На открытие осенней охоты в этом году я не попал – закрутился с делами и прозевал ответственный момент. Я бы и дальше тонул в море житейских проблем и рутины, если бы не Н. Двадцать третьего августа в одиннадцать часов вечера он позвонил мне на мобильник:
- Привет, охотничек! Ты где сейчас? Куда на открытие ездил?
Я тогда сидел дома, в уютненьком креслице перед монитором, почитывал википедию и собирался ложиться спать, так как завтра мне надо было рано с утра ехать в Кашин, подписывать отчеты и договариваться насчет земли… Выслушав все это Н. сказал не терпящим возражений голосом:
-Мы с тобой едем на охоту. Я вообще то собирался завтра с утра, но раз уж у тебя дела, то даю тебе отсрочку до среды.
Ехать или нет, у меня колебаний не возникло.
Приехав в Кашин, я быстро решил все вопросы, и вот уже во вторник вечером волга мчит меня со скоростью 120 километров в час по Ярославскому шоссе в Москву. Поздний вечер, несколько дней перед этим было сухо, поэтому тумана почти нет. При подъезде в Сергиеву-Посаду вдалеке на небе появляется черная туча, которая развергается над Пушкино дождем с грозой. Приходится снизить скорость. Москва встретила меня небольшой пробкой перед мкадом, расплывчатым светом фонарей, и мокрым блеском асфальта на третьем кольце.
Н уже ждал меня около подъезда, мы перегрузили вещи в его внедорожник, после чего зашли в нему, попили чаю и легли спать. Выезжать мы решили в пол-шестого, так что на сон нам оставалось четыре часа.
Раннее утро, мы успешно пролетели Москву и Балашиху и теперь мчимся по Горковскому шоссе в Ивановскую область. Сначала я пытался задремать, но возбуждение, охватывающее меня перед охотой, не давало мне уснуть.
Вот наконец мы на месте, после небольшой волокиты в охотобществе нам наконец выдают путевки и мы отправляемся на наше место. Дорога петляет между берез и изредка попадающихся сосен. Мощный внедорожник легко проезжает ухабы, лишь слегка покачивая сиденья. Но вот наконец мы приезжаем на ту же полянку, на которой были весной. Наши самодельные лавочка и столик из жердей, костровище – все осталось так, как будто мы и не уезжали. Н разводит костер и ставит воду для похлебки, а я раскидываю палатку. Пообедав, мы решили побродить в поисках уток.
Двухстволка привычно оттягивает плечо; под ногами пружинит влажноватый мох. Я иду вдоль берега карьера; здешний водоем – давно заброшенная торфоразработка. Он представляет собой карьеры, залитые водой, с небольшими (метров семи шириной) дамбами между ними – по ним прокладывались рельсы и ходили вагонетки с торфом. Средняя ширина такого карьера – километр, длина – километра полтора. Всего их около двадцати и они образуют такое своеобразное озеро, наполненное желтоватой торфяной водой. Если на ней готовить чай, то он сильно отдает дымом и слегка горчит.
Тропинка петляет между кривоватых сосен – они низкие, в среднем метров пяти высотой, но очень твердые и тяжелые. Весной я спилил одно такое деревце, чтобы проложить гать сквозь залитую водой дамбу. Сосна очень нелегко подавалась пиле, и была тяжелой. Годовые кольца располагались тесно друг к другу – было видно, что сосна эта росла в непростых условиях. Она цеплялась за рыхлый, напитанный водой торф, в котором мало необходимых для жизни веществ, зимой насквозь промерзающий, а летом водянисто-липкий. Сквозь березы тянулась она к солнечным лучам, которых ей тоже не хватало. Годы лишений сделали ее ствол кривоватым, но плотным и твердым как железо. Ей не страшны ни промозглый ноябрьский ветер, ни морозы, когда лед трескается со звуком выстрела, ни жара, когда с болота поднимаются испарения и трудно дышать. Так же и человек, душа которого годами испытывала лишения, приобретает закалку и нечувствительность к ним, но в то же время утрачивает другие качества – те, которые делают его счастливым.
От философских рассуждений меня отвлекает поднявшаяся метрах в ста позади меня стайка из трех уток – когда я проходил мимо них, они затаились, и, отпустив меня на безопасное расстояние, снялись и улетели. Я концентрируюсь, снимаю с плеча ружье и беру его в руки. На следующем карьере я поднимаю селезня, но ветки мешают стрелять, и поэтому я мажу. Еще два озерца я прохожу впустую. Вдалеке слышно как четыре раза подряд стреляет Н. Темнеет. Я поворачиваю назад – по дороге я присмотрел очень неплохое место, где можно переждать вечернюю зорьку. Когда темнеет, утка с озера летит в поля кормиться, как говорят охотники, на жировку. С рассветом она возвращается назад, садится в камыши и там отдыхает до следующей ночи. Сегодня к этому природному циклу добавилось еще одно звено – Юрий, сидящий с ружьем на пути пролета.
