Часть 1-я
…Следуя своему назначению, вы становитесь на Путь, который вас все время ждал; и жизнь, которой вам нужно жить, становится вашей жизнью. Начиная такой Путь, вы встречаете людей, которые находятся в поле вашего счастья. Они открывают для вас двери. Идите же бесстрашно своей дорогой – и перед вами откроются совершенно неожиданный Путь.
Джозеф Кембел
Посвящается моей маме, которая всего за один месяц до перехода в мир иной, сказала: «Прости меня, доченька»
Время стремительно бежит вперёд… Уже так мало осталось тех, кто может рассказать о войне и о жизни до и после неё. А те, кто ещё и способен рассказывать, так их некому слушать – все уже по сто раз слушали-переслушали и слышали-переслышали все эти истории – надоело! Зачем ещё одна?
Но эти истории не о войне. Они о Жизни. Просто о жизни и не только о моей личной или жизни членов моей семьи. Они о жизни всего нашего человеческого рода. Я убеждена: прочитав эту книгу, вы тоже задумаетесь о своей жизни – о своем детстве, о взрослении, о становлении личности. А, задумавшись, перепишите сценарий своей жизни на абсолютно новый, счастливый. И это изменит окружающий вас мир, и принесёт в вашу жизнь события, которые будут вас радовать.
В сущности, мы не можем изменить ни окружающий нас мир, ни людей, ни даже самих себя… всё, что мы можем изменить – это наше отношение к миру, к людям, к самим себе. Но для этого надо остановить привычный ход мыслей, задуматься и… Кому-то, может, развернуться, кому-то только чуть-чуть повернуть. У каждого своя дорога жизни.
Кто помогал вам расти, кто раскрывал ваше сердце для любви? Многие из нас утратили знание об истории своего рода. Каково понятие этого слова? Род — это не просто линия кровного родства, рождений и смертей, единства или разобщения, взлётов и падений, отражённая в генеалогическом древе. Это осознанная духовная и нравственная преемственность от поколения к поколению, это её связь между прошлым и будущим.
Каждый человек — это сосуд, вмещающий в себя силу и слабость, проклятие и славу своего рода, своей национальности и культуры. Ученые установили, что в молекуле ДНК новорождённого ребёнка закодированы все события, которые произошли в жизни не только всего его рода, но и всего его народа. В этих событиях человек находит душевную поддержку и понимание своего места в жизни. Если знает о них, размышляет над ними, изучает, мечтает трансформировать и преобразовать… А знание, как известно, окрыляет.
Нет одинаковых людей, даже если они живут в одной семье. Нет одинаковых листиков на дереве, одинаковых песчинок на солнечном пляже, одинаковых снежинок на горных вершинах или в падающем на наши города и сёла снеге…
Вырастая, человек может слепо тиражировать родовые привычки, образцы поведения и реакций своих значимых взрослых: тех, кого любил, у кого учился, кому подражал, от кого зависел... ещё в детстве.
Страдая от неудач или болезней, мы порой считаем, что в этом виновата судьба или проклятие рода. На самом деле, любая модель воспроизводит себя, пока не появится усилие, чтобы изменить направление, преобразовать модель, переиграть ситуацию. Генетическую предрасположенность к болезням, потерям, неудачам, неуспеху можно (вот она - Радостная Новость!), осознав, преодолеть и навсегда изменить во имя будущих поколений или собственных дальнейших воплощений.
Каждый из нас ходит по могилам своих отцов – мы повторяем ошибки своих предков.
Прощение может наступить только после понимания. Понимание своих родных даёт возможность познать и понять себя, причины своего поведения, эмоциональные и мыслительные реакции других членов рода, что даёт ощущение личного присутствия в семье, в клане. Знание истории своего рода и членов семьи - это ещё и замечательный момент в обучении. Я не считаю себя учителем, я сегодня и всегда считаю себя студенткой, т.к. мы будем все вместе учиться на примерах моей и ваших семей. Ведь мы пришли сюда, на Землю, в первую очередь, чтобы учиться.
«Нет пророка в своем отечестве», - говорится в Библии. Поэтому зачастую мы не признаем мудрость своих предков. А если вы научитесь понимать себя как частичку клана, семьи, то обнаружите сильные и слабые стороны своего рода… Узнав их, вы научитесь преодолевать себя, опираясь на это знание.
Сейчас особые времена в любой стране, ибо каждый переходный период, любая перемена грозит стрессом - потерей связей, взаимопонимания, финансов и здоровья. От нас зависит, как мы пройдём этот период испытаний. Какие самые сильные стороны своей личности мы можем использовать???
Вслушайтесь в слово СЕМЬЯ. В нем отчетливо слышно: «Семь Я». Семья – это основная ячейка общества, и потому семейная система изменяется по мере развития общества. Когда-то женщина стояла во главе рода, потому что могла сделать то, что мужчине было не под силу – дать человеку жизнь. С приходом патриархата семья сильно изменилась: изменилась её структура, а правила наследования поставили мужчину на первое место. При матриархате фокус внимания был на детях, при патриархате – фокус сместился на взрослого человека. Стало больше цениться то, что у тебя есть, чем то, кто ты есть, какой ты. Да, уж, современному обществу есть чему поучиться у матриархата!
До индустриальной эволюции семья была большая, все жили кланом, вместе. В настоящее время технологическое развитие мира сузило понятие семьи до 2-3, максимум 4-5 человек. Стали не нужны бабушки или бедные тетушки, которые всегда занимались именно духовным развитием ребёнка. Их заменили телевизор и компьютер. Сказку на ночь самым маленьким читает по телевизору красивая молодая женщина-модель, которая не торопится быть матерью. Как только ребёнок подрос и перестаёт верить в настоящих Хрюшу и Степашу, никто уже ему не почитает сказку на ночь, никто не погладит спинку там, где растут крылышки и не выслушает секреты, которые родителям не расскажешь – только бабушке. А вот по тому месту, где «талия переходит в далее», достается гораздо чаще, чем поцелуй в «маковку».
Когда я была маленькой, то у меня не было бабушек и дедушек. Мои родители родили меня поздно, и когда родился мой сын, то моя мама была ему настоящей бабушкой – ей было уже 60 лет. А мне, когда родилась моя старшая внучка, было всего сорок один год. Я считала себя ещё молодой и способной самой стать матерью. Во всяком случае, я энергично устраивала свою личную жизнь.
Мои уже взрослые внучки до сих пор зовут меня по имени. Я не знаю, хорошо это или плохо для меня (моего внешнего вида или самосознания), но мне уже хочется, чтобы какое-нибудь крохотное существо называло меня бабушкой. Однако я совершенно не знаю, как быть бабушкой! У меня нет такого опыта из детства.
Политические и экономические ситуации в стране так же оказывают свое влияние на семью, а непредсказуемость событий оказывает влияние на её состав. Нам нужно познать свои корни и отказаться или, наоборот, взять на вооружение основные внутренние устремления всего рода.
Дело в том, что человеческая психика постоянно подвергается воздействию стрессов не только со стороны внешнего мира, но также и изнутри. Наша генетика может усиливать или смягчать их воздействие. Если мы вспоминаем, как бабушка говорила, например, при пожаре: «Жалко, конечно, но ничего не поделаешь… Лишь бы все живы были», то такая философия принятия событий может нам помочь пережить неприятные ситуации с наименьшими потерями. Допустим, что в подобной же ситуации кто-то из значимых взрослых в семье – дядя или дедушка – клянётся отомстить, тогда мы можем автоматически включиться в борьбу и в результате этого потерять гораздо больше: здоровье или даже жизнь.
Говоря о семье, я имею в виду группу людей, взаимодействующих друг с другом. Какой-то совершенно мне не известный Д. Донн сказал: «Нет человека, который был бы как остров - сам по себе». И правильно сказал. Семья – это мощная организация, которая насаждает детям свою веру, свои ожидания. Если задумаетесь о том, что происходит в жизнях других людей и в вашей собственной жизни, вы увидите, что происходит именно то, что вы ожидали от себя или то, чего ожидали от вас значимые другие.
История любой семьи содержит так много дат, событий, переживаний и легенд, что часто «за деревьями не видно леса». Все проблемы могут быть разрешены в рамках семьи, но иногда нужен наблюдатель со стороны, который увидит её силу и слабость. Описание истории своей семьи приводит к ещё большему ослаблению слабых или усилению сильных сторон (извините за тавтологию), укрепляет дух, даёт понимание и улучшает взаимоотношения.
