И Тот, Кто шел со мною рядом
В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине,
Учил молчать, учил бороться,
Всей древней мудрости земли, –
Положит посох, обернется,
И скажет просто: “Мы пришли”.
Н.Гумилев
Знаешь, мне очень тоскливо. Слушай... Да нет, зачем объяснять. Ты сам поймешь, как всегда понимал. Только ты и понимал... Ты!
Только кто... вот что я не соображу. Всю жизнь подсознательно обращаюсь... как будто пишу мысленно одно письмо, к кому-то пробираясь из подслеповатых коридоров нескончаемых и тупиковых своих мыслей. Теперь я понял – что к тебе.
Ты – друг?.. У меня был друг, один, но он умер много лет назад. Тогда... я сам? Моя неведомая половина? Но даже среди лучшего во мне нет такой способности понимать хотя бы себя самого. Фикция? Нет. Пустота так не понимает и не греет. А ты греешь. Ты! Я знаю, чувствую.
Подожди... О чем это я?.. Ах, да. Тоска! И страх. Кого? Черного, лохматого, помнишь? Я тебе рассказывал. Год прошел, как он со мной говорил. Как вспомню, так вздрогну.
Опасная территория – душа, никто не видит, как тебя на ней избивают. Зачем я к нему пришел?.. Что хотел? Креститься! Дурак. Каждое его слово – ударом в печень, под дых, ниже пояса – души, не тела. (Если таковые органы все у нее имеются.) Надо было плюнуть, уйти. Не смог. Никогда себе не прощу...
Он надолго отбил охоту попадаться в золоченые их сети. Смотришь издалека – красиво, узор из прекрасных идей, порывов, слов, благородных поступков. Поближе подойдешь – паутина. Хорошо, что я не муха и могу вырваться.
* * *
Сколько лиц, сколько людей думающих и чувствующих. Сколько одухотворенных сразу. Ожидающие, надеющиеся, вопрошающие.
Зал не может вместить всех желающих. Я место занял поближе. Иначе не увидел бы глаз. А тут важно видеть…
В первый раз ждал, что начнут обрабатывать, давить на чувство долга. Не начали. Теперь совсем свободно, и нигде не жмет.
Сейчас о н выйдет и станет спокойно так по сцене прохаживаться, заговорит в микрофон своим красивым успокаивающим голосом. И пройдет врожденный страх-иммунитет, молниеносно реагирующий на попытку религиозной пропаганды.
Вышел. И как будто все это время билась прибоем в пространство волна ожидания, а теперь она достигла цели. И обратно пошла – огромная – облегчения. Раз... – прокатилась туда. Два... – пошла обратно благодарностью и приветствием. Теперь покатилась от сцены – вопросом о самочувствии и настроении. Вернулась – множеством маленьких бурлящих невидимых волн. Доходящая до стоящего на возвышении многоголосица узнаваема им как множественные соло.
Сколько настроений смешиваются. Неслышный разговор волн начался, помчался, закачался и в первые минуты лекции был установлен как взаимный контакт, как полное взаимопонимание, и не остановится уже, покуда не иссякнут все вопросы, пока не утечет все отпущенное время.
Молчаливый разговор льется параллельно теме, иногда пересекаясь со смыслом, иногда независимо от звучащих слов. У тайного разговора – своя тема, свой смысл, дополняющий и наполняющий реальное, как воздух летящий шар. Кажется, его душа, так ярко говорящая о Боге, сейчас донельзя раскрылась. Кажется, видны не только его переживания, но мысли. Может быть, с этой стороны бьющиеся в возвышение волны тоже обнаруживают себя как мельчайшие движения сознания каждого из нас? Наверное. Наверное, и ему со сцены наши мысли видны.
Сердце расшифровывает беззвучное. Та энер-гетическая волна, что бьется в воздух из его глаз, становится слышна и говорит:
“Здравствуй. Я тебя знаю, помню. Я слушаю. Тебе только кажется, что это я должен говорить, а ты лишь присутствовать. Я готов именно слушать тебя весь вечер, а за это время можно успеть рассказать целую жизнь. Мы перечувствуем ее с тобой вместе заново. Начинай... И не прерывай своего рассказа, не останавливайся”.
