СОДЕРЖАНИЕ
1 До войны (д. Тешково)
2 До войны (с. Котлы)
3 Ханко (Гангут)
4 Начало войны
5 Оккупация
6 Бедные родственники
7 Местаново
8 Рабство
9 Освобождение
10 Возвращение
1. До войны (д. Тешково)
Когда началась война, наша семья жила в г. Ханко (Гангут), который находился на полуострове в юго-западной части Финляндии. Этот город и полуостров, на котором он расположен, перешёл к СССР после финской войны в 1940 г. При создании военно-морской базы на этом полуострове туда был переброшен авиационный полк, в котором служил отец.
Офицерам (в то время их называли командирами) было разрешено брать с собой и семьи.
Мой отец, до 1936 г. крестьянин, затем – до 1940 г. военнослужащий – сверхсрочник, а после сдачи в 1940 г. экстерном экзаменов за военное училище – офицер (младший лейтенант), служил в полку техником по обслуживанию и подготовке самолётов к полётам. До ухода в армию жил в своей родной деревне Большое Тешково (Волосовский район, Ленинградской области) вместе с родителями – дедом Кузьмой и бабой Сашей. С ними жил и их старший сын Василий со своей семьёй: женой тётей Олей и двумя дочерьми, Ниной и Люсей.
Моя мама Мария Степановна была дочерью лесника, жила в той же деревне. Росла, по высказываниям деда Кузьмы и бабы Саши, “ белоручкой”. По этой причине они были против женитьбы моего отца на ней. Но, несмотря на это, отец, отслужив срочную службу в армии, женился на ней. Маме в то время было 16 лет, а в 18 появился на свет я.
До переезда родителей и семьи дяди Васи в новый дом ( ~ 1930 г. ) все жили в старом. Маму в этой семье не любили, и ей много пришлось натерпеться, пока старики со старшим сыном не переехали в новый дом. Но и после этого старики продолжали настраивать отца против мамы. Это и явилось одной из причин поступления отца на сверхсрочную службу, благодаря которой родители получили возможность не только жить самостоятельно и независимо от стариков, но и вырваться из колхозной кабалы.
Продав дом, наша семья переехала в село Котлы (~ 40 км от д. Тешково) к месту службы отца. К этому времени у родителей, кроме меня, был уже и мой брат Генний (Геннадий), родившийся в 1932 г.
2. До войны ( с. Котлы )
Село Котлы делилось на два Конца: Большой и Малый. Мы сняли полдома в Малом. За домом был сад, где росли яблони и вишни. За селом на большом и ровном поле находился аэродром. И село, и аэродром занимали возвышенную часть местности. В низине, за домами, рос густой кустарник, где протекал ручей, за которым начинался лес. По воскресеньям, когда отец был свободен от службы, мы ходили в лес за грибами, купались в ручье и даже ловили там руками мелкую рыбёшку. По вечерам отец любил играть в городки. Соревнования проходили прямо на пыльной улице, напротив нашего дома. Играл он здорово, и, как правило, его команда побеждала.
В это же время отец начал готовиться к сдаче экзаменов экстерном за военное училище. Учёба давалась ему очень трудно, так как за спиной у него было несколько классов неполной средней школы. Учился сам и меня заставлял учиться. Утром, уходя на службу, давал мне задание выучить столько-то букв и цифр. А когда я выучил всю азбуку и научился писать буквы и цифры, стал давать задания по чтению, письму, выучить столбик таблицы умножения.
Читать я начал лет с 6, свободно читал журналы « Мурзилка» и « Костёр». В школу я пошёл с 8 лет, а не с 9, как тогда было положено. В 1 и 2 классах учиться мне было неинтересно, так как всё это я уже знал и умел.
И со временем я привык получать пятёрки (тогда «отлично»), не прилагая к этому большого труда, что в дальнейшем отрицательно повлияло на мою успеваемость, когда программа усложнилась, и моих знаний было уже недостаточно для получения хороших и отличных отметок. Большую часть времени я проводил не за уроками, а на улице. Часто шкодил, хулиганил, дрался. Нередко к родителям приходили жаловаться на меня мамы ребят, которых я обижал. Случалось, что, выведенные из терпения, они применяли ко мне крайние меры: не пускали гулять, ставили в угол, наказывали ремнём, но всё это мало помогало. Одна проказа следовала за другой: то у строителей стащил какой-то ценный прибор; то зимой, цепляясь за кузов машины, катался на коньках; то бегал по чердакам и крышам; то воровал в чужих садах яблоки.… Помню один случай, который напрочь отбил у меня охоту лазить в чужие сады.
При очередном «налёте» в один из садов я на ветке дерева увидел рой пчёл, который в виде большой груши висел на суку. Пчёлы ползали друг по другу и жужжали. Не долго думая, я подбежал и ударил палкой по этой «груше». Не помню, как я перелетел через забор. До самого дома меня и моих товарищей свирепо атаковали пчёлы. С рёвом, искусанные и опухшие, мы только дома спаслись от них. Легко ещё отделались! Могли ведь искусать до смерти.
Не лучше я вёл себя и в школе. За плохое поведение меня даже не приняли в «октябрята». Единственно, кого я боялся, так это милиционеров. Наверно, потому, что их тогда все боялись.
Не найдя никакой управы на меня, отец придумал оригинальный способ воздействия.
На работе он на каком-то бланке напечатал на пишущей машинке повестку с вызовом меня в милицию. Прочитав её, я просто остолбенел, всё во мне помертвело от страха. У меня, наверное, был такой вид, что родители сами испугались и стали отрабатывать назад. Отец посоветовал в милицию пока не ходить и обещал сходить туда сам и попытаться всё там уладить.
Вернувшись на другой день с работы, он сказал, что если я дам милиции письменное обещание вести себя хорошо, то приходить в милицию не надо. Я, конечно, с радостью такое обещание написал на оборотной стороне «повестки». Только много лет спустя я догадался, как ловко провёл меня отец.
Нам с братом повезло, что воспитывались мы в семье любящих друг друга родителей. Ни о какой системе воспитания тут и речи быть не может: вряд ли они, имея несколько классов сельской школы, даже подозревали о существовании таковой. Воспитывала нас сама обстановка в семье, взаимоотношения родителей, которые не терпели лжи и обмана, никогда не ссорились с соседями, никому не завидовали, не сплетничали. Отец не пил, и в нашем доме никогда не было вина. Хотя когда-то, ещё до женитьбы, пил много – запоем, но маме дал слово, что если она выйдет за него замуж, то пить бросит.
И своё слово сдержал! Это могут подтвердить все, кто его знал: и родные, и знакомые. Ни разу мы, его сыновья, не видели его не только пьяным, но даже с рюмкой в руке. Хороший всем нам пример!
Обстановка в стране в то время была тревожная. Все готовились к войне и пели: « Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов…». С гражданским населением проводились занятия: как сделать перевязку, оказать первую помощь, как правильно надеть противогаз, укрыться от бомбёжки, обстрела и т.п.
Первый гром грянул на Дальнем Востоке, у озера Хасан, где начались бои с японцами. К счастью, их атаки были отбиты, но мир восстановился ненадолго – началась Финская война (1939 – 1940 гг.). Военные перешли на казарменное положение. Отец дома появлялся редко, их самолёты летали через Финский залив на бомбёжку Финляндии.
Финны упорно сопротивлялись, и победа нам досталась большой кровью. По мирному договору граница от Ленинграда отодвигалась за г. Выборг, и нам отошел полуостров в юго-западной части Финляндии с г. Ханко (Гангут).
3. Город Ханко (Гангут)
Не успели мы выйти в открытое море, как разразился шторм. У меня в памяти от того похода остались только высокие зелёные волны с большими гребнями пены на их вершинах, свист ветра и качка, качка, качка.…Вверх, вниз, вверх – вниз! Когда корабль уходил из-под ног, все внутренности поднимались вверх и всё, что находилось внутри, вырывалось наружу через рот и нос. Нас укачало настолько, что мы не только не могли ни есть, ни пить, ни сидеть, ни лежать - мы вообще потеряли способность что-либо соображать. Всю дорогу тошнило и рвало, выворачивало всего наизнанку. Это, как я потом узнал, называется «морской болезнью». Все от неё позеленели и осунулись, как после самой тяжёлой болезни. Сколько длился этот поход, не помню. Для меня – целую вечность! Наконец приплыли! Некоторое время после того, как мы сошли на берег, нас и на твёрдой суше кидало из одной стороны в другую.
В Ханко мы поселились в отдельном стандартном домике на окраине города. По всему было видно, что в этом доме недавно ещё жили. Об этом говорило кое-что из мебели, посуды, оставленное старыми хозяевами. Но всё ценное было вывезено, даже линолеум был вырезан (но это, наверно, уже наши постарались).