Дерево сильно своими корнями. Хорошие корни – и ветви хорошие. Хотя в Библии и говорится о семи коленах, желательно отобразить хотя бы 3 поколения. Для меня семья: это Я и во мне 2 половинки – мои мама и папа – и еще 4 четвертушки – 2 бабушки и 2 дедушки. Нас всего семеро! Кто же главный? Во всей этой ураганной смеси Я – самый главный для меня человек. Я – не моя мама, не мой папа, не мои бабушки и дедушки. Я – это Я!
Мне повезло – после смерти моего дедушки остались дневники, папа сберег почти все мамины письма с фронта, от моей мамы нам остались четыре аудиокассеты, которые записала моя внучка Ирочка, и одна видеозапись. Мы сумели сохранить очень много старинных фотографий, на которых изображены наши предки. Есть два портрета дедушки Александра, писанных маслом. Когда я пишу эти строки, он со стены смотрит на меня и благословляет.
Консультируя людей, я всегда спрашиваю их: «Кто в вашей семье является хранителем семейного архива? У кого хранятся свидетельства о рождении, о смерти, свидетельства о браке и разводе, документы из роддома или с кладбища… У кого хранятся фотографии вашего рода?» Сейчас такая техника, что можно скопировать все документы, фотографии, письма и сделать свой собственный семейный архив.
Если ещё живы ваши старики – срочно запишите все их воспоминания, все истории до мелочей. Сфотографируйте их. Если хотите, чтобы ваши дети были здоровыми и счастливыми – поработайте, опишите историю своего рода.
Старики! Забвение убивает людей. Помня, что вы – один из Семи Я – передайте знания о своем роде и семье своим потомкам. Запишите или наговорите на диктофон – Родина вас не забудет! Настанет такой день, когда всё, что вы оставили после себя, обретет свою ценность. Вспомните, как у Цветаевой: «Моим стихам, как застарелым винам, настанет свой черёд»…
А ну-ка, дедушки! А ну-ка, бабушки!
Пускай узнает вас страна!
И звонкой песнею пускай прославятся
Среди потомков ваши имена!
Спасибо всем за вашу смелость быть здесь, на планете Земля!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ангел в беленькой одёжке,
неживущий на Земле…
Охрани мой путь нелёгкий.
Ближе подступи ко мне.
Я хочу держать в ладони
руку нежную твою,
Чтоб избавил ты от боли
душу грешную мою.
Ты пройди со мною рядом
до конца всего пути,
И любви небесным взглядом
мою веру укрепи…
Мийкул Пахомов. Хельсинки.
Начало
Расскажу я вам, дети мои, сказку… Сказку - не сказку, а истинную правду. Да сказка эта не для каждого, а только для умных детей. Ибо, если сказки не любишь, тогда и не считай себя умным, потому что в каждой сказке только чуть-чуть сказки, а всё остальное – правда или истина. А истину познать – это сразу же поумнеть, уж поверь мне!
Как много мы слышим и говорим о любви, а сами думаем, что ещё не время любить - слишком молодые. Потом думаем, что не нужно любить – слишком больно. Потом – что слишком поздно… А Любовь – это вечный движитель Жизни. «Мы все, Отец, бессильны без любви!» - сказал когда-то поэт. Нельзя нам без любви! Без любви человек чахнет и заболевает. Уж лучше сердце в шрамах и ссадинах, чем здоровое, но без любви. Это мое мнение, а что думаете вы?
Современная физика доказывает: «В мире нет ничего, кроме движущейся материи». Что же заставляет её двигаться? Любовь! Говорят, Любовь запускает вращение Земли, говорят, всем миром движет Любовь! Я этому верю...
Так вот я раскрою вам один секрет – человеческое сердце без любви – к мужчине/женщине, к котёнку, щенку или внукам, к самой природе или к старикам – умирает гораздо быстрее, чем у любящих, постоянно влюбляющихся людей. Любящие не только дольше живут, но и молодеют. Влюбленность, очарованность превращаются в любовь. Ровная, уверенная в себе любовь постепенно превращается в устроенный быт, а всё это - составляющие семейного счастья.
Милые женщины! Не важно, сколько вам лет: встаньте с кресла или дивана, нарядитесь, подкрасьте глаза и губы, причешитесь и… влюбитесь! Заново влюбитесь в своего мужа. Нет мужа – идите к старикам. Нет своих стариков – идите к детям. Нет детей – идите на «птичий рынок» за животным. Влюбитесь в себя, в конце концов!
Дорогие мужчины! Не брюзжите на политику нашего правительства, заплёвывая экран телевизора. Если у вас есть пара – подтяните штаны, живот, побрейтесь, наодеколоньтесь и влюбляйтесь снова! Идите за цветами и поднесите их своей самым близким и любимым женщинам… в первую очередь, маме и жене. Нет мамы, нет жены – несите внучке, невестке. Невесту найдите себе, наконец. Сколько одиноких женщин-невест вокруг, а вам нужна всего-то одна. Подарите ей счастье!
Желающего судьба ведет, а нежелающего - тащит
Люди мои дорогие! Ничего не бойтесь! Знайте: что вы посылаете из своего сердца, то к вам и возвращается. Наша Вселенная всегда находится в полном равновесии: «Что посеешь, то и пожнешь». Можно жить либо в страхе, либо в вере. По вашей вере в несчастья или в любовь и воздастся вам.
Посеете раздор – пожнете ссору. Посеете улыбку – пожнете Любовь! Поверьте мне, уж я-то знаю, что говорю… Я уже пожила и пережила так много, что есть, чем с вами поделиться. Вот и начну со сказки про Ангела.
И тихий Ангел прилетел…
Я проснулась от дикого грохота и какого-то леденящего душу нарастающего визга, от чего застывала в жилах кровь, а все части тела немели от ужаса. Я открыла глаза и тут же их зажмурила: звук ввинчивался в меня с небес. Что-то черное, ужасное, увеличивающееся летело на меня сверху. Я замерла… И в этот момент что-то еще большее по размеру, но тёплое и родное упало на меня. Мне было страшно и спокойно одновременно. Это огромное и тёплое потащило меня куда-то вниз. Оно часто и напряженно дышало, а сердце колотилось, как сумасшедшее, что у меня, что у него…
…Ещё совсем недавно я лежала под небом на матрацах и смотрела куда-то вверх. Я чувствовала, что мы движемся. А лежала я голенькая и во всю наслаждалась своим существованием. Рядом со мною сидел мой белый Ангел. Молодой и озорной, он щекотал меня перышком, и от того смех, и радость заполняли меня всю. Мир был прекрасен! Потом Ангел приложил палец к своим губам: «Тссс…», закрыл мои ушки руками, и я заснула.
Я не знала, что идет жуткая война, и что моей крохотной жизни угрожает опасность. И вдруг эта бомбежка. Ревущие птицы летели так низко, что можно было разглядеть лица сидящих в них человеческих существ с азартными и злыми глазами. Вываливающиеся из брюха самолетов чёрные бомбы… взрывы… крики раненых… сигналы машин… всё создавало жуткий вой. В мгновение ока моя мама, схватив меня, сползла с грузовика и полезла под него, закрывая меня своим телом. Когда всё чуть поутихло, мама поручила меня моему десятилетнему брату, а сама ушла выполнять свой воинский долг. Никому в этот момент не было дела до того, что ей самой с её двумя детьми нужна помощь. Раненым бойцам были срочно нужны её руки хирурга.
Игорь – брат мой - был любопытен, как все мальчишки. Он тут же оставил меня и побежал смотреть последствия бомбежки. Я снова осталась под наблюдением своего Ангела, который нежно улыбался мне. Все стихло или я ничего не слышала? Подо мною была мокрая тряпка, надо мной - какая-то черная грязная крыша. Противная вонючая капля шлепнулась о тело и поползла по моей шее. Я хотела заплакать, но Ангел мой почесал мне носик пушинкой, и я засмеялась.
Ангел всегда был рядом, накрывая меня своим белоснежным тончайшим покрывалом, просовывая под меня руки, и мне было так спокойно! Я улыбалась, и ничто не могло отнять у меня это врожденное состояние блаженства, когда тебе, наперекор всему, радостно и даже счастливо.
Это уже потом я узнала, что немолодая мать двоих детей, получила мою душу в самом начале войны – в первых числах июля 41-го. Что сделает нормальная женщина в таком случае? Схватив справку о беременности, имея двоих несовершеннолетних детей, стареньких маму и свекровь, она будет проситься уйти вместе с ними в тыл. И это было бы нормально. Стране, которая теряла своих детей тысячами в день, были нужны новые дети.