* * *
Они меня ловить решили! У них, видите ли, в Евангелии написано, что они “ловцы человеков”. А они возьми и пойми это буквально до невозможности. А я не пескарь. Не креветка и не лещ. Я человек, у меня зубы есть, я сети эти перегрызть могу.
Да что ты говоришь – причем тут символы, метафоры. Я не щука, не урожай, не овца, а если у них плохо с восприятием метафор, пусть вообще не читают. О чем ты говоришь... “Должно быть”! Какое “у них” может быть ко мне уважение. Презрение. Спасатели. Благодетели человеческого рода, вооруженные дубинами, отбивающими духовные потроха и печенки.
Это тогда я замялся и не сообразил. Церковь, все-таки, обстановка непривычная. Но теперь очухался, будь уверен. Теперь как увижу эту гримасу “ума”, лица “моралью и честью тронутые”, оскалы мнимой добродетели, направо и налево готов всех их до изнеможения душить. Пусть я тогда перед священником сплоховал, зато теперь... С каким удовольствием читаю короткие, как выстрел слова, начинающиеся с “не”. И с какой “оттяжкой” эти “не” я превращаю для себя в “да”. “Не...” в “курить”! “Не...” в “плевать”! “Не...” в “сорить”! Миллионы “не” в “рушить, рвать, бить, ломать, подминать под себя, проходиться ногами”!..
Ты обиделся? Ладно, я не буду кричать. Не убегай. Я и сам себя иногда боюсь. Но это ничего, что я такой лихой. Для них ведь, не для тебя. А ты не бойся, ты пойми.
Я сам стыжусь этой пустоты, хамства, грубости. По-настоящему ведь я не грубый. Посмотри... Никто не хочет смотреть. А человеческий взгляд, он ведь орошает. От него мягче становится душа. А у меня, ну посуди сам, с чего ей мягче-то быть?
Иногда такое подступит... Уходишь в загул, аж свист кругом. А она все цепляется, все жмет – эта погибель, эта грусть нелепая. Так бы и уничтожил, стер с лица земли причину ее – себя то есть. Сжег бы, снес, размотал как моток проволоки эту ничтожную душонку, эту жизнь неудавшуюся. Но крепко сидит! Спиртом ее, голодом изводишь, холодом рушишь жалкие останки. Нет ведь, ходит по земле подлый, никому не нужный, никем не любимый (да и за что, как можно), всеми презираемый двуногий фантом под моим именем. Так ходит, для галочки. Чтоб отметиться – утром встал, воды в рот плеснул, вечером лег, уснул – значит, еще живой, двигаюсь, я, мол. А что этот “я” уже давно не существует, никому ведь и дела нет. Упадешь в лужу – спасать станут, помогать подняться. Найдутся такие, что станут спасать, если не повезет. Зачем?..
Да не спасать, жить зачем?! Ты-то знаешь? Хоть ты?!
* * *
Даром – сокровище. Доехал до дома культуры, вошел в зал и – пожалуйста.
Нет, это не зал, не люди, это цветущий куст какой-то, созвездие мыслей, океан ручьев, растущее многими ветвями дерево, единая душа.
И главное, здесь не слова. Сила, ощущение? Нет, атмосфера – такой преданной, такой безотчетной и, конечно же, наверняка – любви. Откуда она – со сцены, из зала?.. Взаимная – единое огнедышащее кольцо, нависшее в воздухе, замкнувшее и обнявшее всех, прошедшее осью через каждого. Многоосевое, многоцентровое, пронизывающее одним сознанием: “ты есть, ты здесь, ты живой”. И не просто есть, ты существуешь зачем-то. И это “зачем-то” – вот оно, перед тобой. Оно обнаруживается как некий высший смысл. Ты становишься свидетелем рождения себя самого. И опять как будто звучат слова:
“Твоя жизнь – в твоих глазах. Здесь тебе было больно, тут судьба тебя надломила, потом ты ошибался. Но я не осуждаю. Я слушаю. Главное можно выразить кратко, в одном взгляде, в одном вопросе. Тебе нужен мой ответ? Слушай”.
