***
Дверь, перед которой я по детски робела, не решаясь сразу нажать кнопку звонка, а охорашивала себя, поправляла пальтецо, саморучно сшитое в восьмом классе, перезакалывала волосы, смотрела на обувь, доставала платочек и протирала ботиночки, - массивная, обитая плотным дерматином, высокая и строгая дверь вела в квартиру Ива'новых. По другому фамилию произносить было нельзя, ударение подчёркивало некую чистую русскую породу, культивируемую всей этой удивительно счастливой и благополучной семьёй. Мне открывали как правило мама или девочка, младшая дочка, улыбчиво отходя в сторонку и направляя пригласительный жест в глубину очень длинного коридора.
Сразу выныривал из этой глубины какой-нибудь дразняще вкусный запах или даже целый хоровод очаровательных ароматов, исходивший от волос, одежд и кажется, самих улыбок. Коридор, достаточно широкий, чтобы пройти по нему вдвоём, не касаясь друг друга, был заполнен добротными стеллажами того тёплого цвета, какой бывает у мебели, крытой хорошим лаком. Мама и девочка были необыкновенно красивы. Обе высокие, русоволосые, они отличались только тем, что мамина головка была украшена по-римски высокой причёской, а Юля носила длинную до пояса косу. Встречая резвой радостью, льющейся из её синющих, вгоняющих меня в смущение глаз, она так по особому горделиво откидывала голову, будто та не выдерживала всей тяжести девичьей косы-красы.
Девочка принимала от меня пальтецо, доставала из шкафа плечики и пристраивала его так, чтобы оно не помялось среди грузной верхней одежды своего святого семейства. Находила мне уютные тапочки и вела в гостиную. Потом стучала в комнату брата и приглашала его сначала на чай, а потом на тары-бары-растабары о делах школьных и книжных. Её брат был моим одноклассником, довольно часто провожал меня из школы, потому что, во первых, нам было по пути, а во вторых, мы с ним отличались во всём классе одной наказуемой привычкой - читали на уроках под партой в общем одни и те же взрослые книжки.
Все собрания сочинений, которые перманентно выходили в оттепель шестидесятых, заполняя наше сознание диалектикой отживших страстей и погибших мечтаний - всех времён и народов - находили нас в этой квартире. Сейчас я даже представить себе не могу, как возвышенно, азартно и дерзко могла говорить о прочитанных книжках. А тогда, видимо, именно моё красноречие и привлекало молчаливого мальчика, время от времени вставлявшего в мои тирады свой продуманный и аргументированный комментарий. Книжники родители поощрительно улыбались, слушая как мы разглагольствуем, непринужденно приглатывая настоящий индийский чай с настоящими домашними пирожками. Они не вмешивались в наши беседы, но могли принести ту или иную книгу и предложить её прочесть тоже. Помню, насколько внимательным и необычным мне казался старший Ива'нов, - сухощавый, очень чисто и аккуратно одетый, в галстуке и элегантно связанной жилетке. Я уже знала, что он кандидат физико-математических наук, один из руководителей нашего Горного института, часто бывает за границей и обладает каким-то фантастическим авторитетом. Мама у них тоже была научным сотрудником, но шутила с нами не взирая на возраст легко и непринужденно. И было заметно, что мальчик во всём подражает отцу, а Юля своей несравненной красавице маме.
Пожалуй, благодаря этой семье я полюбила чайные церемонии, научилась выбирать сорта чая, различать их ароматы и целебные свойства. В моей семье всё было гораздо проще - ещё и потому, что кроме грузинского, другого выбора не было. В моей семье царила та мало управляемая свобода сухого пайка, которая всегда бывает там, где родителям некогда заниматься старшими, потому что заботы вкалывать и растить-воспитывать детей практически не совместимы. Да и жили мы в смежных хоромах первой хрущёвки, чьи панельки каждый раз трусливо дрожали от взрывов. В ту пору ещё велась добыча руды открытым методом - и по террасам схожего с лунным горного пейзажа ещё бегали допотопные лагерные вагонетки. Правда, у меня уже была своя комната, мама особенно тщательно оберегала её от набегов младшей орды, потому что я была выпускница. Но социальный статус наших семей ни по каким критериям не совпадал, и родители наши не дружили.
