…Эй, черногривый, радушный, ревнивый,
Мы не мертвы, не живы, мы в пути…
Эй, жестокий, седой, синеокий,
Твои волны глубоки, но судно по ним летит…
Мельница, «Океан».
Шторм настиг нас с юга. Прощальный привет с земель, где мы посеяли мало радости. Многие братья, истово крестясь и поглядывая в стремительно заволакиваемое тучами небо, поговаривали, что это сарацинские колдуны решились, наконец, отомстить.
И, правду сказать, даже у меня холодно стиснуло в груди. Я немало видел за годы, проведенные в пустыне, и знал, что эти слова были не напраслиной. Однако глянув на напрягшегося Клода, я беззаботно усмехнулся, заверив, что это лишь сказки суеверных бабок и негоже воинам Господним верить в такое. Готье до конца не успокоили мои речи, но он стал грести увереннее. Мы с ним сидели на одном весле.
Тучи лохматыми злыми волками настигали сзади, кусали ладью за пятки. Брат Бернар, бывший когда-то капитаном, стоял теперь у правила, велел меняться чаще, но все уже понимали, что от бури нам не убежать. Какой-то дурень выпустил весло, начав молиться, и весло закачалось на тяжко вздымающихся волнах. Простофиле отвесили тяжелый братский подзатыльник. Больше молитв слышно не было, но на лицах людей застыло напряжение и сдерживаемый страх.
Что-то внутри меня злорадно усмехнулось этому: как легко шли мы в бой против вооруженных саблями сарацин и смеялись над их поражениями. Однако вот пришел шторм, неподвластный нашим клинкам и прославлениям Небесного Царя, и вместо воинов на ладье волны качают застывших от ужаса самодовольных глупцов. Мы думали, что приблизились к Господу, очистив его Царство от неверных…
Но не его ли громы заставляют нас содрогаться?..
Ветер рвал парус, плотная ткань жутко хлопала над нашими головами, как крылья неведомого чудовища, ожившего дракона из детских сказок. И что-то во мне сжалось в ожидании того, как на наши головы низринется карающее пламя.
Дождь рухнул на нас стеной ледяной воды, и день почернел.
Из семи кораблей, что отошли от берегов Святой Земли, выбравшееся из-за завесы туч вечернее солнце застало четыре. Нас вынесло к каменистой косе, и братья, смыслящие в начертании земель, тщетно боролись с компасами, пытаясь понять, куда нас выбросило.
Сходились все на одном: мы не слишком отдалились от изначальной цели – Марсельских причалов.
Прохладный ветер неприятно щупал ребра через промокшую насквозь рубаху и плащ: кольчуги были скинуты еще при приближении бури, никто не хотел утонуть, пусть и по Божьей воле. За тех же, чья участь была не известна, оставалось лишь молиться.
С нашей ладьи четверых смыло за борт.
Спускались сумерки. Костры занимались неохотно – продлившийся ночь и почти весь день дождь промочил всю ветошь на берегу. Клод сидел рядом со мной, втыкая в землю палки, чтобы сушить наши сапоги. Однако закончить с этим нам не дали: вернулись несколько наших товарищей, что отправлялись разведать земли вокруг.
За холмом пряталась старая башня, похожая на заброшенный маяк. И когда мы с еще четырьмя-пятью десятками таких же неусидевших у начавших разгораться огней приблизились к этой развалине, у ее входа кипел ожесточенный спор. Какой-то старик визгливо ругался на обступавших его хохочущих братьев. Какое-то его слово все же достигло цели, и хохот тут же перешел в яростные угрозы. Старик все не унимался. Его оттолкнули с дороги, и в башенку устремился с десяток наших.
Послышался грохот падающей мебели, звон бьющегося стекла. Кто-то вскрикнул, и я подавил желание выругаться – женщина…
Я уже понял, что здесь намечается, и развернулся, чтобы возвращаться к оставшимся на берегу кострам. Этим я уж точно не указ, но в подобном разгуле участвовать - увольте. Я тронул стоящего неподалеку Клода за плечо:
- Пойдем.
Готье не сдвинулся с места. На его лице было потрясение, и медленно проступал ужас пополам с отвращением. Верно, он еще не встречался с таким.
Из башни-маяка выкатывали бочки вина, выносили уцелевшие столы и какую-то снедь, шарили по погребам. Вверх устремились робкие еще кольца серо-черного дыма.
Что сталось со стариком-хозяином было неизвестно.
- Пойдем, - повторил я тем тоном, каким приказывал в бою мальчишкам-оруженосцам. Клод вздрогнул и вскинул на меня глаза.
И в этот момент из башни выволокли кричавшую.
Она была красива даже сейчас, эта женщина. Зрелая, женственная фигура, крутые бедра, смоляные волосы. Растрепанная, перепуганная, бледная, она пыталась держать себя в руках и сохранять достоинство, несмотря на руки, бесцеремонно схватившие ее, на жадные взгляды. Она постаралась выпрямиться, вытащенная в толпу гомонящих, оголодавших без женской красоты наемников, обвела гордым, надменным взором, тщась не выдать страха. Но ужас предстоящей ей участи все равно черной птицей бился в распахнутых глазах. Женщина невидяще металась взглядом по нашим лицам в какой-то последней, отчаянной надежде, и вдруг точно наткнулась на что-то за моим плечом. На ее лице проступило потрясение. Я оглянулся: за моей спиной, белый, как полотно, и прямой, будто насаженный на древко копья, стоял Клод Готье. Безнадежно и зло я выругался про себя: я повидал достаточно, чтобы одного взгляда на его перекошенное лицо хватило понять, в чем тут дело.