* * *
Ты подумаешь – какая ерунда, ну обидел один лохматый, пусть даже облеченный духовной властью, ну что с того? Хотя ты-то, может, так и не подумаешь... Ведь это не он говорил со мной тогда – вся многочисленная армия, часть которой давно уже секла головы иноверцам, так называемым “язычникам”. И потом продолжала ссылать, бить, преследовать, уже после наступ-ления нашей эры, насаждая “истинную веру” такой “силой убеждения”, от которой начинали пылать костры инквизиции. А часть этой армии и сейчас продолжает сечь, давить, ссылать, пытать, только перевела все это в невидимую сферу, духовную, и потому зажигает свои костры абсолютно безнаказанно. И пылают, понимаешь ты, продолжают пылать языки пламени. Только их никто не видит. Это костры у меня в душе. И поджигает их тот, Лохматый. Скажешь, на что мне жаловаться? Мне же не секут голову кривым лезвием, не выгоняют с работы, не сажают в тюрьму. А я тебя спрошу: кто рассудит нас с беднягой язычником, что погиб от рук, боровшихся за чистоту веры сотни лет назад?
Извини, брат мой, язычник, я не зарюсь на твою судьбу. Но и своей не от милосердия поделюсь – когда секут достоинство, когда сжигают надежду и попирают все твои идеалы – не завидуй, и поверь, это не лучше, чем умирать на костре.
Как может быть все “нежизнь”? Никак в ум не идет – нет меня, кто ж в таком случае смотрит из зеркала? Как воспитанный в грехе мог удержаться от последней черты?
Те, что не дали отчаяться, они что все – ноль без палочки, хлам без знака качества, отверженные с клеймом “ничего не значащие в церкви”? Как жить, если ты ничто? Ну, это – ладно. Как жить с сознанием, что они – ничто?
Да нет же, мы живые. Меня можно видеть, осязать... Скажи ты ему... Хотя этот тебя не услышит...
Короче, похоронили, а я жив – история. “Братства у нас нет”. Ссорюсь я с друзьями, но ей же Богу каждый из них мне больше чем брат. “Счастья нет”. А я вот дышу, солнцу, траве, зелени радуюсь…
Нет, кроме шуток! Представляешь, так сам себе до хрипоты который месяц доказываю, что я человек. И никого. Хорошо, что ты слушаешь. А то бы совсем ошалел от одиночества.
Постой... Погоди... может он прав? Прав лохматый и я – ничто? Прах, во грехах смердящий? Вечность стану посыпать голову пеплом – и то не искуплю. Конечно, червь. Что ты молчишь? Ну, помоги же! Что? Громче.
Ладно. Я сам знаю, он прав. Ты молчишь, потому что не хочешь ни врать, ни обидеть. Я – дрянь... Он как в воду глядел. А ты... Ты вообще ничего не понимаешь! Он с Богом знаком, понимаешь, с Богом! Он дал мне понять, что может и меня познакомить. За небольшую плату – надо отречься. И всего-то отречься – “от всего”. От ценностей, они мнимые.
Пожалуйста. Да было бы от чего отказываться. Я ведь не Джордано Бруно, у меня и открытий никаких нет. Все что накопил – дрянь. Хоть сто свитков об отречении подпишу. Но есть условие – надо в храм ходить. И только с верующими общаться, они братья. Остальных – в шею. Да я уже хочу! Ведь я ничтожество, а меня еще предупреждают, за мной еще бегают. Сердечные привязанности – вон, он так и сказал: сердцу не верь, сердце – ложь, похоть и страсть. Все прочь, и к возвышенному бесчувствию от погибающего мира – ему, миру, так и так погибать.
* * *
Странная тайна – тайна любви. Умы и сердца, закрытые наглухо от серьезных, тем более откровенно религиозных тем, здесь открыты. Как будто известен говорящему со сцены тайный “пароль”. Один взгляд, и люди говорят про себя: это он. Ему можно – открыться, довериться. “У него надо учиться”, – говорят никогда ни у кого не учившиеся, считавшие ученичество унижением своего достоинства.
