На озере

               








                Жара… скука… Пространство вокруг – выцветшее азиатское предгорье, низкие холмы, ложбины, каменистые распадки скальных пород, как жертвы и образ времени, его разрушающей силы. Изредка встречались овечьи стада, рядом – облачённые в зимние шапки верховые чабаны; на десятки километров ничего, кроме пустых стойбищ с глиняными подобиями домов, да крупные степные птицы, спасаясь от зноя, одиноко кружили в вышине. Наказанные жарой, пылью и тряской, измождённые пассажиры огласили автобус радостными воплями: за пологим косогором показалось огромное, сверкающее солнечными искрами озеро. В дальний уголок области, на базу отдыха комбината «Ачисай полиметалл» приехала развлечься компания корреспондентов. Отдыхали, как повелось, корпоративно, по договорённости с начальством комбината. Эти экзотические уикенды вдали от города и посторонних глаз сделались в редакции модным явлением. Раскалённый наподобие духовки автобус, наконец, замер на площадке неподалёку от нежно-розового цвета фламинго здания.
        «Ачисай работает на коммунизм!»
        Судя по лозунгу с неоновой подсветкой, эффектно украшающей фронтон, объект возводился в период партийного постмодернизма. Начатая в стране перестройка, казалась нелепой и уродливой; по этой причине метровые буквы лозунга убирать не спешили. Разве они мешают? А вдруг ещё послужат ориентиром привычного светлого будущего! База могла именоваться Эдемом, номенклатурным раем. Что там бильярдная и сауна! – примитивные очаги мелкого  удовольствия. Тут были два ресторана – большой и малый, концертный зал, собственное варьете, бассейн и спортивный комплекс. В штат сотрудниц принимались только красавицы не старше двадцати пяти. Парковая зона вокруг здания была обнесена высокой ажурной оградой, у ворот дежурил зевака-милиционер.
       Для всех прочих, включая и прессу, руководящая элита комбината предусмотрительно соорудила с полдюжины деревянных коттеджей. Их решили оставить пустыми. Зачем тратить средства на обстановку, если в Азии действует обычай кушать на полу, сидя на собственных ногах? Ну а кто желает, может получить на складе солдатскую постель в виде шерстяного одеяла с подушкой и даже матрас.

       …Первым из автобуса, будто мяч, выкатился и взвизгнул от удовольствия низкорослый толстяк, обвешанный фотоаппаратами. В одно мгновение он скривился, но оказалось – принял профессиональную стойку; знал, что после поднимется галдёж, женщины пристанут с милыми просьбами: «Сделай нам вот эту и эту!» и будут без ума от фотографий. Мужчины на хлопоты фотографа не реагировали, дамы спешно поправляли причёски, приподнимали грудь и вяло улыбались – утомила дорога. Две немолодые кариатиды, пышностью форм напоминающие картины Рубенса, представляли отдел культуры и быта. Вдвоём они дополняли друг друга, сварливо спорили, обожали сплетни и считались профессионалами высокого класса. Старшая – амбициозная Жанна Рудковская в молодые годы играла на сцене, имела успех в роли Катерины из «Грозы», была даже Чайкой и Бесприданницей, но с годами внешность поблекла, щёки приняли  одутловатый вид с оттенком красного кирпича, и театр пришлось оставить. Журналистика захватила Рудковскую, как самое подходящее, возбуждающее разные чувства дело, и оказалось, что здесь можно блистать не хуже, чем на сцене. Её сотрудница и подруга Зина Гольбрайх даже внешне смахивала на пройдоху из жилищно-коммунальной конторы. Взглянув на внушительные плечи, шею и грудь, легко можно было подумать, что эта дама обожает пиво со сметаной. Ещё в районной газете за ней закрепился авторитет интриганки и склочницы. В жесткой, плетёной сумочке, которую Зина держала в руках, сидела её любимица – чёрно-белая кошка, живой талисман.
       - …Да, не повезло Оксане, осталась одна теперь с дитём, и сама, как разбитое корыто, - пухлая Гольбрайх без устали продолжала начатую в автобусе болтовню, которая походила на несмолкаемое кряканье утки.
       Казалось, не было в природе существа, предмета или явления, которое не вызывало бы у неё раздражения, зависти или критического суждения. Даже в улыбке Зины необходимой деталью, компонентом проявлялась печать цинизма.
       - Ну ты уж скажешь! – упрекнула приятельницу Рудковская; её отличало ревностное внимание ко всему, что касалось сцены, любовных интриг, измен и культуры вообще.
       - Жанна Моисеевна, да вы вспомните, какой она была! Вся восторженная, в мечтах… А пара? Ну безумно же красивая!..  А теперь… ужас! За какие-то полгода подурнела, пожухла, сгорбатилась и курит одну за другой…