Юля меня ждала тоже, у нас то и дело пересекались темы - обе были отличницы, а я выписывала ещё жуть какой мудрёный научный журнал, посвященный коллоидам. Мы обсуждали вопросы, настолько несвойственные девочкам шестнадцати семнадцати лет, что мой одноклассник растерянно и смущённо не знал как нас вывести из "просвещённой" беседы. Зато ему удавалось говорить о созведиях и галактиках, будто астрономия была его праматерью.
Мы никогда, ни с кем, ни с родителями, ни друг с другом не говорили об интимной стороне человеческих отношений, будто их не было вовсе, а дети рождались в пробирках из коллоидных растворов. Кто-нибудь мне скажет, что эта была особая, редкая вообще чистота детской дружбы. Кто-то поиронизирует над нами, и даже язвительно ухмыльнётся - а то, у них не было секса. Можно подумать.
Не было...
Было - ОЧАРОВАНИЕ - жизнью, юностью, красотой. Мы жили будто в каких-то прозрачных скафандрах, сквозь которые не долетали грубости и жестокости внешнего мира, о котором мы подозревали только, что там тоже есть жизнь ХОРОШАЯ ТАКАЯ. Ни родители, ни любимые педагоги, ни старшие друзья не посвящали нас в её неведомые омуты, впадины, треугольники и бездны.
Я вернулась в Норильск лет через пять. Первое, что пришло мне в голову, когда вышла на проспект пробежаться по следам улетевшей юности - испытать снова робкое чувство школьницы у знакомой двери. Позвонила, успела оглядеть себя, чтобы не ударить в грязь лицом - и покраснела, так надеялась на праздник встречи. Мне открыла дверь совершенно седая, измученно строгая женщина, в которой я не сразу и узнала Юлину маму. Напротив, она будто ждала меня, буквально подхватила под руки, проводила в гостиную, усадила. Я благодарно улыбалась ей, почему то не решаясь задавать вопросы.
- а где... кажется, спросила только взглядом...
- нет моей Юлечки...
-А Толя где?
- А его тоже нет...Их вообще нет. Нигде. - Она быстро-быстро прошла в детскую и вынесла оттуда фотоальбом. - Вот. Посмотрите. Поймёте.
От фото на первой странице я едва удержалась, чтобы не захлопнуть фотоальбом и не закричать во весь голос. В гробу лежала Юля, фата и венок из розочек окружали её безупречный высокий и чистый лоб, коса была уложена поверх кружевного тюля, а на лице лежал какой-то туман, - догадалась - от слёз. Рядом стояли родители и её старший брат, с таким мучительно больным выражением лица, будто он был охвачен высоким градусом жара как от воспаления легких.
- Не может быть.
- Может... Юля повесилась... Над ней надругались в Иркутске, на первом курсе университета. Изнасиловали сокурсники, и она не выдержала пытки.
...- А Толя?
- Толя учился в Питере, прилетел на похороны. Потом он вернулся, но учиться не мог. В общежитии жила девушка, очень похожая на Юлю - косой и улыбкой. Он ходил за нею как тень, она думала, что он её преследует, очень ему грубила. Мальчик не выдержал, бросил институт. Приехал, устроился геологом в партию. Ушёл в поле, там в балке остался один. Много выпил, уснул, балок загорелся от буржуйки, и он сгорел ЗАЖИВО.
Я попросила эту фотографию на память. Но никогда больше на неё не смотрела, хотя она долго лежала в моём фотоальбоме, где с первой страницы улыбался Валерка Богодухов. Просматривая другие фото, спешила её пролистать, прикрыть чем-нибудь - от неё веяло ужасом невообразимым. Казалось, фотография источала немое отчаяние, терзающее самого Бога, и оно впивалось в моё сознание, прося помощи и защиты. Снова взглянуть на неё я не могла, но чувствовала, что она будто силится вырваться из моего альбома, взвиться криком и мольбой к Тому, кто мог стереть надругательство над девичьей душой и честью, приголубить её и утешить. И я будто видела воочью как терзается редкая птичка, бьется в грубых руках, сжимающих её тельце до удушения. Фотография несомненно обладала магической силой, свидетельством мерзейшего преступления, которое с древнейших пор полагалось страшнее убийства. Бессильная слеза моя невольно скатывалась на картон, комок боли стискивал горло...
Со временем я всё реже стала просматривать шпаргалки моей памяти, школьные фото. А потом куда-то пропал и весь фотоальбом, куда - мне до сих пор неведомо-неизвестно.