Позади багряным заревом полыхала старуха-башня. Подожгли-таки. Услышав треск падающей крыши, схваченная вздрогнула всем телом и поникла. Мальчишка-крестоносец дернулся, словно через него прошла молния, невидяще шагнул вперед. Плохо дело, понял я. Так скверно, что засосало под ложечкой. Глаза Клода горели сумасшедшим огнем, его била крупная дрожь, и много ума не надо, чтобы осознать, что еще миг – и он кинется в бой с голыми руками. Хоть бы и против всего нашего отряда.
Во мне не родилась даже злость на очередную гнусную шутку Жизни. Слишком мало времени для злости и бесплодных проклятий. Все в руках Господних, часто говорил Бертран. Однако сдается, порой приходится одалживать у Него бразды… И тяжелы же они!.. Брат Оноре – зачинщик непотребства – намотал на кулак густые черные волосы и со смаком огладил оголившееся плечо пленницы, громко причмокнув перед толпой остальных:
- Хороша…
Его слова встретил нестройный смех. Не всем по душе бесчинства, но слишком уж привыкли мы к стезе наемников…
Клод вспыхнул и, расталкивая оттеснивших его назад любопытствующих, бросился вперед.
Я подавил тяжелый вздох. Я был в первом ряду, и мне не доставало всего пяти шагов, чтобы встать рядом с Оноре.
- Брат мой, отпусти эту несчастную.
Толпа притихла, на меня воззрились десятки глаз. Где-то меж людей замер Готье. С загрубевшего на палящем солнце и пустынных ветрах лица Оноре сошло выражение развязного веселья. Он нахмурил брови и притянул замершую и неотрывно глядящую на меня женщину поближе к себе. Ох, нехорошо… Я сосредоточился, с трудом подбирая слова. Царь Небесный, помоги!
- Мы псы Господни, брат Оноре. Наше дело следовать Его заповедям и уставу ордена.
Оноре смотрел на меня напряженно, растерянно и с ненавистью. Давно уже никто не напоминал нам о наших клятвах… Остальные братья тоже молчали, и я боялся загадывать, что у них на уме. Не мне бы тут стоять, ох, не мне. Но делать нечего. Оставалось надеяться на милость Господа да на то, что в наших душах еще живы стыд и благородство. Взгляды вскрывали меня насквозь, как кривые мечи сарацин: загоревшийся, воскресший надеждой взгляд женщины, испуганно-злой взор ее мучителя, пробудившиеся вдруг глаза братьев, пламенный взгляд Клода…
Открывая рот в последней попытке защиты, я думал: убьют и бросят здесь же на радость собакам. И меня, и юного глупца. Участь пленницы и того хуже. Впрочем, все мы рабы Господни. Всем воздастся.
Правильные слова все не шли на ум. Однако голос мой был спокоен и мягок. Мне нужна была всего лишь малость. Одна иголка на чашу весов, чтобы переломить жаждущую поживы толпу. Один лишь верный путь из десятков, нитями разбегающихся перед глазами. Какой?.. Какой из них?
Я обвел взглядом стоящих вокруг людей и глубоко вдохнул.
И да поможет мне Господь!
- Позаботимся о ней, как о сестре, брат. Разделим с ней еду и кров. Милосердие угодно Богу.
Братья, наконец, зашевелились. Хищное выражение покидало их черты, некоторые опускали глаза, осознавая, что чуть было не учинили. Я почувствовал, как внутри разжимается тугой узел.
Самые ярые сторонники бесчинств вдруг оказались в меньшинстве, и объятые стыдом наемники смотрели на них с осуждением. Оноре ненавидяще глянул на меня, но нестройные голоса уже припоминали Устав, и Евангелие, кто-то в раскаянии стал читать молитву, многие присоединились…
Тогда Оноре обличающе воскликнул:
- Тебе ли меня стыдить, брат Анри!.. Всем известны твои грехи, первый из коих – прелюбодеяние.
Я ожидал этих слов, но все равно внутри все вздрогнуло: а ну как сейчас передумают?.. Или девку отпустят, а с меня возьмут по полной…
Однако момент был упущен: братья медленно расходились, кто куда - впервые за долгое время каждый вспомнил заповеди, которые клялся соблюдать, и люди потерянные и пристыженные, охваченные смятением заново пересматривали события прошлого. Мало кто услышал упреки в мою сторону, да и те махнули рукой – кто же теперь без греха.
Оноре, видя это, со злостью оттолкнул от себя женщину и пошел прочь.
Едва мучитель отпустил ее локоть и ушел, несчастная отшатнулась прочь, передернув плечами, и попыталась гордо расправить плечи, вскидывая подбородок и дрожащими руками не глядя оправляя одежду и волосы. Сильная. Но не совладала все же. Подломилась, как сухая тростинка, и упала на колени. По ее лицу побежали слезы, будто это разбило, наконец, хрупкую скорлупу выдержки, и женщина принялась яростно стирать их ладонями. Откуда-то появился Клод, склонился над ней, что-то сбивчиво бормоча, помог подняться, да так и замер, поддерживая, неумело и неловко гладя по вздрагивающим от рыданий плечам.
От сгоревшего дома валил жирный черный дым, но за моей спиной уже занимался рассвет: чистый и безоблачный.
Я провожал расходящихся по походным стоянкам тамплиеров глазами, и в душе звонко пела горячая, юная радость… Оказывается, еще не засохло, не умерло в наших ороговевших сердцах чистое пламя. Стало быть, не зря мы покоряли Святую Землю. И кровь – свою и чужую – проливали не зря.
От этой мысли становилось немного легче.
Женщину звали Червона, и с этого дня она ехала на смирном старом мерине между мной и Клодом Готье. Через день мы прибыли в Марсель.
Моя Мельджек хорошо молилась своему Богу - я снова был во Франции.