Анна Исакова
Либерализм стал поведенческой модой. Быть нелиберальным некрасиво, поскольку один лишь либерализм поднимает ввысь. И более того, быть нелиберальным зачастую нельзя, потому что это еще и противозаконно. Считается, что только эксцентрик может себе позволить нынче критиковать либерализм. Позволю себе подобную эксцентричность. И не потому, что либерализм мне вовсе уж не нравится, а потому что его превратили в своего рода благодать. В результате он стал включать в себя, что угодно, означать, что попало, и вести себя, как кому захочется.
Ведь благодать, какой бы она не была, благодатна по определению. Смысла у нее нет, причинно-следственной тяжбы ни с кем тоже нет. Ее дело спускаться на землю и покрывать собой все грехи, раз уж предоплата входит в условия контракта. А либерализм не имеет к благодати ни малейшего отношения. Он не благодать, а идеология.
Идеология не правая и не левая, а самостоятельная. Иной раз он на руку правым, иной раз – левым, но сам либерализм от этого не становится ни правым, ни левым. Более того, право и лево – это всего лишь векторы, зависимые от постоянно меняющегося центра. Если в центре стоит, например, государственный централизм, как это было при Бисмарке, то либерализм переместится влево. Но если в центре находится социальная озабоченность анархистского или коммунистического типа, то либерализм немедленно отъедет далеко вправо.
Так, например, в России либерализм с Явлинским, Немцовым и свободным рынком все еще проживает справа, находясь при этом в полной растерянности. Изменение месторасположения центра поставило российских либералов в сложное положение: свободный рынок эволюционировал в санкционированный беспредел с периодическими переделами, а личная свобода, как основная либеральная ценность, уже не поднимает народ на баррикады. Столько, сколько её есть, вполне хватает для среднего аппетита, тогда как воспоминание о недавней либеральной вольнице с её криминальными эксцессами вгоняет рассудительных граждан в неуёмную дрожь.
Скандинавские демократии, являющиеся по многим параметрам анархо-синдикализмами с Кьеркегором в сердцевине, решили эту проблему, ухитрившись расщепить либерализм и поместить такую неотъемлемую часть либеральной доктрины, как свободный рынок, справа, а игры с правами человека – слева.
Вообще, у либерализма сложились сложные отношения с современными западными демократиями. Вопреки часто оглашаемым заверениям, демократия вовсе не тождественна либерализму, более того либерализм зачастую грозит ей погибелью. Зато либерализм нуждается в демократических свободах, как человек в кислороде, поэтому либерализм хоть и паразитирует на демократии, но время от времени отпускает ее подышать воздухом, опасаясь остаться без кормильца.
Что же такое этот либерализм, когда с него слетает покров благодати? Самым логичным и последовательным теоретиком современного либерализма является Людвик фон Мизес, а его исследования «Социализм» и «Либерализм», написанные в первой половине ХХ века, все еще способны отделить зерна от плевел, тогда как большая часть позднейшей литературы – как канонические Евангелия от гражданских свобод, так и анархические апокрифы – только запутывают читателя.
Классический либерализм
Либерализм – это в первую очередь идеология прибыли и выгоды, построенная на частной собственности на средства производства и требующая почти неограниченных свобод для процесса получения все большей прибыли.
Он не пользуется такими понятиями, как справедливость, сострадание или абстрактная честность, да и вообще не знает абстрактных понятий. Либерализм – доктрина конкретных действий. Честно и справедливо то, что выгодно в рамках установлений, обеспечивающих наибольшую выгоду для наибольшего количества людей.
Либерализм предусматривает плач неудачника и относится к этому плачу стоически. Эта часть доктрины связана напрямую с дарвиновской теорией эволюции: побеждает сильный и он же порождает сильных, среди которых до скончания веков должны происходить экономические гладиаторские бои. Таким образом, человечество будет набирать силу от поколения к поколению. Для чего? Для производства еще большей силы. Дальше можно додумывать по Ницше и Шопенгауэру, но ни в коем случае не стоит додумываться до Гитлера и Муссолини, поскольку вторым столпом либерализма является свобода предпринимательства, связанная с большим количеством гражданских свобод. Фашизм так же противостоит либерализму, как и социализм, и как любой вид коллективизма и централизма.
