Начало здесь http://www.proza.ru/2009/04/08/683
И вот сегодня утро сорокового дня, и мои верные «девочки» варят украинский борщ на кухне. Мне нравится, что они молчат, словно я умерла только вчера. За эти дни они подустали, смирились, их горе перестало быть таким насыщенным, превратилось в глубокую печаль. В этой печали уже наблюдались паузы, что меня скорее утешало, чем огорчало.
Костя приходил с работы мрачным, включал телевизор, неподвижным взглядом упирался в экран. В мою спальню он не входил, перебрался в Тёмкину комнату. Ночью долго ворочался, спал с перерывами, листал газеты, смотрел в темноту, протяжно вздыхал. Странно, что даже сейчас, в новом своем качестве, я не могу проникнуть в чужую душу, а только верю интуиции. Как жаль... Тайна чужой души так и осталась в потемках. Это несправедливо! Неужели я не получу ответа на все мучившие меня вопросы при жизни? Где же компенсация за страдания? Или мне, грешнице, не позволено знать больше? И наказание будет в такой вот изощренной форме – вечных сомнений?
Я чувствую меру семейного горя сейчас, но боюсь полного забвения. Все-таки эгоизм – самый живучий недостаток. Или – благо?
Все эти дни я не спала – душа, оказывается, не спит. Я проживала отдельные куски моего земного существования не в строгой хронологии, а по ассоциации, как это было при жизни в воспоминаниях. Запахи родной квартиры, образы вещей, отдельные предметы, цветы на подоконниках и стенах, одежда в шкафах, фотографии, которые рассматривал Костя, не подозревая о моем присутствии, – все это возвращало меня в прошлое, далекое и не очень. Хотя реже всего я попадала в детство. Там не было сильных потрясений, заводящих в тупик. Пока не умирает надежда и впереди много будущего, есть шанс забыть мелкие обиды, ссоры, неразделенную любовь и даже предательство. Конечно, так не у всех. Мне повезло на нормальную семью, я не знала голода и потерь, а физическая боль забывается быстро. Это юность окунула меня с головой в разнообразные беды, страсти и разочарования. Вот когда мне помог не сломаться дух бунтарства, так порою отравляющий, вернее – осложняющий жизнь. И не только мою.
Ника, Яся и Кира колдуют над кастрюлей с борщом, просвещая друг друга с деликатностью непритершихся людей. В этой сфере они все еще ходят в ученицах. Ника и Яся привыкли к холостяцкой еде, по-быстрому, а Кира ловко перекладывала на плечи двух своих мужей тягомотину стряпни.
– По-моему, она любила, когда луку в зажарке побольше, – вздыхает Ника, вопросительно поглядывая на мою сестру.
– Да-а, она такая была мастерица... Давай еще нарежем. Не очень крупно будет?
Кира авторитетно разглядывает порубленный Никой лук.
– Сойдет. И так слопают.
– Девочки, – подсказываю я с высоты своего положения – чуть ли не именинницы, – вы бы лучше мясо доварили, а потом о зажарке думали. Что за борщ с полусырым мясом?
Ага, телепатия есть: Яся отставляет сковородку.
– Ника, попробуй, вдруг мясо сырое?
Пытаются ложкой поймать мясо, по очереди гоняя его по кастрюле.
– Вилкой, глупые, – подсказываю я.
– Удирает, – жалуется Ника, очередной раз с хлюпаньем уронив кусок мяса назад в кастрюлю. Брызги летят ей в лицо.
Мои девочки отступают. Во-от, мои милые, вам только диссертации клепать!
- А вы вилкой попробуйте, – говорит Кира, вытирающая тарелки из серванта.
– Вот-вот, – поощряю я.
– Фу ты, кажется, не жуется... Слушайте, а мы до трех успеем?
– С вечера надо было бульон приготовить, – вздыхаю я.
– Надо было вчера мясо сварить для бульона, – говорит Кира, у которой есть хотя бы опыт командирши над мужьями.
– Можем не успеть, – печалится Ника. – Ничего, мы сейчас его отдельно доварим. Костя потом съест. Экономия.
Да-а, поминальный борщ без мяса, мои милые, да еще на Украине, это... нет слов.
– Теперь он почешется без Ольки, – вдруг говорит Ника с незнакомыми мне злыми нотками. – Другой такой верной дуры не найдет!
О-о, это что-то новое. Ника, конечно, не сильно любила моего супруга, побаивалась, но уважала. Когда я жаловалась на непонимание им моей персоны, она даже пыталась как-то оправдать Костю:
– Может, ты объяснила не так? Он же не дурак. Такой начитанный...