Что вообще происходит? Что стало с Москвой к концу восьмидесятых годов двадцатого века?!.. Кто когда видывал и кто может поверить, что, различив один звук голоса, спешат, несутся самые непримиримые, самые атеистические, самые легкомысленные и реалистичные? Спешат поверить, и во что?! В то, что нельзя потрогать руками.
Хотя нет, уже можно. Потому что не “об истине”. Потому что – она сама смотрит через н е г о. И потому спешат. Ждут после лекции, окружают, спрашивают, хотят успеть насмотреться, навнимать, наприсутствоваться. Торопятся жить разуверившиеся, верить упавшие духом, говорить никому никогда не вверявшиеся. Как будто о н право имеет заглянуть к ним в душу, как будто получил власть войти под ее свод. Туда, где спряталась целомудренная, не привыкшая к взглядам, зыбкая их вера. Это они решили, что имеет право. Только они и имели право так решить.
Шквал духа, огонь мысли. Духовные волны, говорящие без слов. Только потом окажется, что в книгах и статьях и м все сказано и словами. Но пока есть только единый, рождающийся сию минуту поток. Не разбавленный, не разделенный на сказанное в разных пространствах, промежутках времени, залах, под покровом многих тем тысячам ушей. Сейчас это одно, горячий посыл, и к тебе обращено, к одной личности. Здесь и теперь волна духа говорит:
“Почему ты боишься? И кого – имеющих “монополию” на праведность? Повесивших себе кресты на грудь и думающих тем оправдаться? Но сами по себе кресты и крещение не значат ничего, ты это знаешь не хуже меня. Монополии на религию ни у кого нет.
Теперь тебя никто не тронет. Кто им не позволит? Я. Тебя ведь не удивляет, когда я возвышаю голос, когда говорю так, как раньше говорить мог только Он: “змеи, порождения ехиднины”? Ты слышал слова, но не придавал им значения. “Оставьте их, они слепые вожди слепых”, “фарисеи”, “лицемеры”, “сами не входите и другим не даете”.
Это они сказали, что нет тебе прощения? Они могут. Никого не слушай. Только Бога и сердце, оно подскажет, где Истина.
А я скажу тебе: не то, что ты не “никто”, не то, что не песчинка. От твоего выбора, поступков и искренности, даже мыслей зависит вся жизнь мира. И не потому, что ты такой важный. А просто в такой мере жизнь зависит от каждого. Твое существование имеет смысл. Твоя жизнь нужна Богу, Он любит тебя”.
* * *
Я давно с тобой не говорил. Знаешь, он будто запрещал нам общаться, точно я делал недолжное. Неудобно было... перед ним... А теперь еще больше неудобно перед тобой. Странно... Хорошо, что ты еще слышишь меня. Я ему не скажу, что с тобой был, лохматому. Да нет, что это я? Я ведь больше к нему не пойду. Это он нас с тобой разлучил. Как ему удалось?..
Ходил к нему? Да. Крестился. Потом исповедовался. Что он со мной сделал? Я спрашиваю! ...Почему я кричу? Было больно, я и пошел. Давило изнутри это треклятое чувство вины, сковывающее как лед преисподней. Сейчас плохо помню порядок событий, но, кажется, именно за это он меня и похвалил, за нее. За вину, не за преисподнюю... Туго соображаю. Душа?.. Эти руины?.. Все, что когда-то было мной.
Прости меня, я пошел к нему, потому что давило... это я уже говорил. Знаешь, когда вдруг наступает такое... – хуже похмелья, жажды и ломки – надо убрать, избавиться от вины (я все про нее). Иначе изведешься, пропадешь. И я открылся как никогда, просил о помощи, на коленях ползал, умолял. А в ответ – одна несгибаемая волевая суровость. Я думал очиститься, а узнал, что рожденный ползать, обречен.
Понимаешь, я... как бы тебе сказать... уже согласился на оплачивание долгов. Но... мне трудно признаться. Мы так давно с тобой не советовались. Кажется, ты к нему плохо относишься?..
Теперь не делаю ничего, что можно было бы назвать предосудительным. Я бы мог перечислить, но боюсь, времени у тебя не хватит на полный список того, что я теперь “не делаю”.