Нам с братом доставляло большое удовольствие рыться на чердаке и в сарае в оставленном хламе. С интересом мы рассматривали открытки, журналы, марки на конвертах.
Всё было ново и необыкновенно для нас. Наш домик, как и все остальные, стоял между высоких гранитных скал, на вершинах которых росли сосны. Место было очень красивое! Зимой мы с братом любили скатываться с них, а летом ходили на море ловить рыбу – уклейку. Мама каждый раз с неохотой отпускала нас. “ Ещё утонете “, - говорила.
С этой рыбалкой вспоминается такой комический эпизод. Однажды она спросила: ” Вы, наверно, там ругаетесь нехорошими словами ?”. “Ну что ты, мама, мы не ругаемся, только когда перестаёт клевать, говорим: ” Пошли в другое место, тут не х… не клюёт”. Мама чуть не упала в обморок. На этом наши рыбалки и прекратились.
Так прожили мы осень и зиму, наступила весна 1941г.
В мире было неспокойно. Германия захватывала одно государство за другим, постепенно приближаясь к нашим границам. Все говорили о войне. По вечерам, когда отец приходил домой, основной темой разговора была война: что с нами будет, если она начнётся? Куда мы денемся? Ведь с трёх сторон море, а с четвёртой недружественная Финляндия! Такие вопросы задавала мама. Отец её успокаивал, говорил, что если война и будет, то нескоро, ведь у нас с Германией заключён договор. Но маму это не убеждало.
После сообщения, что Германия ввела свои войска в Норвегию и Финляндию, для всех вопрос, будет война или нет, отпал. Напряжение и тревоги с каждым днём нарастали.
4. Начало войны
Несмотря на то что войну ждали, она началась неожиданно. Было раннее солнечное утро. Мы с братом сидели за столом и завтракали. Вдруг над нашим домом что-то завыло и захлопало. Мы с мамой выбежали во двор и увидели, что небо над нами было усеяно какими-то чёрными дымными шарами. По небу летел самолёт, и около него появлялись всё новые и новые шары, появление которых сопровождалось громкими хлопками. Вокруг выли сирены. Мама схватила нас за руки и потащила в канаву, густо заросшую крапивой. Столкнув нас туда, она навалилась сверху, прижимая нас к земле. Крапива нещадно жгла нам лица, руки, ноги. Мы дико орали, пытаясь выбраться наружу, мама плакала. Когда всё стихло и мы вернулись в дом, по радио объявили, что началась война. Но мы это уже знали.
Следующее яркое впечатление связано с посадкой на корабль. В порту скопилось большая масса людей, в основном женщины с детьми. Все кричали и пытались штурмом прорваться к трапу на корабль. Прорваться, всем троим было немыслимо. Нас, ребят, там просто или задавили бы, или сбросили в воду.
Мама с кем-то договорилась, что останется на берегу с нами и чужими детьми, а другая мать проберётся по трапу на корабль и через борт примет всех нас – ребят, после чего мама тоже попытается туда пробраться.
Вот таким образом мы все оказались на корабле, не имея с собой ни продуктов, ни одежды – ничего! Расположились прямо на палубе за какой-то трубой. Некоторые отправились в трюм. Вечером нас накормили, а ночью вышли в море, взяв курс на Таллин.
Утром, когда мы проснулись, то увидели, что наше судно идёт в середине большой колонны кораблей, растянувшейся от горизонта до горизонта. Слева от нас шёл линкор « Октябрьская революция», было много и других кораблей, как военных, так и гражданских. Наш сухогруз назывался «Серп и молот».
Море на этот раз было спокойно. Тихое солнечное утро, спокойное движение каравана – ничто не напоминало войну. Было даже красиво, мы с интересом рассматривали корабли и катера, которые шли недалеко от нас, и радовались, что нет шторма. Но то, что скоро пришлось нам увидеть и испытать, не шло ни в какое сравнение с тем штормом и качкой.
Наши тогдашние мучения и страхи показались нам скоро настолько мелкими и незначительными, что каждый из нас согласился бы сделать несколько тех походов, чтобы избежать одного этого.
Не успели мы позавтракать – спасибо команде корабля, которая всех нас поставила на довольствие, - как был дан сигнал воздушной тревоги. Сигнал очень резкий и громкий. Все пришли в страшное смятение, забегали, ища безопасное место. Мы на палубе оказались как на ладони для немецкой авиации. Некоторые по трапу пытались спуститься вниз, в трюм. А те, кто был там, поняли, что если корабль будет тонуть, им оттуда не выбраться, Они бросились к тому же трапу, чтобы подняться на палубу. Получилась страшная давка и неразбериха. Все кричали, дети плакали. А над нами громко, до звона в ушах, продолжал звенеть звонок величиной с таз. Его так до конца налёта и не выключили. Он-то и был главной причиной паники и страха, посеяв её задолго до подлёта самолётов. Мы никуда не бегали, спрятались за трубу и легли на палубу.
Немецких самолётов было немного. При их подлёте к каравану со всех кораблей по ним открыли такой огонь, что небо враз стало чёрным от разрывов снарядов. Грохот и звон стоял страшный. Понять что-нибудь в этом аду было невозможно. Мне казалось, что все самолёты летят только на наш корабль. Было очень страшно. Чувство безысходности и незащищенности ещё больше усиливало страх. От падавших в воду бомб вверх взлетали большие и высокие фонтаны воды.
Эту атаку, кажется, отбили без потерь. Второй налёт был более мощным и длительным. Одному кораблю оторвало нос. Его взяли на буксир и так дотянули до Таллина. Говорили, что некоторые корабли подвергались атакам подводных лодок, но я этого не видел.
В общем, страху за этот поход мы натерпелись столько, что его с лихвой хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Но это, как потом оказалось. было только начало. Впереди нас ожидали другие, не менее страшные и опасные испытания. Впереди была целая война.
5. Оккупация
Прибыв в таллинский порт, мы сразу почувствовали враждебное к нам отношение местного населения – эстонцев, которые, пользуясь суматохой и неразберихой, царившей в городе, чем могли старались навредить и напакостить отступающим нашим войскам, в том числе и нам, русским. Обратившись к ним с каким-либо вопросом, мы в ответ видели только надменно поджатые губы и презрение в глазах с примесью нескрываемого злорадства. Нас всех строго предупредили, чтобы мы из расположения войсковой части, где нас временно разместили, в одиночку в город не выходили.
Эстония, как и остальные прибалтийские государства (Латвия и Литва ), были по договору с Германией присоединены к СССР сразу после Финской войны. Эстонцы такое присоединение называли оккупацией, отсюда и такое отношение к нам.
Вскоре нас на машинах перевезли в село Котлы. Там мы встретили отца, который раньше нас прилетел туда вместе со своим полком. Поселились опять у старых своих хозяев. Там же встретили дедушку с бабушкой, которые незадолго до нашего отъезда на Ханко переехали к нам из Тешково. Мы радовались, что опять все мы вместе, и думали, что наши мучения на этом и закончатся. Но ошиблись! Война шла за нами по пятам. Фронт приближался. Наши войска отступали по всему фронту от Балтийского до Чёрного моря. Газеты и радио сообщали о зверствах, творимых немцами на захваченных ими территориях.
Однажды ранним утром, когда все ещё спали, аэродром подвергся бомбёжке. Мы проснулись от грохота и страшного рёва моторов над нашими головами. Выскочив на улицу, увидели летящие над самыми крышами немецкие самолёты с крестами ; на крыльях и хвосте. На аэродроме рвались бомбы, стреляли зенитки, пулемёты.
После налёта мы, одуревшие от страха, долго приходили в себя. т Первая мысль была “А как там отец?”, ведь он этой ночью дежурил там. А те, кто ночевал дома, выскочив из постели, кто в трусах, кто в кальсонах, бежали через поле к своим самолётам. Вспоминая это, мы потом долго смеялись. С этого дня немцы стали регулярно бомбить аэродром, появились первые раненые и даже убитые. Скоро стала слышна артиллерийская канонада, которая не умолкала ни днем, ни ночью и с каждым днём приближалась к нам. Наступил день, когда нас опять погрузили на машины и перевезли в г. Петергоф, куда перелетел полк, в котором служил отец.
Петергоф – город дворцов, парков и фонтанов. Мы впервые попали туда и были поражены его красотой и великолепием. Поселились мы в свободной квартире наших дальних родственников – Макаровых, которые заблаговременно уехали в Ленинград. Дом находился на окраине города, рядом с парком, в нём был большой подвал, оборудованный под бомбоубежище. Стояла тёплая и солнечная погода – настоящая «золотая осень» (сентябрь 1941г.)