Но нужно было знать мою маму - она была не такая! Военврач третьего ранга скрыла свою беременность и ушла служить хирургом в полевой госпиталь.
Мама оперировала раненых бойцов. А дома в малюсенькой квартирке её ждали мама, свекровь – мои бабушки – и два старших сына (и как они только умещались?!). Папы не было, его отправили с какими-то важными документами в тыл.
Все надеялись, что война закончится быстро. Но время шло, а просвета не было видно. Начались бомбежки Ростова, где жили мои родные, которых я ещё не знала, и которые обо мне ещё не думали, как о человеке. Я была зародышем, от которого ещё можно было избавиться. И никто не сомневался, что мама так и должна поступить.
Бомбежки участились, стало поступать слишком много раненых, и мама уже не могла приходить домой. Папина мама ушла к своим дочерям, жившим в колхозе. А тут возникла угроза оккупации Ростова. Пришлось срочно отправлять в эвакуацию и всех остальных. Прихватив кое-какие пожитки, другая бабушка с красивым именем Надежда, забрав двух внуков, отправилась на берег Дона. Им предстояло подняться левым берегом вверх по Дону до Маныча, где в хуторе жили сестры отца.
Переправиться на левый берег Дона было почти невозможно. Немцы атаковали переправу и разбомбили её. Погибло много мирных жителей, не говоря о солдатах. Многие просто исчезли с лица земли, как будто их и не было. Вот так и младший брат отца - Алексей - ушёл на фронт в первые дни войны, а потом пропал без вести.
Узнав о бомбёжке переправы и жутких боях под Манычем, мама решила, что погибли все… Она продолжает искать свою маму, сыновей, моего отца, но безрезультатно. Вот тогда она решает дать мне жизнь. «Выживем, так выживем, а если погибнем, то вместе», - рассуждала моя мама. «Кончится война, так я хоть одна не буду».
Факт есть факт: не было бы войны, не было бы меня. Я бы не родилась! Так моя пожилая мама и называла меня всю жизнь «поскребыш» и «дитя войны».
Наступила зима, работы было так много, что это помогало уйти страшным мыслям о судьбе мужа, детей, матери и других родных. Оперируя по 12-14 часов в сутки, она падала там же в госпитале на диван, и засыпала, даже не снимая халата.
Кстати, госпиталь располагался в здании Ростовского Госуниверситета. Это было красивое старинное здание. Оно стоит на том же месте до сих пор. Я не знаю, что там было до революции, но в этом университете я училась потом сама. Лестницы там очень крутые, с поворотами. Выражаясь не по-женски, молоденькие санитарки и сестрички тащили носилки со здоровыми мужиками на третий этаж в операционную. Они надрывались и от этого у них опускались желудки, матки… случались ещё более неприятные вещи со здоровьем. Но кто в это время думал о себе? Все спасали Родину.
Госпиталь был забит ранеными, а немцы подошли к Ростову вплотную. В срочном порядке стали эвакуировать госпиталь. Раненых перевели поближе к вокзалу и разместили в здании пединститута, ожидая первой возможности отправить их подальше от военных действий. Но налетели немцы и разбомбили это здание. Говорят, горело, как в преисподней. Раненые, кто мог хоть как-то передвигаться, выползали, обгоревшие, из огня. Кто-то сгорел заживо. При воспоминании об этом у очевидцев до сих пор волосы шевелятся на голове и на глаза наворачиваются слезы.
Один из братьев моих – старше-младший - десятилетний Игорёк, потеряв в пути бабушку и старшего брата Шурку, решил найти маму. Ростов то отдавали немцам, то отбивали. Чутьё Игорька не подвело. Он шёл по железнодорожным путям, прятался от милиции, которая отлавливала беспризорных, голодал, но упорно двигался вперёд, к маме. Когда он её нашёл, я уже родилась. Что было делать с пацаном? Его взяли в госпиталь в качестве воспитанника, одели в военную форму и поставили на довольствие. Он называл себя гордо связистом - письмоносцем и писцом - ему было поручено раздавать и отправлять письма, помогать писать и читать их тем, кто не мог этого делать самостоятельно, и потому ему тоже было не до меня.
Я лежала на двух стульях на балконе второго этажа университета. Со мною всегда был мой Ангел. Я к нему уже привыкла. Он был очень добрый и веселый. Когда я плакала, он уходил и приводил кого-нибудь из взрослых, чтобы меня забрали в ординаторскую чем-нибудь покормить.
Знаете, все детки от голода плачут, а я почти все время спала, но росла, как обычные дети. У мамы не было молока в груди и, главное, не было возможности меня кормить. Вы же помните, моя мама была врачом-хирургом. Это означало, что она долго мыла руки перед операцией, чтобы они были стерильными, и на них не было микробов. Оперируя часами, врачи не имели права «расстерилизовать», то есть, пачкать руки - времени на последующую обработку рук просто не было.
Зимой оперировали в валенках. Ноги отекали, и валенки не снимались, если их не разрезать. Мочевые пузыри чуть ли ни лопались, и грешок случался – писали прямо в валенки, разрезанные по бокам. А что ещё было делать?
К лету поток раненых не уменьшился, а наоборот, увеличился. Мама спасала всех пострадавших, раненых, больных и только потом вспоминала обо мне. То есть, она обо мне все время помнила, но не могла лишний раз подойти – выполняла в первую очередь свой профессиональный долг, потом воинский, и только потом гражданский – долг матери. А потому кормили меня все, кто попадался на пути, и всем, что было в этот момент в карманах.
Из госпитальной кухни мне доставались селедочные хвостики. Долгое время, даже став взрослой, я в селедке признавала только хвосты – это было лакомство для меня почти всю жизнь! Кто-нибудь из санитарок жевал хлеб, потом его заворачивали в марлю и давали мне сосать. А бойцы делились со мною разжеванным изюмом или кусочками намоченного в чае сахара. За это я им улыбалась своим беззубым ртом. Ребёнок ищет любой способ, чтобы добиться расположения окружающих.
И ты знаешь, молоденьким санитарочкам было так интересно возиться со мной – с такой малюсенькой крохой! Когда меня приносили в ординаторскую, они сбегались посмотреть на малышку и потрогать её, понянчиться, но тут могла появиться военврач Ирина Александровна (моя мама) и строгим голосом сказать: «Девочки! Оставьте её. Пошли работать». Очень строгая была и, видимо, боялась, что её могут обвинить в превышении служебного положения – использовании санитарок в качестве нянек для своего дитя. А она, ещё в самом начале войны, в самые трагические дни – немцы углубились на территорию нашей страны, дошли до Дона, подбирались к Кавказу и к Волге - будучи глубоко беременной, стала кандидатом в ВКП(б) и тщательно блюла своё честное имя.
По ночам сестрички подкладывали меня к самым тяжёлым бойцам. Я чувствовала, как отогревались их сердца и уходила боль. Теплом своего тельца я пробуждала в них желание выжить. Они вспоминали о том, что дома у них тоже есть дети, ради которых им необходимо жить и вернуться домой с победой. Потом их отправляли в тыл или обратно на фронт. Появлялись новые раненые, и снова я помогала им выжить… Поистине, прижатие к себе крошечного свертка возвращало этим мужчинам здоровье. Вот так мы и выживали, помогая друг другу.
Когда я родилась, в госпиталь пришел младший брат моего отца - Алексей Тихонович Рябенко. Он только что закончил командирские курсы и отправлялся на фронт. Перед самой войной Алексей женился на Нине, но детей у них не было. Посидев у двух стульчиков, на которых лежала я, он ласково подержал мою маленькую ручку и очень грустно сказал: «Знаешь, Ира, мне не страшно идти на войну. Обидно только, что если меня убьют, после меня никого не останется». Мама стала его утешать, как могла, говоря, что он вернется и они с Ниной еще успеют нарожать детей, но Алексей пропал без вести, скорее всего, погиб, потому что никакие поиски не дали результата. Так одна веточка большой семьи моего отца осталась без поросли. Нина его вышла снова замуж и родила детей, но уже не от него.
И вот, дети мои дорогие, летом началась вторая атака немцев на Ростов, и госпиталь был эвакуирован в срочном порядке. Раненых погрузили в крытые машины, а весь скарб рассовали по грузовикам. Мама вместе со мной и Игорем залезла на гору матрацев, и весь караван тронулся в путь.
