Честное офицерское (Геннадий Добышев) / Проза.ру

Я не берусь сказать точно, за что мы его не любили.
Но, скорее всего, не любили мы начштаба за ту внешнюю щеголеватость, доходящую до пижонства, которая расхристанную русскую душу всегда отталкивает.
Был он из каких-то малых кавказских народностей, кажется лезгин. Тоненький, подтянутый, стройный, какой-то даже игрушечный, словно лермонтовский офицерик. И фамилия у него была такая же подтянутая и щегольская, как он сам – капитан Ибрагимов.
   Носил черные усы, был смуглым. И здорово походил на актера Леонида Филатова.
   Имелась у него еще одна особенность – «командирский голос». И когда утром на разводе он в своей, всегда почему-то новенькой, подогнанной по фигуре форме, начищенных до невозможности сапожках тридцать девятого размера, подавал команду: «Батальон рав-няйсь! Смир-р-на!!!», голос его звучал на каких-то запредельно высоких нотах, ввинчивался в предрассветное южное небо, уходя в бесконечность. И мы, триста заспанных жлобов в разбитых кирзачах и застиранных ХБ, позевывая, взирали на него с неприязнью: «Ну, чего суетится?!» Казалось, не хватало Ибрагимову только белых перчаток да сабельки.
   А он не спеша принимался обходить строй. Внешний вид явно был его страстью. И если пряжка ремня у кого-нибудь в этот момент находилась не на животе, а болталась много ниже, чуть ли не на том месте, про которое в уставах не сказано, он останавливался и произносил свое знаменитое: «Та-а-рищ са-алдат!...» таким тоном, что, сколько ни пробовали его пародировать наши батальонные хохмачи, у них не получалось. Здесь было все: презрение, насмешка, укор, раздражение. Презрение, я думаю, не к «та-а-рищу са-алдату», а к тому, что в этот момент находилось внутри не по уставу подогнанной формы, и что он, капитан Ибрагимов, в силу служебной необходимости вынужден был сейчас называть солдатом. Да еще и товарищем.
   Впрочем – стоп! Мне теперь понятно, за что мы его не любили. Он лучше всех стрелял на проверках, быстрее всех бегал кроссы. А по утрам приходил раньше других офицеров и долго «выделывался» на снарядах. Мы, нерадивые, не любили бравого Ибрагимова за то, что он был нашим антиподом. Оттого даже на двери котельной среди ностальгических аббревиатур «ДМБ» красовалось лаконичное выражение общественного неодобрения: «Абрек – сука!»
Но, как говорят, сердилась бабка на мир, а мир того и не ведал. Абрек крутил по утрам «солнце» на турнике, орал своим немыслимым голосом на плацу: «Равнение на-права!» и, печатая шаг как на императорском смотру, шел докладывать комбату, что батальон построен.
Так день за днем и двигалась наша служба. Наверное, вспомнить об Ибрагимове было бы больше нечего, не подвернись ситуация, о которой в армии принято говорить – нештатная.
   Вернулся со службы караул и приступил к разряжанию оружия. Дело обычное, но тут маленькая нештатность и приключилась. Когда сержант дал молодому солдату затрещину за непонятливость, тот в порыве гнева праведного зашмолил в его сторону очередь. Каким-то чудом промахнулся, но, дурея от страха, забежал в пустую котельную и занял там оборону.
   Батальон подняли по тревоге, вооружили. Оцепили эту самую котельную, из которой вперемежку со всхлипываниями неслись боевые вопли: «Не подходи! Стрелять буду!».
   Будет он стрелять или не будет, сунуться в котельную никто как-то не решался. Бестолково суетился тучный комбат. Белый как мел, теребя кобуру, стоял ротный бедолаги. Ротного можно было понять – ему с недели на неделю повышение светило. А тут – ЧП во всей красе. Караул перестрелялся.
   Ибрагимов был в отпуске и приехал в батальон последним. Когда заваруха была в полном разгаре. Но те, кто уже оправился от неожиданности, стали выдавать соображения. Идеи появлялись всякие. От очень изощренных до простых, как три рубля, но надежных: закидать котельную гранатами со слезоточивым газом или пустить туда служебных собак. Только ни собак, ни гранат таких не было. Где взять? Обратиться к милиции – это опозорить наш славный батальон, куда водят школьников для патриотического воспитания, на весь город. Хорошо хоть за уличным шумом не очень была слышна автоматная очередь. Вроде, не переполошились.
