Облака

               
                Памяти Валерия ЛОГАЧЁВА

      
                Звёзды холодно, скучно мерцали в космической пропасти над лесом и полем вблизи аэропорта, который нервно гудел и светился в ночном безмолвии ближних окрестностей, столь же мрачных и неприютных. За проходной по плотному насту перрона в двух шагах от Воробьёва проплыл тяжелый топливозаправщик; в свете габаритных огней причудливыми клочьями рассеивался выхлопной дым, и представилось: точно так же убывает, улетучивается жизнь, этот дивный сон. Сейчас очередной вылет, рабочая ночь, частица бытия…
        - Так, внимание! Выполняем рейс «Воронеж-Актюбинск-Ташкент», запасной – Оренбург. Погода по трассе соответствует нашему минимуму… - действия экипажа начались с полётной информации, затем в хвосте самолёта резко, изнуряющее зашумела вспомогательная установка, но тут выяснилось, что не срабатывает заслонка, подающая воздух на запуск основных двигателей. Пришлось ждать инженера технической службы.
        - Эх, чёрт, с самого начала не везёт! – сморщил нос в усмешке, заерзал в кресле бортмеханик. – Пассажиры подумают: «Что это за лётчики! Двигатели запустить не могут…» А стюардесса, небось, сказала: «Командир, пилот первого класса Воробьёв». Садись, Иван Степанович, отдыхай! В ногах правды нет.
        - Правды вообще нет, - деликатно проворчал командир; в полумраке кабины его хмурое лицо казалось молодым, и ещё это волевое выражение губ, подбородка, мужественный, одухотворённый взгляд. Одна из стюардесс как-то с нескрываемым умилением подметила, что Воробьёв – вылитый Жан Марэ.

        …Через полчаса послышался ровный, радостный гул турбин; при выруливании в окна салона заглянула бледная, озябшая луна, по обочинам бетонки белел и искрился снег. Вскоре неуёмная сила понесла самолёт, учащая мелькание взлётных огней, и в конце полосы «Туполев» стремительно полез вверх, к неясным ночным облакам. На высоте эшелона Воробьёв включил автопилот, после чего расслабленно запрокинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза. В кабине было по-домашнему уютно, тепло,  в полумраке с привычной четкостью светились приборы, а все же в ночных рейсах томит само время. Поневоле хочется отвлечься, погрузиться в думы, и хорошо что мозг может работать как бы в режиме авторотации, то есть, без напряжения.
        «Я живу всем своим прошлым», - не без гордости сказал о себе когда-то Иван Бунин, и в этом угадывался талант, максимализм жизнелюбия. Воробьёв же свою привычку мысленно ворошить пережитое расценивал не иначе как  душевный климакс, когда седина уже полезла в виски, а прошлое хоть и отзывается болью, неизменно влечёт к себе, греет душу.

