Тринадцатилетний Женька Полубояринов теплым летним вечером лежал на песке неподалёку от дома, разглядывал звездное небо. Было ещё не поздно, в окнах и на столбах весело светило электричество, беззлобно и как бы для удовольствия лаяла на краю села собака, но этот лай и все прочие звуки поглощала неземная, завораживающая тишина. Женька смутно ощущал, догадывался о диковинных возможностях предстоящей жизни. Жизнь как тайна, удивление и восторг напоминала собой красавицу-девку, непостижимо капризную, сложную и манящую. У Женьки были основания считать, что человек неважно устроен, если он обособлен от всего на свете, если жить временами скучно.
Село имело лестное название «Красивка», хотя что там было красивого! Голая местность вблизи старого, поросшего мелкой травой оврага. Очевидно, в древности этот овраг породил долину и убогие окрестные горы. За огородами на колхозных полях работали чумазые, неласковые мужики. Едва подойдёшь к ним – дёрнут за нос или кёпку на глаза надвинут. Женька страдал, жалел своё слабое, щуплое тело, а мир вокруг – трактора, небо, пашня – всё становилось чужим и враждебным.
Женькиному деду Макару Ивановичу поручалось возить в поле к тракторам бочку горючего. Скучно бывало сидеть сбоку в телеге и смотреть, как идёт в упряжке лошадь, как молчалив и задумчив дед. Наблюдая за тенью свисавших ног, Женька впадал в состояние близкое к забытью. Ехали по обыкновению не спеша; в мареве воздушных потоков плавились очертания горизонта, и не было в этом движении ни радости, ни смысла.
…И вдруг бесконечное однообразие времени словно разорвалось. В солнечный полдень к ребятам гонявшим перед школой резиновый мяч, пришла учительница и, просияв, сообщила, что советский лётчик Юрий Гагарин запущен в космос. Женька даже не ведал, что такое космос, но этот день необычайно взбудоражил сознание, разбудил неведомые прежде желания. О том, куда и как полетел этот Гагарин, мужики говорили с сомнением.
- Небось в штаны наклал… - замечал кто-то из неотёсанных.
- Да, он-то вот наклал себе на всю жизнь! – ревниво подмечали другие. Тем не менее самый авторитетный из них уверял, что врут по радио, никуда, мол, не летал Гагарин, а просидел в этой ракете где-нибудь под землёй, спрятавшись. Между тем, счастливый, улыбающийся Гагарин глядел почти с каждой газетной страницы.
В этот день Женька ходил далеко в поле любоваться «кукурузником». Самолёт летел над самой землёй, сбрасывая на пашню и Женьке на голову комья селитры. От полёта создавалось щемящее впечатление, возникала страшная зависть не только к сидящим в кабине пилотам, но даже к воронам.
- Женька, ужинать! – из открытых дверей слышится голос матери. Женька с сожалением встаёт с кучи песка, мечтания прерываются. После ужина в доме наступает удивительное время, когда от деда или его гостей можно узнать что-нибудь занятное. Дед занимает место на лавке, не двигаясь, смотрит в пространство перед собой, точно медитирует. Узкая, продолговатая голова деда совсем седая, на рябом лице особенно заметен нос - большой и тоже рябой. От махорочного дыма усы у деда рыжие, борода похожа на маленького, серебристого ёжика. Женька часто воображает деда идущим в штыковую атаку. Уцелел он, как сам говорит, только потому что в перестрелке никогда не высовывал голову из окопа, только рука с винтовкой ложилась на бруствер, чтоб наугад выпустить пулю-дуру.
Неожиданно дверь открывается, и на пороге возникает кум Васька, ещё не старый, но изрядно помятый жизнью мужик. Зрячий глаз у него только один, а второй выбит рукояткой трактора «Универсал». Несмотря на жалкий вид, кум Васька отличается бодростью духа и озорством. Нюхая табак, любит угощать им девок и веселится, когда те чихают. Кум Васька небрит, потому что в деревне это неважно, одет в фуфайку и ватные брюки, но всегда простужен. Разговор опять о Гагарине, дескать, «косматый», это такая теперь должность – летать на ракете.
- Как же он вообще залез в неё? Ракета, она же как снаряд… - удивляется кум Васька, задумывается и приходит к такому заключению: - Да, братка, скоро мы тоже там будем…
Имеет в виду космос.
