Посвящается моей маме.
Раек.
Чудное имя было у этой деревенской девчонки. И откуда ее отец, родивший малышку на старости лет, прошедший три войны – гражданскую, финскую и отечественную, взял его - было никому неведомо. Но имя Раиса мужикам не глянулось. Оттого и дали они ей прозвище, которое устраивало всех сельских жителей – Раек.
Раек была вовсе не подарок. И с благозвучным прозвищем своим сочеталась плохо. Худющая, большеглазая, скорая на ногу и не только (от ее проделок частенько страдали жители деревни, доставалось и колхозному имуществу). Про нее среди взрослого населения ходили байки. Кто-то от души смеялся над россказнями, а кто-то с неодобрением покачивал головой.
- Слышь, Митек, - обращался сосед к соседу. – Дочка Егор Васильича опять набедокурила – колхозную ригу вчерась чуть не сожгла.
- С этой станется, - откровенно гоготал тот…
Но, смех смехом, а в послевоенной деревне колхозное добро считалось неприкосновенным. И неизвестно, чтобы сталось с семьей, если бы не уважение и авторитет, которым пользовались ее родители. Мать ее Александру все местные называли Матвевной – и никак иначе. Да и сам хозяин большой, некогда, семьи (старшенькие дети поразъехались) звался селянами строго по имени отчеству.
Пришел тогда, после поджога, к ним домой председатель колхоза - поговорил с отцом и матерью на кухне. И пришлось Райку долго прятаться в лопухах в огороде, слушая как «сыплет» самыми страшными угрозами в ее адрес мать. Лишь поздно вечером, когда стемнело, позвал ее отец. Посмотрел на дрожащую дочь грустными, любящими глазами и тихо сказал: «Пошли, дочка. Мать уснула. Ты на нее не обижайся, - вздохнув, добавил он. - Больная она совсем».
Маленькое сердечко сжалось от жалости – от жалости к отцу. Ведь она знала, что основной удар за ее проделки он взял на себя. Мать она тоже любила, но и вместе с тем побаивалась. Больная, изможденная деревенской нелегкой жизнью, оккупацией и многочисленным семейством, женщина была с ней сурова и скупа на ласку. А вот отец, ранее и не замечавший особо своих детей, в Райке души не чаял, хотя уж у него внучата росли. Шутка ли на шестом десятке такое чудо сотворил!
Полночи она тогда просидела на подоконнике, поджав под себя ноги и раздумывая. Ведь девочка совсем не хотела устроить пожар... Так получилось. Впрочем, как и всегда.
Конечно, преувеличением было бы сказать, что она мучилась совестью. В детстве трагедии не затягиваются надолго. И если б не большущие рыжие усатые тараканы, свободно ползающие по дому, Раек давно бы легла спать. Тараканов она боялась до жути, а еще боялась темноты. Потому и сидела на подоконнике чуть ли не до утра с широко раскрытыми от ужаса глазами. В окно светила луна, и тонкая полупризрачная полоска света блеклыми пятнами ложилась на дощатый пол, в самых темных углах которого, наверняка, копошились усатые твари.
С раннего утра подняла «беспутную» дочь мать. Немного поворчав для острастки, отправила малышку пасти гусей. Занятие это было не из легких, хотя гуси никуда не разбегались, и шествовали важно и чинно до самого пруда, переваливаясь с боку на бок и награждая злобным шипением каждого, кто шел навстречу, Раек все же была настороже. Старый серый гусак никак не хотел признавать в девочке хозяйку и, то и дело норовил напасть на нее и ущипнуть. За ним, широко расправив крылья, шипя и гогоча, вытянув вперед длиннющие шеи, обычно, неслась вся стая. Держаться в этот момент от них надо было на расстоянии. Потому, вооружившись длиннющей жучинкой, малышка отправилась к единственному в деревне пруду.
Влажная от росы трава приятно щекотала и освежала босые ноги. Утреннее, еще ласковое, летнее солнце пригревало белесую макушку. Откуда-то издалека ветерок принес запах свежего навоза. В головке девочки возникла приятная картина – глиняная крынка полная парного молока, накрытая чистой тряпицей, и большущий ломоть свежеиспеченного, еще теплого, хлеба. В желудке заурчало. Конечно, перед дорогой мать ее покормила, но стакан молока и лепешка провалились туда бесследно. Ведь накануне ей пришлось голодать весь день.
Перед домом, что стоял на окраине села, на лавочке, мирно посиживали мужики, зажав в зубах самокрутки. Вокруг них витало облако дыма, и стоял крепкий запах самосада. Отец малышки тоже сажал на своем участке табак. Обычно, он вырастал отменного качества. По осени Егор Васильич отвозил излишки «продукта» на рынок в райцентр. Товар расходился бойко и уже к обеду отец с дочерью шли в ближайший магазин и покупали там кулек конфет и пряников. Как любила Раек эти осенние дни!!!
Они медленно шли по большому селу рука об руку, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. По обочинам пестрели всеми цветами деревья и кусты. Пахло чем-то пряным. Раек с жадностью поглощала столь редкие гостинцы, а отец с любовью, сквозь прищур зеленых глаз, смотрел на «поскребыша» и задумчиво потягивал самокрутку. Оба они молчали, и каждый думал о своем до тех пор, пока пепел не начинал свисать с цигарки вниз чуть ли не под прямым углом. В этот момент девочка, обычно, весело вскрикивала: «Папка, смотри - собачья нога!» Отец делал неуклюжее движение, и пепел стремительно падал вниз, покрывая серым равномерным слоем единственный парадно-выходной пиджак. Они дружно смеялись над мелким происшествием, и… шли дальше.