Погода славная... Невозможно все время думать о возвышенном или страдать. Сегодня хорошая, а вчера, кажется, была плохая. Не помнишь? А завтра какая будет? Думаешь, я тронутый? Нормальный, даже слишком. Быть нормальным – вот право, которое я купил. Хочется иногда гульнуть. Да что там иногда – всегда: бросить все и бежать, нестись, мчаться в пропасть вверх тормашками. И умереть с музыкой, под барабаны, под крик, под джаз. И что же я делаю, когда таковые желания меня посещают? Лечу вверх тормашками? А вот и не угадал. Давлю желания, утраивая силы. Я сама воля. Сама сдержанность. Я же – самообладание. Занудно? Тебе не надоело это мое душеизвержение?
Потерпи. Забыл, я теперь не просто совершаю подвиги, а должен быть доволен. И доволен-таки. Нет, я не идиотничаю. А пережевываю свое счастье, не переживаю, а именно “пережевываю”. Смакую. Губы постоянно раздвигаются в улыбке, не могу сдвинуть. Я абсолютно, совершенно, бесконечно, невозможно... как еще?.. счастлив! И счастье это – зажимать и душить в себе инстинкты. Я у-дов-лет-во-рен. Удовлетворен... от чего слово: “удавка”, “удавить”, “удавлен”? “Сварен”. Удавлен и сварен, так. Во всяком случае, у меня так. Нет, не от “удовольствия”, как полагают иные, слово произошло. Им здесь и не пахнет. А может, слово забыло свое происхождение?!..
Новые мои друзья, христиане, лучше прежних... а прежние... Стали почему-то отшатываться. Вроде не моя вина. Рассуди: я стал приветливее, внимательнее. А они... как-то отдаляются. Я думал, “не доросли”. А тут решил с тобой посоветоваться, что я все сам, да сам? Не надо, не отвечай, ты, наверное, не хочешь...
А вчера приятель, не приобщенный к вере, возьми и скажи мне: “с тобой невозможно стало общаться, ты какой-то ужасный стал”. И все, без аргументов. Спокойно в принципе можно было не обратить внимания на сие необоснованное “невозможно”, если бы... если бы не ты, представь себе! Что-то в его взгляде напомнило то, каким я представляю твой, и в интонации упрека промелькнуло знакомое. Я подумал: “Не ты ли – он”, но тут же осекся: ерунда, это же так, шапочное знакомство…
И все-таки я не смог забыть его слов. Лихорадочно соображал – что же такое, собственно, со мной “стряслось”?
Почему получается так, что все время попадаешь в какой-нибудь “разряд”? Есть каста спасающих, научающих, осчастливливающих. Есть каста отверженных…
...С самого начала чувствовал неудобство, но уж чересчур льстило. А как же, тебя разве никогда не называли избранным? Знаешь, это весьма... Ну, ты-то, может, и не поймешь с твоим, мягко скажем, негативным отношением к притворству. Правда, уже тогда смутил процесс “посвящения” в касту верующих – наподобие прыжков с бамбука у недоразвитых цивилизаций. Бамбук что! Процесс “посвящения в веру” не сравнится с прыжками и татуировками по болезненности. Начинается все с ученичества, с первых понятий о Боге, о Духе, о Царстве Божьем...
С чем бы это сравнить... Дыхание. На это похоже. Представь, дышишь всю жизнь и не подозреваешь о том. Попал в духоту, конечно, больше стал ценить то, чем пользовался без всякого зазрения. Но я не о том... Вот, значит, жил ты, жил, и вдруг приходит к тебе ученый человек и говорит: ты не дышишь вовсе, а надо тебе, братец, потихоньку “научаться респираторному процессу”, “операции по поглощению из воздуха молекул кислорода при помощи расширения и сжатия легких”. Каково?.. Я думаю, если, разумеется, решишь всерьез проникнуться доверием к сему ученому совету, самый вероятный исход – могила. (Попробуй, подыши, “вылавливая молекулы кислорода”, ведь ноги протянешь). Я еще понимаю, учить, скажем, использовать дыхание, чтобы надувать шар или играть на флейте... Но так просто?!