       …Жарким летом далёкого шестьдесят восьмого года скорый поезд «Москва-Алма-Ата» мчался мимо полноводного тогда Арала по песчаным просторам Кызылкумской степи. Товарищ по несчастью, точнее, по распределению, Валерка Бочаров придумал залезть на крышу вагона: там на ветру прохладнее и достигалась некоторая высота. Воробьёв сидел рядом, подставив грудь ветру и казался задумчивым: позади лётное училище, Калуга, Россия… Факт, разумеется, грустный, но именно теперь начинается самостоятельная мужская жизнь в обнимку с облаками. Бочаров играл на гитаре, по-азиатски скрестив под собой ноги, улыбался гулявшим по степи верблюдам, пел для них: «Если здесь кончается Россия, здесь и начинается она…» Лицо у Бочарова грубоватое, с косым шрамом на подбородке, а верхние зубы сплошь – золотые, потому что ненавидел осторожность, разбивал физиономию во время мотогонок, в драках и вместе с тем безумно нравился девушкам. Думая о своём друге, Воробёв для сравнения вспоминал кота Тихона, жившего в отцовском доме. Этот огромный кот, к старости облысевший и почти беззубый, каждую весну проводил на крышах в боях за любовь и возвращался с порванными ушами, в шрамах на лбу.
        - …Дыни, арбузы – это хорошо, но тут еще скорпионы, фаланги… Бр-р-р!- нервно передёрнул плечами Воробьёв.
        - Не горюй, Ванькя! Будет что вспомнить, когда вернешься в свой Воронеж.
        Путешествие закончилось глубокой, мрачной ночью. Лётчики вышли на перрон, тоскуя от неизвестности и неуюта; мимо них торопливо несли чемоданы, оттесняли друг друга, ругались у входа в вагон пассажиры.
        - Вы из Калуги? Я вас по лётным курткам узнала… Грановская!.. – незнакомка простецки пожала пилотам руки, при этом своенравно встряхивала головой, сверлила мужчин глазами.
        Тут вихрем налетели молодые люди, кричащие «Ура!», подхватили приезжих на руки и понесли. На привокзальной площади стоял крытый грузовик с надписью «Досааф», куда полезла шумная компания. Воробьёв в кузове споткнулся, упал на что-то мягкое – послышался девичий писк; надо же! Тут принято ездить, лежа на парашютных сумках. Грузовик помчался ночными улицами в авиаспортклуб на окраине города. Лунный свет озарял спортивную площадку с перекладиной, лопингом, тренажёром «звёздочка». Бурый песок под ногами производил впечатление дикого пляжа. Ту ночь во славу прибывших лётчиков объявили праздничной, развели костёр для тепла и веселья, привезли откуда-то вина, и до самого утра пели песни, романтически болтали, кобенились.

       С середины июня установились знойные дни. Лётчики томились в ожидании полётов и прыжков, запланированных на июль, несколько раз ездили на аэродром строить девятиметровую вышку. Аэродромом был обыкновенный пустырь, покрытый верблюжьей колючкой с плешью посередине от посадок и взлётов. Прежде чем попасть сюда, грузовик въезжал в поселок, пересекал небольшую площадь, железнодорожную линию. На краю пустыря, рядом с парашютным складом стояли два зелёных самолётика Як-12. Тут же под навесом на кровати сидел казах-сторож, старый и равнодушный, как Будда.
       Блестящие от пота спортсмены врыли в землю столбы, верёвками подняли наверх продольные, поперечные балки и, сидя там, крепили их скобами. Начальник спортклуба не уступал молодым в силе и ловкости, будто всю жизнь был на нём этот монтажный пояс, на ногах металлические когти, а руки не расставались с топором.
       - Хорошо у вас получается, Анатолий Георгиевич, как у дятла, - кричали девушки, любуясь мощной, загорелой фигурой шефа.
       - Из лётчиков выгонят – пойду в монтажники, верхолазы!
       Подопечные его обожают, но то, каким его знают, - всего лишь вершина айсберга. Бочаров  с Воробьёвым сразу почувствовали загадочный, недосягаемый мир мыслей своего шефа-пилота. Частенько он слушал музыку Баха, Бетховена, сидя на траве у раскрытого окна кабинета, и взгляд его отличался неземной одухотворённостью.
       К полудню аэродромный сторож выполнял задание – варил отменную шурпу, лагман или плов. Слегка разомлевшие от зноя девушки расстилали на  берегу арыка брезент, наполняли тарелки фруктами, зеленью, а парни, усталые, запылённые, лезли в ручей освежиться.. После обеда некоторое время отдыхали, лёжа на траве под плоскостями «Яка». Бочаров, запрокинув голову, вдохновенно разглядывал громады чистых, молочных облаков, вспоминал Калугу:
       - Летишь, бывало, на Як-18 в зоне, выберешь небольшое облако, чтоб не заблудиться, - и в него! Я даже фонарь открывал… - Валерий пружинисто вскакивал, вытягивал вверх руки, показывая, как он обнимал облако. Слушая про такое, молодёжь, понятное дело,  мучилась от зависти.

