Едва не в тот же самый вечер, когда Алексей и Костя ужинали в Беатиной столовой, в Москве, в ребровском доме, Никита Тверитинов ходил по кабинету Михаила.
- Да пойми же: нужно! Нужно мне уехать, - с отчаянием говорил он.
- Ну, как я вас отправлю? Нет сообщения. Услышь меня ты тоже, наконец! – устало отвечал Михаил.
- Почта туда ходит? Дипломатические вагоны идут?!?
- Ну, что ты – почта, что ли? Зять твой, может, дипломат? – вспылил Ребров, начиная выходить из себя.
- Не пудри мне мозги! – взревел Никита. - Все знают, что ты на дороге – царь и Бог. Отправь в багажном вагоне. Нам нужно, понимаешь? Детей хоть пожалей!
После смерти Даши отец-Тверитинов горевал чуть ли не больше сына.
- Прости, Никитушка, меня! - просил он, и голос его дрожал страданием. – Я ж видел, как она тебе любА была. Да думал: не пущу при жизни, чтобы тверитиновская кровь с купецкою мешалась. А как помру, то - будь что будет! Ан вышло всё наперекос: пережил старый гусь белую лебедушку…
Никита словно в забытье впал, ни говорить не мог, ни пить, ни плакать. Молчание застыло в доме. А как сороковины справили по Дарье, благословил Афанасий Иванович детей жить по своему разумению, поделил меж ними наследство, ровно так, как собирался, отслужил прощальный молебен и уехал в Спас-Прилуцкий монастырь. Никита, кажется, и не заметил этого сперва. А вот сестрица, волю получив, раз-два распорядилась: через месяц выскочила замуж за первого попавшегося жениха. «Попался» ей учитель, Яков Рудый, высокий рыжеватый парень с пышными усами и без копейки за душой. Зять поселился в тверитиновском доме, а через год Елена родила двойняшек… Дашу и Никитку. И рыжие кудряшки и звонкий лепет малышей – кто б мог подумать?! – вернули старшего Никиту к жизни. Наверное, всё потихоньку бы настроилось. Но тут пришла новая власть. Советы отобрали у Тверитиновых и дом, и лесопилку, и завод. Помыкались Никита с Рудыми с квартиры на квартиру, собрали скарб, уехали в Москву. И вот теперь - то криком, то слезами - Никита просил Реброва устроить переезд до Праги: там была у его зятя какая-то далекая родня.
- И что ты будешь делать там? – с сомнением спрашивал Михаил. – Чужая земля, чужой язык…
- А здесь что я буду делать? Я – нищий. Шкатулку матушкину проедим, и – всё, на паперти пойдем стоять. Тебе везет, ты – на коне. И ваших в Белозерске, я смотрю, не очень обобрали, – с недоброй завистью проговорил Никита.
Он сильно похудел, но худоба ему не шла. Щеки его оттянуло к низу. И бывший дорогой костюм обвис на его плечах, заметно выдавая, что дела у него совсем нехороши.
- Сейчас грамотные люди – во как нужны! Хочешь, я тебя на завод управляющим устрою?
- Куда еще! - отмахнулся Кит. – Уехать надо нам. Уехать, понимаешь?
Так больше часа шел по кругу разговор. В конце концов, поняв, что Ребров не сдастся, Никита зло сцедил сквозь зубы:
- Какой же ты с-с-скотиной, Мишка, стал, - и, резко развернувшись, вышел вон.
* * *
Зря не поверила Пашута мужу: и вправду к осени перебрались они в город.
Всё здОрово заладилось у Водопьяновых после той бури. Что ни затевал Нифодий - сразу выходило в прибыль. Продал он белозерку – в две цены, потому как много лодок разметала буря в щепки в рыбацких деревнях. Чухонец-смолокур дал неплохие деньги за избу. А после по селу ходили слухи, что в Белозерске обзавелся Нифодий огроменным домом, записался в гильдию* и торгует рыбой на три монастыря и почти все окрестные трактиры. Сначала в это мало кто поверил. А год спустя приехал в Липин Бор и сам Нифодий: на бричке, в сюртуке суконном, в сапогах с набором**. Ходил он по дворам, рыбакам предлагал улов у них скупать, и цену неплохую обещал. Кто - согласился, кто-то – нет. А как уехал бывший их сосед, неделю были споры о его богатстве! Судачили, что это настоятель Серафим дал ему денег на обзаведенье. Болтали, что сын Федька окрутил хозяеву дочку, так Балдины его со двора согнали, но за молчание хороших денег заплатили. А Марья Темлякова (та, что за Федосея прочила свою Аринку) божилась, будто в бурю Нифодию явился Водяной Хозяин***, и со страху обменял Нифодий свою душу на сохранение жизни и мешок червонцев. Но это уж, конечно, были просто небылицы. На самом деле всё было не так. Не проще, не сложнее, а – не так.