       Не имея что возразить, Рудковская вздохнула и машинально вытащила из пачки сигарету. Давняя привычка дымить изрядно повредила актрисе: голос стал басовитым и хриплым, с ним можно сыграть разве что Кабаниху из той же «Грозы».  Возле автобуса уединённо разминали ноги, кокетливо рисовались, будто на подиуме ещё две особы, молодые и миловидные. Это были «музы». Линии их талий и бёдер притягивали блуждающие взоры мужчин. А разговор и у них походил на  «старые песни о главном».
       - Не спорь, Наташа, любви как таковой не существует, есть только привычка, а всё, что принимается за любовь – напускное… По нынешним временам совместная жизнь – это борьба двух эгоизмов.
       - Тут я с тобой согласна… Семья, деньги, тряпки для многих дороже всего остального. И что это за семьи, где живут вместе, а друг друга ненавидят! Пусть у меня будет недолгая, но красивая и всё-таки любовь…

       За прекрасным полом, потянувшимся в сторону коттеджей, по-хозяйски следовали рыбаки с удочками и подсаками в руках. Моложавый, не в меру солидный и статный Клименко уже второй год возглавлял секретариат. Его любовница Наташа познакомилась с ним случайно, занеся в  редакцию пакет с приглашениями от своего строительного треста. Презентации тогда только что входили в обиход.
       «Ишь, красавец! Бывают же такие!..» -  подумала она игриво, передавая пакет Клименко.

       Потом, на фуршете, разглядела его получше, а в голове всё вертелось противное слово «харизма», как будто нельзя иначе передать характер, волевой потенциал таких вот мужчин.
       «Они несуетны, уверены в себе, их не прельщают мелкие соблазны, им подавай всё равнозначное силе духа. Рано или поздно они вырастают в гигантов и выглядят среди остальных, как киты в окружении мелкой морской фауны», - так ей казалось и так мечталось быть рядом с таким мужчиной!

       Последними в веренице нестройной, шаркающей походкой двигались бывалые, закалённые жизнью корреспонденты и с ними скромный, начинающий спецкор по кличке «Молодой». У одного слишком заметно обозначились мешки под глазами, другой – сладкоголосый, коротко стриженный, имел изношенное лицо и глаза слегка навыкате. Несмотря на свой уголовный вид, он выглядел самым весёлым и жизнерадостным. Двое, очевидно, приятели, шагали плечом к плечу, интимно беседуя, причём, один из них чутко, великодушно обнимал другого.
      - Скажи, Слава, откровенно, я талантливый? – спрашивал местный поэт, худощавый, нетрезвый лирик с потухшим взором.
      Имея известность успешного литератора, он решил, что ничего не понимает в сегодняшней жизни, устал от неё, свихнулся и даже подозревал, что зря коптит небо. Его попутчик, колоритный малый с густой мужицкой бородой и выдающимся вперёд животом, умно, иронично улыбнулся:
      - Ты нормальный!..
      Поэт нисколько не обиделся. Свою вялость и унылое состояние он связывал с дурацкой перестройкой, из-за которой рушатся благородные устои общества, летят в тартарары духовность, нравственность, и почему-то считается, что в данный период оно так нужно. Не выпуская из рук сумки с «горючим» и провизией, разношёрстный народ столпился в пустой, отзывающейся эхом комнате. Шуточки вперемежку с посвистыванием звучали как-то невесело.
       - Друзья, объясните мне, в какой ещё стране может быть вот такое гнусное отношение к человеку? – ядовито поинтересовался истерзанный безобразием поэт. – И заметили? Вывеска «Добро пожаловать!» перевёрнута вверх ногами… Вот вам символ нового времени.
       - Давайте будем последовательны и логичны. Я не только допускаю, я просто убеждён, что это забота комбината о тех, кто приходит сюда на рогах, - пафосно изощрялся весельчак с вытаращенными глазами; привычка балагурить, хохмить сохранялась у него везде и всегда.