       Именно в те дни вспыхнуло в душе Воробьёва страстное, поразившее очарованием и печалью, чувство к Грановской; жизнь превратилась в томление, в отчаянную зависимость от постороннего существа. Возвращаясь с аэродрома, спортсмены в жару всякий раз заезжали на речку купаться и так мудрёно ставили «Зил», что в воду прыгали прямо из кузова. Воробьёв как бы случайно упал на песок рядом с Грановской; та загорала – грациозно тянулась грудью навстречу солнцу. Заметив около себя Воробьёва, она слегка распахнула длинные ресницы.
       - Послушай, Соловьёв, тебе не идёт скромность. Скромный мужчина – это все равно что покойник…
       Воробьёв с наслаждением слушал её голос и сдержанно улыбался, потупившийся, ослеплённый, точно рядом была не хрупкая, миловидная девушка, а какая-нибудь Медуза Горгона.
       - Вы с Бочаровым нелепые мужики. Тот болтает без умолку и всё пошлости, а ты молчишь… Такое впечатление, что у вас один ум на двоих… Ты, Соловьёв, должно быть, рыба по гороскопу.
       - Вообще-то я Воробьёв.
       Грановская расхохоталась:
       - Ах, извини, переоценила…
       - Эй, курортники, разрешите посадку.
       Вылезший из воды Бочаров блаженно вытянулся на песке и с милой непосредственностью обнял мокрой рукой Грановскую.
       - О чём воркуете?
       - Так, ни о чём… свободное падение, - слегка отодвинулась, жеманно пошевелила плечами девушка. Бочаров же на это пропел страшным голосом, подражая Высоцкому:
               
                Но парус!.. Порвали парус!
                Каюсь, каюсь, каюсь…

       Затем манерно, с притворной задумчивостью погладил Грановскую по крутому бедру. Та коротко, игриво вымолвила: «Брысь!» Не прошло и минуты в молчании, как Грановская возмутилась:
       - Эй, соколы ясные! Что же вы не развлекаете даму? Не чувствую поэзию жизни.
       - Хочешь анекдот? – мгновенно откликнулся Бочаров. – Поручик Ржевский на балу говорит одной даме: «Мадам, позвольте я вам…»
       - Можешь не продолжать, - поморщилась Грановская. – Я хочу чтоб Иван рассказал о себе. У него такая солидная внешность. Даже когда молчит, это выглядит многозначительно, будто он мыслитель…
       - Давай, Ванькя, расскажи какую-нибудь басню, - весело поддержал Бочаров.
       - Детство вспоминать что-ли? – недовольно пробормотал Воробьёв. -  Я в деревне рос, лыж переломал вязанку. Искал всяких приключений: зимой вытащим на гору колхозные сани, оглобли в сторону, чтоб не мешали и вниз на них, как на танке. Качели делали в лесу над оврагом – кататься, так над пропастью! Или, вообрази себе, лошадь идёт под тобой галопом…
       - О! Это такой интим! – заулыбался Бочаров.
       - Лихо, лихо! – оценила Грановская. – Скажем прямо по Горькому: ты славно пожил, ты видел небо… Мы не увидим его так близко. Эх мы, бедняги! Правда, Бочаров?
       - Ну натурально! Ванькя, он сам по себе Змей Горыныч, а в интимных делах то ли буйвол, то ли бык, то ли тур…

       Вскоре начались полёты и прыжки. На аэродром отправлялись чуть свет, чтобы с зарей подниматься в воздух; парни проворно устанавливали стол для связной радиостанции руководителя полётов, крепили на штативах стереотрубы, готовили парашюты.  В радостном волнении Бочаров пригонял Як-12 со стоянки на старт, и, не выходя из кабины, ждал первую тройку парашютистов. Начальник аэроклуба неторопливо бродил по стартовой площадке, ни во что не вмешивался, но четко контролировал «молодых львов» - пилотов, инструкторов. Тот же Бочаров отлетал пол-дня, начал прыгать, и вдруг просит: «Анатолий Георгиевич, разрешите с трехсот метров прыгнуть». Толковые вроде ребята, но несерьёзные, черти! Шалеют от неба.