По дороге в сторону Ленинграда непрерывным потоком двигалась – не то слово! – отступали наши войска. Грязные, ободранные, голодные, кто на повозках, кто пешком, без строя, толпой, понуро брели они, подгоняемые гулом канонады. Многие из них были ранены: кто в голову, у кого рука на перевязи. Мы выносили им воду и делились своими скудными запасами. На наши недоуменные вопросы они отвечали, что немец берёт техникой, танками, самолётами, машинами, автоматами, а у нас, кроме винтовок и устаревшего другого оружия, ничего нет, что они еле вырвались из окружения. Настроение у них было подавленное.
14 сентября мне исполнилось 11 лет. Никакого праздника, естественно, не было. Мама лежала больная. Когда на улицах стали рваться снаряды и мины, народ начал грабить магазины – не немцам же оставлять добро! Мы с братом тоже приложили к этому свои руки: притащили домой много яиц, масла и других продуктов. В один из вечеров прибежал отец, чтобы попрощаться с нами и сказать, что их полк перегоняют в тыл и что взять нас с собой он на этот раз не может – такой был приказ. Больше до конца войны мы его не видели.
Обстрел города усилился, и мы вынуждены были спуститься вниз – в подвал, где уже находилось много людей, в основном женщины с детьми. Но были и мужчины – военные, которых женщины переодели в гражданское. Среди них были и раненые. Помню, как перевязывали одного матроса, раненного в спину. Тогда я поразился, как это из-за такой маленькой дырочки человек умирает. От близких разрывов подвал встряхивало так, что с потолка сыпалась штукатурка. Мы сидели в тёмном углу, прижавшись друг к другу, не надеясь выбраться отсюда живыми. К нашему счастью, в дом не угодил ни один снаряд, ни одна бомба, что нас и спасло.
Бывая после войны в Петергофе, я этого дома уже не видел, на его месте стоял только его скелет – стены, а крыша и перекрытия были обрушены, в том числе и потолок подвала. Страшно было подумать, что было бы с нами, случись это в то время.
К утру всё стихло. Дверь в подвал вдруг распахнулась, и в её проёме мы вдруг увидели немецких солдат с направленными на нас автоматами. Войдя в подвал, они вывели во двор всех молодых мужчин, построили их в колонну и куда-то увели. Затем вывели и нас и погнали на площадь, где уже стояла большая толпа женщин с детьми. Собрав всё гражданское население, они повели нас в сторону от фронта. Куда – никто не знал. Прошёл слух, что гонят на ближайшую железнодорожную станцию для отправки в Германию.
На одном из привалов в какой-то деревне мы расположились на площади. После длинного перехода все устали, ноги гудели, очень хотелось пить, и я стал озираться по сторонам, надеясь увидеть колодец. И вдруг на противоположной стороне площади увидел странное сооружение в виде буквы «П». Под верхней перекладиной как-то странно раскачивались несколько человек. Среди них была одна женщина. Я не сразу понял, что это такое, и только после того как обратил внимание на их ноги, до меня дошло, что это виселица. Я очень испугался и закричал. У меня началась истерика. Оказывается, мама, как и многие, изнурённые долгим переходом, не обратили на это страшное сооружение внимания, а увидев его, тоже испугались. Ведь ничего подобного никому ранее видеть не приходилось. На груди повешенных висели фанерные бирки с надписью «Партизан». Руки у всех были связаны сзади. Страшнее зрелища я не видел!
Сколько времени нас гнали – не помню. Есть было нечего, так как запасы с собой брать было запрещено. Выручали поля с картошкой , брюквой или морковью. Руками мы выкапывали корнеплоды и, кое-как очистив их, тут же поедали. Но таким способом голод утолить удавалось ненадолго. Если в поле находили убитых красноармейцев (так тогда называли солдат), то мы не гнушались проверить их вещмешок и даже карманы. Иногда находили в них сухарь, кусок сахара, махорку, которую в деревнях обменивали на что-нибудь съестное. На полях часто видели кабанов и одичавших собак, которые поедали трупы. Вначале от всего этого тошнило, но «голод – не тётка», со временем притерпелись и к этому.
В одной из деревень, где мы ночевали, мы попали под сильный артобстрел. Один из снарядов попал прямо в колодец метрах в 5-6 от нашего дома. Взрывной волной сорвало крышу и завалило стену. Ещё бы чуть-чуть и …
Пронесло и в этот раз! Выбежав из развалин, мы спрятались в канаве и пролежали там до утра. Ночь была тёмная и звёздная. Было хорошо видно, как по небу рыскают лучи прожекторов, летят трассирующие пули и какие-то раскалённые болванки (наверно, снаряды). За деревней шёл бой, который окончился к утру.
Как мы потом узнали, бой шёл с десантом моряков. Весь десант был уничтожен. И когда нас погнали дальше, в поле и у самой дороги мы видели много убитых моряков. Глядя на них, женщины плакали.
Когда наша колонна вышла на шоссе «Нарва - Ленинград», мама решила бежать и пробиваться в деревню Тешково к родителям отца. И вот в одну из ночей, когда колонна остановилась на ночлег, мы крадучись вышли из избы и через огород – в поле. Обошли деревню и пошагали к Тешкову. В деревнях просились на ночлег. Никто нам в этом не отказывал и всегда кормили. Помню, одна хозяйка дала нам с братом по большому сухарю. Отламывая от него маленькие кусочки, мы клали их в рот и сосали. Ничего более вкусного потом я не ел!
В посёлке Красная Мыза (недалеко от Тешково) нас ждала неожиданная радость. Там мы встретили наших дедушку и бабушку, с которыми расстались в Котлах. В этом посёлке - в прошлом имении какого-то графа - отец дедушки, наш прадед, работал управляющим и жил в своём доме. У него была жена финка, так что в моей крови есть доля финской крови. Они все были, к нашей большой радости, живы и здоровы. Нас не знали, куда посадить, чем накормить. Там мы узнали, что в Тешково все живы – здоровы, дом новый уцелел, а наш старый сгорел.
В это лето, будучи в гостях у брата, мне посчастливилось опять побывать в этих местах. Организовали нам с братом поездку туда дочь Гени Лена и её муж Лёша. Дом прадеда Романа до сих пор цел, сохранился и большой каменный графский дом, в котором во время войны был госпиталь, а потом школа. А в Тешково уже нет и дома деда Кузьмы, он сгорел при освобождении деревни нашими войсками. Поездка для нас была очень интересная и волнительная. Я очень благодарен Лене за неё. Но вернусь в то мрачное время.
Хорошо подкрепившись и отдохнув, мы пошли в Тешково. Представляю, что переживала мама! Что нам рады не будут – это точно! Но примут ли, приютят, помогут ли, хотя бы на первых порах? Такими вопросами и сомнениями, наверняка, мучилась мама, ведя нас с братом через деревню к дому свёкра, который уже появился вдали. В душе теплилась надежда, что примут и приютят. Неужели в этом большом доме не найдётся для нас места? Ведь не чужие же мы им. И вот крыльцо! Что ждёт нас там?
6. Бедные родственники
Встретили нас хорошо, сочувствие на первых порах к нам было проявлено. Была и баня, и накормили, и охи, и ахи. Но со временем отношение к нам стало меняться, в них появилось какое-то отчуждение. У бабы Саши всё чаще стали поджиматься губы, особенно тогда, когда она ставила перед нами на стол тарелки с едой, да и ставила их не так, как всем остальным: швырять не швыряла, но давала понять, что дармоеды и нахлебники. И это несмотря на то, что мама, чем могла, помогала им по дому и, как все, работала в поле.
Дети очень наблюдательны и остро чувствуют, как к ним относятся. Изменения в отношениях почувствовали не только мы, но и дочери дяди Васи – Нина и Люся. Нина, старшая дочь, по характеру была в свою мать, тётю Олю: добрая, умная и справедливая. А вот младшая – Люся, нашего возраста - не упускала случая, чтобы не сказать нам обидные и унижающие нас слова.
После этого прошло много лет. Мы, то есть я и моя семья, уже жили в Днепропетровске, и вдруг я получаю от этой Люси письмо. Пишет, что замужем тоже за военным, живёт недалеко от нас – тоже в Украине, в городе Донецке, хочет переписываться и встретиться со мной. Я ей не ответил. До сих пор не могу забыть и простить им их отношение к нам в то тяжёлое для нас время.
С раннего детства я любил читать. Так как в доме у деда книг было мало, я за ними ходил к бывшей школе, около которой был пруд. Из этого пруда я палкой вылавливал книги, приносил домой, сушил их на печке и читал. Всю школьную библиотеку побросали в пруд немцы, когда заняли деревню. Читал без разбору всё подряд: и художественную литературу, и даже учебники. Когда выловил учебник немецкого языка, самостоятельно выучил азбуку, учил слова, записывая их в тетрадь. Потом мне всё это очень пригодилось.