Либерализм не знает иных производственных отношений, нежели частное предпринимательство и частные средства производства. Основная защита либерализма фон Мизесом состоит в доказательстве невозможности создания материального благополучия при любом другом способе владения средствами производства. Только свободный предприниматель, ищущий выгоду, способен обеспечивать мир беспрестанно растущим материальным благополучием, но при определенных условиях: 1) никто – и особенно государство! – не должен этому предпринимателю мешать; 2) ничто не должно ограничивать его поступательное движение. Рынок должен быть не только свободным, но и безграничным, поскольку производить надо там, где это дешево и выгодно, а продавать товары там, где на них есть спрос.
Таким образом, глобализм предписан самой идеей либерализма. В книге фон Мизеса более полувековой давности предсказаны все приметы глобальной экономики: конгломераты государств, охватывающие континенты, беспошлинное движение сырья и товаров, наднациональные институты, регулирующие межгосударственные отношения, обеспечение всеобщего мира для всемирной торговли любыми способами вплоть до грубейшего вмешательства в локальные политические интересы и многое другое. Только Интернет фон Мизес не догадался выдумать, но человечество сделало это за него, поскольку, если верить исторической школе Анналов, оно всегда выдумывает только то, что ему требуется предписанием экономического момента, буде то колесо, классовая ситуация, государственное устройство, порох или почта.
После полной победы либерализма предполагается светлое будущее человечества, обеспеченное не богами или провидением, не генетической силой определенной расы или нации, не человеческим гением и не пролетарским интернационализмом, а исключительно естественным законом тяги человека к собственному благу, выраженному в максимальной прибыли.
Итак, перед нами религия Маммона, описанная в терминах современной экономики, полностью замкнутая идеология выгоды и прибыли, которой мир почти незаметно для себя подчинился.
Отметим, что речь идет о выгоде, а не о пользе, и даже не о совокупности польз для различных групп населения. Отметим и тот факт, что, в отличие от наивной веры Адама Смита в то, что успешный человек, будучи добрым самаритянином, обязательно поделится своими материальными благами с неудачником, фон Мизес хорошо понимал: добровольно делиться никто не будет, делиться надо будет заставлять.
Он надеялся на то, что заставлять будет не государство, а накапливающаяся злобная энергия неудачников. Успешный предприниматель, опасаясь их гнева, кое-что отстегнет в общественную казну, содействуя, таким образом, и индустриальному прогрессу и делу социальной справедливости.
Отметим, что в этой части своей доктрины фон Мизес наименее убедителен. Тут его основной аргумент таков: либерализм не идеален, но социализм во всех его видах хуже не только для успешных людей, но и для неудачников.
С этим положением людям, нанюхавшимся социализма до одури, совсем нетрудно согласиться.
Итак: мы живем в эпоху побеждающего либерализма, в светлом будущем человечества, в последнем светлом будущем, поскольку ни одна идеология не обещает ничего лучшего. А нам почему-то не кажется, что мы попали в рай. Почему бы это?
Начну с представления точки зрения индивидуалиста, поскольку она вроде бы с либерализмом полностью согласована.
Либерализм и индивидуализм
Либерализм нуждается в свободах и строит свою доктрину на творческой силе индивидуума. В светлое будущее нас ведет не пролетарий всех стран, а скажем, Билл Гейтс. Казалось бы, либерализм – это и есть религия индивидуалиста.
Не совсем.
Индивидуализм может равняться обыкновенному эгоизму, может иметь эпикурейскую окраску, а может быть и экзистенциальным.
В двух последних случаях либерализм только прикрывает индивидуализм, но никак с ним не срастается. Эпикуреец заботится не о выгоде, а об удовольствии, тогда как экзистенциалист в первую очередь озабочен проблемой справедливости и личной ответственности. И тот, и другой с легкостью согласится с тем, что жить при либерализме ему легче, чем при любом виде коллективизма.
Но эпикуреец живет прихотью, совершенно не свойственной пуританскому либеральному сознанию. Ему чужда сама идея того, что следует постоянно соотноситься с экономической выгодой и калибрировать в соответствии с ней свои желания. Экзистенциалист же, заранее настроенный на неувязку между волей и ответственностью, зачастую входит с либерализмом в открытое столкновение.