       Между тем, отколола номер Грановская.
       - Ну что она тянет?! – страдая от переходящего в ужас напряжения, простонал руководитель полётов.
       - Разобьётся! – визгливо вскрикнула юная спортсменка с искаженным лицом совершенно мучного цвета.
       Вместо положенных пяти секунд задержки прошло уже десять и больше, а Грановская все летела со страшной скоростью к земле, не раскрывая парашюта… И наконец – о Боже! – в небе вспыхнул белый купол запасного. С радостными воплями парашютисты бросились выяснять, что случилось.
       - Да ничего особенного, не открывался основной, - заявила взволнованная и напуганная Грановская.
       В пылу переживаний не все заметили странность: как мог отказать основной парашют, если секундами позже купол в оранжевом чехле вяло вывалился и повис, будто невод?! Ведь открыл же его автомат КАП-3! Качая головой, начальник аэроклуба с трудом верил, что кольцо могло застрять в гнезде подвесной системы.
       - Анатолий Георгиевич, она как Анна Каренина, под этот поезд хотела успеть, - пошутил тогда неунывающий Бочаров, но людей трясло, и многим было не до смеха. В полуверсте от аэродрома громыхал проходящий товарный состав. А через пару дней Грановская, смеясь, уверяла, что просто ей захотелось как-то отметить свой тридцатый по счёту прыжок.
      - Пошутила… Ну и что?! – дерзко, с вызовом озиралась спортсменка на сдержанное негодование товарищей.
      - Чёртова кукла! – пробормотал тогда кто-то в сердцах, и инцидент таким образом был исчерпан.

      Как ни стараются люди скрывать свою любовь, она проявляет себя неотвратимо. Однажды, пилотируя «Як», Воробьёв признался что обожает Грановскую, но та расхохоталась ему прямо в глаза и сказала что он совершенно не в её вкусе. Вечером спортсмены сидели у костра; Бочаров развлекал народ песнями Высоцкого, а Воробьёв, не желая сидеть со всеми, сильными, злыми толчками раскручивался вместе с рамой лопинга так, что она свистела, описывая круги в темноте. Мелькали звёзды, огонь костра.
      В начале августа спортсмены отрабатывали прыжки в воду. Воробьёв тогда выбросился первым – легко, красиво управляя куполом, приземлился на пляже озера Любляна к полному изумлению отдыхающих. В довершение он, не мешкая, достал ракетницу и выстрелил, давая «добро» остальным. Бочаров тем временем резко снизился, приветственно покачал над пляжем крыльями и вновь стал набирать высоту. Ныряя в озеро, парашютисты в спасательных жилетах моментально выскакивали на поверхность; почти все хохотали при этом, словно кто-то в воде их усиленно щекотал. Катера лодочной станции быстро доставляли спортсменов на берег.
Воробьёв оставался на пляже, загорал, дожидаясь очередного появления Як-12 над озером. По небу плыли лёгкие, чарующие взор облака, и, глядя на них, невольно думалось о тяготении человека к полёту как самому полному выражению счастья. Девушки в этих соревнованиях не участвовали, но приехали на озеро развлечься.  Среди них была и Грановская.
       - Господина пилота зовут пить пиво и кушать шашлык, - Грановская в пёстром купальнике стояла на песке, улыбалась сердечно, обворожительно. Воробьёв испытующе заглянул в её глаза, и какая же бурная отрада ворвалась в его душу!
       - А я приглашаю купаться…
       С восторгом и трепетом Воробьёв обнимал в воде волшебное тело любимой, а она, явно желая произвести сногсшибательный эффект, упивалась своей игрой: «Я тебе нравлюсь! Ах ты мой хищник!..» Хмелея от счастья, Воробьёв целовал её глаза и губы. Обедали они, катаясь на лодке. И любовь присутствовала в мире.

