Храм

В холодный белый день дорогой одинокой,
Как прежде, я иду в неведомой стране.
Рассеялся туман, и ясно видит око,
Как труден горный путь и как еще далеко,
Далеко все, что грезилося мне.
И до полуночи неробкими шагами
Все буду я идти к желанным берегам:
Туда, где на горе, под новыми звездами,
Весь пламенеющий победными огнями,
Меня дождется мой заветный храм.

В.Соловьев


Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо...

А.Галич



 Я иду по дороге, которая ведет меня в никуда. Я иду по дороге и не знаю, когда настанет ее конец, где меня никто не встретит. Зачем я, кто? Человек, которому негде преклонить голову...

 Я прошел одно из самых страшных столетий, видел, как рубили головы церквей, и как все, что было светящимся от их золотого множества, что держалось силой святынь, превращалось в пустыню. Я не мог найти ни одного святилища, которое не было бы разорено, опустошено, поругано. Я шел среди людей с черными глазами, уста которых, замороженные страхом, с рождения не смели выговорить слово “Бог”. Пустыня безверия, от которой сама природа, не в силах оставаться отстраненным наблюдателем, содрогалась. И эту пустыню я миновал.

 Испытавший ужасы столетия на собственной коже, по которой и сейчас проходит озноб от мысли о том обезумевшем времени, я могу сказать с уверенностью – и отвечаю за свои слова – это не самое страшное. Не самое.

 Страшно мне сейчас – я оказался в пустыне более беспросветной, чем пройденная. Из золота храмов и священных стен. Из многолюдства, пытающегося в них втолкнуться. Из леса рук, тянущихся с предложением спасения, рвущихся помочь моей несостоятельной, оступающейся, зыбкой духовности. К кому протянуть руку?..

 Красота сооружения. Плачет музыка, грустит песнопение, свечи рыдают в такт. Но я не хочу плакать, этому занятию уже итак посвящено полжизни.

 Чужие люди и лица встретят в храме, жужжа на странной ноте – опасная для человеческого слуха частота. То ли это замечания, то ли руководства к действию, то ли инструкции к поведению… А может, я путаю, мне мерещится, и это просто вздох о неудавшейся жизни, раздражение на то, что вчера было что-то невкусным, сгорело, переварилось или наоборот, осталось сырым?! Или, может, им нездоровится?

 Нет, не это главное, а то, что это все хотелось оставить там, позади, за спиной, посмотрев в Вечность резко и неотвратимо, словно прыгая в бездонно-прозрачную воду колодца.

 Кто посмеет утверждать, что я “не хочу”? Я истинно и искренне желаю прикоснуться, приобщиться, подняться. Но: “пам-м-м, ба-ба-мм, та-ба-бам-м...” – впитывает слишком вместительный слух. От сложно звучащих слов с непонятным содержанием, со смутно улавливаемым священным оттенком, вибрируют барабанные перепонки, но остаются недвижными струны души. И уж совсем не трепещет разум. “-Ише”, “-аше”, “-аще”, “-ать”, “-ихся”, “-сяй”, “-их”...

 И снова рушатся храмы – воображение вышло из-под контроля? Что это, то ли чье-то пророчество, то ли воспоминание? Может, осознание своей вины и причастности к разрушению былых святынь? Или... – мое желание?! Ужас!

 ...Что говорить о душе или высших мирах. Ноги болят! Тело, пытаясь “не замечать” толкотни, еле справляется с ней. Душно. И просверливают, дырявят рентгеном вечно недовольные чьи-то старческие глаза...

 И вот я строю храмы без Бога.

 Никто не скажет, что в величественных зданиях на моей земле есть недостаток, половина из них – святилища всех мастей.

 Пока строю, я верю. Но когда приближается завершение, передо мной всякий раз возвышается здание безумия, уродства и черноты. Этим всякий раз заканчивается строительство.