Почему я об этом им не говорил? Да как-то, зна-ешь... Бывает стыдно не за себя. Состояние такое, хоть под стул лезь. Правильное слово. Именно “стыдно”, когда тебя учат тому, чем ты – да, неосознанно – занимался целую жизнь. Учат размышлять о Вечном, чувствовать Необыкновенное, духовное, молиться, разговаривать с Богом, прикасаться к Вечной красоте, и все это с чистого листа. “Умереть и родиться заново". Но, по моему скудному уму, остановка, полное прекращение чего-либо – смерть, а не рождение. Остановка – конец. А начало – это развитие предыдущего. Я не прав?..
Ты только не молчи, мне же трудно. Смотри в глаза, тогда я буду знать, что ты слышишь. “Ничего не значу, никто”... слушай, я ведь для тебя все это повторяю, сам-то я в курсе. “Я – песчинка, камешек для грядущего в мир Царства Божья”...
Думали – вот так разом возьму и лягу в их цифры, в галочки, в отчеты религиозной бухгалтерии. Для построения Царствия Божья “поступил”, “убыл-прибыл”, “отмечен прибытием”... А что как не сдамся и улечу корявой галочкой? Худощавой птичкой со страниц всемирной истории упорхну? Одной, но не досчитаются...
“Убыл-прибыл”. А почему, собственно, одной? Нас много, и все – в разгул. Только держите, даже сотнями рук. Если захочу, все равно вырвусь, даже вместе с руками.
А за то, что открылся и снова получил поддых... Нет, слез не будет. Я просто не дам всем этим религиям превратить мою планету в смирительную рубашку. Не будет им Царства Божьего, пока мы есть. А мы будем всегда, покуда они таковы, все эти Черные, Лохматые. Это пусть знают, пускай поймут. Иначе... Хоть одно в моей власти: не дать им быть благолепно-спокойными. Надмеваться и быть при этом абсолютно, адски, неколе-бимо спокойными!..
* * *
Извержение вулкана. Буря, шторм. А может, это действительно не человек – стихия? Явление природы, не здешней, Божественной. Гром гремит – вдохновение, сила, размах. И вдруг выглядывает солнце, тихое и вдумчивое.
Я опять сижу в первом ряду. Хотя животное самосохранение подсказывает отойти от раскаленной лавы небесного вещества. Но сила иного происхождения уверяет, что можно подходить и смело греться.
Здесь и теперь существует сразу несколько измерений. Можно слушать глазами, смотреть, вслушиваясь, настраивая все двадцать чувств восприятия, науке еще не известных. Видимая, разноцветная истина продолжает досказывать к звучащим словам, добавлять к происходящему, что-то стремясь передать особо. Надо только суметь услышать:
“...Никто никогда не показал тебе как надо. Только твердили, что нужно поступать как-то “хорошо”. Все только требовали. Я догадываюсь, что те, кто хоть иногда тебе помогали, не обязательно были верующими людьми? Христианство – не убеждение, жизнь. Я знаю, что ты про себя думаешь, напуганный собой больше, чем всеми катастрофами мира. Но половина твоих грехов – самозащита.
Говорить “нет” злу трудно, и совсем невозможно, когда ничего не дали взамен, не предложили ничем “быть”, а только “не...”. Тебя пугают “невероятными”, “страшными” грехами, а ты не пугайся. Твоя самость – комплекс неполноценности, неуверенность, неверие в себя. Принимая самовозвышение за гордыню, тебя “принижают”, зачем ты поддаешься? Ты ведь и так слишком слаб и раболепно стелешься – куда же ниже?
Дело не в одних грехах. Не только в беспочвенных, по большей части, обвинениях. Гораздо серьезней дело обстоит с тем, что касается главного. Нет ничего страшней, когда Бога в тебе называют мифом, греховной выдумкой, я согласен. Когда говорят: “Не смей видеть”. “Я вижу!” – говоришь ты. “Этого не может быть, смирись”. “Я переживал невероятное, был причастен”. “Выдумываешь.”