Жара палила нещадно, все мои пеленки, нарезанные из старых простыней, были мокрыми и мама сушила их на ветру. От пыли они становились жесткими, как суровое полотно, и переставали впитывать воду, а то и улетали прочь. Пить было нечего, есть было нечего, спать было невозможно из-за кружащих над головой самолетов.
Наши самолеты мужественно дрались в воздухе, отбивая атаку немецких. Ужас, который охватывал мою маму и брата, а также всех других, меня почти не задевал – со мною неотступно был мой Ангел, который в самый ответственный момент закрывал мои ушки и накрывал меня своим покрывалом. Часто я видела, как он укрывает этим покрывалом мою маму и Игоря.
Пришлось бросить подбитый грузовик и отправляться то пешком, то на попутных подводах.
Все жалели маму и детей, но помочь могли не всегда, да и то чаще всего советом.
…Пожилой солдат - конюх на подводе - стал уговаривать маму: «Доктор», - говорил он, - «Ну, куда вы идете? Детей вам не жалко! Останьтесь в деревне. Снимите форму, выбросите оружие и военный билет. Немцы не тронут женщину с двумя детьми».
А немцы наступали на пятки. Вынув пистолет (или какую-то штуку, которая должна была стрелять), мама мужественно приказала ему замолчать. Сказала она это таким тоном, что старик вместе с моим братом и ещё двумя ранеными стали на голову ниже. Господи, да как она могла выстрелить, если на нервной почве даже не знала, как правильно брать пистолет в руки, но сказануть могла!
Это был конец первого года войны, и вот, что пишет мама моему отцу об этом времени:
«…Я перенесла много мытарств. В моём письме, которое, я знаю, ты получил, я писала, что еду вверх по Дону, в тыл, но никуда не доехала и 13 дней шла пешком или ехала на случайных повозках с Игорем за руку и Галиной на руках, пока добрались до Краснодара. Обстановка была такая, что Игорь по вечерам мне говорил: «Ну вот, от голода не умерли, немец не убил, значит, всё в порядке».
Из Краснодара я попала за Армавир, где хорошо поработала, но недолго, и оттуда в Орджоникидзе, причем таким же способом передвижения до Нальчика, а там я встретила свой госпиталь и дальше ехала комфортабельно. В Орджоникидзе я была не долго, затем по Военно-Грузинской дороге попала в Тбилиси, оттуда в Дербент, затем в его окрестности, Грозный, снова Орджоникидзе, затем по железной дороге попала в Тбилиси, оттуда уже в Баку, где и живу с 1-го февраля.
Мы очень много пережили. Страдали от холода всю зиму – жили в неотапливаемых помещениях с выбитыми стеклами, в теплушках. Мне даже странно, что я смогла в таких условиях не потерять Галинку. Но все это мелочи жизни…»
Вот так – «мелочи жизни»! Да это мой Ангел спасал и меня, и маму, и Игорька, и всех, кто был рядом… В этих скупых строчках описано семь месяцев нашего путешествия по Северному Кавказу, из них много дней пешком, но своих раненых мама не бросала. Когда она уставала нести меня на руках, сердобольные бойцы сажали меня в вещмешки и несли на спине. «Хорошо поработала…» означает, что оперировала часами, и если бы не мой Ангел, который заботился обо мне с помощью раненых и персонала госпиталей, я бы просто не выжила.
В свои три и больше месяцев я уже купалась в Кубани, Тереке и других речушках, встречавшихся на пути. Где бы ни останавливались госпиталя, будь рядом какая-либо речушка, мама обмывала нас с Игорем, быстренько стирала мои пеленки, свои и Игоревы вещи, но никогда не забывала о раненых и больных – все ходячие, санитарки и другой персонал в срочном порядке стирали, сушили и скатывали бинты. Организовать людей на работу она всегда умела. Искупав, мама укладывала меня на траве и уходила, а я смотрела в небеса. Я любила воду, свежий воздух, а мой Ангел всегда охранял меня.
Постепенно я стала различать цвета. Мне очень нравилось зеленое на голубом. Зеленое шевелилось и качалось, а по голубому двигались красивые белые пятна. Иногда это голубое становилось темным, зато на нём появлялись светящиеся точки. Их становилось всё больше и больше, по мере того, как голубое превращалось в чёрное.
…Я обожаю золотую осень. Это время у меня всегда ассоциируется с блаженством. Меня очаровывает запах подсыхающих листьев, их шуршание под ногами и совершенно особый аромат кавказской природы после короткого осеннего дождичка – смесь хвои и листьев. Осенью мне всегда хочется пойти в лес, упасть навзничь на ковер из полусухих ароматных листьев и смотреть в бледно-голубое небо долго-долго… Мне всегда кажется, что самым большим счастьем для меня будет вот так совершить свой переход. Просто душа очистится чистотой неба и отлетит к Богу, и больше не возвратится в это тело. И это так прекрасно!
Не так давно я оказалось на юге именно в «бархатный сезон». В Москве было уже холодно, а в Сочи – золотая осень. Я люблю этот замечательный белый город и стараюсь почаще его навещать.
В этот раз после семинара я обнялась с одной очень милой женщиной, которая недооценивала своего тела и всегда стеснялась его необъятных размеров. Когда она прижала меня к себе, я почувствовала, что в моей душе произошел какой-то сдвиг: мне захотелось, чтобы она не отпускала меня из своих объятий, мне хотелось чтобы она подольше подержала меня у своей пышной груди.
Но мы расстались, и я пошла к берегу моря. Только что проехала поливальная машина, и воздух наполнился тем самым неповторимым южным, но уже осенним ароматом. Откуда-то сбоку потянуло шашлычком. И тут меня осенило, отчего меня так манит Юг: я вспомнила, как меня держала на руках очень большая женщина. Она была необыкновенно мягкая, теплая, удобная и добрая. Ее грудь и живот были, наверное, как перина с двумя пуховыми подушками, а тёмные глаза были нежными, бархатными и улыбчивыми.
Было тепло, светило осеннее солнышко, небо было бледно-голубым, по воздуху разносился запах углей и жареного мяса. Мне было около семи месяцев, и я ещё никогда не пробовала и даже не знала о существовании такой еды. Подошел высокий худой мужчина с седыми волосами и усами. Они разговаривали на каком-то незнакомом мне языке, но, как это ни странно, я их понимала. Он дал женщине кусочек теплого мяса, и она с опаской сунула его мне в рот: «Может рано ей давать жареное мясо?» Мужчина улыбнулся, глядя с каким удовольствием я вцепилась в кусок: «Такой отважной пацанке? Можно! Смотри, раз зубы у неё уже есть, значит, и мясо можно! Пусть ест, совсем оголодала на этой войне проклятой». Мужчина поцокал языком, покачал головой: «Вах-вах, что война делает с народом! Доктор совсем не отдыхает, не нянчит ребенка…» Вот откуда у меня такое доверие к лицам кавказской национальности и любовь к шашлыку…
Я так редко видела одно и то же лицо, что для меня все лица были родными, потому что перед появлением каждого человека появлялся мой Ангел и давал мне знак. Мы часто обменивались знаками и хорошо понимали друг друга. Он всегда приводил ко мне очень добрых людей, которые носили меня на руках, кормили, любили. И я их любила. Иногда ко мне подходила мама и брала на руки. Сколько я себя помню, от неё всегда пахло йодом, хлоркой и чем-то ещё медицинским. Запахи тогда я различала лучше, чем цвета. Но больше всего мне нравилось, когда меня держали на руках и гладили. Гладили спинку или по головке. Вот таков мой язык любви – прикосновения и поглаживания!
"Галя до половины февраля была очень хороша, рано стала сидеть, рано показались зубы, рано начала стоять, а затем всё остановилось. За всё время жизни в Баку она не прибавила ни грамма в весе. Весит 8.700. у нее 10 зубов. Ходить не начала. Очень часто болеет… я получаю гроши и не могу её кормить, как следует". …
Это произошло совсем не потому, что меня нечем было кормить. В одиннадцать месяцев я первый раз в своей жизни влюбилась! Это было уже тогда, когда мы нашли своё пристанище в Бакинском 370 госпитале. Меня положили в койку к одному молодому офицеру, который попал в госпиталь на «долечивание» и заболел там ещё больше. Какая тоска его глушила, не знал никто, но выздоравливать он упорно не хотел.