      Досадливо повздыхав, посетовав, газетчики решили, что так оно даже оригинальней.
      - Долой цивилизацию!
      - Назад к природе! – звучали бодрые возгласы.
      - Да здравствует свальный грех!.. – добавил кто-то, мелко, пакостно хихикая.
      - Как начальная форма демократии! Ура!
      Двоих корреспондентов послали на склад за матрасами, остальным было велено устраиваться по-цыгански вокруг импровизированной скатерти-самобранки. Некоторых подверженных уже неудержимо тянуло к возлияниям; на эту жажду смотрели уважительно, как на специфическую особенность бытия и почитали за вдохновение.
      - Ну что, товарищи, пардон, господа! – чтоб запустить природное явление, дать ему верный посыл, взял слово заведующий сельхозотделом некто Нуркин, которого все в редакции называли не иначе как Нюркин. – Позвольте мне в ознаменование… Что у нас сегодня?
      - День сурка! – с готовностью подсказали коллеги.
      - Придётся пить за здоровье сурка… И сразу даю уставную команду: наполнить шкалики! Слабый пол, не отставать! Даю минутную готовность. Обратный отсчёт пошёл!
Веселящее, возбуждающее действие «Столичной» порождало профессиональный у публицистов разговор на тему кто есть кто или «ху из ху», если уж на современном жаргоне.
      
       - …Пока руководят держиморды в лице нашего Дубасова – прогресса не будет. Газета вырождается, и чёрт бы с ней, но слово девальвировалось – вот в чём ужас. Пишем, говорим, вопим, а кто нас слышит?..  Нигде ни малейшего созидания, только разруха, развал… Если в этом суть реформ, какой смысл вообще напрягаться? – с гримасой скорби высказывался захмелевший бородач Крымский. – Я мог бы походить, поискать, написать серию очерков, но я этого делать не буду, не хочу чтоб редколлегия мучилась вопросом: «Почему это мы выпячиваем Крымского?»
       Шесть лет работы в редакции трансформировали этого журналиста в законченного циника. Энергичный, обаятельный спецкор не устал, не надорвался, а разочаровался в политике, не писал уже блистательных очерков и горячился, трогательно страдал, когда бывал пьян.
       - Это всё отрыжка сталинизма. Нас то по носу щёлкают, то идиотами считают, вот и всё! – с улыбкой, будто речь шла о чём-то вздорном, объяснил ситуацию Нуркин.