Выше было замечено, что в странах и в кругах с сильной экзистенциальной доминантой кьеркегоровского типа попытались разделить либерализм на составные части. Свободный рынок пользуется там очень ограниченной симпатией, а чаще осуждается. Зато гражданские и индивидуальные свободы, являющиеся для либерализма всего лишь подсобными условиями деятельности, получили самостоятельную позицию. Таким образом, человек может быть одновременно антиглобалистом и защитником беспредельных либеральных свобод. Это удобно, но это не либерализм. Это все-таки анархизм и его, действительно, можно было бы назвать левым, если бы слева все еще не помещался коллективизм социалистического толка никаких таких беспредельных свобод не признающий.
Суммируя отношения между либерализмом и индивидуализмом, остается сказать следующее: индивидуалист любого толка готов использовать либеральные свободы, но далеко не каждый сознательный индивидуалист согласен поклоняться экономической выгоде. Более того, наиболее яростный индивидуалист, свободный художник, творец, либерализмом фактически уничтожается. Либерализм – это коронация масс, обеспечивающих предпринимателю наибольшую прибыль, это царство рейтинга и среднего значения. Элитарные поиски в области искусств и духа нерентабельны и обречены либерализмом на вымирание. Все, что не приносит должной прибыли, раньше или позже должно исчезнуть. Спасение элитарных искусств и всего, что не пользуется популярностью, - в рекламе, в создании спроса, в искусстве манипуляции общественным мнением и вкусом. Тот, кто овладеет этим искусством, останется картинами на стенах, книгами в библиотеках, скульптурами в парках. Остальные, как бы гениальны они не были, могут уповать только на очень ограниченные аудитории, на эпикурейцев и эстетов, уже сегодня готовых платить взвинченные цены за то, что еще вчера было доступно каждому. Как, например, опера и балет. Как книга со сложным содержанием, выходящая малым тиражом. Как интеллектуальное кино.
Страшно? Кому как. Иным тревожно, другим, напротив, полегчало. Нет необходимости вставать всю жизнь на цыпочки и тянуться ввысь. Средний вкус, средний уровень, средний человек уже управляют нашим восприятием. СМИ сползли на очень средний уровень. Но мы не кричим, не плачем. Пожимаем плечами и ужимаемся в наших требованиях качества, смысла и вкуса. Вешаем на стены ширпотреб. Смотрим по «ящику» дребедень. Предлагаем собственным детям урезанную и опрощенную классику в качестве обязательного чтения. Ругаем СМИ, кинопрокат, рыночную экономику, но благоговеем перед словом «либерализм».
С другой стороны, что ужасного в том, что мир возвращается к временам площади и ярмарки, а также непризнанных ими гениев? К эпохе меценатов, эстетов и знатоков, а также конкурсов красоты и партиям любителей пива? К мистериям производства пантагрюэлевских колбас для книги рекордов Гиннеса и карнавалам раздачи «Оскаров»?
Мир не будет таким, о каком мы мечтали. Белинского и Гоголя с базара не понесут. А резонно ли было требовать, чтобы несли? И что такого ужасного во власти выгоды и здравого смысла? Чем она хуже власти высоких идеалов, залитых кровью миллионов? Пусть здравствует либерализм. Только благодать – это все-таки другое.
Либерализм и государство
Теперь попробуем либерализм на вкус коллективиста.
Во времена фон Мизеса этот вопрос решался легко. Коллективом, претендовавшим на мировое господство, то есть, основным соперником либерализма, претендующим на то же самое, был организованный пролетариат. А организованный пролетариат - естественный враг свободного предпринимателя, поскольку спор между ними идет о правах на владение средствами производства. Либерализм и социализм ужиться не могут совершенно принципиально. Они - взаимоисключающие понятия.
Трудно ужиться вместе либерализму и с централизованным государством. Бисмарк пошел на уступки Лассалю и создал систему государственного обеспечения слабых слоев населения только для того, чтобы отстранить либералов от государственного руля. Все это потому, что сильное государство – помеха либерализму. С точки зрения либералов, государству предстоит отмереть.
Оно вмешивается в интересы рынка, предписывая движение финансов в соответствии с государственными и политическими нуждами. Оно укрепляет границы и наживается на движении товаров через пропускные пункты – таможни. Оно готово поступиться экономическими интересами ради увеличения собственной мощи, что, по мнению либерала, есть вредная бессмыслица. Оно лезет в кошелек предпринимателя, в постель обывателя, в мысли писателя, в намерения читателя. Оно нелиберально по сути своей, поскольку хочет командовать людьми не в соответствии с их экономическими интересами, а по воле принципов, традиционных, религиозных, идеологических, конституционных, каких угодно.
