Дезертир

    
                Леониду  ДЕМЧЕНКО





     Тянулись горькие, тревожные дни и ночи первой военной осени. Жители села Бочарово просыпались от свербящего гула немецких бомбардировщиков; нарастающий, заунывный, он переходил в невыносимый рёв, обрывающийся глухим грохотом взрывов, и тотчас ужасающе вздрагивала, будто в агонии билась земля. Пикирующие «Юнкерсы» разрушили мукомольный комбинат неподалёку от железнодорожной станции, а в последующие налёты разбомбили и саму станцию. На искорёженных подъездных путях среди глубоких воронок лежал, беспомощно вращая колёсами, паровоз. От взорванных цистерн с горючим во все стороны растекались огненные лавины, крики раненых заглушал душераздирающий вой сирен, отсвет пурпурного зарева падал на скорбные лица людей, проживавших в округе.

        Однажды уже заполночь почудился старику Чупрову тихий стук в окно.
        - Кум Васька что ли?.. недоумевал Иван Трофимыч, приподняв голову под бараньим тулупом.
        Негромкие, но внятные удары повторились; пришлось спускаться с печи, зажигать лампу. Распахнул Чупров дверь – на пороге стоял человек с жутковато осунувшимся, заросшим лицом. В лунном свете обозначился страшный, с запекшейся кровью шрам от виска до верхней губы, горечью и страданием воспалён был взор пришельца.
       - Ягор? – боль и изумление смешались в голосе старика. – Ты что? Ранило?
       - Ушёл я, дед, всё одно: не выстоять… Я с мёртвыми обнимался… - Егор глухо закашлял и, прикрывая рот рукавом шинели, согнулся пополам. – Снарядом меня оглушило. Очухался в траншее, на мне убитые сверху лежат. Пополз, думал, кого из живых найду…
По суровому лицу старика пробежала судорога, губы задрожали и перекосились от невыразимой муки. Белый, безмолвный, как привидение, Иван Трофимыч пошёл в избу. Егор – тише мыши – за ним.
       - Поесть бы чуток, трое суток во рту ничего.
       - Там, в чугунке картошка…

       Обезумев от вкуса хлеба и картошки  с солёным огурцом, Егор ел с жадностью изголодавшегося зверя, потом напрочь загасил фитиль лампы и забылся тяжёлым сном. А старик не спал до рассвета; горькие его раздумия прерывались то стоном, то отчаянным криком внука, который бредил и переживал во сне танковую атаку. Наступившее серое утро не принесло Егору облегчения. Голова кружилась, все видимые предметы куда-то плыли, а непроходящий звон в ушах мешал сосредоточиться. И все же Егор сознавал противоестественность своего появления здесь. Но хоть бы кто-нибудь попытался понять, до каких пределов сузилось для него ощущение человеческого в жизни вообще! Внешний мир потерял былое значение, а желание и дальше терпеть этот кошмар было столь малым и ненадёжным, что Егору хватало взгляда из-за оконной занавески.
       Вот вдоль села  верхом проехал приятель  деда кум Васька. Зрячий глаз у него только один, а второй выбил рукояткой трактор «Универсал». Какие близкие, милые и скорбные лица у односельчан! Сердце и вовсе затрепетало, когда увидел Егор среди колхозниц Ирину Бельскую. Живо вспомнился крепдешин её платья, шершавый и скользкий одновременно. Сколько раз ему грезились те летние ночи, тихий шёпот и смех, робкие ответные объятия!.. И теперь в его памяти, как перед смертью, мелькали картины довоенной жизни, вспоминалось ощущение праздника и благодати, то немногое, что могло еще повториться в будущем, что удерживало от последнего шага…