Наконец наступил момент, когда нам объявили, что больше кормить они нас не будут, питаться будем врозь. Правда, обещали по возможности помогать, чем могут. И это при их-то возможностях! Вряд ли кто в деревне жил более обеспеченно и богато, чем они. Закрома полны зерна и муки. Полный хлев скота (корова, бык, овцы, свинья, куры); мясо, молоко и даже масло, хлеб чёрный и даже белый всегда был у них на столе. Нам же с их стола иногда перепадали корки чёрствого хлеба, недоеденный суп. Помощь оказывалась также картофельными очистками и хряпой (зелёные листья от капусты). Мама из них варила щи, добавляя туда крапиву и ботву от свеклы. От этих щей, съешь их хоть целый котёл, сыт не будешь. Место нам определили в тёмном углу за большой русской печью. Спали мы там втроём на деревянном топчане. По ночам мама часто плакала, а днём ходила к кому-нибудь наниматься на работу.
Нас же с братом она устроила подпасками. Теперь уже один раз в день мы по очереди кормились у хозяев, чьих коров пасли. Стадо было небольшое, и нам большого труда не составляло перегонять его с места на место. Одновременно мы с братом в поле собирали колоски. Иногда зерно добывали, раскапывая мышиные норы и добираясь до их «кладовых». Собранное зерно мы с мамой ночью вручную мололи на жерновах (днём на это у нас времени не было). Из этой муки мама потом пекла лепёшки, добавляя туда картофельные очистки. Лепёшки получались чёрными и пресными, но для нас и это было благо, так как не каждый день приходилось есть даже их.
От такой пищи животы у нас были большие. Руки – ноги тонкие, лица были – одни глаза да скулы. Всегда хотелось есть, особенно мяса. И вот раз, пася коров около какой-то рощи (это была весна 1942 г.), мы с братом обратили внимание на вороньи гнёзда, в которых уже вывелись птенцы. Они были величиной с хорошего цыплёнка. И нас тут озарила мысль: чем они хуже настоящих цыплят? Как и те, питаются червяками и мушками. Наверняка, и на вкус они не хуже. Сразу принялись за дело: полезли на деревья и, добравшись до гнезда, скрутив голову одному птенцу (второго оставляли), скидывали его на землю. Что тут поднялось! Вороны дико орали, налетали на нас, стремясь клюнуть в глаз.
Собрав птенцов, мы вечером принесли их домой. Мама наотрез отказалась их ощипывать, пришлось эту работу делать самим. Чтобы не поганить посуду, нам для варки дали старое ведро. Сварив воронят, мы сели за стол, приглашая присоединиться к нам и маму. Все с ужасом наблюдали, как мы поедали одного воронёнка за другим. По вкусу они действительно не отличались от цыплят. Мы с аппетитом их ели и похваливали, выражая свой восторг карканьем. Потом, пока воронята не начали летать, мы ещё несколько раз устраивали себе такое пиршество. Но мама так ни разу не присоединилась к нам, а зря!
Поля, где мы пасли коров, таили много страшного и опасного. Однажды, почуяв неприятный запах, мы под кучей хвороста обнаружили несколько трупов, которые оказались парнями из нашей же деревни. Они вечером ушли в соседнюю деревню и пропали. Кто-то их всех расстрелял.
А сколько на полях валялось боеприпасов! Пастух из соседней деревни, чуть постарше нас, нашёл небольшой снаряд и бросил его в большой камень. От него остались только ноги и часть хребта с рёбрами. Остальное всё висело на ветках деревьев и кустарников.
Тогда неразорвавшиеся снаряды и мины в поле были не редкость. Ржавые снаряды, как большие поросята, лежали, уткнувшись мордами в землю. Некоторые из них были такие большие, что мы использовали их как сиденья для отдыха и наблюдения за стадом. Взорвись такой под нами, от нас бы ничего не осталось!
Прослышав как-то, что в небольшом пруду за деревней водятся караси, мы с Геней решили наглушить рыбки. Найдя противотанковую гранату, пошли к этому пруду. Выбрав более-менее защищённое место, я бросил гранату в пруд. Рвануло так, что мы оказались на земле, залепленные грязью и тиной. В ушах звенело. Мы долго приходили в себя, а когда взглянули на пруд, то там не только рыбы, но даже и воды не было.
Однажды, собрав кучу патронов, мы разожгли костёр и побросали их туда, положив сверху гранату. Отошли на безопасное расстояние и начали наблюдать. Когда стали взрываться патроны, из костра вверх взлетал целый сноп искр. Было очень красиво. Но когда взорвалась граната, полетели головешки, и несколько их упало на крышу недалеко стоящего сарая, в котором хранилось сено для сдачи немцам.
Мы залезли на крышу и ветками пытались сбить пламя, но ничего не получалось, появлялись всё новые очаги. Тогда мы вынули свои «краники» и стали поливать огонь, но и это не помогло. Пламя охватывало всё большие участки крыши, загорелось и сено внутри сарая. Вверх поднялся большой столб чёрного дыма. Из деревни бежали через поле в нашу сторону люди. Поняв, что это нам ничего хорошего не сулит, мы убежали в лес. Потушить сарай не удалось, он и сено сгорели. Староста деревни присудил нам с братом по 25 плетей. Если бы не мама, которая умолила его не наказывать нас, вряд ли бы выдержали такую экзекуцию
Через Тешково проходит дорога от Нарвы до Ленинграда. По ней и летом и зимой шли в сторону Ленинграда колонны машин, обозы, войска. Иногда немцы останавливались на ночлег в деревне. Ночевали они и в нашем доме. Как правило, им накрывали по их требованию стол, они выставляли шнапс, много пели и любили петь русскую народную песню «Волга, Волга, мать родная, Волга русская река…» Пели на немецком языке. Выпив, иногда угощали водкой и дядю Васю. Выпить он любил, отчего ещё до войны «заработал» язву желудка, половину которого ему вырезали, из-за чего его не взяли в армию как белобилетника. Пьянка его до хорошего не довела. Забегая вперёд, скажу, что он допился до «белой горячки» и после войны повесился на чердаке у себя дома. Но вернёмся в Тешково, в зиму 1941 – 1942 гг.
Иногда, как правило, ночью, мы слышали гул самолётов, пролетавших над нами. По звуку мы точно определяли, наши или нет. Если летели наши, то вешали «фонари», от которых на земле становилось светло, как днём. Обнаружив колонну или обоз, сбрасывали несколько бомб и улетали. В одну из таких бомбёжек одна бомба попала в поленницу дров около дома. Поленьями повышибало все рамы. Грохота и звона было много.
Так как наш угол был недалеко от выхода, а я оказался самым проворным, то я первый добежал до двери. Было темно, и я бежал, вытянув вперёд руки. От сотрясения дома дверь открылась и – надо же! – попала точно между моими руками. Со всего разгона лбом я врезался в торец двери. Удар был страшный! Я был отброшен назад, из глаз вырвался сноп искр. Взвыв от нестерпимой боли, я полз по полу, не понимая, где нахожусь. Бежавшие сзади меня тоже попадали, споткнувшись об меня. Упала и баба Саша. Её пытались поднять, но она была такая толстая и тяжёлая, что женщинам это было не под силу. Стали звать дядю Васю. Он долго не отзывался, наконец, вылез из-под кровати и стал всем объяснять, что туда он спрятался, чтобы его не зашибло поленом.
Когда все выбежали во двор, то в свете горевшего в небе фонаря увидели на крыше дома бомбу огромного размера, которая как-то зацепилась за трубу. Отбежав от дома на значительное расстояние, все стали ждать, что будет. Когда страсти немного улеглись, стали рассуждать, что бомбой это быть не может, так как она проломила бы крышу, но что тогда это? Ответить на этот вопрос никто не мог, поэтому решили ждать утра, а там увидим.
Утром, когда рассвело, поняли, что это пустой топливный бак, сброшенный с самолёта как балласт.
Зима 1941 – 1942 гг. была суровая и снежная. Морозы достигали 40-градусной отметки, дорогу замело, в некоторых местах сугробы достигали высоты более человеческого роста.
Немцы в каждой деревне ввели обязательную повинность по очистке дороги. Каждому за день работы давали по буханке хлеба. Работали с мамой, зарабатывая, таким образом, хлеб свой насущный, понимая, что работаем во вред нашим.
Кроме нас, на расчистку снега пригоняли наших военнопленных. Плохо одетые, вместо обуви ноги обернутые тряпками, от голода еле двигавшиеся. Без слёз невозможно было смотреть на них. Охрана нас к ним не пускала. Ну, зачем, для чего была такая жестокость?!