Когда ему принесли меня, вначале он разозлился и попросил убрать это безобразие. А я сидела на краю его койки, смотрела на него голубыми глазами и видела в нем… мужчину. Мне так не хватало мужского тепла, не смотря на то, что мужчин в моём окружении было очень много. Я пользовалась огромной популярностью, и многие считали за праздник заполучить меня к себе. Они грели меня, подкармливали, оплачивая таким образом, тепло моего тела. А этот был совсем другим! В его глазах была какая-то неизбывная тоска.
Моё сердце сжалось от боли и сострадания. На глазах появились слезы: «Неужели сейчас он меня прогонит? Я не хочу, я не хочу!» И на свой страх и риск, подключив всё своё обаяние, я поползла к нему. Я уже тогда ощущала себя существом женского пола и интуитивно понимала, что мужчины нуждаются в любви...
Я ползла по краешку его койки со счастливой улыбкой и доползла до его лица. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу же провалились в их глубину. Он улыбнулся еле заметной, слабой улыбкой и протянул мне руку. Я залезла под его одеяло, прижалась к Нему и мы оба заснули в любви и покое.
Я начала капризничать и не могла долго находиться с другими, а успокаивалась только тогда, когда меня приносили к Нему. Он брал меня под своё одеяло, когда лежал, держал меня на руках, когда садился… Через какое-то время Мой мужчина стал быстро поправляться, уже начал ходить и стал куда-то уходить, но никогда не носил меня на руках. Я всё чаще оставалась одна, т.е. без Него, потому что другие раненые меня интересовали мало. Ну, разве что-нибудь дадут вкусненького… Тогда я могла снисходительно задержать своё внимание на несколько минут.
Однажды, когда кто-то держал меня на руках, я увидела Его. Он подошёл ко мне в непривычной для меня одежде – в военной форме – и от этого был ещё красивее. Он улыбался, и улыбка его была такая счастливая, что я заподозрила недоброе. Я поняла, что никогда Его больше не увижу. Рядом с Ним стояла невысокого роста и очень красивая молодая женщина. Я её знала, и раньше она мне очень нравилась. Он прощался со мною, что-то говорил, а я во все глаза смотрела на неё: женщина, настоящая женщина, не то, что я! Она - большая, красивая, способная давать и принимать любовь совсем не так, как я.
Внутри меня всё окаменело. Я уже ничего не видела. От своего бессилия, зависти, своей никчемности и обиды я даже не могла плакать. Он взял меня за ручку, ещё раз улыбнулся, попрощался и ушел. И она ушла с ним… «Предатель! Воровка!»
Сердце полно воров – это обида, зависть, страх, отчуждение. Мой Ангел хорошо знал о моих чувствах. Он пытался меня утешить, но я больше на него не реагировала. Он мне больше был не нужен. Мне был нужен Он – мой любимый, единственный - и я отворачивалась от своего Ангела. Я стала отказываться от еды, начала болеть.
Иногда мы ночевали в читалке. Я тогда не знала, что так называлась большая комната в библиотеке. Когда-то в ней стояло много столов и стульев, а сейчас все столы были составлены в проходах библиотечных стеллажей, а на них навалены стулья. От сильного горя я не могла есть, меня ничто не радовало. Я признала свою никчемность пред глазами любимого и решила умереть. Улучшив момент, когда мой Ангел отправился по каким-то своим делам, я сползла с облезлого дивана и поползла вдоль стеллажей. Я ползла в темень, в черноту, на край Земли.
На краю Земли было очень холодно. Я лежала на боку и замерзала. У меня было чёткое понимание, что стоит мне сделать только одно движение телом в сторону бездны, и я туда улечу. Жизнь моя земная на этом остановится, но начнется другая. Меня не будет ни для кого. Никто больше не погреет и не погреется, никто не прикоснется ко мне, не потрется своим телом об меня. А мне и не нужно больше… Я поняла, что смерть – это пустота в сердце. Другого желания, кроме желания исчезнуть в этой пустоте, у меня и не было, но я отчего-то медлила.
И вдруг я услышала, что меня ищут. Меня звали по имени женские и мужские голоса. Света не было – ни керосиновой лампы, ни свечей. Кто-то пытался разбирать стулья и отодвигать столы, но никто не был даже уверен, что я в читалке. Надеялись, что я где-то в палатах, опять у кого-нибудь под боком.
Я, мстительно наслаждаясь, не подавая никаких признаков своего присутствия. И вдруг услышала жалобный голос мамы: «Доченька!» Сколько тоски было в этом голосе, сколько боли! Еще бы: в молодости она потеряла двух своих дочерей – Риту и Манюську, которые умерли в одну ночь. Одной было 10 месяцев, а другой на год больше. Позже она потеряла еще одну дочь, которая умерла в полугодовалом возрасте. А тут и я пропала…
Так вот, я услышала голос мамы, её стон: «Доченька!», и впервые осознала, что у меня есть мама. И я подала голос. Я смогла заплакать! Меня вытащили из какого-то угла мокрую и заледеневшую. Мама прижала меня к себе, и её тело содрогалось от сдерживаемого крика. А я скулила так горько, будто жаловалась маме, что меня никто не любит, никому я не нужна, даже ей. Мама тихо плакала вместе со мною и, покачивая, поглаживала мне спинку. Я смогла прочитать её мысли и услышала горькие слова, обращенные к моему папе:
«…Ты спрашиваешь, как я устраиваюсь. Я и сама не знаю, как. Я так измучилась с детьми, потому что они хотят есть, а им нечего дать и я страшно этого боюсь».
Родившаяся от случайной беременности, отвергнутая своей матерью ради великой цели, не знавшая своего отца и с самого младенчества покидаемая любящими и любимыми мужчинами, я всю жизнь ходила согбенная и всегда слышала окрик: «Выпрямись! Не сутулься!», что приводило меня в бешенство. Но никто в то время не придавал какого-либо значения психологическим аспектам окружающей обстановки во время роста детей, да и науки такой, как психология, в нашей стране не было. И потому не знала моя мама, что я страдаю и умираю без любви, что только жалость к ней и внутренний страх причинить ей боль и печаль удержали меня на этом свете.
«… их надо накормить, а Галя маленькая, ей и молоко нужно, и много ещё что. Тем более что, несмотря на все мои усилия, Галинка делается все больше похожей на того котенка, у которого была сломана спина – огромный живот, худенькая, синяки под глазами. Тут все один к одному – жара, несоответствующее возрасту питание, отсутствие ухода…
Утром сажаю Галю в саду на скамейке и ухожу на работу, а она сидит. Изредка выхожу, погляжу, дам воды. Так до часу дня, затем несу домой спать. Сегодня достала какую-то кроватку для новорожденных очень маленькую и высокую. Сейчас Галя спит в ней на улице…
Галочка все худеет, выглядит плохо...»
Теперь я знаю, что дети должны расти в любви и радости. Им необходимо наслаждаться всем, что предлагает этот мир: радостно танцевать, как танцуют козлята; стремиться все исследовать, играть и неожиданно пугаться, как это делают котята; всё попробовать на вкус подобно поросятам. Мир прекрасен для них, если дети сохраняют свое врожденное воображение живым, если наделяют все вещи особым видением. Только тогда они смогут развиваться гармонично, и вырасти в счастливых взрослых, способных делиться с другими своей любовью без вреда самому себе.
Но любящая нас Жизнь не ставит перед нами неразрешимых задач. Она ставит только те задачи, которые мы способны разрешить, однако мы должны приложить все зависящие от нас усилия. Цыпленок должен сам пробить скорлупу своего яйца, чтобы начать жить.
Сидя на своей лавочке, позабытая и заброшенная всеми, я росла в ощущении внутренней боли оттого, что маме трудно и нет времени для отдыха. Я боялась и страдала за неё, пожалуй, больше, чем она сама за себя. Я часто отказывалась от еды, не доедала того, что она давала мне, чтобы хоть что-нибудь досталось и ей. Я всё больше и больше любила её – такую усталую и несчастную – и страшно боялась её потерять.