       Его понимали. Трапеза, как известно, объединяет и в радости, и в печали.
- Всё равно мы ничего не изменим в этом мире тленном, так что не будем нервничать.
Послышалось жалобное мяуканье. Зина Гольбрайх дёрнулась, вспомнив про закрытую сумку с кошкой.
       - Зосенька! Я же про тебя забыла!.. Ну вылезай, погуляй тут с нами.
Вынюхивая пустые углы коттеджа, кошка неуверенно приблизилась к тарелке с нарезанной колбасой. Тут же потянулись руки, предлагающие лакомые кусочки.
       - Господа! За здоровье Зоси! – возвысил стакан неунывающий Нуркин. – Многая лета, наш четвероногий друг!
       - А у меня диван – четвероногий друг, - кисло улыбнулся Крымский. – Я симулянт и дезертир среди вас. Можете наказать меня презрением, но я считаю журналистику тупым занятием.
       - Поэтом можешь ты не быть, но алконавтом быть обязан! – весело парировал признание ленивого кота Крымского Нуркин.
       - Старик, у вас с Сашкой Лаврентьевым слишком завышенные представления о журналистике, а она – не четвёртая власть, как выражаются, она – проститутка, обслуживающая эту власть… - пылко заговорил долго молчавший сухопарый поэт. – Лаврентьев, тот  себя ещё покажет, если очухается от женских чар… Зря он уехал опять в провинцию, в какую-то дыру. Ему в Москву надо – там перспектива.
       - А мне он не нравился, работал так только, чтоб аплодисменты сорвать, а принципиальности в нём не было, я ему не верила, - капризно сморщив физиономию, заявила Зина Гольбрайх.
       - Не нравился!.. Мало ли… Он что, к тебе свататься приходил?! Скажи ещё, что он был ненадёжным членом нашей профсоюзной организации, - запальчиво отреагировал Крымский.
Зина встрепенулась так, словно её укололи шилом, испугалась Зося, отдыхавшая у неё на коленях.
       - А что, не так? Вспомни, как он жил… Сплошная аморалка, богема… Устроит гулянку, так обязательно оргии. Это что – нормально?
       - Это его личное дело.

       - Пусть так, но ведь семью же бросил. Жена Оксана – красавица, умница, каких поискать, дочка растёт… Живи, чего ещё надо?! Так нет же, связался с какой-то фурией, а та через два месяца его выгнала… Ну и чего он добился? Ночевал то у друзей, то по гаражам, а в итоге уехал с сеткой пива куда глаза глядят.
       - Толстой от своей Софьи в восемьдесят два года уехал куда глаза глядят, правда, без пива, -  спокойно, наставительно заметил поэт.
       - А он всю жизнь самогон глушил, - ощерясь в улыбке, радостно воскликнул Нуркин. – В Ясной Поляне первач получался ну очень ясный!
       И помолчав, задал традиционный вопрос:
       - Лаврентьева разделали под орех, кто следующий?

       Про него, как заведующего сельхозотделом в редакции судачили без стеснения: «слабак», «не соответствует должности», «едва за стул держится», но все признавали, что в образе тамады, координатора застолья ему нет равных.
       - Пьянство всему виной, эта ваша гусарская невоздержанность, - по-свойски, жалеючи, упрекнула мужчин Рудковская. – Ладно, про Клименко я молчу, он у нас самое сильное звено, а вот Слава Крымский спивается и, похоже, плохо кончит.
Крымского в эти минуты в коттедже не было. Он сидел на пустынном, суглинистом берегу озера, дымил сигаретой и смотрел сквозь очки вдаль, задумчивый и печальный, будто демон с картины Врубеля. Тщетность, безотрадность и бесприютность довлели в нынешнем мироощущении Крымского.
       - … На него просто больно смотреть, - продолжала свой «разбор полётов» Рудковская. – Почему он так быстро завял? Устал? Или, правда, наша контора – гиблое место?
       - Заработаешь тут орден Сутулова!
       - А мужики, они только с виду мужики… - подлила масла в огонь Зина Гольбрайх.
       - Конечно! Прожжёным сукам всё нипочём! – буркнул, точно прожевал скверную пищу поэт.
       К счастью, дамы не расслышали сказанного.
      
       - А где у нас Молодой? Что-то его не видно… Эй, Молодой, выходи! – баловства ради Нуркин стал разыскивать коллегу таким образом, словно тот был ростом с Зосю – приоткрыл пустую корзинку, одну сумку, другую, попытался заглянуть под юбку Зине Гольбрайх, но та пресекла шкодливый маневр шлепком по руке.
       - Да, тут ему делать нечего… Тусуется где-нибудь с нашими, пардон, музами.
       - Я видел что он уплыл за горизонт, - вспомнил вдруг поэт, - по крайней мере скрылся из  виду. Это было часа два назад.
       - Так ведь утонет же! Может, уже утонул…
       - Не хватало нам ещё одного трупа! – сверкнула глазами Рудковская; её голос напомнил шум горного водопада. – Только что похоронили зама, двоих стариков… Что, теперь молодых очередь?

