Это было сорок пять лет назад, когда репрессии ушли в историю, а законы оставались прежними, альтруизм продолжал расцениваться как вредительство, и за него давали, не много не мало, десять лет строгого режима.
Я много раз пыталась представить себе, с какими чувствами и мыслями мать уходила по этапу, не просто со мной под сердцем, а уже в ожидании моего появления на свет, но воображение отказывало мне. Был ли возврат, была ли надежда на будущее, знать – сойти с ума, не знать – умереть. Однако мать верила в невозможное – в скорое возвращение домой. И это вера в ней была настолько тверда, что она передалась мне еще в утробе.
————
Детский дом – сиротский дом, особенно при тюрьме. «При» – отнюдь не вблизи. У детей родившихся в таком доме, будущее всегда под вопросом, ибо его решает проведение, держащее в своей жесткой деснице – неотступную беду.
Мои младенческие годы не смогли запомнить внешний облик уже немолодой и все же молодой матери. Я не помню ее рук и вечно мокрых от слез глаз. Я помню ожидание, казалось, родившееся с первым часом моего дыхания. Ожидание было так нетерпимо, что мне совсем не хотелось сидеть в манеже. Однажды нянечка спустила меня на пол и к ее огромному удивлению, я поднялась на ноги и твердо, уверенно, ступая каждой ножкой, словно проверяя прочность пола, направилась к дверям, к выходу. Мне не было и восьми месяцев.
Я туманно помню огромный длинный коридор, зато отчетливо помню широкую лестницу, спускающуюся в фойе. Здесь я пряталась за белой толстой дверью, за которой была вторая входная – заветная. Нет, мне никто не говорил, так как никто не знал – когда, а я знала, я всегда знала – и день и час, пряталась уже с утра, чтобы никто и ничто не мог нарушить моего ожидания. Но каждый раз, с замиранием сердца, я ждала не ее входа в заветную дверь, а нашего с ней выхода из нее. Выхода в нашу жизнь. И так я жила год за годом, подчиняемая непонятному удару в сердце, гнавшему меня за толстую белую дверь.
Однажды мое ожидание будто оборвалось. Я проснулась, и меня ничто и никуда не звало, я перестала видеть то, что мать называла «навсегда», наше — навсегда. Я почувствовала, как нечто черное тяжелое, неподъемное упало между мной и мамой. То была невозвратность.
До сих пор я себя в детдоме никак не ощущала, я просто в нем отсутствовала. И вдруг — я ему принадлежу, я его часть! Странно во дворе ли, в игральной комнате ли, где бы ни была, куда бы ни шла, я всегда была одна. Принадлежа детдому, меня в нем по-прежнему не было. Но то, что сменило ожидание, заставляло меня вживаться в чуждый мне мир, хотя мы и жили врозь. Не случись чуда, неизвестно как бы этот разрыв сказался бы на моем будущем. Впрочем, все сказалось, ибо сиротский дом, сколько бы и кто в нем не прожил – удар на всю жизнь.
;;;;;
Ну вот твой голос стих, ты уступаешь место мне, как когда-то, то, что ты назвала «начало начал» от тебя в меня, от меня – в тебя. Ты права, не к чему и теперь нарушать нашу традицию, ибо впервые без страха и боли уже ни в меня, ни в тебя – во всегда.
Небольшой кузовок – не более шести мест, без окон, между конвойными, - мечта каждой матери, и для скольких несбыточная.. Я не имела права на несбыточность, до потемнения в глазах, боялась, что ты меня не узнаешь, больше – забудешь. А ты… Ты была единственным ребенком, которого не звали к матери. Я не видела тебя спускающийся с лестницы, всегда поднимающейся. Как ты могла знать то, чего никогда не знала я?! Я пугалась не столько встреч, сколько расставания. Перед твоим все понимающим, все знающим взглядом я каждый раз терялась. Ты всегда чувствовала этот провал – «пора», улыбка сходила с твоего открытого, доверчивого и не по-детски мудрого личика. Не я, ты уходила первой, брала за руку нянечку, и поднималась по лестнице, пыхтя, преодолевая каждую ступеньку, твоих ног еще не хватало, чтобы их с легкостью одолеть. Ты не оборачивалась, и в этом была странная уверенность не того, что мы непременно увидимся, а того, что мы непременно однажды отсюда уйдем вместе. И тогда, и потом я боялась твоей детской взрослости, чувствуя себя перед ней беззащитной, отчего нередко бывала не права.
Впрочем, тебе удивлялась не только я, но и весь персонал детского дома. При всей своей некой врожденной отстраненности, не смея никому мешать, никому навязываться, ты доставляла немало хлопот.