Я научилась этому у неё, я чувствовала, что она меня не так любит, как боится за меня. Боится потерять меня, боится, что со мною что-нибудь случится, боится, что я заболею и умру. У неё уже был такой опыт – умерли три дочери. Когда родились мальчики, она как-то успокоилась, но, увидев, что у неё снова родилась девочка, она стразу же неосознанно испугалась той воображаемой боли, которую я могу ей причинить, основанной на прошлом опыте. И я старательно подпитывала её страхи своими болезнями или исчезновениями. Со мной всегда что-нибудь случалось. Вот так мы передавали друг другу эти чувства страха и любви. И нам обеим было не до красоты этого мира и радости. Я всё чаще смотрела горизонтально в поисках еды, чем вверх на небеса и облака. Только став старше, я снова полюбила Небеса…
Но, не смотря ни на что, я росла. Мама старалась успокоить отца и писала, что «все хорошо, прекрасная маркиза!», но временами не выдерживала, и в её письмах прорывалась боль:
«… У меня ничего нет, кроме обмундирования. Игорь совсем разут. Галочку одели – то один, то другой подарит ей что-либо… Галочка уже большая, славная девочка, но Игорь с нею измучился. Он у меня и помощник, и хозяйка. В ясли не ношу – болела в них всё время. Ещё не ходит сама, только за ручку. Курносенькая, глазенки как у Манюськи – голубые, ясные. Брови тёмные, ресницы тоже, волосики рыжеватые. Живем в общежитии. Собственно говоря, мне обещали найти квартиру, но я не могу – тут дети у меня на глазах, а где-либо – Игорь очень мал.
Я получаю питание 3 раза, да Игорь один обед в столовой. Все это съедаем вместе. Дети не голодают, а я - как придётся. В общем, это ещё не очень плохо. Молоко Гале достаю с трудом. 40-45 рублей за литр. Имею совместительство – преподаю на курсах сестёр. Устаю очень…
Девочка хорошая, спокойная. Волосы темненькие, но глаза Манюськины – ясные-ясные и мне иногда, глядя на Галку, вспоминается молодость – будто это Манюська наша смотрит. Галя только курносее Мани.
…Последние 2-3 дня я немного болею – то ли малярия, то ли дизентерия – сама не пойму, но сегодня мне уже лучше. Живу в общежитии. Имеем двухъярусную кровать на троих. До моей болезни мы с Галей жили внизу, Игорь наверху, а сейчас Игорь с Галею внизу, а я в поднебесье.
Вещей у нас, кроме тех, что на нас, нет никаких. Игорь ходил всю зиму в шинели и красноармейском обмундировании. Сейчас всё это рвется, а во время стирки он сидит голый и ждёт, пока всё высохнет, и я с ужасом жду момента, когда оно окончательно развалится.
…Выношу Галинку утром во двор, и она там сидит до конца работы. Если не операционный день – часто бегаю смотреть, поить водою. Вчера стою и волнуюсь, попросила няню операционную. Та пошла, а Галя наделала и вся измазалась. Она её выкупала, накормила, уложила спать в предоперационной. Сейчас утро, я пишу, а Галка сидит на полу, играет бумажкой и что-то лопочет по-своему, поёт. Очень ласковая девочка. Мне осталось 3 трудных дня. Я писала тебе, что у меня украли её хлебную карточку. Денег тоже не было, и я доставала молоко за свой хлеб, себе оставляла 250,0… Правда, в Советском Союзе не пропадёшь, касса взаимопомощи дала мне 300 р. безвозвратную ссуду…»
Мама голодала, чтобы прокормить меня и брата. А Игорёк обижался на маму за то, что ему приходилось делить всё со мною, тем более что находились люди, которым не нравилась картавая речь моего любимца. Они посмеивались над ним, иногда обзывали жиденком.
«… Сейчас ему внушают, что я все для Галки, больше люблю Галку, что надо уехать к отцу… И сегодня он мне заявил, что такой матери ему не нужно, что я Галке покупаю молоко, а ему нет… Конечно, Галя сейчас на первом месте – она кроха, да ещё, не смотря на то, что ей год и три месяца, она не ходит».
Женщины госпиталя относились к маме по-разному. Кто-то сочувствовал, а кто-то откровенно не любил ни мою маму, ни тем более меня, голосящую, порой, во весь голос. Мокрые штаны и голод периодически давали о себе знать, а мама «…сплю, как убитая, если позволяет Галинка. Она девочка тихая, но питается очень «разнообразно» – ест всё, что придётся, иногда по ночам 2 раза встаёт на горшок и, сонная, орет на всю комнату.
Голосить я могла только спросонья, когда теряла бдительность и становилась обычным ребёнком. Все остальное время я боялась даже пикнуть в страхе, что нас могут разлучить с мамой, и она без меня тогда уж точно погибнет. Вот такая у меня была детская мудрость. Поэтому я старалась её не подвести и быть тихой мышкой. Говорить, а тем более просить, я не умела, и в результате меня могли заметить только те, кто искренне любил детей.
"…Галинка все время одна, Игорь мал, он очень устает от неё. Скучно ему одному… Мы живём возле моей работы, детей там нет. Галинка ещё не ходит, внешне свеженькая, умеренно полная и становится хорошенькой – напоминает Игоря. Только глаза Манюськины. Характер у неё чудесный. Очень смешная. То ли уважает, то ли боится моей соседки – врача З-ой. Стоит той сказать «Галинка, не плачь!» и как бы Галя не ревела – она тотчас замолчит, если меня около нет, и только пыхтит. Чем это объяснить – я не знаю, может быть, она её отшлепала когда-нибудь».
А я хорошо помню этого врача З-ову. Я знала, что нахожусь на этой планете нелегально, и поэтому всегда вела себя очень тихо, оправдывая свое имя: ведь Галина по-гречески означает тишина, спокойствие. Ходить я не училась, потому что некому было учить. Маленькую и худенькую, меня легче было носить на руках, чем ходить за мною. Поэтому я ползала, подвернув под себя одну ножку, на которой сидела, когда безмолвно просила поесть у проходящих мимо.
И вот сижу я однажды тихо-тихо, а за столом в нашей общей для всех комнате сидит тетя и ест. На столе стоит керосиновая лампа и освещает жующее лицо. Со своей точки обозрения мира я не знаю, что у неё лежит на столе, но запах!.. и жевательные движения возбуждали меня. Я подползла поближе и, словно робкий щенок постаралась дать ей какой-нибудь знак, как-нибудь намекнуть о своем присутствии. Очарованная волшебным запахом вкусной пищи, я попыталась встать на ножки. И тут она увидела меня.
Люди старшего поколения помнят послевоенные шоколадные конфеты «Ну-ка, отними!» Там девочка играет с собачкой, заставляя её «служить», т.е. стоять на задних лапках, пританцовывая, в надежде получить лакомство. Вот так и я попыталась встать на «задние лапки» и полная доверия, открыла рот. Но тут: «Что, жрать хочешь?» – засмеялась она. Я заулыбалась, я предвкушала вкус колбаски, я потянулась к ней, а она, покрутив перед моим носом этой вкуснятиной, положила её себе в рот! «Пошла вон! Мне самой нужно», - отпихнула она меня. Я плюхнулась на попку и хотела заплакать, но страх пересилил. Я уже тогда чувствовала, что моё присутствие мешает другим, и предпочитала не возникать и не жаловаться.
И так на всю жизнь – я могла защитить кого угодно и отвоевать что угодно для других, но просить о себе и для себя всегда считала самым ужасным. Я навсегда стала бояться отказа и того унижения, которое буду чувствовать после этого. Каждый раз, когда мне надо было попросить кого-то об услуге или помощи, перед моими глазами всплывала ухмылка и издевка «победителя», сердце моё тут же обливалось кровью и безмолвными слезами, и я уходила ещё раньше, чем открою рот.
Не судите… Что бы ни произошло с человеком – он этого заслуживает, и всё это передаётся по наследству до той поры, пока оно не будет осознано и трансформировано
За все эти дни, месяцы и годы моей краткой «до-победной» жизни я перебывала в постелях несметного количества мужчин и усвоила одно правило: самый хороший мужчина – это больной. Пока болен, он меня любит, носит на руках, лелеет, ласкает, кормит, принимает мою любовь. Как только выздоравливает, он от меня уходит. Папы у меня не было, т.е. он был, но где-то далеко и я даже представления о нём не имела, хотя он писал маме обо мне очень честно и даже красиво:
«…Теперь о дочке. Ты очень интересуешься, какое у меня к ней чувство. Я тебе скажу, что я не могу разобраться – мне страшно хочется её увидеть, услышать лепет её, почувствовать на лице её ручонки, хочется помочь тебе ухаживать за ней. А эгоистическое чувство говорит – вот хорошо, дочка будет уже большая, когда встретимся, самое трудное время прошло, крику-писку не будет. Ты знаешь, что такие маленькие, как она сейчас, мне особенно нравятся, и я уверен, что она крепко ухватила бы своими ручонками папку за сердце. Для неё у меня соска была приготовлена и сейчас лежит, достал ещё в мае или июне прошлого года».