– Значит, я – дура, если объяснить не умею? – обижалась я.
– Да нет, – пугалась Ника. Ты всегда так убедительна! Что я болтаю?
Сейчас Яся помалкивает, не зная, насколько я была откровенной с подругой.
- Это он довел Ольку до приступа, – наступает Ника на моего благоверного. – Ляпнул что-то обидное и...
– Он не ляпает – он изрекает, – подключается моя сестра. – Вернее, он цитирует... себя.
И в Ясином голосе некая доза яда, что меня удивляет. Мои всепрощающие Терезы заговорили интонациями Киры. А та ухмыляется злорадно, потом не выдерживает:
– Милые вы мои заступницы! При Олькиной жизни надо было этого (явно подыскивает слово покрепче) козла критиковать. Прямо в лицо!
Яся густо краснеет – до седых корней волос.
– Да, – вдохновенно продолжает Ника, – мы – трусихи! Он всегда такой надутый, что не хочется связываться!
– Конечно, куда легче погладить по головке обиженную Ольку, чем найти для обидчика выразительные слова, – наступает Кира.
– Я и находила, – вдруг тихо встревает Яся. – Я с ним наедине говорила, и не раз.
Очередная новость. Но какая партизанка – моя сестрица! Я-то об этом при жизни не знала!
– И что – без результата?
В выразительных глазах Киры появляется недобрый блеск.
– У него один ответ: вы ее плохо знаете. Вы ее не видите во время ссоры. Это она с вами такая... вменяемая.
– Ну да, это у него идея-фикс: все, то выходит за рамки якобы приличного поведения – уже поведение неадекватное. А если проще – шиз, – машет рукою Кира. – Это он талдычит всю жизнь... Слушайте, как могла наша Олька так вляпаться?! Лед и пламень в одном застенке!
Я чувствую, что наступает миг полного откровения. Мои девочки, как все нормальные женщины, не умеют останавливаться на полдороге, обсуждая чужого мужчину. Особенно, если у того куча недостатков. А если не куча – мы ее нарисуем. Впрочем, мужики от нас ничем не отличаются: обожают сплетничать.
Но разговор неожиданно вихляет в сторону больной для меня темы.
– Когда Олька получила из издательства ответ, такая была счастливая, все ему рассказала, и про кредит, он...
Я вижу, как Яся застывает удивленно с недорезанной морковкой в руке.
Ясенька, сестричка, я тебе не сказала из суеверного страха, что все сорвется! Я хотела сказать, когда все будет о'кей! А Ника оказалась в курсе дела только потому, что пришла в этот момент и застала меня в слезах!
– Та-ак, – Кира разворачивается к Нике лицом, – с этого момента – поподробнее!
– С какого?
– С кредита, если можно. Про то, что Олькина рукопись ушла еще зимой, я знала. Так что, приняли?
– Они-то приняли! Отзывы чудесные. Но надо какую-то сумму вложить, а для этого кредит придется брать. За «так» сейчас публикуют только продвинутых детективщиц. Я и предложила: если примут – снимаю со счета деньги. Яся добавит. Да, Яся, ты добавишь?
Яся растерянно кивает. Я-то знаю: она все отдаст, как и Ника!
– Вот! А он, гад, спрашивает... Это она мне потом объяснила, почему плачет...Так вот, он говорит: « Кому сейчас нужна дамская проза? Она уже из моды выходит! Им что – издавать нечего? Представляю, какие денежки надо выложить!» И это – вместо радости за жену! А теперь, что же получается – все пропало? Когда они узнают, что автор...
– Чушь, ничего не пропало! – жестко говорит Кира. – Мы добьемся! Жаль, что она уже не увидит своей повести.
Ника срывается и бежит в комнату, хватает мой дурацкий портрет (бодрая комсомольская улыбка, а я – в невестах) и на обратном ходу целует его, словно я – икона.
– Как обидно, что она не дожила! Почему ей так с этим не везло?
– В струю не попала... Струя сейчас мутная, помойная, трупами воняет. – Голос у Киры прокурорский. – И слава Богу, что не попала. Жаль, что не успела «до того». Женщины сейчас пишут дешевые романы с элементами порнухи. А наша Шарлота Бронте украинского розлива все за справедливость борется, о высокой нравственности печется, о равенстве с мужчинами и о всякой независимости.
– Это – плохо? – словно куснула голосом Яся.
– Это – хорошо. И всегда актуально, но...