Что значит, когда агрессию, жалкую попытку защититься называют намеренной жестокостью по сравнению с тем, когда само счастье объявляют химерой, любовь пустотой, непосредственное прикосновение к Царству Божиему углублением в пропасть; талант, искру Божию – самое прекрасное, что в тебе есть – в лучшем случае делом не стоящим, в худшем – бесовской стихией.
Ему, помнишь, они ведь и Ему говорили, что изгоняет беса силой Вельзевула, что богохульствует, потому что не с их разрешения проповедовал. Потому что “посмел” без их санкции непосредственно ворваться в материальную ткань мира”.
* * *
Наконец я могу поделиться с тобой приятным. Я нашел совершенно других христиан, не похожих на тех, что я видел раньше: улыбаются, смеются, шутят. Оптимисты. Приятно выйти из сети бесчисленных табу, узнать веру свершений, надежд, внутренних прозрений.
Впервые за многие месяцы дышу, даже в прямом смысле – гулять хожу. Разрешаю себе свободу мыслей, движений, разговоров. Оставил потешную заторможенную скованность. Могу работать. Полюбил по-настоящему и без всякого принуждения ходить по воскресеньям в храм. И прошлые духовные перипетии стали забываться.
Новые друзья... “братья во Христе”, привыкаю к слову... помогают. Теперь я знаю, что покаяние – это радость обращения к Вечному. Да мало ли что еще – знаю, усваиваю, пытаюсь осуществить в жизни.
Новые друзья лучше прежних – они православные, но при этом открыты всем вероисповеданиям и не отрицают активной жизни в мире. Они зачем-то все зовут меня на лекции их духовного “пастыря”, они его еще называют “отцом”. Не знаю, надо ли поехать... Как ты считаешь?
* * *
О н слишком стремительно перерастает время, понимание себя людьми, и уносится прочь. Такое не бывает надолго. Почему?! Все больше во взгляде е г о одиночества, какого-то почти запредельного. А глаза... Такими глазами смотрят не на земле. Значит – ловить каждое мгновение.
Однажды в конце лекции о н рассказал, что когда-то видел сон. Хотел что-то приятное сказать перед уходом, и прозвучало: у меня хорошая память на лица, я многих из вас уже знаю. А потом подумал и со своим всегдашним внутренним светом рассказал. Удивительный сон. Будто он выходит из своей церкви прямо в такой вот зал. К зрителям. Тогда о н подумал, что это невозможно. А сон стал пророческим – для н е г о, для нас – счастливым. Из церкви вышел к нам. Мы – е г о церковь!
Сейчас кончатся вопросы, и о н уйдет, и нам надо будет подниматься и уходить. Кажется, здесь нет ни одного, кому бы этого хотелось. О н уже около часа разворачивает записки. И вот закончил, встает, берет микрофон... Сейчас попрощается. Уже звучит “ну” и прощальное “друзья мои”... Но тут е м у подают целую кипу новых записок, откуда они взялись – из ящика, с неба?.. И по залу проходит вздох облегчения. И о н обрадовался, хотя очень устал.
Да, о н тоже вздыхает с облегчением: “Я думал уже все, а тут... еще написали. Ладно!” Конечно это она – взаимная любовь – та самая “редкость”. Взаимность человека с единством целого зала, всего многолюдного организма.
Пока есть время и не кончились эти десять-пятнадцать новых записок, подаренных небом, можно в последний раз послушать беззвучно говорящее чудо:
“Меня так же как тебя огорчает разделение человечества на две группы: верующие, неверующие... Разделение формальное и несправедливое. Ты говоришь, столько гениального, выстраданного написано в стихах, спето в песнях, нарисовано на полотнах про Бога людьми нецерковными? Но ведь это только подтверждает то, что разделение ошибочно. Разве могли все это создать люди, по-настоящему “неверующие”? Даже подумать невозможно про гениального творца, что он не знает своего Создателя.
...Я не всегда смогу разговаривать с тобой вот так. Потому ты многому должен научиться. А когда останешься один, суметь во всем разобраться. Тебя будут звать за собой многие. Если не поставят они ценность жизни в зависимость от принадлежности к какой-либо группе, неважно, как она будет называться, если не станут загонять железной рукой в сомнительное счастье – таких не бойся. Если предложат любые ценности, счастье, любовь в обмен на свободу и ценность личности – что бы не проповедовали, зло или благо – не соглашайся ни за что. Веруй. Бог тебя выведет. Он один не подведет.