Совместная наша жизнь с родителями отца становилась с каждым днём всё более тяжёлой и напряжённой. Нам дали понять, что мы лишние и они будут рады, если мы уйдём от них. К этому времени ( лето 1942 г.) дедушка и бабушка из Красной Мызы переехали в деревню Местаново, км в 30 от Тешково. В Местанове дедушка получил место лесника. Туда же к себе они забрали и меня. Мама же, забрав Геню, ушла жить на Красную Мызу.
Чтобы больше не возвращаться к Тешкову, скажу, что перед отступлением немцы, как правило, угоняли с собой и местное население. Не избежали этой участи и жители Тешково, в том числе и родители нашего отца. Им повезло: удалось избежать угона в Германию и осесть в Латвии, где они работали у какого-то богатого крестьянина.
После освобождения Латвии им стало известно, что их дом сгорел. То ли по этой причине, то ли по какой другой, дед Кузьма не захотел возвращаться на родину и застрелился (5 мая 1945 г.). Вернувшись оттуда, дядя Вася купил небольшой дом, но уже в другой деревне, где окончательно спился и покончил собой. Нина вышла замуж за военного строителя и переехала в Ленинград. После смерти бабы Саши туда переехала и тётя Оля, которая тоже вскоре умерла. Про Люсю я уже писал.
Что касается других дедушки и бабушки, то о них речь впереди.
7. Местаново
Деревня эта находится в стороне от шоссе, в глуши, в лесу. Там мы поселились в избе у одной бабки. Тонкая перегородка разделяла избу на две половины, в одной жили мы, в другой бабка со множеством кошек, которые не давали нам покоя ни днём, ни ночью. Из-за них мы вскоре переехали в другой дом.
У меня жизнь в Местанове была вольготной и сытой. Был хлеб, картошка молоко, которые покупались на дедушкину зарплату, да и соседи помогали. Здесь я был окружён вниманием и заботой, не надо было работать, пасти скот. Мне была предоставлена полная свобода. До вечера я проводил время в играх со своими сверстниками. Любимым занятием была ловля голубей с помощью силков – доски с прикреплёнными к ней петлями из конского волоса. А вечером при свете лучины читал, иногда вслух. Лучина – это зажим, в который под углом вставляется щепка, нижний конец которой поджигается. Скорость сгорания её регулируется величиной наклона, а пожарная безопасность – тазом с водой. Так в старину в русских деревнях по вечерам освещались избы. Книгами меня снабжал школьный учитель, который жил в соседнем доме. Тогда я прочитал «Айвенго», «Тысяча и одна ночь», «Спартак», «Всадник без головы» и другие интересные книги.
Ни бабушка, ни дедушка всерьёз в Бога не верили. Я ни разу не видел, чтобы они молились. Но молитвы знали, наверно, ещё с детства. Заставили выучить несколько молитв и меня: “Отче наш”, “Богородице Дево, радуйся…” Вторую - забыл, а вот “Отче наш” помню до сих пор.
Но один раз я был свидетелем, когда бабушка истово молилась. Это было в церкви, в соседней деревне. В церкви я был впервые. Обстановка в ней на меня сильно повлияла. Горели свечи; стены и иконы на них сверкали позолотой, священник громко читал молитвы, все крестились и кланялись, многие стояли на коленях, плакали. Под впечатлением всего этого я тоже опустился на колени рядом с бабушкой и вместо молитвы повторял только одну фразу: «Боже, сделай так, чтобы папа остался жив. Видимо, моя просьба дошла до Бога: отец вернулся с войны не только живым, но даже без одной царапины! А прошёл он её с первого и до последнего дня! Их аэродром часто подвергался бомбёжкам и обстрелам, особенно тогда, когда он, находясь на одном из островов в Финском заливе, при отступлении наших войск оказался в тылу у немцев.
Не раз потом мне приходилось обращаться к Богу за помощью, когда попадал под бомбёжку и видел, как сверху на тебя со страшным воем несётся крылатая смерть. Помогало! Правда, потом становилось как-то неудобно перед собой за проявленную слабость и страх.
Бог услышал и бабушкину молитву: её сын Николай тоже вернулся с войны живым и здоровым, хотя, будучи разведчиком, не раз ходил в тыл противника за «языком».
Приходилось и «снимать» часовых. Он показывал нам потом большой нож, которым он это делал. Однажды катер, на котором их, группу разведчиков, переправляли в тыл немцам, подорвался на мине. Многие погибли, а его после многих часов, проведённых в воде, в полубессознательном состоянии подобрал какой-то наш корабль.
Бабушка Женя и дедушка Степан (мамины родители) были для нас с братом самыми любимыми и родными. Любовь была взаимная. Если бы не их забота и помощь, то вряд ли мы уцелели бы в этой войне. С нежностью и любовью вспоминаю их до сих пор.
Был случай, когда бабушка спасла меня от пожара. Дело было до нашего ещё отъезда в Котлы. Мне было 2 или 3 года. Вечером отец и мама ушли на какую-то работу в колхоз, оставив меня спящим в кровати. А чтобы я не испугался темноты, на столике около кровати оставили зажжённую керосиновую лампу. Бабушка в этот вечер, как потом она рассказывала, не находила себе места от нехороших предчувствий. Быстро собравшись, она пошла к нам. Идти надо было через всю деревню, так как жили они в другом её конце.
Подходя к нашему дому, она через окно увидела в избе пламя. Опоздай она на несколько минут, и всё было бы кончено. Как память об этом пожаре у нас в Котлах на стене висела картина с обгоревшей рамой.
В то время дедушка работал лесником. Их домик напоминал скворечник и стоял на краю поля рядом с небольшой рощей берёз.
Дедушка по своим служебным делам с утра уходил в лес. С собой ему бабушка давала несколько бутербродов. Один он всегда приносил домой для меня. Это было самое вкусное лакомство – «от зайчика»! Весной бабушка пекла булочки – «жаворонки», вместо глаз у них были изюминки. Жили очень дружно, никогда не ссорились.
Вспоминая то далёкое детство, помню другой случай, который тоже мог для меня окончиться печально. В то время самолёты (в деревне их называли «еропланами» ) были редкостью, и когда в небе слышался гул, все останавливались и глазами искали самолёт. И вот однажды я, услышав звук мотора самолёта, по крутой лестнице полез на чердак, чтобы, получше его рассмотреть. И сорвался! Упал головой вниз и прямо на край чугуна, который стоял под лестницей. До сих пор на лбу, на левой его стороне, ношу отметину как память о любви к авиации. Как потом оказалось, никакого самолёта не было. Это бабушка через сепаратор пропускала на кухне молоко. Но я отвлёкся, давайте вернёмся в Местаново.
Летом 1943 года к нам из Красной Мызы пришли мама с братом. Моей радости не было предела! Обстановка тогда с каждым днём становилась всё тревожнее. Немцы как-то странно «зашевелились», стали вывозить в тыл не только раненых, но и выкапывать из могил гробы и тоже увозить их туда же. Чтобы в это тревожное время быть вместе, мама и пришла к нам. И не напрасно! По дорогам усилилось движение войск и техники, и не в сторону Ленинграда, как это до этого было, а от него. Все понимали, что немцам хорошо всыпали и они отступают. Мы были счастливы и с нетерпением ожидали прихода наших. Но нашим надеждам не суждено было сбыться.
Однажды днём (ноябрь 1943 г.) в деревню пригнали много пустых грузовых машин. Цепь солдат стала прочёсывать деревню с одного конца до другого. Разрешив взять с собой самое необходимое из одежды и продуктов, всех согнали к комендатуре и по 20 человек стали сажать в машины.
Привезли нас на железнодорожную станцию Вруда и разместили в пустых домах, жители которых уже были угнаны в Германию. Приказали никуда не разбегаться и ждать дальнейших приказаний. За неподчинение – расстрел!
Здесь мы впервые увидели испанцев, которые, к нашему удивлению, воевали на стороне немцев против нас. Их была целая дивизия, которая называлась «Голубой». Пьяные они ходили по деревне, орали песни и, , развлекаясь, стреляли по трубам домов. Одеты они были кто во что и напоминали скорее цыган, чем солдат. К нам относились миролюбиво. Если видели у женщин золотые серёжки, кольца, то предлагали за них автомат или пистолет.
Грузили нас в эшелон ночью, когда недалеко уже слышалась канонада, и небо в той стороне озарялось вспышками разрывов снарядов. Там были уже наши! Не передать тех чувств, которые мы испытывали под окриками солдат, загоняющих нас в вагоны. Скоро эшелон тронулся, но куда – никто не знал, думали, в Германию, но привезли нас в Эстонию в город Мыйзакюла, где поместили в накопительный лагерь. Взрослых заставили работать на ж/д (узкоколейка ) и на лесозаводе. Продержали нас там до весны, а в апреле 1944 г., спешно погрузив нас в эшелон, отправили на этот раз в Германию.