Летом огромным Женькиным увлечением было купание в пруду. Водоём был не очень большой, но уютный в окружении кустов и деревьев. Брат Анатолий учил Женьку плавать совершенно варварским способом: схватив его, сажал себе на плечо, затем шёл в глубокое место и там бросал. С плачем, яростно хлеща по воде руками, Женька плыл к берегу. На берегу валялись корыта, вырубленные из дерева. Их называли колодами и применяли для водопоя. Ещё в них здорово было плавать, изображать из себя индейцев. Началось с того, что к старой, размытой плотине приехал бульдозер С-80. Из него вылез незнакомый, перепачканный тракторист, долго смотрел в пропасть оврага, потом принялся зарывать огромную промоину. Неделю мужик трудился, как герой, пока не восстановил плотину. Глубокий, поросший травой лог наполнился чистейшей водой. Женька купался здесь целыми днями, с неугасающим блаженством нырял, чтобы увидеть роскошное, таинственное дно. Вода и солнце сливались в одну прекрасную стихию, где можно было планировать, переворачиваться, извиваться всем телом.
Время от времени в гости к деду приезжал его зять дядя Сеня. Выглядел он молодцевато: стройный, весёлый брюнет с голубыми глазами. Свои прямые волосы дядя зачёсывал назад, такая была мода, без претензий. Широченные брюки, простой пиджак и открытая, немудрствующая улыбка – весь его облик. Приезжал дядя обычно на велосипеде, и это было, похоже, всё его богатство. Вместе с ним иногда гостила его супруга тётя Тамара; она считалась счастливой – была замужем, растила детей. А время было строгое, люди держались с опаской: как бы чего не вышло… Упаси бог, сказать что-то неуважительное про власть. Да и зачем, если партия уже обещала в скором времени коммунизм?!
Дядя Сеня никогда не появлялся без поллитры и любил уважить таким образом деда. В доме и во дворе он ходил, не расставаясь со стаканом вина, балагурил и подмигивал женщинам. По праздникам вместо обычных брюк надевал военное галифе.
Стояли хмурые осенние дни, холодный дождь с небольшими перерывами поливал скользкую, раскисшую почву. Женька жил уже несколько дней в гостях у дяди Сени, проводя всё время с двоюродным братом Виталиком. Как раз придумали оригинальное развлечение: взбирались на молодые, гибкие деревья, что росли полосой вдоль железной дороги, и, ухватившись за вершину, будто на парашюте спускались до самой земли. И страшно, и весело. Так прошла суббота, а утром следующего дня, проснувшись, Женька услышал плач тёти Тамары и почуял недоброе. Наконец, она вымолвила среди рыданий: «Толик умер…» Невероятной и ужасной этой новостью Женьку оглушило, жуткое состояние не покидало все последующие дни. В глубокой печали, почти не разговаривая, брели они с Виталиком по железнодорожным шпалам; во всем мире, казалось, не будет уже никакой радости. Женька с болью вспоминал о матери: она сейчас там, в больнице, где умер брат. Как ей избыть это горе?
Часа три ребята вяло топали по грязи деревенских дорог, пока не оказались перед домом деда, промокшие, страшашиеся той ужасной вести, что принесли. Дед появился перед ними из-за кустов палисадника. Едва Женька вымолвил два слова, что брат умер, дед заплакал, как ребёнок. Никогда прежде внук не чувствовал к нему такого сострадания и жалости. Всё лицо деда задрожало, перекосилось от невыразимой муки, слёзы побежали по дряблым, щетинистым щекам.
Среди ночи в доме послышались скорбные голоса и плач. Женька очнулся, увидел, что в комнату, слабо освещенную лампой, вносят гроб, и брат, неузнаваемо взрослый, красивый, смиренно лежит в этом страшном, деревянном ящике. Мужики-односельчане и среди них дядя Сеня деловито перехватывались, помогали друг другу, и вот они с топотом водрузили гроб на столы посреди горницы и продолжали топтаться, сетуя и вздыхая. Брат похудел лицом, вытянулся; непонятная отрешенность от всего происходящего выражалась всем его видом. И похожая отрешенность была на лице матери, почерневшей, сжавшейся от горя.
Возле гроба таинственно горели свечи, постоянно входили и выходили люди – кто молча, кто плача, кто говоря какие-то слова:
- Раз уши у него синие, значит, верно – заражение крови…
Иные с гневом толковали о хирурге, который делал операцию; дескать, это он виноват в смерти. Что ж с того, что аппендицит не простой, а лопнувший, на то они и врачи, чтоб всё делать аккуратно. И рассказывали, что среди хирургов бывают такие растяпы, что забывают в животе больного свой инструмент и так зашивают.