Сумерки. Я удобно устроился между сосенками – меня уткам видно плохо, а мне их – хорошо. Идиллию нарушают только комары, по-видимому, вступившие в корпоративный сговор с утками. Солнце разливает по небу последние красные лучи, на прощание подсвечивающие отражение деревьев в воде малиновой каймой. Севернее меня метрах в двухстах проходят три утки. Не стреляю, далеко. Я еще около часа слушаю, как ветер шумит в кронах деревьев и гонит на берег волну. Когда окончательно замерзаю, встаю, и, размяв затекшие ноги, иду к лагерю. Н. уже там, костер весело горит, а на треноге закипает вода для чая. Бурно обсуждаем с ним результаты наших походов (он упустил большую крякву и стрелял по стайке селезней). Поужинав, ложимся спать. Подъем в полпятого – идти встречать утку с жировки.
Сладкий предутренний сон обрывает не звонок будильника – холод. Минут десять я пытаюсь убедить себя что мне тепло, но потом все же окончательно просыпаюсь и смотрю на часы. Четыре двенадцать. Поскольку спать уже смысла нет, выбираюсь из палатки, и подбрасываю веток в костер. Солнце еще спит, оно не показалось из-за горизонта, но роса уже выпала, и все вокруг – палатка, тент, снаряжение, трава покрыты мельчайшими капельками воды, в которых красиво отсверкивают отблески костра. Н. которого разбудила моя возня, тоже выбирается из палатки. Наскоро попив чаю и пожелав друг другу удачи, мы отправляемся с ним на разные стороны карьера. Начинает светать.
Полдень. Солнце нещадно жжет шею, но еще больше жжет мое сердце разочарование – за семь часов я не то что не сделал ни выстрела, но даже не увидел ни одной утки. Несолоно хлебавши, усталый я возвращаюсь в лагерь. Практически на подходе я умудряюсь еще забыть про мочажину, и проваливаюсь в нее по пояс. В лагере, правда, меня несколько отогревает тот факт, что Н. тоже ничего не добыл. В погоне за подранком ему с утра пришлось принять ледяную ванну. Подранок оказался слишком шустрым и удрал от него на другой берег.
Два дня прошли для нас фактически безрезультатно, и вот, наконец, на третий день мне улыбнулась удача. Пройдя километра три, я остановился передохнуть и обдумать дальнейший маршрут. Через минуту метрах в десяти от меня внезапно взлетела утка- сеголетка. Чуть помешкав, я вскинул ружье, и со второго выстрела застрелил ее. Надежды оправдались, и настроение поднялось. Утка упала метрах в десяти от меня на воду, и ветерок сносил ее в сторону. Я быстро разделся и полез в воду. Идти эти десять метров оказалось трудным делом. Глубина была небольшая – примерно мне по грудь, но все дно было покрыто метровым слоем коряг. Ил, поднятый со дна пузырями болотного газа, еще более усложнял передвижение.
Когда до утки оставалось уже метра полтора, она внезапно ожила и нырнула. Проплыв под водой метров пять, она снова показалась на поверхности. Я обругал себя за то, что не взял ружье и, не обращая внимания на коряги и грязь, периодически падая в воду, поспешил к ней. Она попыталась еще раз уйти от меня, но я успел ее схватить и методом дислокации шейных позвонков прекратил ее и мои мучения.
Дойдя до берега, я кинул трофей и попытался смыть с себя торф, что оказалось практически бесполезным, так как вода была очень мутной. Бросив это занятие, я оделся и пошел к лагерю. Хотя я был вымазан, продрог, но радости моей не было предела – наконец, после стольких неудачных дней, я достиг своей цели. В лагере я встретился с Н., которому тоже повезло – он застрелил матерую крякву. Позавтракав и ощипав трофеи, мы с ним стали собираться домой. На обратном пути заехали в баню – смыть с себя торф и усталость.
Сидя на горячем полке, я вспоминал закаты и восходы, росу на траве и тот непередаваемый запах суровой ивановской природы – смесь багульника, воды, с легкими нотками спелой брусники и нагретых солнцем деревьев.