 Неужели я обречен мечтать о возвышенном и встречать только отвратительно, бездарно приземленное? Стремиться к вечному и плодить по земле его искажения. Устало, надеясь, борясь, мучаясь идти к храму и никогда не достигать его порога. Не видеть совершенства, не входить под освященные своды. Бороться с ложью и творить только ее. Не знать ничего кроме атеистических или религиозных; пользующихся именем Божьим или не знающих Его; неизменно величественных и никогда не обогревающих души, “храмов” зла.

 Да простит меня Тот, кто восседает на престоле Небес – если Он действительно есть – уж лучше я пройду мимо!

 И пусть получу в свой адрес все браные слова, на которые только способны (если способны) благочестивые люди. Но я буду продолжать обходить их дом стороной.

 Скитание мое ничем не кончится, я это знаю. Вернее, оно наверняка не кончится ничем хорошим для меня. Жизнь моя, еще не начавшись, была завершена.

 Так вот и иду – мимо храма и мимо жизни, я – человек, которому негде преклонить голову.


 * * *


 В одни и те же дни недели: субботу, среду и воскресенье; в одно и то же время, в один и тот же храм спешит Бог.

 (И пусть Господь не живет по нашему расписанию и дням недели и не может спешить, бояться и, тем более, опаздывать, но сюда Он именно “боится опоздать”.)

 Сюда Он приходит с большей охотой, чем в другие храмы. Потому что устал от лести и восхвалений людей с мрачными выражениями физиономий.

 (И хотя Бог не может “устать”, подобно тому, как мы на собраниях, и Ему нет дела до наших глупых, надоедливых и гнусавых похвал, не исполненных ни боли, ни радости, ни искренности; однако, повторяя их в продолжение не одной сотни лет, даже не умеющего уставать можно утомить.)

 Спешит Бог, потому что нуждается в человеке, который здесь служит. Он давно искал такого.

 (И, несмотря на то, что Создатель знает всех людей, и Ему ни к чему как Диогену ходить с фонарем, провозглашая: “Ищу человека”, тем не менее, можно сказать, что Он действительно “нашел” этого особенного – среди огромного равнодушного множества – того, который всегда Ему рад.)

 Во всех храмах ежедневно Его встречает уйма священников и среди многолюдства так мало тех, кто по-настоящему радует Его Самого. Какие-то полутени снуют в полумраке под церковными сводами, с речами велеречивыми и выспренными. Они предлагают Ему, Богу, общение “с Богом”. В каком же положении, по их мнению, Создатель всего сущего должен чувствовать Себя, когда с таким “Самим Собой” Его знакомят?

 (И пусть Господь не может чувствовать себя “в неловком положении”, как герой какой-
 нибудь нашей комедии, который сталкивается с самозванцем, присвоившим себе чужое имя, но что ни говори, положение отнюдь не из приятных.)

 Зачем Ему это? Богу нужен человек. А Бог – Он Сам. Лишь бы люди согласились остаться, даже скорее, все больше становиться людьми. Один такой согласившийся у него есть. Слава Богу!

 (И если Господь не мог вздохнуть так, то какой-нибудь подобный вздох радостного облегчения наверняка у Него вырвался при их встрече.)

 Во всех храмах Царь Небесный участвует в таинствах. Но никому, кроме того, к которому спешит, не любит Он так помогать, ведь никто не хочет раздавать свое, а только Его, божественное богатство.

 Несчастные молят о прощении, а им: “Бог простит”. “Бог-то простит, – думается Богу, – а вы-то сами что?”

 (А может Он и не думает так, но все равно, Ему, конечно же, больно!)

 Всевышний, наконец, может радоваться тому, что нашелся священник, который отдает свое, кровное, человеческое. Какой-нибудь один взгляд сочувствия, дружеский жест, чуткое и серьезное внимание, слово утешения, улыбка ободрения, взгляд доверия, вселяющий надежду. А как же это много.