       О трупах в коллективе  говорили, как о роковой напасти. Перед масленицей умер седой, тучный пенсионер Трифонов – газетчик известный и уважаемый. Из-за болезни он давно не показывался в редакции; Молодой даже не знал о его существовании. Похороны организовали пышные и торжественные наподобие свадьбы. Над гробом, как водится, говорили речи,  предрекая ветерану вечную память. И ораторам, и слушавшим в те минуты думалось: вот отжил человек своё – обычное явление, а нам ещё светит солнце, и впереди весна. Вскоре снег растаял, по придорожным склонам распускалась верба, как вдруг занемог другой журналист – невысокий, сухонький старик Шилов; этот ещё заведовал отделом, но из-за астмы уже по-рыбьи глотал воздух. Работавший под его началом Молодой пришёл навестить шефа; из скромности больше молчал, глядя на стопку исписанных листов под рукой больного. Сдержанность объяснялась тем, что старик считал молодое поколение журналистов дилетантами и лентяями.
        - Что-то пишете, Василий Михайлович? – задал глупый вопрос Молодой.
        -  Да так, повестушку… Вряд ли что и получится. Поздно… Ну какие там новости?
        - Простыни, наволочки распределяли по талонам.
        - Дожили, ядрёна вошь! Военный коммунизм опять!..
        - А-а! Трифонов на прошлой неделе умер.
        - Да ты что! – изумился лежавший в постели наставник. – Во даёт старая гвардия!
       
        Не прошло и двух недель, как сам Шилов отправился в мир иной. На кладбище Молодого больше всего поразила печать неизгладимой горечи, застывшей на лице покойного. Трагической гримасой он как бы говорил коллегам: живите легче, живите в радости. И этой же весной коллектив потрясла внезапная смерть сорокапятилетнего зама Печёнкина. Высокого роста, вальяжный, с повадками фата, зам был, однако, нелюбезен, если кто-то из подчинённых неисправно тянул лямку. Его синевато-мутные глаза не обещали ничего хорошего, а в сценах со взбучками от них старались увернуться, как от разящих взглядов мифической гидры. А кто-нибудь из бывалых усмехнётся, мол, это нормально: «Стеклянные глаза – самая верная примета начальства». Усилиями отдела культуры и быта выяснилось что зам, оказывается, сексуальный гурман, ведёт тайную жизнь, а именно – устраивает за городом кутежи, имеет любовниц. Рудковская оправдывала блудливое инкогнито зама:
        - Он же несчастлив в семейной жизни, жену свою старую не переносит…  Что ещё делать?! Конечно, партийным билетом рискует, да партия сама опрохвостилась…
Но беда пришла с другой стороны: истощённое нервной работой и частыми загулами, не выдержало сердце. В кабинетах редакции шептали, что инфаркт у Печёнкина случился во время полового акта. Эта пикантная подробность почему-то делала зама в глазах коллектива молодцом.

       …Под вечер Молодой явился на базу – пришёл пешком, усталый и виноватый. Завидев его, женщины набросились едва ли не с кулаками.
       - Ты с ума что ли сошёл?!  - со свирепой физиономией подступила Рудковская, и неясно было, что она сделает в следующую секунду. – Мы тут места себе не находим… Романтик чёртов! Идиот!
       «Лучше бы она меня стукнула…» - тяжело переживал свою вину Молодой. Позже, когда дамы немного успокоились, он рассказал, как утомился, проплыв пять или шесть километров против ветра и волн.
       - Лежал на берегу с полчаса, как дистрофик. Ни рукой, ни ногой пошевелить не мог…
       - Тебя убить мало! – поглаживая Зосю, миролюбиво внушала Зина Гольбрайх.

       На закате погода переменилась, подул прохладный восточный ветер, по озеру покатились тёмные с пенистыми гребнями волны. Нагулявшись по окрестностям базы, в коттедж вернулся фотокор и объявил задремавшим на полу «господам»:
       - Там Клименко сазана поймал – во! Морда, как у поросёнка!