8. Рабство
В Германии нас действительно ожидало настоящее рабство. Это было самое тяжёлое испытание, хотя оно и длилось сравнительно недолго, чуть более года: с апреля 1944 г. по май 1945 г.
Везли нас в товарных вагонах, было холодно, окна были открыты и замотаны снаружи колючей проволокой, двери снаружи запирались на засов. В пути иногда нам выдавали жидкий суп – баланду и чай.
Везли нас долго, в основном по ночам, так как днём, видимо, боялись попасть под бомбёжку. Результаты таких бомбёжек мы видели на некоторых станциях: разрушенные и сгоревшие здания, вагоны и паровозы, валявшиеся под откосом, воронки от бомб и разбитые пути.
Случалось, бомбили и ночью. Если впереди, то эшелон останавливался где-нибудь в лесу, не доезжая станции. Охрана тогда бегала вдоль вагонов, проверяя светомаскировку. А если позади, то эшелон развивал бешеную скорость, стремясь побыстрее отъехать от места бомбёжки. С замиранием сердца мы прислушивались к разрывам, определяя по звуку, приближаются они к нам или, наоборот, удаляются.
На границе Германии нас из вагонов выгрузили, построили в колонну и повели в лагерь на санобработку.
Первым делом нас раздели догола и остригли наголо. Сначала остригали голову, потом волосы внизу живота. Затем каждый подходил к большому чану, черпал ладонью какую-то вонючую жидкость и смазывал остриженные места.
Пока наша одежда проходила санобработку, нас пропустили через «баню». Мы долго стояли на цементном полу, ожидая, когда дадут воду. Из множества дырок в потолке она наконец-то хлынула. Сначала нас окатили холодной водой, потом горячей. Из этой «бани» все выскакивали, как ошпаренные.
После такой «обработки» началась сортировка: кого в какой город направить на работу. Нас со многими другими привезли в г. Кольфурт (восточная Германия) и поместили в интернациональный лагерь, который представлял собой несколько десятков бараков, окружённых колючей проволокой. Лагерь находился на окраине города, рядом был лес и проходила железная дорога.
В бараках вдоль стен стояли двухъярусные нары, а посередине – длинный стол со скамейками с обеих его сторон. В лагере находились поляки, чехи, украинцы и даже цыгане. Распределяли по баракам по национальностям. У каждого невольника в зависимости от национальности на одежде был свой знак: у русских – « ost », у поляков – «Р», у украинцев – трезубец и т.д.
Каждое утро всех: и мужчин, и женщин и детей - строем уводили на работы. Взрослые ремонтировали ж/д, а нас, ребят, заставляли подметать вагоны, собирать мусор и выполнять другую посильную для нас работу.
Работали, как и взрослые, целый день. Вечером, опять строем, в сопровождении небольшой охраны нас приводили в лагерь.
Кухни в лагере не было. Пищу привозили на тачке, в которую впрягались несколько человек. Кормили нас баландой, к чаю давали немного хлеба. От голода не пухли, и я должен сказать, что здесь питались мы лучше, чем у деда Кузьмы и бабы Саши. Относились немцы к нам строго: от нас требовали точного выполнения установленного порядка и правил, случаев издевательств над нами не помню.
В лагере нам была предоставлена даже некоторая свобода: мы могли в свободное от работы время перемещаться по лагерю и общаться с проживающими в других бараках. Знали мы, что есть и другие лагеря – концентрационные, которые предназначены для уничтожения людей. В этом мы убеждались каждый раз, когда к нам в лагерь привозили одежду и обувь, ещё недавно принадлежавшую другим людям. Содрогаясь, мы надевали на себя эту одежду, понимая, что могли бы быть на месте её хозяев.
С приближением фронта к границе Германии отношение к нам менялось, и менялось в лучшую для нас сторону. Заметно улучшилось питание, на работах вместо вооружённых охранников поставили гражданских надзирателей. Ребятам разрешили ходить в лес и собирать там грибы и ягоды.
Иногда в лесу мы встречали прятавшихся там наших военнопленных, которые пробирались в сторону фронта. Мы приносили им хлеб, вареную картошку, соль, спички, которыми снабжали нас взрослые. Кроме того, мы сообщали им направления движения поездов и места, где легче всего вскочить в них.
По всему мы видели, что немцам приходит конец, и мы, как могли, старались ускорить его. На работе, когда поблизости не было надзирателя, сыпали в буксы колёс песок, переставляли «башмаки» поближе к вагонам, чтобы скатывавшийся с «горки» вагон посильнее ударялся о другой. К счастью для нас, это вредительство немцами замечено не было.
О приближении фронта мы судили и по участившимся налётам нашей авиации на ж/д станцию. С каким восторгом мы наблюдали краснозвёздные наши самолёты, которые на низкой высоте с рёвом проносились над нашими головами. Все уже считали, что до освобождения остались считаные дни. Но нашим ожиданиям и чаяниям и на этот раз не суждено было сбыться.
Однажды ночью (это было в декабре 1944 г.) нас спешно погрузили в эшелон и привезли в город Зильсбах. Это юго-запад Германии (Бавария) недалеко от Нюрнберга. На окраине города нас высадили и загнали в загон, который раньше использовался для скота. Расположен он был в поле. Съехавшиеся сюда со всей округи крестьяне (бауэры) ходили среди нас и выбирали себе работников.
Мы с мамой попали к одному, а дедушка с бабушкой – к другому бауэру. К нашему счастью, их хозяйства оказались недалеко друг от друга.
Наш хозяин – старик лет 70, жил с женой и семью (!) дочерьми в большом каменном доме в несколько этажей. Дом средневековой постройки венчала остроконечная крыша из красной черепицы. Рядом с домом находились хозяйственные постройки: скотный двор (более 10 коров), конюшня (несколько лошадей и волов), свинарник, курятник и сеновал. Эти постройки вместе с домом образовывали прямоугольник, в центре которого была большая навозная куча.
Местность вокруг была холмистая. На одном из холмов стояла кирха с высокой остроконечной крышей, километрах в двух виднелась небольшая деревня. До г. Зильсбах было километров 6-7.
У наших хозяев кроме семи дочерей (младшей – лет 16, старшей – больше 40), было ещё два сына. Один был в Норвегии, а другой погиб на Восточном фронте. Хозяйство было большое. Кроме скота, было много пашни и леса. Настоящее поместье! Хозяин и дочери с утра до вечера трудились, при этом дочери справлялись с любой, даже с самой тяжелой работой: пилили лес, пахали, боронили.
Нам сразу было объявлено, что работать мы будем, как и они, с утра до вечера в любую погоду и без выходных дней. Что от нас требуется только одно: работа, работа и работа! Ни о каких правах и свободах тут и речи быть не могло. На нас они смотрели даже не как на батраков, а как на их рабов. Вот в таком ключе « хозяин и раб» в дальнейшем и строились наши отношения.
В доме нас поселили на чердаке под самой крышей. У каждого была кровать. Спали на перине и периной накрывались. « Вот так рабы!» - скажете вы. Но! Перины были старые и вонючие. Спать на них и под ними было мученье. От жары мы просыпались, покрытые потом. Но это было полбеды! Нас замучили вши. Днём о себе они знать не давали, но стоило лечь в постель, как они начинали нещадно нас кусать.
Бани, как таковой, у них не было. Мылись в большой лохани, наливая туда подогретую воду. (Так мылись и в средние века!) Вот так культура! Маме с большим трудом удалось избавить нас от вшей. До сих пор из памяти не изгладился вид этой пакости: сероватые, величиной с рисовое зёрнышко с тёмной точкой внутри. И звук, напоминающий лёгкий треск, когда их давишь. Вам, наверно, противно это даже читать! Но каково было нам?
Каждый день для меня и брата начинался с уборки коровника, конюшни и свинарника. Первым делом мы убирали за скотом то, что они навалили за ночь. Навоз относили и выбрасывали в кучу во дворе. Представляете, какой « аромат» распространялся вокруг? А в жаркую погоду даже в доме дышать было противно. А мухи!.. Убрав навоз, пол застилали новой подстилкой из смеси хвойных иголок, опавших листьев и соломы. Потом засыпали в кормушки новый корм и приступали к самой неприятной работе – мыть коровам хвосты, концы которых после ночи всегда были в навозе. Часто вырвавшийся из рук хвост хлестал нас по лицу.