Папа был в Ростове, а мы в Баку и добраться друг до друга было немыслимо. Папе пришлось готовить нам всем жилье, так как прошлая квартира была разбита, да и маленькая – она просто не могла уместить всех нас. Видимо, папа был достаточно уважаемый в своем деле специалист, раз ему предложили хорошую большую квартиру из трёх комнат с абсолютно выбитыми окнами и разрушенными стенами. Но мама боялась возвращаться в холодный Ростов из относительно теплого Баку. К тому же, маму просто не отпускали из госпиталя, а она ждала третьей рекомендации в члены ВКП(б) – так она была верна идеям большевизма.
Наконец пришло разрешение перевести маму в распоряжение Северо-Кавказского Военного Округа, и мы отправились в путь. Мы – это мама, Игорек и я со своим Ангелом. Новый 1944 год мы уже встречали вместе в Ростове. Я впервые увидела своего папу, и он мне, так же как и старший брат, Шурик, не понравился. К тому времени я уже почти оправилась от своей первой любви и имела вполне определенное отношение к мужскому полу: «хороший – это больной» или «только больной – это хороший мужчина». А Шурка и папа были здоровы, во всяком случае, не из таких, какие были в госпитале. Поэтому я восприняла их с опаской, как чужеродные предметы в нашей с мамой и Игорьком жизни.
Игорька я обожала! Он всегда защищал меня от посягательств противного Шурки на моё спокойствие, которому, конечно, тоже было завидно, что всё для меня. Игорёк заменил мне моего Ангела, которого я стала видеть всё реже и реже. Временами я чувствовала его присутствие, но чаще всего он безмолвно наблюдал за мною. А у меня было много своих дел, и поэтому я уже обходилась без него. Пора было становиться на ноги и осваивать новую территорию жизни.
У нас появилась огромная квартира из трёх комнат на первом этаже с окнами на улицу. Стены в довоенном доме были чуть тоньше, чем в Петропавловской крепости - заледеневшие за зиму, они долго не прогревались. Мы жили все в одной комнате, которая обогревалась керосинкой. На ней же готовился обед, все ели тут же. Когда стало потеплее, мы стали осваивать и другие комнаты.
Меня всё чаще оставляли одну в этой страшной, незнакомой квартире, потому что ребята пошли учиться в школу, а мама с папой работали. Игорёк рос, и ему больше хотелось бегать с мальчишками по двору, чем сидеть или гулять со мною. Он сажал меня на подоконник, закрывал дверь и убегал. Бегая по двору, Игорёк периодически обегал наш дом и смотрел на меня с улицы. Если я сидела на окне, значит со мною всё в порядке, я никуда не делась. А куда деваться? Слезть я не могла, разве что свалиться с подоконника. Но я боялась этого полета пуще всего, поэтому старалась держаться поближе к стеклу, благо подоконник был широченный. Зимой темнело рано, и меня часто охватывала жуть в этой громадной квартире. Я начинала тихо поскуливать, затем плакать во весь голос и, в конце концов, закатывалась в крике до полного бессилия.
Папа всегда появлялся чётко через 15 минут после окончания работы. Ровно за пять минут до его прихода Игорёк залетал в дом и снимал меня мокрую, заледеневшую, синюю от крика и холода с окна, быстро переодевал и качал на руках, чтобы я успокоилась и не выдала его своим видом. Поэтому при постоянном отсутствии моей мамы, отсутствии любви каких-либо бабушек или дедушек, Игорёк становился для меня спасителем, самым любимым человеком, и даже богом. Я думала и мечтала только о его появлении, а об Ангеле… почти никогда.
Однажды ребята наворовали на окраине города кукурузных початков и поставили варить их в большой широкой кастрюле на керосинке. Как всегда, меня оставили одну на моем подоконнике. Керосин заканчивался или что-то ещё произошло с этой штукой, но копоть от неё разлеталась жирными хлопьями по всей квартире. В какой-то момент Игорёк, обегая в очередной раз вокруг дома увидел, что я сижу на окне вся в дыму. Забежав домой, он обнаружил, что вода выкипает, керосинка чадит, а в квартире света белого не видно.
Выключив керосинку, он отставил кастрюлю на пол, ссадил меня с подоконника и открыл окна для проветривания квартиры. И, конечно, снова убежал. Через какое-то время пришел Шурка, которого теперь стали звать Сашей. Ему уже исполнилось 16, он пошел работать, стал считать себя взрослым и очень важничал. Конечно, ему было «не в дугу» возиться со мной, поэтому на меня он смотрел свысока не только благодаря своему росту.
Так вот, он увидел, что я сижу в кастрюле с кукурузой и, счастливо улыбаясь, плещусь водичкой. Вернулся Игорь, и начался консилиум: что делать с кукурузой? А вдруг я в неё написала? На что Игорёк своим картавым языком философски заметил: «Кукуг’узу нужно есть с солью! Она так вкуснее, а соли мало. Ты, Сашка, попг’обуй её без соли, а если бг’езгуешь, то я отнесу ребятам во двог’». Ну, уж, нет! Есть хотелось всегда, а потому голод пересилил брезгливость. Мы быстро съели всё подчистую ещё до прихода родителей. Замели все следы, даже мусор вынесли, потому что воровать в нашей семье строго запрещалось, и воровство каралось сурово…
Иногда мама брала меня в свой (Ростовский уже) госпиталь, и это были самые счастливые для меня моменты, потому что я сразу же становилась предметом всеобщего внимания. Я тут же притворялась, что ещё не умею ходить, и меня брали на руки такие родные и близкие мне ранбольные мужчины. И снова они играли со мной, угощали меня, убаюкивали и поглаживали. Это был настоящий праздник!
А тут – победа! И мама вернулась в свой облздравотдел, на свою прежнюю работу, где она работала в родовспоможении ещё до войны. Вот какие слова я знала сызмальства. И ещё – геологоразведка, где работал мой папа.
Вы думаете, что теперь у меня началась нормальная детская жизнь? Ничего подобного. Мама работала на две ставки – подрабатывала в роддоме, летала по области на срочные операции и как-то даже взяла меня с собой, потому что не на кого было оставить. (Я страшно гордилась тем, что в свои шесть лет уже летала на самолете, хоть и на «кукурузнике»!) Поэтому маму я опять-таки почти не видела. Папа - тоже в командировках, на братьев моих б’ольших надежды на помощь в воспитании меня было мало. Папа по возможности пробовал заменить мне маму, но он был не из тех, кого я могла полюбить. Ведь для меня он был здоров и, к тому же, часто ворчал и даже страшно ругался за разные проделки.
Перед Новым 1946 Годом родители установили елку в средней комнате. Она была у нас проходная и теперь считалась столовой. Папа принес резиновый клей и собирался всем нам починить обувь. Он так радостно и торжественно поставил бутылочку на стол! Я не понимала, что это за бутылочка и зачем нужно ее содержимое, но по виду папы догадалась, что это что-то очень ценное.
При таком раскладе семейного бюджета – трое совершенно разного возраста дети – у нас не было денег на покупку игрушек для меня. Ситуация несколько переменилась и считалось, что раз я маленькая, то мне нужно меньше всех. Прежде всего, нужно одеть и обуть быстро растущих и взрослеющих братьев, а я могу и подождать. Но меня любили выжившие в войну раненые и, навещая своего врача, приносили для меня какие-то игрушки. Так постепенно у меня появились тряпичные куклы и целлулоидный пупс – негритенок Ким. На этот Новый год я получила потрясающий по тем временам подарок – набор детской алюминиевой посуды. Пока родители были заняты своими домашними делами, из каких-то коробок я соорудила стол для своих кукол, рассадила их вокруг и устроила им праздник. Я разлила по тарелкам тот самый резиновый клей. Пах он не очень приятно, но раз мой папа так им дорожит, значит, это ст’оящая вещь и вполне достойная для праздничного стола моих кукол.
Первое января нового года началось для меня, мягко выражаясь, не радостно. Папа обнаружил пропажу. Когда он увидел застывший на алюминиевых тарелочках клей, его чуть «кондрат» не хватил! Он орал на меня, на маму, на весь белый свет… Будто новогодний фейерверк, он носился по квартире, потом схватил меня за ухо и поставил в угол.