Не зря говорится: если дьявол плетёт свои сети, то прежде всего он туманит разум. Перед ноябрьскими праздниками случилась глупость, из-за которой Женька едва не окончил свои дни вслед за братом. Стояла сырая, студёная погода. Вздыхая и озираясь на соседние дома выходили за водой к колодцу мужики в грязных, затасканных фуфайках, нехотя и матерно рассуждали насчёт лошадей, которых вечно не хватает всем для извоза. В подворьях ревели коровы, изредка по дороге, брызгая грязью проезжали грузовики. И опять над селом воцарялась тишина, а людьми овладевала сонная одурь. У Женьки от надвигавшейся беспросветной скуки родилось запретное желание испробовать водки. Пока что он и понятия не имел, что это за жидкость такая, какого она вкуса и действия. Соседский пацан по кличке «Тарзан» тоже не прочь был отведать напиток, от которого так веселятся и шалеют взрослые. Но он куда-то пропал и долго не показывался. Дома было сумеречно, дождь мелко моросил весь день, а под вечер земля побелела от снега.
Утомившись бесцельно лежать на печи, Женька спустился на пол и решил-таки попробовать водку. В столе нашёлся пластмассовый стаканчик и сдобная булочка. Дьявол толкнул под руку, и горьковатая, прозрачная жидкость была выпита с лёгкостью и изумлением. Как это, оказывается, просто! И почему так морщатся мужики, когда пьют её? Пожевав немного булочку, Женька опять наполнил стакан водкой и выпил с той же приятностью.
«Пусть немного останется и Тарзану…» - подумалось тогда Женьке, явно повеселевшему. Ещё дважды наливал он стаканчик. Настроение менялось с каждой минутой, Женька тонул уже в какой-то сказочной радости, его шатало, руки и ноги подламывались сами собой. Тем не менее, он оседлал велосипед, кое-как доехал до середины села, развернулся, упал. Поднявшись, тут же упал на другую сторону, и память оборвалась…
Очнулся Женька через сутки в каком-то полумертвом состоянии, совершенно не понимая, где он и что происходит. Тело трепетно дрожало, голову ломило в висках, и все предметы отчётливо двоились. Мать хлопотала вокруг, меняя холодные компрессы. Она была страшно встревожена, гладила Женьке щёки и звала, надеясь, что он откликнется.
- Господи, только что одного похоронила!..
День прошёл в забытьи, хотя Женька уже понимал, что натворил. Состояние было мучительно-мерзким. Над глазами болело так, словно кто-то давил туда пальцами. Выйдя под вечер на воздух, Женька от тошноты и головокруженья сел в снег, проклиная эту самую водку. Лишь к утру следующего дня он почувствовал, что опьянение проходит. Какое это было счастье выздоровления!
Той же осенью мать показала Женьке небольшую, пожелтевшую фотокарточку, на которой был изображён немолодой и совершенно незнакомый старшина или сержант, судя по гимнастёрке. Словом, чужой человек – скуластый, с упрямым и злым выражением лица. Слегка замявшись, мать сказала, что это – отец. Женькино сердце сжалось, словно при виде чего-то неестественного, постыдного. Какие только мысли не роились в тот день в Женькиной голове! Он был и рад как будто такому факту, что есть на свете и его отец; пусть он неприятно выглядит, пусть сидит сейчас в тюрьме, но все-таки это его отец. А когда мать сказала, что наверно поедем к нему в Ярославль, Женька ещё больше заволновался от смутной тревоги: слишком диким представлялось это свидание с отцом. Где он был прежде? Знал ли что-нибудь о Женьке? И почему матери после стольких лет разрыва захотелось вдруг устраивать с ним общую жизнь. Женька, понятно, не смел расспрашивать.
Дед, отличавшийся строгими понятиями, всякую любовь почитал за блажь, понимая лишь уважительность и смирение женщин. «Много их, мужьёв-то!..» - говорил он не одобряя решение дочери, но она тем не менее собиралась в Ярославль. В сущности, дед был прав, знание жизни верно подсказывало ему что ничего хорошего эта затея не сулит.