А либерализму безразлично, идет ли речь о монархии, олигархии, тирании единиц или большинства. С точки зрения либерализма, единственно терпимое государство – это слабое государство. И терпеть его следует только до той поры, пока не возникнет общественное состояние, позволяющее заменить государственную систему подавления гражданской системой самоуправления. В этом отношении либерализм близок к анархизму с той разницей, что свободный рынок требует порядка и анархию толпы матерью порядка не признает.
Либерализм требует упорядоченного законодательства, выгодного законам прибыли. Он нуждается в общественном спокойствии, поскольку беспорядки вредят планомерному движению финансов и товаров. Его устраивает гражданское самоуправление, и он понимает, что это самоуправление должно подчиняться какой-то форме арбитража, государственного или надгосударственного. Анархо-синдикализм как государственная система либерализму вполне подходит, а вот либерализм подходит анархо-синдикализму не совсем. Разница между ними существенная: анархизм ставит во главу угла максимальную свободу, а либерализм – выгоду.
Либерализм и скандинавы
Мы уже упоминали скандинавские демократии, приблизившиеся к анархо-синдикалистскому способу правления. На их примере отличия между организованным анархизмом и либерализмом видны наиболее четко. В своем стремлении приблизиться к идеалу общественной справедливости скандинавы пошли по странному пути. Они экзистенциировали толпу, то есть идеализировали сферу межчеловеческих отношений до состояния массовой истерии по поводу справедливости. Процессом экзистенциализации в скандинавских странах заняты СМИ, системы образования, общественное мнение, университеты, политики и простые граждане. Скандинавские страны опутаны сетью народных школ, в которых преподают справедливость, культуру и рукоделие людям от семнадцати до восьмидесяти двух лет. За жизнь добрый скандинав проходит несколько таких курсов, а начинается обучение по Кьеркегору уже в детских яслях.
Не удивительно, что скандинавам есть дело до угнетенных и обиженных всего мира, от гомосексуалистов, негров и палестинцев до вымирающих котиков и стрекоз. Их врачи лечат в Африке, их молодежь заполнила третий мир, выполняя различные гуманитарные миссии, они искренне ощущают себя совестью человечества и, движимые экзистенциальным чувством ответственности, переворачивают весь мир вверх тормашками. Этот пыл сравним разве что с пылом наэлектризованных марксизмом-ленинизмом пролетариев. Богом скандинавов является Кьеркегор, но им ничто не мешает «кьеркегоризировать» Маркса, что они и делают при поддержке экзистенциалистов всего мира.
Скандинавы изнасиловали государство до крайних пределов его возможностей. Социальная справедливость доведена до границ абсурда, при котором работать заставляют граждан только пуританская традиция и экзистенциальная дрожь. Потому там сущий рай для иммигрантов, которые от кьеркегоровой болезни не страдают и живут припеваючи, не работая. Потому же скандинавы суровы относительно виз и квот на иммиграцию. Они хорошо понимают, что люди, не начиненные экзистенциальной драмой до ушей, могут испортить им идиллию.
Скандинавские свободы заставляют вздрогнуть не одного вполне либерального демократа. Когда скандинавская вольница обрушивается на головы не замороченных с детских яслей проблемами экзистенции людей, любая, даже самая законопослушная страна, превращается в сумасшедший дом.
Не зря такие ярые поборники либеральных свобод, как Блэр и Клинтон, были вынуждены урезать социальные льготы и ввести системы, заставляющие граждан их стран хоть немного заботиться о себе и о благосостоянии общества.
Вот в этом и проявляется разница между организованным анархизмом с Кьеркегором в сердцевине и либерализмом. Либерализм вовсе не настроен на безграничную справедливость. Его дело обеспечить ту долю общественного порядка, которая требуется для беспрепятственного функционирования рынка, и ту долю социальной справедливости, какая необходима для предупреждения социальных беспорядков.
Либерализм и демократия
Западные демократии, во всяком случае, наиболее развитые из них, не вовсе согласны с идеей прибыли как основной движущей силы. Все они основаны на принципах, взятых из религиозной традиции, а значит, предусматривают применение государственной силы для достижения целей далеких от либерализма. Кроме того, нации еще не отмерли, хотя глобализация уже сумела довести некоторые из них до агонии. Значит, у государства существуют еще и национальные интересы, обязательно идущие вразрез с либерализмом.
Как уже было сказано, отношения между либерализмом и демократией сложные. Особо сложными они становятся, если рассматривать демократию двояко: как государственное и как общественное устройство.