И не бойся. Я останусь с тобой даже когда уйду. Только когда ты будешь укреплен и научишься всему, об одном прошу: не делайся таким, как те, кого ты боялся. Запомни и не повторяй! И тогда я всегда, повсюду – с тобой”.
* * *
В общем, когда нечего терять, остаются одни безумства, странности, необдуманные поступки.
Чего меня дернуло поехать в эту несусветную даль смотреть на священника, к которому звали мои новые друзья?.. Должно быть, хотелось воочию убедиться, что там ничего нет и быть не может. Или сработала дотошная тщательность: уж если нацелился самому себе доказать что “не может быть” – так, чтоб уже во всю жизнь не возникало новых поисков, навеянных со стороны непроверенных фактов и не пройденных “спасительных путей”.
Ну, я и поехал.
О н произвел на меня впечатление сразу. Без особого разглядывания. Этот человек из тех, кто поражает сразу и надолго. Я стоял и смотрел, как завороженный. Сначала, как о н вел службу. Потом как е г о разрывали на части прихожане, пытаясь получить совет, стремясь оторвать для себя кусок счастья. И как о н им в этом не отказывал. Как стремительно двигался по храму, чтобы успеть насытить всех. Как небесная сокровищница, из которой он черпал, не успевала пополняться, как быстро таяли его силы. Разглядел большие мешки под глазами, следы большой усталости. И все что о н делал действительно, было прекрасно, глубоко, искренно...
Но больше всего заинтересовало меня одно обстоятельство: куда-то о н все время спешил. Делая все в полную силу, о н не забывал куда-то быть нацеленным, устремленным, точно опаздывающим.
...В общем, что говорить. Я зажегся от поездки. Всегда нужно испытывать последний шанс. Больше стал чувствовать тебя, ты у меня теперь почти не “пропадаешь”. Только е м у я смог бы довериться, рассказать про наши с тобой разговоры.
...Мне сказали, вечером будет е г о лекция. Как думаешь, пойти? Сегодня суббота, я могу. Ты пойдешь? Сходи со мной.
...Он шел по сцене в тот момент, когда я входил в зал. Мы вышли навстречу друг другу.
Вроде тот же человек, и не тот... Что-то новое... Вдумчиво, медленно, спокойно выговариваются им слова. Тот же блеск речей, тот же огонь ума, свободная походка, но... О н не спешит – вот и разница! Здесь не только берут счастье, а посылают е м у обратно волнами почти родственную любовь.
Здесь е м у хорошо, здесь е г о место, тут е м у нужно быть. Видимо, сюда о н и спешил из храма со службы. Боже мой! Сколько добрых глаз. Я тоже все опаздывал, все торопился куда-то жизнь напролет... Выходит, и я теперь – на месте.
...До сих пор не могу понять, как это могло произойти. Я видел е г о в последний раз?! Ведь в первый! Я не успел даже... Я должен был так многое рассказать, расспросить, разве этого больше нельзя? Друзья, близкие, е г о духовные дети плачут. Но что оплакивать мне?! Они плачут о потерянной жизни, а я – о никогда не начинавшейся?!
Я должен был е г о узнать. Да я уже и узнал, и успел полюбить, хотя видел каких-нибудь несколько часов. Ты не удивляйся, так бывает.
Ты... Это ведь о н объяснил мне, что Ты – не умерший друг, не выдумка, не фикция. Что Ты – Бог! Объяснил одними глазами. Оказывается, я всю жизнь разговариваю с Богом. Подумать только, я мог никогда об этом не узнать!
Где е г о теперь искать? В каких измерениях? Я хочу знать про н е г о все. Я хочу, чтобы эта встреча не оборвалась на полуслове. Неужели я требую невозможного? Может, Ты знаешь о н е м ?.. Наверное, только Ты и знаешь.
Хорошо, тогда рассказывай. Ну, же... Я слушаю Тебя. Говори.
(Часть 2. Глава 4. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
фото Сергея Бессмертного)