Еще не оклемался Нифодий от болезни, когда собрались липиноборцы скопом на Сучью заимку – лес на дрова пилить. Уехали со всеми и Пашута с Прошкой. Нифодий дома был. Плетень поправил. Сидя на крыльце, новые копылы стругал для саней. Доделав дело, достал в корзине огурец и сочно захрустел, скидывая босой ногой со ступеней свежую стружку. Бросил взгляд на пустую деревенскую улицу, на озеро, перекрестился на невидимую за деревьями церковь и быстро поднялся в избу.
Через десять минут дом был заперт на засов, ситцевые шторки спущены, а на столе горели две свечи. Нифодий, раскрыв дубовый большой сундук, выкладывал оттуда на пол немудрящие пожитки. Новехонькая самоварная труба. Три юбки из тяжелого сукна, доставшиеся Пашуте от матери ее, бабки-Иустиньи. «Жития святых». Тоненькая стопка чьих-то старых писем, перехваченная узорчатой тесьмой. Богатства, которые поколение за поколением копила деревенская семья. Без интереса, не всматриваясь, выкладывал Нифодий пустую сахарницу, плотницкий рубанок, волчью шапку… Опустошив сундук наполовину, запустил руку по плечо и с самого дна достал пару старых сношенных сапог. Пристроился к столу, придвинул свечи. Подметки у сапог были заляпаны неровно сургучом. Нифодий скреб сургуч ножом, потом достал топор и аккуратно врезал свой тайник. Каблук был внутри пуст, и из него с глухим стуком упали на стол два массивных перстня и небольшой, обернутый в вощеную бумагу сверток.
Во вросшей в землю маленькой избушке, на столе, срубленном из получистых**** досок, лежало два кольца: одно – восточное, с овальным черным камнем, который словно обнимали два крыла, и второе - с большим бриллиантом, оплетенным тонкой сканью. Мужчина взял кольцо и попытался одеть его хотя бы на мизинец. Но на заскорузлые, разбитые работой пальцы не налезли кольца, которые он носил, когда не был еще ни Нифодием, ни даже Акимом. Бриллиант собрал тусклое дрожание свечей в яркую звезду. Нифодий перевел дыхание. Фитили свечей качнулись, и слепящая звезда перелилась чистыми радужными цветами.
Шесть дней спустя Нифодий с Федькой по шатким стланям поднимались на баржу. На шее у Нифодия, под рубахой, в большом кожаном кошеле лежали все накопленные за долгие годы ассигнации, пополненные выручкой за лодку, задатком за избу и деньгами, которые он сегодня взял в ямском дворе за лошадь и телегу. Федька с любопытством глазел на шумных грузчиков, десяток «чистых» пассажиров и тверитиновского приказчика, бранящегося о чем-то с краснолицым боцманом. Понемногу суета улеглась, швартовы были брошены, и бойкий пароходик, выпуская в небо клубы дыма, потащил баржу в Вологду.
Дома Нифодий объявил, что едет на ярмарку. Федьку у хозяина забрал. А сыну, когда за кормою баржи Белозерск скрылся из виду, сказал:
- Мы с тобою, Федосей, далеко поедем. На ярмарку, в город Нижний. Мне надо вещь одну продать. Так ты мне нужен. Я тебя зря, что ли, приказчицкой хитрости учиться отдавал?
Федька закивал, потому что спорить с отцом было делом глупым и опасным. Но во что их поездка выйдет даже и подумать тогда не мог. В Вологде пересели на пароход. Отец водил Федьку в буфет и требовал, чтоб малОй сам спрашивал у официанта обед. Федька поначалу робел, потом освоился. Блюда спрашивал, расплачивался (отец давал ему на это по пригоршне монет). В Костроме на день сошли на берег. Крутая улочка со смешным названием Молочный спуск пестрела вывесками и витринами. Отец вдруг повел Федьку в цирюльню. Да не в простую, а в богатую, с запахом одеколонов, с картинками завитых голов на стенах и париками на подставках у окна. Пацан лет десяти, открывавший двери, сначала преградил им путь.
- Куда прешь? Не видишь, здесь для господ!