– Но она писала хорошо! Интересно! – кричит Ника, перебивая.
– Да, читабельно, как говорится. И с юмором, – соглашается Кира. – Ты думаешь, только ты читала? Но нашему дебильному обществу сейчас охота до кровавых зрелищ. Политика осточертела, всякие общественные проблемы... Вот запузырила бы сериал на сто серий! Кто сейчас сценарии не ваяет?
– Да ты скоро Костику компанию составишь, – усмехается Яся. – Иду бокалы протирать.
– Словами этого женоненавистника я не заговорю, – похоже, обижается Кира, – потому что сама поддерживала Оленьку в ее замыслах. Даже подбрасывала идеи. Такие, чтоб оживили сюжет. – Она усмехается Нике и подмигивает. – Ну, например, почему бы пару трупов не подкинуть читателю? Жена убивает начальника мужа, который издевался над этим мужем. Убивает так, что остается вне подозрений. Читатели рады. Потом кончает самоубийством из-за мук совести. Драма с двумя трупами. Читатели опять же рады.
Ника молча уходит в комнату, прижимая мой портрет к груди. Она считает, что это цинизм – говорить в таком тоне о покойнике в доме покойника. А я к цинизму Киры отношусь спокойно. Порою ее чувство юмора охлаждает мои страсти-мордасти, заставляя отстраниться от объекта переживаний. Кира не цинична – она иронична, а ирония лечит. Все-таки это не мрачный сарказм моего мужа, убивающий наповал.
4
Та-ак, с поминками размахнулись. Традиция запивать горе рюмкой, заедая рюмку тремя блюдами, давно превратилась в повод для купеческого застолья. На столе столько салатов и прочих деликатесов, что до борща дело не дойдет. Моя атеистическая компания вряд ли будет этим мокрым блюдом заедать водку. Вот уже разложили вилки, хотя на поминках им не место, как утверждают старушки, зато забыли про кутью. Хорошо, что не пригласили соседку Валю или старушку, меня обмывавшую. Вот они-то знатоки ритуалов. А мне и так сойдет. Моя душа, слава Богу, кушать не просит. Иначе я бы глотала слюнки над жующими головами. Любила вкусно поесть. Обжорой не была, но удовольствие от поедания вкуснятины получала большое. К моим многочисленным недостаткам мой супруг-аскет засчитывал еще этот.
Кира деловито раздвигает тарелки, чтобы втиснуть в кулинарный пейзаж еще один салат (все они приготовлены под ее руководством), а потом снимает с полки мою бодрую физиономию в рамке и водружает в торце стола. Передо мною устанавливает пустую тарелочку с куском хлеба, рюмку водки и, склонив голову набок, любуется траурным натюрмортом. Дурацкий обычай! Сроду я водку не пила, да еще с черным хлебом. Положили бы колбаски!
Появляется Ника, снимает фартук, садится на стул, но не удобно, а как всегда – на краешек, готовая вспорхнуть. Эдакий подвижный воробышек... Я ловлю Кирин ревнивый взгляд, которым она перехватывает Никин – в сторону моей персоны в рамке. И к чему тут ревновать? Как и Костя, Кира не понимает, на чем зиждется моя симпатия к школьной подружке. Об этом она заводила разговор время от времени, не скрывая ревности.
– Нет, она, конечно, умная, но дура, – говорила в ответ на мою защитную речь Кира. – Ведь не уродина, живет в шикарной квартире, в центре города – и остаться старой девой! В наше время?! Да сейчас бездомных мужиков – тьма! Отогрела бы, приласкала...
– Отмыла, – подсказываю я. – Ты ей в мужья бомжа прочишь?
– Почему это? Полно непристроенных мужиков! Кого жена выгнала, кого с работы поперли...
– Кого из тюряги выпустили, – уже смеюсь я, продолжая ряд.
– А чего брезговать, если пропадает интеллигентная душа?
– И где она должна, по-твоему, производить раскопки человеческих развалин?
– В парке. Пусть посидит на лавочке – обязательно подсядет какой-нибудь...
– Маргинал, – подсказываю я.
– Ну что ты подсовываешь мне пессимистические варианты? Я своего где нашла? В парке, на скамейке, грустил.
– И попался тебе далеко не бомжара...
– Так он же тогда был безработным! Это я его потом на фирму пристроила! – торжествует Кира.