        Два  года назад Чупров возвратился  в Бочарово после службы в армии. Под вечер около дедовского дома установили на лужайке четыре стола, и началась гулянка. Вскоре  сюда подрулила машина с огромным возом сена, приехал с поля трактор.
       - Чего это тут? – удивился улыбчивый, серый от пыли тракторист в порванной на груди рубахе. Спросивши, он неосторожно ухватил за талию высокую, пухлую девку из числа тех, что стояли поблизости, любовались.
       - Егор из армии вернулся, - слегка пошевелила широкими плечами молодка.
Чупров действительно изменился: изящней и твёрже определились линии губ, крылатые брови, и само выражение лица, чуточку грустное, теперь мужественней, умней.
       - Ты где служил-то, Егор, в лётчиках что ли? – интересовались мужики, проявляя уважение.
       - В авиационном полку. Но летать не летал… Надо лётную школу кончить.
       - И Пашка, говорят,  с тобой был. Вы с ним, как братья неразлучные.
       - Теперь их надо женить да и всё! – убеждённо заявлял дядя Ваня, сухощавый, жилистый и крепкий  мужчина лет сорока с рябоватым раскрасневшимся лицом.
       Гости деловито пили водку, иные жалели, что в эту самую пору пьют, только без них, у четырехпалого столяра Голодняка. Там тоже пришёл солдат – Пашка. Вспотевший гармонист без устали растягивал меха баяна и для удобства клонил голову к инструменту. Этот здоровяк в тельняшке, выпив из поллитровой кружки, мог играть часами, но стоило ему выпить вторично, и он уже ни на что не годился. Дядя Ваня, припеваючи ходил по кругу, гордо заламывал руки, бил себя по ногам и останавливался только затем, чтоб вовлечь в пляс женщин.

                Их – а! Их – а!
                И пяточка, и носок
                Расковыривали песок!..
      
        Танцуя вприсядку, упал на спину и вызвал хохот кузнец Афанасий. Веселье пошло на убыль, когда дядя Ваня с утомлённым видом добрёл до стола, уронил голову на руки и разрыдался. Никто из гостей не мог сообразить, отчего он плачет; дед Иван Трофимыч, похожий на Вольтера в преклонные годы, обескураженно крутил головой, не зная, как реагировать на состояние зятя.
       - Да что ты, Ваня, перестань! – с досадой укоряли женщины.
       «Ах, дядя, дядя, - у Чупрова от жалости повлажнели глаза, - милая, страдающая душа! Ослаб, видно, духом… Ничего, завтра затопим с тобой баньку, возьмём туда пива и потолкуем всласть».
       Чупров знал, что родственник это любит, и даже представил на минуту баню.
       - Ну и здоров же ты стал, Егор! – радостно замечает дядя, увидев племянника голым. – Я боюсь твоих плеч!..
       - А я, дядь Вань, чувствую крен в сторону жизнелюбия, - улыбается сквозь пар Егор.
       - Жить хорошо! – соглашается дядя и хлещет себя веником по рукам и ногам, по плечу, где синими буквами выколото: «Не забуду удалова отца». На голове у него шапка-ушанка, предохраняющая мозг от перегрева.

       Чупров хотел было сказать плачущему дяде что-то приятное, но тот опять же внезапно успокоился, выпил еще вина и запел зычным голосом: «Бродяга Байкал переехал…» Посидев до  сумерек среди гостей, Егор отправился к клубу. Вечер был тихий, тёплый, с грядою седых облаков на фоне угасающего заката. В траве мелодично трещали кузнечики, пахло мёдом, молодым сеном и пылью. Когда-то мужики вкопали посреди улицы пару скамеек и стол для игры в домино; Егор уселся за этот стол, с наслаждением закурил. Жизнь после демобилизации как будто заново раскрывала свои объятия, манила и обещала так много… Неподалёку с хохотом и воплями играли в чехарду мальчишки, а девчонки, стоя кружком в стороне, беседовали и жеманно потягивались, будто артистки.
       - Ну, Ленка!.. Толкается, прямо как лошадь. Какой кошмар!
       Вскоре у клуба в тени появились девичьи силуэты. Егор увидел там и Пашку Голодняка, однополчанина. Тот стоял перед девушками в расстёгнутом кителе, засунув руки в карманы; молодое, глуповатое лицо выражало блаженство.
       - О! Дятел идёт! Мы с ним в казарме на одной койке спали, я сверху, он – снизу.
       - Привет, - сдержанно улыбнулся девушкам Егор и царапнул Пашку злым взглядом, - прикрой своё нижнее бельё!
       - Расскажи что-нибудь, Егор… Чем теперь думаешь заняться? – с любопытством расспрашивала Чупрова бывшая одноклассница Бельская, когда они, оставшись наедине, сидели на скамейке под кустами отцветающей сирени.
       - Буду поступать в лётную школу… Я чувствую, что это моё. И знаешь, Ира, в последние дни просто пьянею от  жизни, люблю её неохватность, непостижимость. И тянет обо всём думать! Хочется ощущать поэзию, философию каждого мгновения…
       - Ты такой сложный, глубокий.
       - По-моему, всякий может воспринимать чужую жизнь, как свою, и наверно, это лучшая формула, так сказать, бытия. Представляешь, как много можно познать, ощутить. Согласись, ведь вся прелесть жизни в постижении новизны. Одно неважно устроено: сегодня во мне, к примеру, столько энергии, что я , как Атлант, могу небо на плечах держать, а в другой день чувствую себя пигмеем или даже покойником – мне ничего не хочется… И никто мне не докажет, что это слабость. Просто такое мироощущение.
      - Ах, ах! – игриво склонила голову Ирина. – Что же это с тобой происходит?.. Видно не имеешь связи с комсомольским движением. Признавайся!
      - Чепуха! Я такой же, как и ты, комсомолец.
      - Улитка мягкотелая, моллюска  бескостная, - шутила, смеялась Ирина, помахивая, как веером, веткой сирени вокруг мучительно-дивного, окутанного полутьмой лица. – Это все-таки эгоизм – так много рассуждать о себе.
      - У меня одна жизнь… Я ищу её лучшую формулу. Эгоизм может быть честным, а вот самоотверженность, к которой нас на каждом шагу призывают, рассчитана, уж я не знаю… на тупых идиотов.
      Ирина вновь насмешливо взглянула на Егора.
      - Ладно бы такое Пашка сказал, он – человек ветреный, но тебе, Чупров, стыдно.