Мы уже говорили по поводу противоречий между либерализмом и государством вообще. Либерализм терпит государство с трудом и делает все, чтобы оно исчезло как явление. А демократическое государство не может бороться с либерализмом не на жизнь, а на смерть по примеру Бисмарка. Оно только старается обломать либерализму рога.
Дело в том, что фон Мизес был, несомненно, прав: только свободный предприниматель способен накормить страну. Прав он был еще и в том, что только демократические свободы могут проложить дорогу либерализму. Равновесие, установившееся на данном этапе между демократическим государством и либерализмом, выглядит так: демократия дает столько свобод, сколько требуется для максимально возможной свободы предпринимательства. Но она зачастую отказывает либерализму в беспошлинном режиме и регулирует налоговую политику на срединном пути: забирает в общественную кассу столько, сколько можно забрать, не уничтожив при этом рынок.
Социальная справедливость при демправлениях даже на словах уже не выражается в равенстве вообще. Речь идет только о равенстве возможностей, то есть о таких условиях, которые могут поднять слабого, больного, непривилегированного неудачника до уровня равного старта с здоровым, сильным, образованным гражданином. Что произойдет дальше – дело индивидуума. Тот, у кого достанет ума, силы и выдержки, чтобы выиграть или хотя бы выдержать гонку, добъётся благополучия, полного или относительного.
Ну, а полный неудачник поступит на содержание государства, которое всё-таки возьмёт на себя распределение этому контингенту граждан минимума материальных благ, расплачиваясь за это из налоговых сборов. Иначе говоря, будет содержать их за счет тех, кому повезло больше.
Либерализм понимает, что определенная степень государственного вмешательства в дела общества на данном этапе необходима и что лучше всего для него, либерализма, если строй в этом государстве будет демократическим. Установившееся таким образом равновесие между демократическим государством и либерализмом могло бы продолжаться вечно, идя, в общем, на пользу и тому и другому, если бы не глобальные замашки обсуждаемой идеологии. Государства, особенно малые, особенно обремененные национальными проблемами падают жертвами либерализма и глобализма в первую очередь.
Миром командует безличная власть выгоды. Эта власть всегда играет на руку сильным. А сильные не брезгуют выгодой от чьей-то слабости. В результате сильные государства навязывают слабым свою волю и превращают их в экономические колонии. Если национальные притязания малых и слабых стран мешают выгоде сильных, долой такие притязания! Зато национальные притязания сильных остаются в силе. На них никто не покушается. И если это идет вразрез с идеями либерализма, пусть либерализм стиснет зубы и стерпит.
Либерализм не стискивает зубы. Он создает наднациональные институты, которые, в конечном счете, должны подчинить себе даже сильных. Произойдет ли это, мы не знаем, поскольку далеко не все человечество готово поклоняться выгоде и приносить ей в жертву все прочие интересы. Глобализация, вызванная расцветом либерализма, породила много интересных и опасных явлений, в том числе, антиглобализм и глобальный террор, но этой темы мы здесь касаться не будем. Скажем только, что мир вышел на очень крутой виток либеральной доктрины и трудно предсказать, в каком виде он из этого витка выйдет.
Либерализм и общество
Перейдем к взаимоотношениям между либерализмом и обществом. Вот тут либерализм проигрывает и сильно. Напомним, что именно эта часть доктрины создавала максимальные сложности для систематизатора современной либеральной идеологии, Людвига фон Мизеса. Со времен Мизеса эти сложности десятикратно возросли, поскольку победное шествие либерализма само их создало. Так обычно бывает при воплощении идеологий, когда вещи начинают складываться в два столбца: «на бумаге» и «овраги».
Мы уже говорили о том, что либерализм – идеология выгоды для сильного индивидуума, этакого Билла Гейтса. Даже коллективы, составленные из нескольких Гейтсов, все эти картели, корпорации, холдинги и тресты, и те с либерализмом согласуются плохо. Они начинают предписывать правила игры и ограничивать инициативу других предпринимателей, мешая тем самым продвижению идеи свободного предпринимательства внутрь общества. Однако во времена Мизеса общество представляло собой один большой и шаткий-валкий коллектив, поделенный на горизонтальные страты, слои или классы. Новизна и «прогрессивность» либерализма состояла в том, что он предлагал не обращать внимания на классы и классовую борьбу, а обратить внимание на то, что в каждом классе есть инициативные работящие люди, и есть лентяи и мямли. Либерализм обращался к первым и предлагал им ковать собственное счастье собственными же руками. Это обращение вполне согласовывалось с принципами пуританской морали, поэтому либерализм и прижился в первую очередь в пуританских обществах. А там, где он прижился, общество стало трескаться не по горизонтали, а по вертикали, выделяя группы особых интересов. Так вместо классовой борьбы эти общества получили секторальные войны.
