И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята.
Но за всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
А.Галич
Скажи ему, как все произошло
И что к чему. Дальнейшее – молчанье.
У.Шекспир
“9 сентября... был убит... 1990 года погиб... мученически погиб... по дороге... Рано... на лесной тропинке... Следствие зашло... ведется... никогда не забудем... Прошел... пронес... Бога... жертвы... Зверски... вечная память... Хоронить пришли... профессора... Крестьяне и студенты... венки от католических... истекая... подвиг протоиерея... скончался... Александра... чудовищное преступление... Невосполнимая потеря... Пастырем... был духовным пастырем... Уделом... его уделом была... верным последователем... он был верным последователем... открыт к правде... был открыт ко всякой правде... Абсолютно... был абсолютно... Был... был... был”, – сколько шума! Как громко.
События орут так, будто сработала надрывная, нервная сирена. Обрывочные крики, заглушаемые звуком наших собственных рыданий, давят на барабанные перепонки и почти разрывают их... Но самое страшное – не они.
ТИШИНА. Вот что. Она проглядывает за каждым звуком, зависла где-то над затылком, все перекрикивает. Ее невозможно не слышать, нельзя слушать. Только, кажется, будто она молчит. Она – ультразвук. В ней поет свой гимн и заливается пустота, в которой не прозвучит... больше никогда не прозвучит... тот голос – полный веры и вдохновения.
Пропущено слово, – чей голос.
Голос отца... Батюшки... отец Александр... отцу... о протоиерее Александре... Александру Меню... Александра Владимировича... о батюшке... об отце... батюшкин... отцовский... – о, Господи! Ладно – просто “его”. “Е г о” голос. Пусть так будет...
Тишина – всюду, не в уединении только, не в неуютном мраке ночи. И какая-то она не обычная, странная. От обычной можно спрятаться в бессмысленные шумы. Эта же непонятным образом проникает в звуки. Слух, ею заглушенный, не способен воспринять ни единой ноты. Крики вокруг кажутся шепотом, разговоры немой жестикуляцией, грохот улиц фильмом, показанным без звука...
Открываем рты, заполняем пустоту. Произносим слова о подвиге, о жизни. А она, ни с кем не считаясь, – ни с умудренными, ни с уважаемыми – вступает в разговор и твердит свое, нагло присоединяется к любой речи. Перебивает сановитых и заглушает, перекрикивает!
Идет панихида, протискиваются в воздух заупокойные слова об “убиенном протоиерее Александре”. Доносятся бархатистые звучные баритоны уважаемых служителей православия. И прямо вместе с ними открывает рот эта нахально-крикливая тишина и, во все горло надсаживаясь, обращает всю эту звучную музыкальную красоту в ничто, в комариный писк. И одно повторяет, одно твердит, свое, заученное: “Не то, не тот голос, – не е г о!”
Привычным движением губы хватаются за словесные формы – о Боге, о христианской вере. А из горла вместо привычно-самоуверенного звонкого звучания – сип, клекот, всхлипы пустоты. Разум выхватывает из памяти и предъявляет миру слова, которые так браво, так успешно мы повторяли вслед за н и м. Но вмешивается то самое, всюду проникающее, наглое загробное молчание, насмешливо и грубо: “Не верю. Врешь! Все лживо!..”
Потеряли голос... А был ли?!.. Может, был, но не наш – е г о? А наш – только отражение, отзвук, эхо?..
Звучавшее в е г о устах так естественно, в наших – липкая каша вранья – завязает во рту, не дает ничего выговорить. Стремимся проповедовать идеалы веры, и всего вволю: философских терминов, заумных фраз, сложных богословских построений... Уважение – может быть – внушаем. Но стоит еле слышно только шепнуть из-за спины этой пустоте: “Что-что? Не слышу?! Я не слышу!” И вот, ты – голый, немой, и слова твои – ничто. И умствования, облеченные в них – глупость. И ответственная серьезная значительность – нелепое, дурацкое, жалкое смехотворство.
Сколько “духовных учителей”, сколько “наставников” милостиво предлагают из “жалости” заполнить своими разглагольствованиями образовавшееся беззвучие. Но отчего-то частота колебаний их голосов не годится для нашего уха. Они колеблют воздух, но ни умом, ни сердцем не воспринимается эта невнятность, эта чрезмерная настырность!
Звуковое равновесие мира может для нас восстановить только тот, кто его нарушил, замолчав. Но у нас нет больше на это надежды. Что остается? Замолчать самим? Уши заткнуть. Прервать внутри себя все звуки и мелодии. Слушать.
Если включить музыку в комнате, исчезнет та, что надрывается за стеной. Если попытаться “включить” в сердце абсолютную тишину и стать внимательным к ее красноречию, быть может, вместо пытающего и надрывающего сердце крика, она превратится в голос? В е г о голос.
Может, именно для того, чтобы мы замолчали и вслушались и “орет” она, не давая жить? Может на что-то хочет обратить внимание, что-то пытается объяснить, как отчаянно жестикулирующий немой? Ведь на мир обрушилась бездна, пустота, а мы, может, даже и не заметили случившегося?.. Обошли вниманием, просто прошли мимо, занятые своими звукоизвержениями.
В тишине слышится голос Бога, в тишине робко пробует голос совесть. Может, в тишине и он сумеет обратиться к нам? Чтобы соединить разорванные миры и продолжить начатое в своей земной жизни приближение к нам звуковой гармонии Высшего Мира.
Но куда девать свою немоту, собственную, почти фатальную? (Ведь эта пустота наших душ продолжает портить слух живущим рядом.)
До обретения собственного голоса остался только миг, напряженный и бесконечный. Как тот, что отделяет неизлечимого больного от чудесного мгновенного исцеления.
Что необходимо для того, чтобы прямо сейчас суметь заговорить? Раскаяние?! Но уже заставила от него содрогнуться наша немота, которая лишь из-за собственной глухоты казалась уверенной риторикой.
Или нужно “заслужить право”? Но когда немые начинают говорить, это значит, что должно прозвучать во что бы то ни стало то, о чем молчат говорящие без труда от природы.
Что еще? Вера?.. Но ничего другого ведь и не осталось, все остальное перепробовано. Значит, можно начинать.
...Эта книга посвящается... (опять “посвящается”!) она будет посвящена... написана... памяти... эта книга будет... – что ж такое?! …Это – попытка... ощущаемая необходимость... от всего сердца... посильный дар... – о, Боже! …Сама жизнь... о главном... нельзя иначе... – какое-то заикание сплошное!
Фильм Тарковского “Зеркало” начинается кино эпиграфом — заику вылечивают сеансом внушения. Врач возвращает ему дар нормальной речи, передавая свою волю и заражая верой в самого себя: “Сейчас напряжение пройдет, и ты будешь говорить. Свободно. Громко и четко. Если ты сейчас так заговоришь, ты будешь так говорить всегда! Повторяй за мной. Только громко и четко!
“Я МОГУ ГОВОРИТЬ!”
...Кажется, что он сейчас стоит рядом. И как всегда, помогает. Надо только открыться, сделать усилие и произнести: “Я могу”... Уходит напряжение. Пропадает страх. И, наконец, можно произнести: “Мы МОЖЕМ говорить”.
Мы будем говорить о н е м !
(Часть 1. Глава 1. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
фото Сергея Бессмертного)