      И от поцелуев она уклонялась, давая тем самым понять, что не может считать слова и поведение парня серьезными.
      - Не понимаю, как можно думать о личном, когда ещё не освоены Турксиб и Магнитка!
      - Турксиб  давно действует.
      - Всё равно не придирайся. Люди в наше время летят на Северный полюс, покоряют Сибирь… Я думала, он и вправду необыкновенная личность вроде Валерия Чкалова, а он – мопассановский тип, Жорж Дюруа. Обнял девушку и думает, что я вся тут. Как просто! Заблуждаешься, «милый друг».
 
      Егор томился, вздыхал, но наступали мгновения, когда Ирина забывала про словесную оборону. Их губы встречались в долгом, упоительном поцелуе. Летняя ночь с едва различимыми голосами незаснувших односельчан представлялась волшебной. Голова кружилась от счастья… Ирина поднялась на крыльцо своего дома, кокетливо помахала одними пальчиками. Егор метнулся к себе в сад и в темноте ненароком налетел на спящего дядю Ваню. Тот моментально проснулся и закричал что есть мочи.
      - Батя, у нас в огороде десант!
      Егор так и покатился на траву. Пока он смеялся, дядя мучился, будто что-то искал, затем издал урчащий рвотный звук. Племянник проворно отскочил в сторону.
      - Хочешь, я тебе квасу принесу?
      - При-си  ква…

      Утром Егор скомандовал подъём и потащил родственника умываться на пруд.
      - Я, дядь Вань, в лётную школу поступаю. По комсомольской путёвке. Слышал призыв «Комсомолец – на самолёт!»?
      - Не, не слыхал… - удивился дядя Ваня и сделал отрыжку. – Я думал, ты на трактор сядешь, а ты вон куда прыгнуть хочешь. Смо-р-ри!
Пёстро цветущий, мокрый от росы луг парил и искрился под лучами солнца. За косогором, в овраге показался пруд, покрытый вуалькой утреннего тумана. Дядя Ваня сел на берегу закатывать штанины, а Егор с разбегу упал в воду, проплыл широким полукругом и вылез, слегка озябший, на песчаный откос.
      - Через пару лет прокачу тебя на У-2, будем кувыркаться в небе, - мечтательно уверял Егор.
      - Хочешь, чтобы я в штаны наклал? Хе-хе-хе… - посмеивался дядя Ваня и часто плевался, так как во рту у него было нехорошо.
 
      От колхозной фермы с бугра к пруду спускался бывший бригадир Гаврилыч, прямой, как шпала, мужик с пожухлым, небритым лицом. Он вёл под уздцы гнедого мерина, которого тоже звали «Гаврилыч».
      - Здорово! – угрюмо произнёс мужик, отпуская поводья и давая коню напиться. – Во какая скотиняка друг-то твой – Пашка! Замучил мерина. Всю ночь гонял, видать, сволочь… Не знаю, как теперь в район ехать.
      - А куда он на нём? – привстал с песка Егор.
      - Куда, куда! По девкам…
      - Тут что ли ему девок не хватает? – изумился дядя Ваня. – Брал бы вон Клавку Шершнёву замуж. Хорошая девка, токо курит, как паровоз.
      - Да ты знаешь, Вань, как она, Клавка-то, носом крутит… Тады Лёня-Холодок хотел её сватать, а она говорит: «Нет, у него ноги худые…»
Егор млел под нежными, согревающими лучами, глядя как у мерина после питья капает с усов вода.