Самая трудная работа – это боронить поле. На первый взгляд – ничего особенного! Ходи сзади бороны и периодически за верёвку поднимай её, чтобы зубья освобождались от комьев и травы. Но дело в том, что в борону впрягалась не лошадь, а два вола. Ведут они себя непредсказуемо: то идут так быстро, что за ними не успеваешь, когда надо поднимать борону, то остановятся и не двигаются с места, несмотря на наши крики и хлестанье их хворостиной. С непривычки к такой работе на руках появились кровяные мозоли.
Самая лёгкая работа – сбор хвои и листьев в лесу. У немцев всё шло в дело: и волосы, состриженные в лагере с голов женщин; и одежда с обувью, снятая с людей, отправляемых в крематорий; и опавшие иголки и листья. Собирали отдельно и шишки, которыми топили плиту и печь. К концу осени в лесу всё было убрано под метёлку!
Ну, а самая приятная для нас с братом работа – это кормёжка свиней. Сварив картошку, мы, прежде чем её растолочь и перемешать с отрубями, сами ели её, так как досыта хозяева нас не кормили. Другим нашим подспорьем были куриные яйца, которые мы находили на сеновале. Выпивая их сырыми, скорлупу мы тщательно прятали.
Несмотря на то, что всего у хозяев было много: мяса, окороков, колбас, яиц, масла, молока - кормили они нас плохо. На обед подавали жидкий суп, в котором плавали несколько крупинок и какие-то прожилки, наверно, от вылитого туда сырого яйца. На второе – клецки из тёртого картофеля. Каждому давали по куску хлеба: хочешь ешь его с первым, хочешь, - со вторым. Сами они первое ели без хлеба. Перед едой все, в том числе и мы, становились на молитву. Все хором читали молитву, крестились и кланялись. Мы молча стояли позади, с серьёзным видом наблюдая этот обряд. Но когда они начинали отбивать поклоны, старик начинал громко п… (скажем так, не ртом выдыхать) – тут уж мы с братом не могли удержаться от смеха, за что получали от хозяйки и хозяина затрещины. Считая, что держать в себе дурной воздух вредно, они не стеснялись выпускать его даже за столом, что очень веселило нас.
Ни разу я не видел, чтобы кто-нибудь читал книгу, журнал или газету. Их даже в доме не было! Не слушали они и радио, хотя приёмник в доме был. Никто из родственников их не навещал, и они ни к кому не ходили, хотя в соседней деревне кто-то из родственников у них был. Жили, как пещерные люди: в грязи, в навозе, работа, работа и только работа! Но тем не менее считали себя не только культурными людьми, но по сравнению с другими народами, самыми развитыми, сверхчеловеками, удел которых - управлять и командовать всеми остальными. В это они свято верили, и наше появление у них ещё больше укрепило их веру.
В их понятии не существовало разницы между русским, советским, коммунистом. Для них это было одно и то же. Это были их враги, которых надо уничтожать, и чем больше, тем для них, немцев, лучше. По своим убеждениям они были ярыми сторонниками фашизма, насквозь отравленные нацистской идеологией.
В победу Германии они уже не верили и считали, что с приходом американцев в их жизни ничто не изменится: они, как были, так и останутся господами, а мы у них до веку будем работать. Американцы как придут, так и уйдут, говорили они. Гитлеры приходят и уходят, а порядок остаётся.
На наше возражение, что американцы наши союзники и, придя сюда, они нас освободят, хозяева смеялись и доказывали, что после окончания войны с Германией они начнут войну с Советским Союзом. Поэтому ни о каком нашем освобождении и речи быть не может.
Как ни тяжело нам было всё это слушать, но мы этому не верили. Мы верили в победу и освобождение, а, следовательно, и в возвращение на Родину.
Если бы хозяин знал, какую оплошность он совершает, беря к себе дармовых работников!.. До конца дней своих он – я уверен! – с проклятием вспоминал тот день, когда решил заиметь своих собственных рабов.
9. Освобождение
С каждым днём фронт приближался к нам. На этот раз не с Востока, а с Запада. Над нашими головами, высоко в небе, пролетали американские самолёты бомбить г. Нюрнберг. От их мощного гула в доме дрожали стёкла. Бомбили здорово, по несколько часов подряд: одна группа улетала - сразу же прилетала другая. Американцы не мелочились – наш хутор их не интересовал, а вот Нюрнбергу досталось! Когда после освобождения нас на машинах везли через Нюрнберг, мы видели одни развалины и кучи битого кирпича. Город полностью был уничтожен!
Американцы к нам пришли как-то неожиданно. Всё время стрельба слышалась где-то далеко, потом около дома остановился немецкий броневик и стал куда-то стрелять. Мы все попрятались в погреб. Потом всё стихло, но вылезать из погреба все боялись. Нам с братом не терпелось выглянуть наружу и посмотреть, что там делается. Несмотря на запрет мамы, мы вылезли из погреба и на дороге, недалеко от дома, увидели большой танк с белой пятиконечной звездой на борту. Рядом с ним стояли несколько солдат в незнакомой форме и обедали.
Американцы! Мы смело подбежали к ним и стали объяснять, что мы русские: «Русишь! Москау! Сталин!» - говорили мы, тыкая себя пальцем в грудь. Они нас прекрасно поняли, заулыбались, что-то нас спрашивали, но мы ничего не понимали. Одарив нас подарками, они уехали, а мы, счастливые, прибежали к маме и взахлёб стали рассказывать про американцев и показывать подарки: печенье, конфеты, шоколад. Таких яств мы не видели несколько лет!
После этой встречи прошло несколько дней. Хозяева, как и раньше, заставляли нас работать. Наша надежда на освобождение и американцев стала меркнуть. В душу стало закрадываться отчаяние. Неужели хозяева оказались правы?!
И вот тогда неожиданно к нам во двор въехала открытая легковая машина, в которой сидел офицер, девушка и несколько солдат с оружием. Мы с братом выполняли какую-то работу во дворе. Увидев нас, девушка обратилась к нам на русском языке: кто мы такие, попросила позвать маму и хозяев. Когда они пришли, стала расспрашивать маму, давно ли мы работаем, как к нам относятся хозяева, хорошо ли кормят. Мама всё рассказала, как есть. Девушка перевела её ответы офицеру, потом хозяевам.
Выслушав девушку, офицер приказал хозяину, хозяйке и всем дочерям встать к стене дома, подозвал маму, дал ей в руки свой автомат и что-то сказал, указывая рукой на хозяев. Переводчица перевела: «Стреляйте!». Мама заплакала и стала их просить, чтобы они не делали этого, что она не хочет брать такой грех на свою душу. Хозяева стояли у стены, помертвев от страха и неожиданности.
Чего-чего, но этого они не ожидали! Сейчас я понимаю, что это был психологический приём со стороны американского офицера, который был на нашей стороне, сочувствовал нам и таким способом пытался отомстить нашим поработителям. Воздействие на всех было огромно! Оно ещё усилилось, когда хозяевам было объявлено, что мы с этого дня освобождаемся от всякой работы, чтобы они нас хорошо кормили до тех пор, пока за нами не приедут и не заберут для отправки на Родину. Уезжая, офицер погрозил хозяевам кулаком. Мы были как во сне! Не могли поверить, что неволя кончилась и скоро нас отправят на Родину. Сразу побежали к дедушке и бабушке, чтобы порадовать их этими новостями. Но они уже всё знали, так как до нас американцы были у них и разыграли такую же сцену. Объединившись с дедушкой и бабушкой, мы стали жить в доме наших хозяев, которые незаметно куда-то скрылись.
Первым делом мы с братом побежали в коптильню и притащили оттуда окорок, колбас и стали пировать. Так прошло несколько дней. Мы с нетерпением ожидали, когда нас заберут отсюда. В один из вечеров к нам прибежал с соседнего хутора работник (поляк) и сообщил, чтобы мы скорее уходили, так как скоро сюда придёт группа немцев, собранных нашим хозяином в соседней деревне, чтобы убить нас. Наспех собрав самое необходимое, мы под покровом темноты через поле вышли на дорогу и пошли в сторону г. Зильсбах, где был лагерь для наших военнопленных. К утру мы туда дошли и всё рассказали американскому коменданту лагеря. Он тут же, собрав небольшой отряд, посадил его и нас на машину, отправил на хутор, чтобы арестовать хозяев. Мы указывали дорогу.