Вообще же Никина судьба – тоже из области загадок. Ника мелковата, как и моя сестрица, суетлива в движениях, но имеет симпатичную, нестареющую мордашку школьницы, большеглазую, с ямочками и припухшими губами. Это сейчас она выглядит воробышком – из-за коричневого пиджачка и траурной косынки. Где она откопала сей наряд, не понимаю. В гардеробе моей подружки водились сплошь наряды с ярким опереньем.
Обычно к таким дамочкам, вроде Ники, цепляются шизофреники. Когда они в стадии ремиссии, так сказать. Их заблудившееся в романтических бреднях воображение принимает ярких созданий за экзотических бабочек... Но даже шизофреники или подвыпившие неудачники в состоянии временного довольства собою обходили Нику стороной. Зато почему-то приставали ко мне, предлагая руку, сердце и поехавшие набекрень мозги. Хотя я имею на улице вид совершенно отрешенный, вроде тоже принадлежу к племени больных или неудачников.
– Видела сегодня твою подружку, – говорила иногда Кира с неким удовольствием. – В жакетике времен французской революции. И в шляпке...Такая клумба с овощами на полях. Ты ей скажи: такие сейчас не носят.
– Носят, если продают. Не скажу. А на шляпке вполне приличные цветы, а не овощи.
– Не цветы, а цветник. К ее пролетарскому жакету больше подойдет маузер на поясе и красная косынка.
– По-моему, ты перепутала атрибуты пролетарской революции и буржуазной. И Ника больше на колибри смахивает. Пусть себе! Выбор цвета соответствует ее душевному настрою. Я рада, что она не унывает и не злится на весь мир.
– А я и не злюсь. Но ты могла бы помочь ей устроить личное счастье.
– Нашла специалиста по устройству личного счастья... Кстати, никакая она не старая дева. Два раза на курортах имела недолговременные романы.
– Ага, это уже что-то. Значит, живет воспоминаниями.
Кира появилась в моей жизни на втором курсе филфака и на какое-то время потеснила другие привязанности. Все свободное время я отдавала ей. Мы с упоением читали друг друга, радуясь совпадению вкусов на музыку, книги, фильмы, преподавателей и мир вообще. А тут еще внешняя красота Киры (я наслаждалась гармонией ее черт) мешала трезвой оценке ее личности.
Школьная подружка Ника покорно отошла в сторонку, но не надолго. Все-таки доброта и преданность Ники оказались востребованней критического разума Киры. От ее сочувствия веяло прохладой, может, и более полезной для разгоряченного сердца, но не во всякой ситуации. Кира требовала от меня решительных действий, больше соответствующих ее представлениям, а Ника просто жалела, и в процессе молчаливого сочувствия я, наплакавшись в жилетку, успокаивалась, трезвела, находила выход. Кире он часто казался неверным, Ника покорно соглашалась:
– Тебе, Оленька, виднее...
Когда обнаружилось, что мы с Костей «не пара, не пара, не пара», Кира предложила радикальный выход – развод.
– Лучше сейчас, чем потом, когда дети пойдут, – совершенно справедливо говорила она. – Ты с меня бери пример! Я своего зануду выставила за дверь через месяц после первого приступа занудства.
Кира выскочила замуж в конце второго курса за преподавателя латыни. За ним убивались все девочки на филфаке, а он только улыбчиво отстреливался серыми глазами в шикарных ресницах и оставался преступно холостым. Экзамен по латыни проходил для влюбленных студенток под знаком полного тумана в мозгах.
Всех спасал демократизм Левочки – тот закрывал глаза на шпаргалки, прекрасно понимая полную дремучесть студенток в его предмете, а также их особое состояние души (вернее, тела). Он щедро ставил четверки и пятерки, трезво оценивая бесполезность обожаемой им латыни в современном обществе потребителей. О романах Левочки ходили слухи, но героинь романов никто не видел.
Первой рассекреченной стала Кира. После двух месяцев свиданий на территории общаги, где у Левочки была комната, они расписались – на зависть всему факультету. Лев Александрович тут же перебрался в Кирину квартиру, из которой ее родители уехали на север зарабатывать деньги. Помимо вполне приличных мужских достоинств в виде темперамента и способности изобретать комплименты молодой жене, у Левочки еще и оказался талант... хозяина.
Для ленивой Киры это стало подарком. Конечно, и здесь, в кухне, она была на руководящей должности в силу своего врожденного лидерства. Но очень скоро роль командирши ей наскучила, и Левочка завладел территорией кухни и огромного холодильника, купленного родителями на свадьбу.