С какими бы чувствами, с каким бы страхом я не ехала на свидания, ты приучила меня к тому, что, как только я поднималась на крыльцо, ты – тотчас из дверей, широко улыбаясь. И будто не я к тебе, а ты ко мне приезжала. Ты брала меня за руку и вводила в здание.
Но когда я на одну ступень, на другую, а тебя нет, и вместо тебя навстречу воспитательница — сердце исчезало .Воспитательница не смела поднять на меня глаз, робко, тихо виновато, произносила: «Опять не досмотрели!»
Как было усмотреть за ребенком, который жил сам по себе, незаметно исчезал из глаз, и мог целый день провести в любом укромном уголке, о котором здесь даже никто не подозревал. Как было усмотреть за ребенком, который в два года взобрался на высоченную сосну, и если бы не поднявшаяся внизу суматоха, его напугавшая, возможно, он не сорвался бы вниз.
К всеобщему удивлению, ты, правда, сильно поранилась, сломала ногу, но осталась жива, и ничего страшного с тобой не случилось. А в три года этот ребенок немыслимым образом перемахнул через высоченный забор, и с вывихнутой ногой ушел за несколько километров по первой попавшейся дороге. Тебя нашли только к вечеру,сладко спящую под кустом черемухи.
Как ты росла: с радостями и бедами, я не видела, не знала, рассказы нянечек, воспитателей не могли заполнить брешь живой жизни. Десять лет – ты будешь совсем взрослой, но какой?! Ты впитаешь, (впитала), не мной вложенное, моя и одновременно не моя! Когда я об этом думала, во мне все цепенело. И все же я жила и выживала, отсчитывая месяцы, года, веря, что каждый год, день - последний.
Верно, есть что-то ироничное в перемене времен. Я никогда не думала, что доживу до возврата капитализма в России. Социализм, Советский союз, казалось, утвердились на века. Советская Россия была страной запретов, а новая – страна вседозволенности. То, что совершила я в начале шестидесятых годов – страшно сказать – прошлого века, в этом новом веке, наверное, назвали бы предпринимательством, или каким-нибудь другим новым словом, а тогда я была просто казнокрадом.
После войны наша огромная страна восстанавливалась долго и мучительно. После почти двадцати лет окончания войны в нашем поселке все еще горели керосиновые лампы. Людям нужен был свет. Не на суде, ни позже, никогда, я не рассказывала, как все это было, и теперь не буду. Скажу лишь, что у меня была возможность организовать фронт работы, мы сами заготовили столбы, сами закупили провода, мы все делали сами, ответственность была на мне, я о ней не задумывалась, людям нужен был свет, и мы его провели. На суде я сказала только одно – ви-но-ва-та! Все что меня пугало – это рождение ребенка, он то ни в чем не был виноват, но его так же осудили, как и меня, на десять лет.
Я жила от свидания до свидания, чтобы их заработать, необходимо было быть безупречной в глазах тюремного начальства, что это значит, знают только те, кто сидел. Через два года меня расконвоировали, с тяжелых работ перевели в цех шитья на дневную смену, мы шили тюремные фуфайки. Главное, мне были разрешены два раза в месяц свидания — это была победа.
Все изменилось внезапно. Меня вдруг перевели в ночную смену, теперь я не подавала заготовки, а таскала их на себе, равно как и готовую продукцию, а это неподъемные мешки по пятьдесят килограмм. Свидания разрешались все реже и реже, в конце концов их совсем запретили. Внезапная опала означала одно: ожидание перевода куда-нибудь на дальний север, откуда, как правило, не возвращались. Девять месяцев как в вакууме, без дыхания, сердцебиения, с выключенным сознанием, включить – умереть.
В тот день, вернее ночь, все было как обычно. Меня под конвоем вывели в смену. В цеху привычно грохотали станки, я приносила мешки, уносила. И вдруг вызов к начальнику тюрьмы. Ночи здесь не вершат судьбы, а завершают. В ногах свинец, в глазах туман, жду: когда и куда. Но что это? Будто из глубокой ямы доносится дрожащий голос начальника: - «Вы меня слышите? Вы меня понимаете? Вы свободны! Вы с этой минуты уже свободны!»
Я свободна!? Позже, гораздо позже я пойму: произошло то, во что неколебимо верила, хотя жизнь подрывала всеми силами эту веру. Я отвоевала у судьбы ли, у рока ли — пять лет! Целую жизнь. Медлить я уже не имела права. Сейчас, ни минуты позже, за ребенком! Начальник пытался объяснить, что ночью в детском доме ни директора, ни заведующей, там нет никого, кто бы мог оформить к выдаче ребенка. И ночной поезд уже через четыре часа, за это время…Я ли была тверда, во мне ли что-то убеждало, начальник потянулся к трубке телефона.