       Утро воскресного дня выдалось радостным; небо до самого горизонта казалось вымытым, насыщенным чистой голубизной. Над выжженной, белесой степью из-за цепи отдалённых гор поднималось жаркое солнце. В ранний час ради рыбалки поднялся лишь молчаливый, очкастый дядя из секретариата, а его тридцатилетний шеф Клименко, отчасти приятель-рыбак, спал в обнимку с очаровательной феей, одной из двух «муз», прибившихся к коллективу. Соблазнительная блондинка внешне очень напоминала немецкую топ-модель Клаудиу Шиффер. Даже женщины в редакции отмечали это сходство, а в мужском кругу её называли попросту: шифер. Вторая «муза»  выглядела намного дурнее и принадлежала поэту.
Женщины пробудились в десятом часу, привели себя в порядок, приготовили завтрак, а после все потянулись на пляж. Для удобства и уюта  отдыхающих каменистый берег был засыпан чистым жёлтым песком, имелось даже оснащение – кабинки для переодевания, беседки, грибки. Тут же располагалась волейбольная площадка, за ней у бетонного пирса действовал прокат водных велосипедов и лодок. Разбившись на мелкие группы приятелей, редакция загорала, резвилась на мелководье, угощалась пивом, сидя в лодках, словом, блаженствовала. Клименко с белокурой «шифер» катался на водном велосипеде. Многие ему завидовали: как же, баловень судьбы, честолюбив, дьявольски успешен, а эта красотка с ним – роскошь! Знак фирмы! Клименко нежился, развалясь в кресле велосипеда, обнимал разгорячённую солнцем любовницу, как вдруг на берегу откуда-то возник муж его красотки. О том, что она замужем, журналист, конечно же, знал, но зачем мужу появляться здесь, какого чёрта?

       Обычно глядя на «шифер», Рудковская хмуро, насупленно умолкала, а Зина принималась суетливо ласкать свою Зосю, теперь же они с вожделением смотрели  «спектакль». Приставив руки ко рту рупором, пришелец звал свою Наташу, а та молча, потерянно глядела на Клименко, который никак не реагировал. Разворачивалась неудобная для него, потешная ситуация. Устав от бесполезного крика, муж разделся и решительно поплыл к водному велосипеду. Вот он приблизился, лысый, невзрачный, с поседевшей, курчавой зарослью на груди – ухватился за полый металлический поплавок.
      - Что ж ты делаешь, курочка твою мать!
      Минут пять оскорблённый супруг ругался, увещевал жену, но как-то странно, без тени агрессии. Клименко в конце концов поднялся с кресла, расправил атлетические плечи:
      - Разбирайтесь тут сами! – и прыгнув воду,  поплыл к берегу.

      - Ты куда? Давай к нам пиво пить! – кричали коллеги с лодок, что дрейфовали поблизости.
      - Что ж ты, старик, поступил так некрасиво, сбежал с корабля, будто крыса, и даму бросил в неподобающей ситуации?! – с завуалированным презрением задал вопрос Крымский, когда Клименко забрался в лодку.
      - Я не знал, как от неё отвязаться. А тут удобный случай… поменять шифер на черепицу…
      - На месте этого мужа  или кто он там, я бы смазал тебя по роже лица, - откровенно заверил Крымский.
      - А чего ты так разволновался за неё? – переменил тон, словно закусил удила Клименко. – Если она тебе нравится – забирай. Этот муж так, одна бутафория.
- Знаешь, мне этот момент давно грезился, - непонятно о чём сказал Крымский, а в следующую секунду мощным ударом отправил Клименко за борт.

      Неизвестный муж безуспешно пытался забраться на водный велосипед, и всё время скользил, срывался, не имея ловкости, чтобы подтянуться к грустно молчавшей жене.
      - Он мне нос сломал, гад! – плачущим голосом сокрушался вынырнувший Клименко.
В отличие от крикливых морских над водой молча носились мелкие озёрные чайки.