Пятничным вечером мы всей семьей устроились смотреть фильм Леонида Парфенова о Гоголе. Умный, с любовью сделанный, со множеством неожиданных находок, фильм оправдал наши надежды. Тонкое, необычное лицо Земфиры, ее ненавязчиво-выразительные интонации как нельзя больше подошли к гоголевским текстам.
Но… Уже вторую сотню лет повторяется одна и та же история, о которой писал Блок в своей интереснейшей статье «Что надо запомнить об Аполлоне Григорьеве»: «Наша интеллигенция так и приняла Гоголя: без «Переписки с друзьями», которую прокляли все, и первый – Белинский в своем знаменитом письме». Парфенов, конечно, не позволил себе резких, безапеляционно-жестоких выпадов против Гоголя, которыми дышит это письмо, но, по существу, он согласился с «неистовым Виссарионом» в оценке книги. Парфенов, правда, «всего лишь» ограничивается вопросом – куда к концу жизни делся юмор Гоголя и почему он надумал поучать народ?
Попробуем ответить. Наступает момент в жизни человека, когда все задачи и интересы отступают перед одним-единственным вопросом – вопросом о смысле жизни и спасении души. И тогда «единое на потребу», или, говоря современным языком, «одно только нужное», заслоняет собой все остальное. В беседе с Марфой, сестрой прав. Лазаря, Христос назвал «единым на потребу» Слово Божие, ведущее к вечной жизни. Как гласит предание, сам Лазарь, после его воскрешения Спасителем, никогда не смеялся. Три дня томился он в аду, и его «чувство юмора» сгорело в адском пламени.
Гоголю, благодаря своему сверхчеловеческому воображению, похоже, тоже доводилось спускаться в преисподнюю, так же как удалось это когда-то Данте. Он, как никто, знал об ужасе и мраке, в которые погружается изувеченная грехом человеческая душа. Многие из его героев даже не люди, а персонифицированные пороки. Но большинство читателей, не без подачи Белинского, восприняли его произведения как социальную критику. Гоголь глубоко страдал, считая себя косвенно виновным в разжигании вражды между сословиями. И перед ним остро встал вопрос о возможности преодоления греха. Он начал с себя! Само многочасовое стояние у конторки во время занятий «сочинительством» приобретает черты молитвенного подвига. Бескорыстный и непритязательный, он вел по-настоящему аскетический образ жизни.
Но Гоголь не мог и не хотел ограничиться собой. Зная об огромном даре, которым был награжден свыше, он хотел использовать этот дар для проповеднических целей.
После пребывания в Оптиной Пустыни Гоголь начал тщательно обдумывать план второго тома “Мертвых душ”, в котором собирался описать образ праведного человека, сумевшего перевоспитать Чичикова. Некоторые считают, что его талант художника вступил в противоречие с пророческим даром, что привело к непреодолимому разладу в его душе. Мне кажется, что дело обстояло как раз наоборот. Его писательский гений был именно гением пророческим.
Оказавшись в Петербурге, с которым он связывал свои самые лучезарные мечты, Гоголь с пронзительной ясностью ощущает в городе торжество инфернальных сил, что наполняет его тревогой о будущем России. Бешено-летящая птица-тройка не дает ответа, но, похоже, Гоголь знает ответ. И ответ этот грозен. Он называет народ, выдумавший тройку, «бойким» народом, что часто расценивается как восхваление русского народа. Однако, если внимательно приглядеться, то можно убедиться, что в его тезаурусе это словцо носит весьма неоднозначный и чаще всего - негативный характер. Гоголь всей душой желал «счастливого конца» для своей поэмы, но, вероятно, его несомненный пророческий дар шел вразрез с таким успокоительным и примиряющим всех замыслом. Понимая, что получается ложь, он сжег свое творение. Тут я согласна с Леонидом Парфеновым - это был акт большого мужества, перенапряжения от которого Гоголь вынести не смог. Наверное, были и другие замыслы, которым Гоголь не давал ходу, нечеловеческой волей поставив барьер своему творчеству, чтобы вновь не быть превратно понятым или не сказать чего-то в угоду темным силам. Вспомним, как в предсмертных мучениях Блок умолял жену сжечь поэму «Двенадцать», в которой он, как сам ранее писал, «скрепя сердце, вынужден был поставить Христа впереди красноармейцев». Какие же силы вынудили поэта поставить Христа на место антихриста? Такое не могло прийти в голову даже «всесильной» ЧК. Впрочем, здесь я останавливаюсь, понимая, что сфера моей компетенции исчерпана.
Но Гоголь, слава Богу, успел написать «Избранные места из переписки с друзьями». Это не есть художественное произведение, поэтому оценивать его с литературоведческой точки зрения совершенно неправомерно. Это – проповедь. Почему великому писателю отказывать в праве на такой «жанр»? Но дело не в жанре. Просто Белинскому и его единомышленникам не понравилось, что Гоголь, которого они сгоряча посчитали было «своим», осмелился высказать идеи, шедшие вразрез с их революционным стремлением натравить всех и вся друг на друга. Я считаю, что Гоголь совершил подвиг, отказавшись от литературы в пользу христианской проповеди. В будущем похожим образом поступит Лев Толстой, но, в отличие от Гоголя, он отречется от Церкви, от православия и напишет собственное «евангелие», создав толстовство, которому и сам не смог следовать.
Гоголь, как никто другой понимает человеческие слабости, и поэтому не ставит перед людьми сверхзадач. Он, к примеру, не предлагает ходить босиком и всем подряд пахать землю. Он просто говорит, как на своем месте, в тех обстоятельствах, в которые поставила тебя жизнь, приблизиться к исполнению Божьего замысла. Здесь не место обсуждать эту великую книгу. Хочу сказать другое. Получилось так, что птица-тройка принесла Россию туда, где она находится сейчас. Судья у нас не судья, милиционер не милиционер, чиновник – не чиновник. Мы пошли дальше: уже и женщина постепенно перестает быть женщиной, а мужчина – мужчиной. Теперь ведут дело к тому, чтобы и ребенок перестал быть любящим сыном или дочерью, а сделался юридическим лицом, ревностно защищающим свои права и подающим в суд на мать, которая в сердцах отшлепала его за вранье или шалости.
Что же нам делать? Я думаю, что полные здравого смысла и трезвости советы, которые дает Гоголь в своих «Выбранных местах», помогут остановить наше все ускоряющееся скольжение в бездну.
Процитирую опять Блока: «Откройте Гоголя, нового Гоголя, не урезанного Белинским, прочтите его книгу без «западнических" шор, и вы многое поймете по-новому. Откройте, наконец, вместе с Гоголем его благоговейного истолкователя Аполлона Григорьева, и убедитесь, наконец, что пора перестать прозевывать совершенно своеобычный, открывающий новые дали русский строй души».