А «наказательный» угол у нас был не простой. Там постоял и Игорек, которого обычно быстро амнистировали по возрасту, а для меня этот угол был в самый раз. В той самой средней комнате, которая теперь именовалась столовой, стоял углом роскошный старинный буфет, доставшийся нам по наследству от прежних жильцов. Он был из темного дерева, весь резной, который стоил бы сейчас целое состояние. Но тогда я его терпеть не могла: мало того, что меня засовывали в угол между ним и стеной, впоследствии меня же и заставляли его чистить и натирать мастикой.
И вот стою я в углу и тихо поскуливаю. «Никто из мужчин так еще меня не унижал! И это отец! Лучше бы мы жили в госпитале всегда, там не такие мужчины…» Меня привлек вкусный запах. Вы же знаете, что запахи я всегда хорошо улавливала, особенно запахи еды. В щелочку между стеной и шкафом я увидела, что так волнующий меня запах исходил от огромной кувалды нежно-бронзового цвета. Я вспомнила этот запах и даже вкус сала, которым меня кормили накануне. Это один из бывших маминых раненых бойцов привез копченый окорок к Новому Году, который передала его жена для доктора в знак благодарности. Очень экономно нарезав окорок к праздничному столу, его повесили за шкаф на крюк в стене.
«Так это не только маме, это еще и мне, потому что я тоже помогала маме в лечении больных» - подумала я. Я была им грелкой, и куклой, и родным ребенком, пробуждавшим в них самые различные желания, но главное - желание жить!
Я попыталась пролезть в эту щель, становилась на цыпочки, пыталась дотянуться, но все, что мне удавалось, это поцарапать окорок ногтем, а потом пососать палец. Мое сопение привлекло внимание мамы, и она спасла меня. Я была прощена, но папа долго ворчал, пытаясь соскрести клей с тарелочек. Обиднее всего было то, что эти тарелочки были безвозвратно испорчены. Увидев это, я разрыдалась так, что меня долго не могли утешить. Успокоили только кусочком окорока. Поесть я всегда любила и до сих пор не откажусь от угощения. Но громкого шума и крика на меня до сих пор не выношу!
В три с половиной года, с осени меня отдали в детский сад, в котором часто забывали. Игорек после школы бегал по своим делам, и обо мне вспоминали только, когда родители приходили с работы. Меня недосчитывались за столом, и тогда кто-нибудь бежал за мною в детсад, где я сидела одна из всех детей со сторожихой. Опять заброшенная и никому не нужная. Чаще всего эта миссия доставалась Игорьку и, казалось, что он делал это с удовольствием. Он опять становился моим спасителем! Единственный человек, думала я, кто любил меня по-настоящему и всегда такую, как я есть, это был мой брат Игорь.
Вот так «со скрипом» я переползла из своего младенчества в долгие и трудные годы детства, девичества, в дальнейшую жизнь.
Наши родители не совершали никаких ошибок. Все, что было в вашем детстве, служило для того, чтобы мы стали такими, как мы есть.
Почти в 85 лет мой папа тяжело заболел. Всю жизнь он страдал астмой, да еще мужская проблема прибавилась. Человек расплачивается за каждую обиду, осуждение других людей. Папа любил покритиковать начальство или правительство, а когда объекта раздражения рядом нет или говорить нельзя, то обида загоняется внутрь и приводит к раку и другим тяжким заболеваниям.
И вот тут я почувствовала то самое сострадание, которое испытывала когда-то в госпитале. Мое сердце буквально разрывалось на части, когда я видела этого беспомощного старика. Оно плакало от любви и жалости. Я включилась в спасение. Два месяца я невероятными усилиями вырывала его из вязкого клея, разлитого смертью на жизненном пути моего папы. Я ходила по длинному больничному коридору туда и обратно, держа папу под мышку. Я приучала его ходить заново, жить заново, думать и дышать заново. Два месяца я почти не спала, не ела, но папу кормила только самой вкусной и здоровой пищей. Я кормила его, как ребенка, я брила его, ставила клизмы и спускала катетером мочу. Мне не было ни капельки противно. Я любила его!
«Выхаживая» его по длинному коридору больницы часами, я вспоминала детство. Я вспоминала, как мы часами горланили с ним революционные и пионерские песни, но чаще всего в моей голове крутились слова: «Все равно его не брошу, потому что он хороший!»
Через два месяца ему исполнилось 85, и собрались все его трое детей, невестки, внуки. А внуков у него было четверо, правнуков девять, да невесток, племянниц и других родственников не счесть. И вот все они пришли поздравлять деда. Поднимает мой папа первую рюмку и, не дожидаясь поздравлений, говорит: «То, что вы видите меня живым за этим столом, заслуга моей дочки, моего ангела, точнее, моей Ангелины».
И тут со мною случился катарсис – то есть, я лишилась дара речи! Какая-то сила схватила меня за горло, сковала все члены моего тела. Я чувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Я с трудом протиснулась между родственниками и выскочила на лестничную площадку. Ощущение было такое, будто я попала под высоковольтные провода, и один из них упал на меня. Из горла полез нечеловеческий рык, превратившийся в рыдания. Меня прорвало. Я плакала так, как очень давно не плакала, а может быть, никогда в жизни.
И тут кто-то прикоснулся к моему плечу. Я не оборачивалась, потому что не хотела, чтобы меня утешали или успокаивали. Я этого не любила с самого детства. Когда меня утешали, я плакала, обычно, еще горше. А мне надо было успокоиться.
Я не стала оборачиваться и постаралась успокоиться сама. Мне было неловко за мои слезы, за мой рык и вообще за все. Мне было неловко даже за то, что сказал папа. Очень уж я не привыкла к похвале. Не привыкла к тому, что бы меня ценили, поощряли, любили…
Почти совсем успокоившись, я все-таки обернулась, чтобы посмотреть, кто же это пытался меня утешить, но никого не было. Очевидно, как тихо подошли, так же тихо и ушли. Но кто? И тут я увидела своего Ангела. Это он прилетел снова ко мне! Мой Ангел - молодой и озорной когда-то - стал каким-то тихим и повзрослевшим.
Он стоял в сиянии света от слабенькой электрической лампочки, освещавшей подъезд, а сияние от него преобразило все пространство вокруг. Я сразу же узнала его, и легкая волна радости затопила меня. Как я могла забыть о нем? Как могла жить без него? Сколько мук и страданий я могла бы избежать, если бы помнила о нем, звала его, просила помочь…
Он протянул руки, обнял меня и, кажется, облегченно вздохнул. Мягкая теплая волна окутала меня и, вместо угрызений совести, я вновь почувствовала его любовь. «Пусть вся Любовь и Красота Бога отражаются на твоем лице. Всегда!» - шепнул он мне.
Улыбаясь, я вошла в квартиру, села за праздничный стол, как ни в чем не бывало. Только Игорек понял, что со мною произошло. Он понимающе мне кивнул, и тут я увидела, что он – брат моего Ангела! Посмотрев на папу, я увидела слабое свечение и у него за спиной, и вокруг мамы… Ух ты!
Пусть вся Любовь и Красота Бога отражаются на твоем лице!
Уже нет папы и мамы моей, нет брата Саши и любимого Игорька. Трагедия жизни заключается не в том, что она так скоро кончается, но в том, что мы очень долго ждем какого-то особого случая, чтобы начать жить по-другому. Нужно было сильно заболеть моему папе, чтобы я смогла его принять в свое сердце, чтобы я захотела сделать для него все… Вот так я начала свою новую, осознанную жизнь. С того дня я стала Ангелиной, и тому уже более чем 20 лет.
Жизнь измеряется не количеством вдохов, которые мы делаем, а моментами, когда перехватывает дыхание от любви и восторга. И о нас будут вспоминать не по нашим словам, а по нашим добрым деяниям. Я надеюсь, что моих добрых дел в этой жизни хоть на чуточку больше, чем пустых и бранных слов. Спасибо, тебе, Ангел Божий, Ангел мой!
И по секрету: все эти годы я сама учусь на ангела. Я поняла, что все мы можем стать ангелами, если захотим. Я хочу, чего и вам желаю. Не ждите особых событий, которые перевернут вашу жизнь. К сожалению, это чаще всего смерть близких или любимых вами людей. Вы можете уже сегодня написать или позвонить кому-то, чтобы сказать всего три самых главных и чудных слова: «Я тебя люблю!» И сразу почувствуете за своей спиной шелест. Это ваши ангельские крылья начинают распрямляться. Постарайтесь сохранить в себе чувство раскрытия, чувство роста ваших крыльев и… летите с любовью в жизнь!
Свет и Любовь! Ваша Ангелина.