От приятных воспоминаний девочку отвлек голос Митька - одного из мужиков, сидевшего на лавочке.
- Привет, Раек, - просипел он. - Очередную проказу замышляешь?
Девочка задорно и широко улыбнулась. Мужиков этих она знала с рождения и считала за своих.
- Ты чаво, Раек, такая замарашка? – сплюнув в сторону и вновь затянувшись, спросил Митек, окинув девочку придирчивым взглядом.
Она с тревогой оглядела новое ситцевое платье, которое еще вчера утром насильно натянула на нее бабушка, предварительно на совесть, отдраив внучку мочалом в корыте.
Раек не любила эту суровую жилистую высоченную старуху с черными, как смоль глазами. Приезжала та редко и в первую очередь принималась за Раису. Мыла, чесала, навязывала огромные банты, которые малышка, выйдя за порог, немедленно стягивала и прятала в карман. Платье пачкать категорически запрещалось, и девочка чувствовала себя просто связанной по рукам и ногам. Сделав осмотр обновки, она облегченно вздохнула: «Чисто!».
- Да ты не туды глядишь, - поддразнивал ее Митек. - В зеркало полупись! Глаза у тебя грязные - чернющие, прямо жуть!..
Раздался одобрительный гогот мужиков…
Какие у нее глаза, Раек никогда не задумывалась. И потому поверила каждому его слову.
- Вон, у тваво отца-то зеленей травы, - гоготал Митек, - а у тебя – черней и не выдумать.
Девочка растеряно моргнула и ошарашено посмотрела на мужиков…
-А чо делать-то, дядь Мить? - робко спросила она.
- Как чо, отшкрябывать надо, да с мылом, да подоле! Такое легко не отмоется, - уже на полном серьезе добавил тот, и потрепал малышку по затылку.
Остальные мужики прыснули в рукава, давясь еле сдерживаемым смехом.
Солнце катилось по небосклону все выше и выше, а добравшись до своего апогея, казалось, повисло там навечно, нещадно паля несчастную землю. Воздух застыл, и каждый звук становился тягучим и шуршащим, словно папиросная бумага. В сонное паркое марево погрузилась деревня. Неслышно было и пения птиц. Мертвую эту, гнетущую тишину нарушал лишь стрекот цикад в поле, да кудахтанье деревенских кур, откопавших очередного червя. Гуси лениво плавали по поверхности пруда, а маленькая пастушка лежала на животе в высоченной траве и болтала босыми ногами в воздухе. Жесткие травинки щекотали пятки. В голове у Райка вертелись невеселые мысли: «Как отмыть глаза - начисто… раз и навсегда?»
Ближе к обеду гусиная процессия чинно и вальяжно шествовала домой. Сзади с хворостинкой в руке шлепала по избитой дороге девочка. Мимо прогромыхала телега, поднявшая в воздух всю придорожную пыль. Встревожено загоготали гуси. Но малышка, казалось, не замечала ничего. Ни жара, ни пыль, ни даже серый злобный гусак – не могли отвлечь ее от поставленной Митьком задачи – отмыть глаза.
Придя домой, Раек, в первую очередь кинулась в огород к рукомойнику. Где-то там, между жестяными тазами, должен был лежать небольшой кусок хозяйственного мыла, которым мать накануне стирала белье. На скамейке, под одним из тазов она нашла обмылок – грамм в двадцать весом. Оценивающе, оглядев его, Раек решила, что хватит.., и решительно направилась к рукомойнику.
Всего через несколько мгновений звенящую тишину пронзил отчаянный детский крик… Встревожено загоготали гуси, где-то закудахтали куры, неистовым лаем залилась соседская собака. Прибежавшая в огород мать от удивления застыла на месте. Крича от боли и глотая ручьем текущие слезы, малышка усердно терла широко раскрытые глаза щедро намыленными руками.
Что бы промыть обожженные глаза им понадобилось чуть ли не ведро воды. Обычно скорая на расправу мать, узнав о злобной шутке Митька, даже ни разу не шлепнула малышку, а лишь все время причитала: «Ну, и дурында, ты у меня растешь!!! Ну и дурында!». Поставив перед дочерью кружку молока, она прихватила кочергу и куда-то исчезла. Гораздо позже узнала Раек, что на сей раз с лихвой досталось Митьку, и тот еще долго обходил «вражий» дом стороной, а завидев Матвевну еще на противоположном конце улицы, споро сворачивал в первый попавшийся двор.
Через час девочка быстро шагала по направлению к колхозному полю, где в это время ее с тормозком всегда поджидал отец.
Ветер шелестел в листве стройной высоченной березы. Под деревом в тени расположились двое. Малышка то и дело потирала опухшие глаза и беззастенчиво поедала отцовский обед. Мужчина ласково гладил ее по белокурой головке, с жалостью глядя на худенькие, до сих пор содрогающиеся в конвульсиях, плечики и говорил: «Ешь, Раек, ешь… Я уж наелся. Много ль мне старому надо. А тебе еще расти, и расти».
А. Готко