Нифодий цыкнул на него и, показав купюры, пояснил:
- Ты мне здесь не указ! Зови кого постарше!
К ним подошел кассир. Окинув взглядом нифодиев зипун и федькину поддевку, он обратился к младшему Водопьянову:
- Чего желаем, уважаемый?
Нифодий выступил вперед, опять показывая деньги:
- МалОго стричь. У самого лучшего мастера - так барыня велели. Деньги – вот!
При слове «барыня» Федосей с изумлением воззрился на отца. Кассир равнодушно покивал и, бросив:
- Заплати вперед! – вернулся за свою конторку.
Нифодий расплатился, и Федьку провели к «лучшему мастеру». Щуплый старичок усадил клиента в кресло, замотал его салфеткой и спросил, обращаясь к отцу:
- Какой изволите фасон?
Нифодий оглядел картинки, парики, расплачивающегося только что побритого купца и остановил взгляд на входящем в дверь господине лет тридцати.
- Вон, как у барина. Нам нужно так. Нам барыня велела.
Старичок брезгливо покривился и, больше ничего не говоря и, кажется, почти не обращая внимания на то, что делают его руки, зачикал ножницами вокруг федькиной головы. А когда копна русых завитков рассыпалась у кресла, и мастер набриолинил аккуратно остриженные виски, в Федьке вдруг неожиданно проступила порода. Час назад никто не спутал бы, что паренек – простой, с тремя классами поповской школы, из небогатой, но непьющей крестьянской или ремесленной семьи. Теперь же модная стрижка над высоким лбом и умными глазами, небольшие светлые усы и свежая салфетка, закрывшая утёртую поддевку, всё в раз переменили. И можно было думать, что это столичный студент заглянул в провинциальную парикмахерскую, чтобы потом идти на набережную ухаживать за барышнями.
Из цирюльни Водопьяновы пошли в торговые ряды... А два часа спустя испуганный Федька в блестящих новых, только что купленных штиблетах и дорогой рубахе с неудобным воротником стоял в роскошном «Магазине готового платья». Отец, уже тоже в новых сапогах и в Федькиной поддевке на плечах, на входе снова показывал деньги и повторял про «барыня велели». Потом он как-то вмиг освоился, затыкал пальцами в манекены, и Федьку быстро облачили в невероятно дорогой костюм английского сукна. Такие, пожалуй, только Тверитиновы и носили в Белозерске.
- Рукав короче сделайте. И брюки в поясе подшить, - говорил отец закройщику. Тот мерял сантиметром Федьку под мышками и от плеча до кулака. А Федька, покорно поворачиваясь и не узнавая свое отражение в зеркалах, обмирал от липкого ужаса, всё время повторяя про себя отцовские слова про «барыню». Костюм оставили на перешивку. Федька в ужасе смотрел, как отец отдает за него задаток – в цену лошади.
На постоялом дворе сняли угол, и отец, обвязавшись поперек груди в несколько обхватов бечевой (чтоб не сняли во сне кошель с деньгами), скоро заснул. А Федька всё лежал, глядя в потолок, и думал о том, что «вещь», которую собирался продать отец – это и есть он сам, Федька. Он представлял, как его отдадут какой-то старой гадкой «барыне», и как она будет брать его за подбородок своими толстыми короткими пальцами и дышать ему в лицо несвежим запахом. В приказчицкой Федька наслушался разных отвратительных историй и потому сейчас решил, что единственное, что ему остается - бежать. В темной большой комнате раздавалось посвистывание, вздохи и храп полудюжины голосов. Отец спал. Федька тихо подошел к отцовской лежанке и пробовал в темноте приглядеться к узлу, которым была завязана бечева. Но узла было не видно и ясно стало, что не разбудив отца, до денег не добраться. Тогда Федька тихо пошел по комнате, оглядывая спящих, надеясь у кого-нибудь увидеть легкомысленно оставленные пожитки. Но ни кошелей ни торб никто, конечно, так просто не бросил. А без паспорта и без денег бежать было нельзя. Без билета до дома не доберешься. Работать его никто не возьмет. И нужно что-то есть… А если воровать – то его заберут в тюрьму.
Федька вернулся на лежанку и, снова представляя противную толстую барыню, уткнулся лицом в локоть и заплакал от безысходности, обиды и омерзения.
* Для записи в третью (самую младшую) гильдию требовался капитал в 500 рублей.
** Сапоги с мелкими складками на голенищах
*** Водяной Хозяин – он же просто «водяной»
**** Получистые доски – доски, оструганные только с одной стороны