       К полудню с аэродрома на озеро приехал Бочаров. Отдыхающая публика, а главное, парашютисты встретили его восторженно, и, не давая ступить шагу, принялись качать. Бочаров дико кричал при этом: «Парус! Порвали парус!» Грановская едва удерживалась в лодке, от нетерпения тормошила Воробьёва и неприязненно требовала чтобы он плыл к берегу. Ей тоже хотелось участвовать в свистопляске, что происходила на пляже.
      - Валера! Браво!.. – кричала она, сложив ладони рупором, и улюлюкала на манер аборигенов. Бочаров отвечал ей теми же экзотическими воплями.
      - Валера, ты меня очаровал! – Грановская выпрыгнула из лодки и бросилась в объятия Бочарова.
      - По самую ватерлинию? – сладко ухмыляясь, интересовался тот.
      Воробьёв с горькой усмешкой вновь налёг на вёсла. Омерзительно было наблюдать как Грановская, сидя на коленях у Бочарова, интимно вскрикивает, смеётся, обнимает его шею. Потом они купались. В воде Грановская ездила на своём приятеле верхом, и всё было задушевно, мило.
      «Ну зачем мне это нужно?» - спрашивал себя Воробьёв и полагал, что самое мудрое в его положении – погасить это  несчастное чувство, но, кажется, легче было утопиться.
В середине следующего дня, будучи в воздухе, Воробьёв круто снизился, посадил самолёт и, отстегнув карабины парашюта, спрыгнул на землю. На старте к последующим полётам готовился Бочаров; с вниманием и любовью глядели спортсмены, как он одел поверх лётного комбинезона кожанку, пошел к самолёту.
      - Слышь, дружище, аэроплан чего-то не фурычит, тряска… Надо ставить его на якорь, - неприязненно скользнув взглядом по лицу Бочарова, сказал Воробьёв. Приступы ревности ещё давали о себе знать. Валерий будто не слышал и намеревался лезть в кабину.
      - Да говорю тебе, мотор барахлит, - холодно, грубо повысил голос "кунак Ванькя", как частенько величал его Бочаров.
      - Ладно, сделаю круг, посмотрю. Ты полетал – дай другим… Сам же знаешь, второй самолет неукомплектован. Назад, мужики! Прыгать пока не будем. Сейчас контрольный полёт, - Бочаров остановил идущих к самолёту спортсменов. Те, не снимая парашютов, уселись на брезент – ждать.

      Зачем он, Воробьёв, не остановил друга, не настоял тогда на своём? Что-то непостижимое, роковое вершилось в те минуты. Неужели всему причиной Грановская?..  Мотор как ни в чём ни бывало запустился, после чего «Як» сразу же, без выруливания помчался на взлёт в сторону посёлка, откуда дул ветер. С середины поля самолёт оторвался, плавно поплыл вверх.
      Воробьёв, уныло отвернувшись, сидел на стуле руководителя полётов. Было грустно, он гнал от себя навязчивый образ Грановской с её вульгарной манерой держаться. Тут кто-то из спортсменов заорал по-плохому. Глядя на самолёт, закричали другие. Як-12 исчезал за тополями посёлка, а еще через пару мгновений послышался глухой взрыв, тёмной шапкой взметнулся клубящийся дым. На старте застонали, завыли… И потом этот гулкий топот людей, бегущих по аэродромному полю…  Картина катастрофы была ужасающей: самолёт ударился в стену одного из домов, баки с бензином мгновенно превратили дом в гигантский костёр.

      …Уже много лет память Воробьёва несёт в себе этот обжигающий след, неясный смысл которого простирается в запредельность. Гибель друга едва ли не напрочь и очень надолго перечеркнула для Воробьёва былую прелесть и обаяние жизни, но память о нём облегчает земную участь.