   Ибрагимов влез в обстановку быстро. И пока распаренный комбат – все равно пропадать - бегал звонить в полк, взял инициативу на себя. Выслушал без интереса про слезоточивый газ и про собак, отправил старшину снимать с крыши снайперов, чтобы «не наводили панику». А потом отошел в сторонку, скрестил руки на груди и, пощипывая себя за смоляной ус, о чем-то крепко задумался. В эдакой картинной позе стоял долго, забыв о нашем существовании.
   Все дальнейшее происходило быстро.
   Начштаба вспомнил о нашем существовании, приказал убрать всех подальше. Потом снял кобуру с пистолетом, положил в сторонку и велел двум, стоявшим по бокам дверного проема котельной, солдатам пожарными баграми открывать двухстворчатую, обитую железом, дверь.
   Дверь растащили. Капитан расстегнул ворот гимнастерки и медленно, словно на прогулке, пошел к котельной.
   - Куда!.. - дернулся комбат. Но было поздно. Ибрагимов входил в сектор обстрела.
   Шаг, другой… Так не идут наугад по минному полю. Там ступают напряженно и глядят только под ноги. Хотя это и бесполезно.
   Так не идут на расстрел. Там идут горделиво или обреченно.
   Ибрагимов же просто шел, раздумчиво, но неопасливо. Такой походкой и с таким выражением лица подходят к человеку, когда хотят рассмотреть его получше, а в конце, склонив голову набок, с укоризной задать вопрос:
   - Ну, что делать-то будем, а?
   Капитан не задавал никаких вопросов. Да и некому пока было. Шел, словно по аллее парка туда, где сдавленный страхом и отчаяньем, затаился мятежный солдат.
   Звенели секунды. Для него не существовало сейчас ни нас, ни времени, ни города вокруг, ни паскудной надписи на дверях, ни наград и взысканий. Был только он сам и черный, как амбразура, проем двери.
   Оставалось несколько метров. Дальше идти смысла не было. Его и так было из котельной хорошо видно. Хрупкая фигурка выглядела отчаянно одиноко. И мы, триста пацанов, сжимая в руках ненужные сейчас никому автоматы, ждали выстрела. Но маленький капитан стоял.
   - Сынок! – услышали мы. Вначале даже не поняли, кто это и кому это. Настолько непривычным показалось здесь, в батальоне, такое обращение. Да и какие тут, к черту, отцы и дети? Шарахнет сейчас опять со страху очередь…
   - Сынок! – пошел спокойный голос в гулкую темноту. – Не глупи. Ты никого не убил и не ранил. Я даю честное офицерское слово: тебе ничего не будет.
Где-то вдалеке простучал поезд. Послышался шум крыльев – пролетели голуби. Неосторожно ступил в Гималаях снежный человек – осыпал камешки. Прошелестела мимо комета Галлея. Громко высморкался батальонный стукач прапорщик Гончаренко.
Вот такая была тишина. А потом – грохнуло. Оглушило всех.
Это на бетонный пол котельной гулко брякнулся автомат. И незадачливый стрелок показался в дверях.
Злодея увели.
Ибрагимов, про которого в суматохе все забыли, стоял в сторонке, впервые какой-то расстегнутый и неуставной, вытирая платком испарину.
- Расхлебаи! - сказал он, глядя куда-то мимо нас.
А после ушел домой, отказавшись от машины.
Догуливать отпуск.
Вот и весь, пожалуй, рассказ про нашего штабс-капитана Ибрагимова. Слово свое он сдержал – солдатика не судили, а только перевели в другую часть. Зато сержанту, дававшему ему оплеухи, грехов наскребли ровно на дисбат.
Да, и еще, чуть не забыл! Надписи на дверях котельной про дембель и прочее мы вскоре закрасили. Солдатская мудрость ведь гласит недвусмысленно: «Дембель неизбежен, как смерть!»
А раз так - чего про него писать на всех дверях?..