Зона производства идет войной на зону защитников природы, рабочие мало механизированных профессий воюют с привилегиями рабочих высоких технологий. То, что выгодно сфере продуктов питания, мешает сфере производителей модной одежды. При этом инженер и подсобный рабочий вполне могут оказаться в одной связке, а два подсобных рабочих – в разных.
Прибавим к этому производственному расслоению проблему миграций, которую либерализм если и не вызвал к жизни, то всемерно укрепил. Идея выгоды как высшей жизненной цели, проникла во все слои всех обществ, стран и континентов. В мире остается все меньше людей, готовых голодать на родине, воевать за нее, погибать за нее и терпеть ограничения ее традиционной культуры. Человечество начало носиться по миру не только за прибылью, но и просто за хорошей жизнью. А либеральная экономика и навязанные ею иммиграционные послабления, права и свободы, всемерно способствуют подобным настроениям.
Так глобализация стала не только экономическим, но еще и культурно-социальным феноменом. Уже растасканное на группы экономических, социальных и культурных интересов общество, стало еще менее однородным. Помножим все это на разваливающуюся под ударами либерализма государственную машину, то есть на ослабление государства как объединяющего общество фактора, и получим тот невероятный общественный бедлам, в котором мы все живем. Немножко Вавилонская башня, чуточку сумасшедший дом, блаженный глоток райской свободы, пинок адской агрессии, все в одном и всего не то слишком много, не то непростительно мало.
Такое общество – это не скопище свободных индивидуумов, составляющее тело государственного Левиафана, как его себе представляли отцы либерализма. Оно даже не свободное противостояние равноправных групп интересантов, каким его представлял себе Мизес. По большей части это общество сибаритов, заинтересованных работать меньше и получать больше. Каждый ведь вправе искать для себя выгоду, не так ли? Честных самаритян мало, да и работящих, инициативных пуритан не так уж много. А что делать с огромным балластом людей, не производящих выгоду для других, но требующих ее для себя, - об этом фон Мизес не думал.
При нем государство еще было сильным и умело навязать свою волю большинству граждан. А когда государство в отчаянии перед несовершенствами человеческой природы поднимало руки, в дело вступали религия, культура, идеология, и все они желали ограничить личную инициативу и уничтожить примат личной выгоды как двигателя общественного прогресса. Либерализм смел все эти противоборствующие силы со своей шахматной доски, но не придумал ничего для их замены.
Сегодня либерализм отчаянно ищет стабилизирующие общественные факторы. Мультикультурализм – одна из таких доктрин. С одной стороны он расчленяет государственную культуру, вернее, не дает никакой культуре стать государственной, с другой – подчиняет малые группы цивилизующему влиянию хоть какой-нибудь культуры.
Другое приспособление – усиление гражданского общества. Негосударственные организации (NGO) контролируют власть и контролируют общество, организуя в нем законопослушные группы и ячейки.
Третья подпорка – усиливающееся влияние международных гуманитарных, образовательных и воспитательных организаций. Все эти организации, живущие с доходов от глобальной экономики, превратились в предохранительные вентили для выпуска общественного пара в любом углу планеты. Они подкармливают неудачников, предупреждают возникновение баррикад, растаскивают по углам задир, насаждают атмосферу терпимости и пытаются предотвратить вселенскую экологическую катастрофу, вызванную глобализацией.
У страны, желающей выжить изнутри и не быть уничтоженной извне нет иного способа, нежели вступить в этот международный сиротский дом. Нет иного выхода и у Израиля. Мы вынуждены быть либеральными, если хотим быть сытыми, и остаться на поверхности земного шара, который знал победное шествие не одной идеологии и все их благополучно пережил. Более того, мы можем многое взять у либерализма с пользой для себя. Только не надо путать эту идеологию с благодатью и отдавать ей последнюю рубашку тоже не надо. Мы – развивающаяся национальная демократия и можем позволить себе быть либералами только постольку, поскольку это совершенно необходимо и относительно безопасно для нашего существования.