         «Мессершмитты»  и  «Юнкерсы» безнаказанно утюжили дороги, расстреливали уходящих на восток беженцев. Самолёт У-2, на котором Чупров выполнял задания связи, не имел вооружения и всегда мог стать легкой добычей «мессера». Летать приходилось вблизи линии фронта, доставляя в войсковые соединения пакеты с приказами, возил «небесный тихоход» и представителей командования, политработников. Однажды Егор заблудился в воздухе: видимость была неважной, местность выглядела обманчиво, потом мелькнуло посадочное «Т». Егор развернул самолёт против ветра, убрал газ и только у самой земли разглядел, что это вовсе не «Т», а сохнущее бельё каких-то штабных чинов. Что ж, такое бывало. Михаил Водопьянов как-то раз принял за самолёт чёрную точку, а она оказалась носом белого медведя, который шёл навстречу.
         
         В конце августа Чупрову выпало задание – доставить в штаб фронта капитана НКВД, человека хмурого и неразговорчивого. Ме-109 вынырнул из-за облаков и с визгом молниеносно зашёл самолёту Чупрова в хвост. Егор  пригнул голову и инстинктивно двинул ручку от себя. У-2 помчался к земле, но разве уйдёшь от «мессера»! Им, можно сказать, повезло: пули, не задев кабины, прошили плоскость, но секундами позже задымил и заглох мотор. Ровная луговая местность неслась навстречу, сесть можно было без труда, но Чупров решил имитировать катастрофу. От удара оземь у самолёта подломилось шасси, но взрыва не последовало, только густой дым от горящего масла заволакивал кабину. Немец коршуном пронёсся над рухнувшим У-2 и уже разворачивался для новой атаки. Егору с капитаном только и оставалось спрятаться под самолётом.
        «Мессер» возвратился с неслыханной скоростью, безнаказанно снизился и поджёг бензобаки; горела уже вся плоскость, бензин огненной струйкой лился на спины лежавших под самолётом. Егор принялся хлопать по спине капитана. Трещала горящая обшивка, и капитан не выдержал – бросился бежать. Егор увидел рваный след пуль на его кожаном плаще; в то же мгновение бедолага споткнулся, безжизненно раскинул руки. Фашист после этого взмыл и исчез за кромкой близких облаков.
 
       На вторые сутки блужданий в прифронтовой полосе измученный Чупров вышел к незнакомому посёлку, таща на себе мёртвого капитана. Местное начальство помогло сообщить о случившемся. Вскоре лётчик был арестован и доставлен в органы. На допросах Егор отвечал с раздражением, офицеры НКВД методично, жестоко, как явного врага, терзали одним и тем же вопросом: «Ладно, он погиб, а почему ты живой?..» Кончилось тем, что Чупров в составе пехотного штрафного батальона был брошен на передовую.

        Пасмурным предзимним вечером старик Чупров вошёл в горницу. Суровым было его безмолвие, но и слова прозвучали, как приговор:
        - Вот что, Ягор. Ты понять должон, что тебе никак нельзя тут. Ищи свою часть… Убьют – ничего, всё не зря, за свою землю. Нынче ночью и уходи.
Едва старик забрался на печь отогреть прозябшее тело, как у порога послышался треск мотоцикла. Егор, припав к занавеске, позвал сдавленно, с мольбой:
        - Дед, дед!..
       Старик откликнулся, проворно слез с печи, в темноте ухватил внука за плечи. В дверь уже стучали, требовали открыть.
        - Обуй мои валенки и лезь в печку, встань там головой в дымоход.
        Егор поспешно сунулся в закопченный зев печи, неостывшие кирпичи жгли ему плечи и спину, а старик зажег лампу.
        - Открывай, Чупров! НКВД…
        В комнату рванулся грудастый, рассерженный офицер в тёмной шинели и фуражке, натянутой на самые уши; в руке холодно отсвечивала воронёная сталь пистолета. В избе военный торопливо обыскал все углы, наследил и оборвал занавеску между стеной и печкой.
        - До нас дошли сведения, что ты укрываешь своего внука, дезертира. Где он? – уполномоченный распрямился, поправил ремни.
        - Был он тут контуженный, отлежался да ушел.
        - Почему ж ты не сообщил? Ведь за укрывательство…
        - Зря стращаешь, милок. Мне уже ни к чему бояться-то. Говорю, ушёл, а куды? Должно, опять на фронт.
        Мягкий стук в горнице заставил уполномоченного нервно схватиться за кобуру, но как раз в это время на свет вышла проснувшаяся кошка. 
        - Ах ты, мать твою! – облегчённо выдохнул офицер.