…Дорога была не близкой, с пересадкой в Москве. Столица поразила своей огромностью и непостижимой сложностью, величием. Этакая бездна ночных огней! «Тут можно потеряться навсегда!..» - размышлял Женька, чувствуя себя крошечным и беспомощным. Столько людей сновало вокруг! Площадь перед вокзалом светилась бегущими огнями, мелкий дождь покрывал дома и асфальт тёмной влагой. Женька глотал холодный, осенний воздух, и переживал тревожную неизвестность. Через несколько часов они снова были в пути. Поезд мчался совершенно незнакомыми лесными просторами, а утром Женька увидел снег, свежий, пушистый – начинались северные области России. Женька томился, мучимый неотвязными мыслями об отце: «Как он посмотрит на меня, что будет говорить?»
Вскоре они с матерью оказались на месте – у мрачных и скучных стен. Потом шли какими-то тусклыми коридорами, их сопровождал милиционер, с виду не злой, но молчаливый, задумчивый.
«Так вот какая она, тюрьма!..» В сущности, Женька не встретил здесь ничего ужасного, однако легким потрясением явилась сама встреча с незнакомым ему человеком – отцом… Комната для свиданий от прочих помещений и коридора была отгорожена мелкой металлической сеткой, так что конвоирующим было видно всё, что делается в комнате свиданий. Посредине этой клетки стоял длинный деревянный стол и скамейки. Женька диковато озирался по сторонам и вдруг увидел… его. Милиционер вёл перед собой крупного, небритого мужика в тёмном ватнике и шапке. Вот он приблизился, неприятный, как на фотографии, хотя и улыбался. Сначала он обнял мать, прижал её огромной рукой к своему туловищу, коротко взглянул на Женьку, этак цинически улыбнулся и стал разговаривать. Женька сел на лавку в стороне, искоса поглядывая на своего неожиданного родителя. Было ему уже лет под пятьдесят; лицо грубое, жесткое, покрытое седоватой щетиной. Широкие скулы, подбородок, нос – всё являло собой упрямство, грубую неукротимую мощь. Внушительный и даже, наверно, гипнотический был его взгляд, неприятно-тяжёлый. Потрепав Женьку по голове ладонью, отец солидно и снисходительно ухмыльнулся.
Видимо, с той самой поры отец вошёл в Женькино сознание похожим на волка – матёрого, натерпевшегося и скопившего внутри себя злую энергию.
Прошло полгода. Село утопало в душистом сиреневом цвету, когда отец, освободившийся по весне, явился в Красивку в гости и вообще жить. Так по крайней мере выходило из его намерений. Дед сразу же безошибочно почуял в пришельце недоброе, что было присуще самой натуре Степана Кондратьевича, так его звали. Начать с того, что он попросту не умел держаться скромно или уж хотя бы с некоторым почтением к деду. В комнате, когда он вошёл и сел к столу, воцарилось долгое, молчаливое напряжение. Мать, дед и все, кто заглядывал в тот вечер на посиделки, смотрели на гостя с затаенной опаской, говорили мало и без улыбок. И в последующие вечера присутствие отца всех сковывало. Он же наоборот неуклюже, развязно говорил о нелепых происшествиях; например, в драке кто-то сильно ударил в грудь и поломал ребро, а всё потому что отец не успел набрать в грудь воздуха…
- А если я напыжусь, тогда бей хоть колуном!..
Выпив вина, отец и вовсе делался грозным, неуправляемым. Женьке всё казалось, что он вот-вот возьмет деда за грудь или смажет кого-нибудь из деревенских мужиков по физиономии. Вообще же он по какой-то своей привычке избегал людей, но если уж общался с некоторыми из соседей деда – «Харей» и Серафимом, то по-своему любезничал: похабно толковал о жизни, куражился и пугал мужиков своей сущностью.
Иногда Женьке думалось: пусть хоть так несуразно и неестественно, но войдет в его жизнь отец, тем более, что он сразу же проявил себя мастеровым человеком. Около двух недель, подрядившись, мостил полы в доме Серафима. Работая, отец рассказывал пошлые, непотребные анекдоты. Так как отец любил быть пьяным, каждый день ближе к вечеру, он покупал в магазине вино, но пил и ужинал не в доме, а в саду в шалаше, где и ночевал. Там ему было, должно быть, удобней. Женьке особенно не нравилось присутствие в шалаше матери, эти ужины по-цыгански на траве, эта жизнь украдкой. Впрочем, Женьку отец не обижал, но и не замечал: бегает что-то поблизости и ладно. А мать он властно подчинил себе, влияя, должно быть, ничем иным, как угрозами. Иначе не пришлось бы им с Женькой тайно, второпях уезжать из Красивки за тридевять земель.