 К такой человечности, конечно, хочется прибавить всего Себя. Он полюбил этого протоиерея за то, что тот – творец и не бегает за каждым словом или капелькой милосердия обтрясать дерево небес.

 Да и как может Бог не любить е г о, если в этом храме Его, наконец, не только радостно встретили, но верно поняли, не извратили смысла Его слов, и понятое распространяют без страха.

 Нравится Повелителю мира и то, что здесь Он не нашел безумного стремления порушить Его обиталище из-за того, что его портит. Сколько справедливых, глубоко чувствующих, совестливых и бескомпромиссных занимались этим. И не Ему же, не Богу, делали хуже. Сражаясь за форму, сами оказывались без дома, себя оставляли без храма.

 Да и теперь говорят про Его молитвенный дом: мол, де устаревшее, архаичное богослужение... Слишком долго, слишком заунывно, слишком непонятно; язык несовременный; стоишь стиснутым в толпе, точно в очереди в магазине...

 Но вот ведь не начал этот человек с переделки всего этого, а как хорошо у н е г о получилось. Все просят Его, Бога, изменить форму и, чаще всего, не дождавшись обещанного, начинают менять ее самовольно. Может, и есть что-то усыпляюще-заунывное в теперешней православной службе, ну вот ведь та же самая у н е г о она стала вулканическим извержением силы. Молитвы, которые обычно протяжно-гнусаво растягивают минут на двадцать земного времени, расслабленным от духовного солнца голосом, обратились у н е г о в короткий, подтянутый возглас.

 И вместо того, чтобы взывать и требовать нормального современного перевода Писания, как то делают иные борцы за обновление веры, о н сам вооружился множеством языков. Не стал упрекать Его, Бога, мол, почему до сих пор не перевели, как допустил? А взял и выучил сам и древнегреческий, и древнееврейский, и проник в смысл написанного. А осознав все безобразие, происходящее с этим старым переводом, вернул смысл тем словам, которые сегодня употребляются, безусловно, с иным значением, чем несколько веков назад. И архаизмы, о содержании коих теперь и не подозревают, перестали извращать смысл Священной Книги. Во всяком случае, в е г о устах, е г о пером, в е г о творчестве все они были объяснены.

 Еще Небесный Владыка любит смотреть, как о н причащает, наблюдая, как какая-то мощная энергия, что-то почти вещественное выходит из его карих глаз и входит в глаза причастника. Бог любуется: тем, как тот держит чашу, и как произносит слова “Верую, Господи, и исповедую...”, “со страхом и верою приступите”. И не надо уже объяснять, что это за “страх” и говорить, что это – “идиома”, а не боязнь в прямом смысле слова, что благоговение... Это и так видно. То, о чем столько спорят на философском и богословском уровне, здесь – наглядно.

 Двумя руками он держит чашу, сам держится за нее, как за спасительную соломинку среди бури событий, среди смятения и разброда, обхватывает ее как факел, весь сжимается, поднимает плечи, закрывает глаза и снова широко-широко их распахивает... И в этих глазах – страх перед громадным событием, вопрос: “Как это?”, и детски восхищенная радость.

 И вообще Бог любит е г о просто так, не “почему”. Любит, когда тот стоит задумавшись... Любит, когда о н решительно действует и отдыхает. Любит, когда о н жертвует собой ради спасения других и, не покладая рук, работает, и даже, когда о н спит. Любит просто потому что любит, без всяких причин, не умея объяснить.

 (И хотя Создатель умеет все, но это и Он не может выразить. Иначе, если хоть кто-то мог бы объяснить, за что любит, это была бы, как мы выражаемся, “уже не любовь, а хорошее отношение”.)

 Этот “рядовой” служитель Церкви стал для Бога опорой. (И пусть Вечность не имеет рук и ей нечем “опираться”, и пусть к ней нельзя применять такого выражения, а мы отчего-то абсолютно уверены, что Всесильному не нужна наша помощь... Но Он был рад, что нашел его, именно такого – человека, на которого даже Бог может “опереться”.)