Пока латинист в фартуке колдовал возле плиты, изобретая новые блюда, Кира пела в университетском хоре, писала язвительные статейки в местную прессу, бегала по подружкам, работала в кружке философской закваски при одноименной кафедре, успешно училась, ловко избегая общественных нагрузок, а также шила себе модные тряпки по самодельным выкройкам.
Легкое занудство своего супруга она подметила еще до замужества, но приняла его за вполне исправимое неудобство. Но после медового месяца приступы занудства стали учащаться. Теперь они вызывали удивление.
– Вчера мой Левка обнаружил на лоджии старый портфель со школьными тетрадками и стал допытываться, почему я до сих пор их не выбросила, – однажды с подозрительной задумчивостью поведала мне Кира. – А я знаю, почему? Мама перед отъездом затолкала за старый шкафчик, убрать забыла или некогда было... Я ему говорю: понятия не имею, как он там оказался, портфельчик долбаный. А он: а ты, говорит, вспомни! Я говорю: зачем? Мне больше делать нечего? А он удивляется, почему это я не хочу об этом говорить! Я ему: тебе мешает, ты и выбрось. А он: ты все-таки вспомни, почему он там оказался! Ему ж там не место!
Я смеюсь:
– И ты вспомнила? Чем расследование закончилось?
– Дебилизм какой-то. Ему бы в органах работать. Вынес на мусорник.
А потом случилось вот что. Родители Киры оставили ей на попечение аквариум с рыбками, на десять ведер. Когда-то Кира его выклянчила, еще в пятом классе. Потом к рыбкам охладела, а мама их полюбила. Рыбки утешали ее в домашних невзгодах. Она с ними отдыхала после сидения возле парализованной Кириной бабки. Бабка умерла, невзгоды рассосались, а рыбки продолжали плавать и даже плодиться в хороших условиях любви. К моменту Кириного замужества там незаметно образовалось целое стадо вырожденцев-гуппи, в греховном союзе друг с другом растерявших свою красоту. Вылить их в унитаз Кира не могла, все-таки живые твари, а потому морила сухим кормом и радовалась естественной смерти каждой отдельной особи.
И вдруг аквариум потек. Кира только вернулась из университета, где выступала с докладом на заседании кружка. Она устала, была голодна, взъерошена непредвиденной ситуацией и страхом, что зальет соседей.
Заорав, Кира кинулась за ведром, тряпкой и кастрюлей. Хорошо, что супруг был дома. В четыре руки они спасали соседей от потопа и рыбок от гибели, отлавливая их в кастрюлю с водой, пока аквариум тихо журчал на пол.
– Ковер тяжелый, я его сам вытащу из-под кресел, ты отдохни...
– Вот спасибо, – обрадовалась Кира и присела на диван в гостиной, вытянув ноги вперед.
Через минуту супруг появился со странной улыбкой на устах и протянул ей нечто скукоженное, малюсенькое, серого колеру.
– Что – это?
Кира испуганно уставилась на предмет, очень похожий на мокрую ватку, что остается после инъекций.
– Ва-атка – протянула она удивленно, – а что?
– Откуда она взялась – под батареей? Там еще одна валяется.
– Да ты что-о? – изумилась моя подруга. ¬– Целых две?
– Нет, ты вспомни, как она там оказалась?
– Это я снимала косметику и уронила на пол. Расследование закончено, господин Мегре? Можно быть свободной? Подписка о невыезде мне не грозит? За честное признание?
– Но это же... непорядок! Ты же женщина!
Потом Кира вспоминала:
– Знаешь, я вдруг посмотрела на него и удивилась: откуда я взяла, что у него серые глаза? Они же цвета грязного асфальта! И он – ста-арый! Губки поджал, взгляд обличающий! В такой момент! Не дал даже отдышаться! Еще успел сказать: «Ты плохо моешь зубную щетку! И в холодильнике у тебя непорядок!» В общем, добил меня.
Кира тогда молча собрала вещички супруга и выставила в прихожую. Сама закрылась в спальне. Левочка требовал немедленно объяснить, что все это значит:
– Ты совершенно не воспринимаешь критики! Рушить любовь из-за такой мелочи! Я же говорю для твоей пользы. Я тебя воспитываю!
Кира расхохоталась (слезы через дверь не видны):
– Воспитывай других, зануда! Ищи объект более послушный, а я уже выросла!
Описав всю эту сцену, она подвела итог:
– Вот и тебе надо было так! А то маешься всю жизнь со своим мизантропом! Вернее – айсбергом.
Я только вздыхала. Меня к этому айсбергу прибило навсегда...
Продолжение следует http://www.proza.ru/2010/10/15/1506