Но прежде у отца испортились отношения с дедом. Вышло так, что дед за что-то упрекнул незваного гостя и заявил, чтобы тот подобру-поздорову убирался из сада. Отец кое-как сдерживал себя и всё же не выдержал, ухватил деда за отвороты полушубка, тряхнул. Дед затрепетал всем существом, отчаянным усилием вырвался и пока убегал в дом, пронзительно, жалко кричал: «Караул! Убивают!..» И опять Женьке сделалось жутко, обидно за деда.
Вечером дед сидел на печи, обхватив колени в белых кальсонах, при этом сдержанно и горько плакал, упрекая мать:
- Вот… дожил… плачу. Шестьдесят лет не плакал, а теперь плачу, - сетовал дед сквозь слёзы. Женьке было невыносимо видеть его таким. Но, разумеется, самая острая душевная боль пришлась на долю матери. Если раньше её могла мучить мысль о неудавшейся личной жизни, то теперь дед жестоко обвинял её: зачем привела в дом бандита? Требовал вместе с ним убираться. Конечно, она думала о своей ошибке и не могла больше оставаться ни в доме, ни в шалаше. И вот она тайно собралась в дорогу.
Отец к этому времени исчез из сада, он, очевидно, тоже не мог переносить деда, который даже издали завидев его, Стёпку, принимался голосить: «Караул!» Похоже, отец проживал у Серафима, и часто бродил по задворкам и по садам до магазина и обратно. Желая развязки, мать бросилась на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы уехать далеко на юг. Случайно их с Женькой подвёз на подводе односельчанин электрик Акимов. Высокий ростом, обходительный, он или очень умно молчал или говорил что-нибудь с чрезвычайной деликатностью. Никогда Женька не слышал от него грубого слова, не наблюдал какой-нибудь выходки. Словом, интеллигентный, уважаемый на селе человек, к тому же секретарь партийной ячейки.
Женька испытывал смутную радость от ожидания перемен, новых впечатлений, которые обещала дорога. И между тем он покидал родные места!.. Телега катилась среди полей, где он так недавно мчался на машине с Иваном или Васькой, своими добрыми приятелями – шофёрами, командированными в Красивку на время уборочной. Сколько раз Женька ходил здесь пешком, размышляя о чём придётся по-детски наивно. В этих лугах он пас с дедом коров и засыпал, бывало, свернувшись калачиком. Теперь он уезжает, а дед остается. Каково ему будет здесь?
На вокзале мать купила билеты. Женька скучал, слонялся по перрону, и вдруг незадолго до прихода поезда увидел отца, который явно искал их. Очевидно, он догадывался, что от него избавляются бегством и мог легко помешать этому, но выручил Акимов. Электрик принял на себя гнев отца, точнее, его безумную, грубую ревность. Как раз в эти минуты к платформе приблизился могучий, запыленный локомотив, а за ним легко и плавно остановились серые, пропахшие дымом вагоны. До отправления оставалось минут пять. Отца не было видно, он всё гонялся за электриком, совершенно потеряв мать и Женьку из вида. А те бежали к своему вагону. Вдруг из-под колёс послышался приглушённый голос:
- Женька, где он?
Это был Акимов. Он не просто прятался под вагонами, он, скрючившись, сидел на оси колёсной пары.
- Кто? – тихо спросил Женька, ошарашенный положением электрика.
- Да этот… отец твой…
Поняв, что опасность миновала, Акимов осторожно выбрался из-под вагона и сразу же бросился наутёк, позабыв сказать что-нибудь на прощание. Наконец, поезд дёрнулся, плавно побежал в незнакомое пространство. На следующий день беглецы оказались уже в Саратове. Женька бродил по огромному перрону, любовался высокими строениями, печально наблюдал людской водоворот, и всё ждал, ждал чего-то, не понимая, что это ожидание и есть сама жизнь. Поздно ночью они сели на другой поезд, а к вечеру следующего дня мчались уже по песчаной пустыне. Лежа на верхней полке, Женька с любопытством разглядывал верблюдов, ел крупно нарезанную колбасу – ту, что мать купила в Саратове.