        …Ранняя весна сорок пятого года. Неприютную темноту ночи пронизывает сырой, промозглый ветер; влага пропитала прошлогодние листья, и они бесшумно мнутся под сапогами. Изредка разведчики останавливаются, замирают, напрягая слух. Ничего подозрительного… Вскоре деревья расступились, впереди открылся рубеж, занятый противником; над бугристым полем с редкими кустами то и дело взмывают осветительные ракеты. В нескольких шагах от опушки чернеет остов сгоревшего грузовика, чуть дальше – разбитые снарядами танки.
      
       - Блиндаж… - прошептал товарищам Егор Чупров, и тут же из-за пригорка показалась сонная фигура часового. Вот он остановился, как будто понюхал ночной воздух и медленно побрёл обратно к противоположному от разведчиков склону высотки. Егор приготовил финку и осторожно пополз к тому месту, где часовой развернулся. Разведчики ждали, напряженно вглядываясь в темноту. Медленно, словно противясь чему-то, часовой приблизился на расстояние прыжка к Чупрову, и тот молниеносно сделал своё дело.
       Дальше – землянка; в ней сумрачно и душно, едва раздвигает мрак горящий сухой спирт. На грубо сколоченных нарах спят гитлеровцы, их – одиннадцать, и судя по форме, сложенной в изголовье, все офицеры. Спящего слегка укалывали кончиком кинжала в грудь против сердца, а когда он просыпался, наступала секунда ужаса и полной парализации. Этой секунды хватало для возмездия. По-другому действовать нельзя – не обошлось бы без шума. Последнему гитлеровцу заткнули рот и связали руки, чтоб взять с собой.
Неслышно, как тени, разведчики возвращались из расположения врага. Уходили южнее, там до леса ближе. Нейтральная полоса была уже рядом, как вдруг в небо с шипением поднялась ракета, и старшой увидел сбоку в траншее немецкие каски. Истошные крики и судоржные попытки воспользоваться оружием прервал гулкий разрыв гранаты. Обнаруженная разведгруппа еще надеялась на то, что немцы замешкаются, но те ответили сразу же перекрёстным огнём; трассирующие очереди вспороли ночное пространство.
 
       - Быстрее, в лес они не сунутся! – старшой взмахнул автоматом, увлекая товарищей к спасительной опушке. Тонко дзенькали над головой пули; оглянувшись, можно было разглядеть фигурки немцев, что бежали, не скрываясь, в рост. Дальше произошло непредвиденное – отходить было некуда: крепкий тесовый забор метра на три поднимался к мутному небу. После разведчики выяснили, что у немцев так заведено – забором огораживать квадраты частных лесных хозяйств.
       - Обрадовались, суки! – оглянувшись на немцев, злобно проворчал Егор; рука потянулась к последней гранате.
       - Ножи, ребята, ножи! – старшой выхватил стальной клинок и заколотил его прикладом автомата в деревянную стену. Три кинжала, вбитые мощными ударами, образовали лесенку. Связанного немца подняли на забор с помощью верёвки и, точно сноп, сбросили на другую сторону.
       - Прыгай, уходим! – негромко позвал старшой.
       Егор отстреливался.

       …Майским солнечным днём кум Васька прибежал на ферму в чрезвычайном возбуждении и с порога закричал:
       - Бабы, слыхали? Пашка Голодняк пришёл. В орденах весь, силён!
       Около дома Голодняков уже вовсю толпился народ; односельчане хотели видеть возвратившегося с фронта земляка, единственного на все село. Столы накрыли рядом с домом под цветущими яблонями. Сильно постаревший отец Голодняка наполнял водкой чарки. И Павел, сын его, высокий, седой лейтенант, изменился неузнаваемо. Перед тем как выпить, он оглядел всех заблестевшими глазами и сказал негромко, как бы с усилием разжимая челюсти:
       - За тех, кто не вернулся, - за Пронина Илью, за Егора Чупрова, за Победу!
       После пели и плакали.