«Я постараюсь сделать все, чтобы ребенка подготовили к вашему приезду, билеты вам дадут на вокзале, а до детского дома вас отвезут, спешите, и дай бог вам долгого счастья!»
Именно мой начальник, когда прочитал мое дело, сказал: - «Вы ордена заслуживаете, а Вас в тюрьму!»
Я вернулась в цех, к моему изумлению, не только уже все всё знали, но даже на полчаса остановили работу цеха, чего здесь никогда не бывало. Я шла через ряды с ватными ногами, с ознобом внутри. От каждого станка руки: с папиросами, спичками, рукавицами, с детскими валенками, с чем только не. Кто-то поздравлял, кто-то молча обнимал. Дойдя до выхода, я была вся в пыли, в пуху, в вате. Девчонки тут же пропустили мою фуфайку через очистительную машину, упаковали все подаренное в большой бумажный пакет, потом прозвучал прощальный гудок.
С непослушными ногами, дрожащими руками, с сжатым сердцем, нелегко было ехать не на свидание, не на встречу с ребенком, а за ребенком! Но меня пугала не сама встреча, а то, что ждало за ней….
И вновь слово тебе.
;;;;;
Я всю жизнь любила зиму, не потому ли, что мое первое ясное, памятное, осознание первого снега явилось свободой дыхания. Серебристые на солнце белые снежинки – не они ли возвестили мое сердце о скором возвращении уже в мой домой. Чем больше насыпало снега, тем острее становилось чувство скорого отъезда. Я не помню каким был тот день, я помню ночь.
Отчего я знала, что когда в коридоре приглушится свет, а детей введут в палату, для меня все изменится. Как и все дети, я послушно легла в кровать, но не уснула. В эту ночь мне спать было нельзя. Я долго наблюдала за игрой света уличного фонаря, пробивающегося сквозь темную занавес, и прислушивалась к тишине в коридоре. Услышав мягкие шаги нянечки, я почувствовала — моя жизнь здесь закончилась навсегда, и меня ждет новая.
Я поднялась, и торопливо, неуклюже начала одеваться сама. Вошла нянечка, от растерянности замерла. В ее руках были серые, лохматые валенки – первая вещь, которую я ощутила, запомнила, осознала – мое.
Я крепко держала за руку нянечку, словно боялась потеряться в длинных коридорах, они бели бесконечны, когда же мы вышли в последний, он почему-то меня напугал. Он был узкий, мрачный, некончающийся. Далеко, в самом конце откуда-то шел тусклый свет, откуда сбоку, к нему мы и шли, а он медленно, очень медленно приближался, словно испытывая терпение.
Наконец мы настигли тусклый свет, он шел из небольшой каморки, в ней были полки, полки, в основном пустые. Мать стояла у темного окна в решетку. Мы не бросились друг к другу. Не было ни улыбок, ни слез. Мать просто посадила меня на одну из пустых полок и стала одевать.
Мы вышли в морозную, звездную ночь. Пустая широкая дорога, мы почти бежим. Бежим? У матери чемодан, огромные пакеты, и я. Сказала ли мать, что мы опаздываем, или я чувствовала, что нужно спешить, а может, я боялась быть в тягость, и поэтому, хватаясь за чемодан, пакеты, старалась как-то помочь.
Я никогда не видела вокзала, тем более поезда. Когда передо мной предстало нечто длинное, большое темное, сверкающее сотнями глаз, рычащее и шипящее, я от ужаса закричала, и кинулась назад. До отхода оставались считанные минуты, от моего крика и страха мать растерялась. Она не могла ни успокоить меня, ни объяснить, что поезд это не чудовище, что он везет нас домой, она невольно сердилась, плакала, ей никак не удавалось запихать меня в тамбур. Я рвалась из ее рук, упиралась ногами, проводница что-то тщетно щебетала, пытаясь не то успокоить, не объяснить что-то. Вероятно, мать готова была остаться на перроне, только бы не слышать моего плача и крика. Ситуацию спас какой-то мужчина. Он просто схватил меня под мышку, как куклу, и внес в вагон. Увидев много света и много людей, я тотчас успокоилась, взобралась к окну и погрузилась в темноту, в которой мелькали огни, огни, огни…
Сорок лет промахнули со скоростью минуты. И вот я вновь чувствую себя пятилетним ребенком, спрятавшегося за дверью – целой жизни - в ожидании нового начала, в которое, кто знает, как и сорок лет назад, введет меня мать.
октябрь 2008 -2009 г.