Приехав на хутор, хозяев мы не нашли. Их кто-то предупредил, и они скрылись. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, мы запрягли лошадь в большую телегу (по-немецки «фуру») и нагрузили её продуктами и необходимыми вещами (одеждой и обувью). Забрали с собой все окорока и колбасы, которые висели в коптильне, хлеб, крупы. Связали большую свинью и с помощью солдат погрузили её в «фуру», забрали также несколько новых перин, которые нам очень пригодились в лагере. Из шкафов мама забрала все меха, а для нас с братом – брюки, куртки, пальто, которые остались ещё от сыновей. Меха присылал им из Норвегии их сын, явно он их там не покупал, поэтому нас совесть потом не мучила, что мы их забрали. Мы же с братом, вооружившись большими кухонными ножами, бегали из комнаты в комнату и вспарывали ненавистные нам перины. Пух летал по всему дому, нас ругали, но мы не слушались. Покончив с перинами, я ножом стал протыкать шляпки в шкафах, разрезать костюмы, платья и пальто, разбил приёмник. Перед отъездом предложил поджечь дом, но солдаты запретили это делать. Вот так закончилась наша неволя, за которую я и брат много лет спустя – 50 лет! – от Германии получили денежную компенсацию – по несколько тысяч немецких марок, которые, прямо скажем, не были лишними в нашем бюджете.
В этом лагере для военнопленных был организован сборный пункт для таких, как мы. Жили мы там, как и все, в бараках, спали на нарах и ждали, когда нас начнут отправлять в советскую зону оккупации.
Американцы к нам относились очень хорошо, в каждый барак поставили радиоприёмник, чтобы мы могли слушать Москву. И вот, наконец, 9 мая услышали долгожданное: « Внимание! Внимание! Говорит Москва!» - Победа! Не описать словами, что для нас эти слова значили! Ликовали все: и мы, и американцы. Все, у кого было оружие, стреляли, остальные кричали, обнимались, целовались и плакали от радости и счастья. Незабываемый день!
Через несколько дней нам объявили: кто не хочет возвращаться на Родину, могут остаться. Со временем им будет предоставлена возможность уехать в любую страну по их выбору на постоянное местожительство. Некоторые остались, но мы рвались домой, и таких было большинство. Наконец такой день наступил. В машину сажали по 20 человек. Ехали с песнями, женщины из красной материи сшили флаги и прикрепили их к переднему борту машины. Шоферами, как правило, были негры. Многие впервые увидели это «чудо природы» и побаивались подходить к ним. Но скоро отношения изменились: они оказались отличными парнями.
Пришлось проезжать нам мимо одного концлагеря. Своими глазами видели, как немецкие военные растаскивали штабеля из трупов, которые не успели сжечь. Страшное было зрелище! Каждый из нас вспомнил тогда ту одежду, которую привозили к нам в лагерь. Ведь на месте этих могли оказаться и мы.
Нас везли на Восток, и мы с нетерпением ожидали встречи с нашими солдатами и офицерами. Готовились к этой встрече. И такой час наступил! К нашему удивлению, особой радости с их стороны мы не увидели, не было ни приветствий, ни объятий, ни поцелуев! А мы-то думали!.. Совсем по-другому представлялась нам эта встреча.
Передача нас из рук в руки происходила более чем в официальной обстановке. Для нас это было как холодный душ. Нам объявили, что прежде чем дать нам разрешение на возвращение в Союз, надо хорошенько проверить, чем мы там занимались у немцев и стоит ли нам давать это разрешение. Мы все приуныли и почувствовали себя словно виноватыми, что в эти тяжёлые для Родины годы были не с ними, а у немцев.
Для выявления среди нас шпионов и предателей нас отвезли в специально подготовленный лагерь – фильтрационный, где и стали «фильтровать».
«Фильтровали» долго – с месяц, а то и больше. Взрослых по несколько раз вызывали на допросы, заставляли писать отчёты: где был, чем занимался и т.п., заполнять анкеты. Потом наводили справки, проверяя правдивость сказанного.
Лагерь наш охранялся, но не строго. При желании можно было выйти в город или на базар. Вот когда пригодились меховые шкурки, которые мама забрала у наших хозяев. На рынке они очень ценились. На деньги, получаемые за них, в магазинах мы покупали хлеб, молоко и другие продукты. До дому мама довезла только две шкурки: чернобурку и рыжую лисицу. Это были самые красивые и ценные шкурки. Потом по наследству они перешли к Маргарите – дочери, которая появилась на свет после войны.
Убедившись, что мы не шпионы и не предатели и никакой опасности для государства не представляем, нам выдали разрешение на въезд в Советский Союз. При этом было заявлено, что специально для нас никакого эшелона выделено не будет и чтобы мы добирались каждый как может и на чём может.
Но для тех, кто такие документы не получил, эшелон нашёлся. Всех их под конвоем отправили на Родину искупать тяжёлым трудом свою измену и предательство в так называемые, как мы теперь знаем, лагеря ГУЛАГа.
Так же поступили и с нашими военнопленными. Всех их перевезли из фашистских лагерей в не менее страшные – советские. Сталин не мог им простить то, что они живыми попали в плен. Тогда это было равносильно предательству и измене.
10. Возвращение
Выехали мы в августе 1945 г. На вокзале г. Равичи (на границе Германии и Польши) таких, как мы, было много. Все бегали за железнодорожниками, пытаясь узнать у них, когда какой-нибудь товарняк будет отправляться на Восток. Наконец, такой поезд появился. Состоял он из открытых платформ, на которых было размещено различное заводское оборудование.
Мы выбрали платформу с огромной трубой, диаметром метра в полтора, решив, что лучшей защиты от дождя не найти. Но стоило эшелону тронуться, как мы поняли, какую ошибку совершили. В трубе возник такой сквозняк, что мы не знали, где и как от него спрятаться. На первой остановке мы перебрались на открытый вагон с углём. Погода была хорошая, светило солнышко, и настроение у всех было прекрасное. Сидя на угле, мы с интересом наблюдали за проплывающими мимо полями, лесами; любовались небольшими деревеньками и хуторами. Это была Польша. Мы были счастливы: ведь с каждым километром мы приближались к границе СССР! И с нетерпением ожидали момента, когда её пересечём.
Утром, проснувшись, мы с ужасом смотрели друг на друга. Все лица, как у негров, были чёрными от угольной пыли. Мы долго шутили и смеялись по этому поводу. Но вскоре нам пришлось пережить несколько неприятных минут. Подъезжая к большому железнодорожному мосту, мы на одной его верхней балке увидели человека. Было непонятно, зачем он туда залез? И что собирается делать?
Когда подъехали поближе, увидели в его руках верёвку, на конце которой висел большой крюк в виде «кошки». Всё сразу прояснилось! Опустив крюк вниз, он на ходу поезда подцеплял какой-нибудь тюк, лежащий наверху вагона и поднимал его. Поезд проходил, а он спокойно спускался вниз и уходил со своей добычей. Надо же додуматься до этого! Ведь, действуя, таким образом, он вместо тюка мог подцепить человека! К нашему счастью, ничего страшного не произошло.
Вообще поляки нас тогда поразили своей предприимчивостью, а точнее, торгашеством. Они, как цыгане, приставали к нам с просьбами продать им что-нибудь, или купить у них какую-нибудь ненужную вещь, или обменять на неё что-то другое. Торговались ужасно! От них трудно было отвязаться.
Удивляло нас и то, что делали это они не от нужды, а больше от интереса, испытывая от самого процесса торговли большое удовольствие. Может быть, поэтому немцы их не любили, как цыган и евреев.
Но вот наконец-то и граница! Ура – мы дома! Первая остановка на Родине – г. Львов. Здесь нам надо было сделать пересадку на поезд, идущий в Ленинград. К этому времени мы уже сгруппировались по направлениям. Наша группа, сложив свои вещи на привокзальной площади, обсуждала, как ехать дольше. Вдруг к куче наших вещей на большой скорости подъехал «Виллис». Выскочившие из него несколько человек в военной форме стали бросать в машину наши мешки, тюки и чемоданы. Не успели мы опомниться, как их след простыл.
Тут мы поняли, что и наши, русские, полякам в предприимчивости и сообразительности не уступают. Значит, и здесь расслабляться нельзя! Благополучно добравшись до Тешкова, мы вместе с дедушкой и бабушкой поселились в одном из пустующих домов.
Здесь нас ожидала радостная новость: мы узнали, что наш отец жив и разыскивает нас. В сельском совете есть его письмо с адресом. Мы сразу же написали ему и скоро получили ответ и денежный перевод. А вскоре приехал и сам отец и забрал нас с собой в г. Пярну (Эстонская ССР), где тогда он служил. Дедушка с бабушкой опять вернулись на Красную Мызу к нашему прадеду Роману.
Так для нас окончилась эта война, а с нею и наши мучения. Дай Бог, чтобы ничего подобного не пришлось увидеть и испытать вам. Живите дружно, берегите друг друга, особенно своих родителей. Не обделяйте их своей заботой и вниманием, иначе потом (сужу по себе!) будете горько сожалеть и мучиться от невозможности что-либо исправить.
Будьте здоровы и счастливы! Умейте ценить, что имеете, и радоваться жизни!
Всего вам доброго!