 * * *


 В одни и те же дни недели: субботу, среду и воскресенье, в одно и то же время один и тот же человек спешит в один и тот же храм – просто потому, что о н там служит.

 (И хотя человек не Бог, чтобы только и делать, что стремиться раздавать себя, и чаще всего он спешит в кабинеты учреждений, за трамваем или за “синей птицей удачи”, называя этим нежным словом современную мебель, новую машину или пару новых ботинок, этот – со всех ног, неизменно, чуть свет “спешит” навстречу своему Богу.)

 Человек рад, что, наконец, отыскал Его. (И хотя Царь небесный не клад, который может быть зарыт в каком-нибудь саду, а священник, о котором идет речь, с детства воспитывался в вере, все-таки можно сказать, что о н “открыл”, что о н “нашел” своего Бога.) А, открыв, обрадовался, что Он оказался именно таким, какой есть.

 Человеческими ногами, для которых так естественно уставать (ведь мы не можем как Воскресший проникать всюду одновременно, не чувствуя усталости) он обошел множество мест, где находил только идолов-богов. И был рад, когда настоящий Бог оказался не одним из них, а живым, не ждущим религиозного почитания. Ведь ни свечей, ни праздников, ни песнопений, ни мудрости священных книг, ни красоты росписи, ни изображений святых не требуется Всевышнему. Зато они нужны е м у – человеку, ведь они – е г о лестница в небо.

 Е м у нравится подолгу смотреть на Бога и разговаривать с Ним. Е м у хочется ощущать Его постоянно, искать всюду – в красоте неба, в музыкальной фразе, во фреске, в строчке стиха.

 Но особенно служащий в храме любит, когда туда приходят люди. Потому что е г о Отец приходит вместе с ними, смотрит их глазами, думает их мыслями, творчески нервно перебирает их пальцами.

 Еще о н любит одну особенность своего Творца – Тот всегда приходит неожиданно. Стоят, допустим, взирая в пустое пространство и задирая высоко головы, прихожане. А сзади неслышно подходит их Бог, кладет руки им на плечи и говорит: “Кого ждете?”. “Бога”, – отвечают. И ведь не повернутся, а если повернутся, ничего не заметят. Так и “встречают” – раболепно полусогнутые перед престолами – спиной. И не видят, потому что ищут не в том месте.

 (И хотя про Вездесущего нельзя сказать, что Он может быть “в другом месте”, или что может приходить “откуда-то”, но зато точно можно сказать, что те, что Его не находят, ищут действительно “не там”!)

 Поворачиваться лицом к прихожанам в порядке службы предусмотрено для священнодействующего. Но ему это делать особенно нравится, чтобы угадывать в их глазах Присутствие. И пусть взгляды, ходит ли о н по храму, стоит ли в тесном приделе, прикованы к е г о фигуре больше, чем к свечам, иконам и узорным стенам. Человек не боится этого и не смущается, зная Кто в е г о душе притягивает всматривающиеся глаза, ибо е г о душа – незапертая дверь.

 (И хотя человеческая душа не имеет ни дверей из железа, ни увесистых замков на них, все же он почти физически ощущает те моменты, когда Верховная сила помогает ему открывать створки душ тех людей, по железным щитам которых изнутри стучат отчаянные руки.)

 Этот представитель духовенства особенно любит совершать таинства. (И хотя они совершаются Самим Богом, и, значит, ни один священник не может их испортить, все же...) Если занавесом закрыть от себя происходящее действо, оно не перестанет от этого происходить, но узнать о нем можно будет лишь приблизительно – по доносящимся звукам и просвечивающим контурам. Тем более трудно будет в нем участвовать. Бывает, что навешивают эти невидимые занавесы перед невидимым же действием – совершаемым таинством, пытаясь “не помешать” евхаристии человеческим участием. Но там где происходят громадные события, помехой становится как раз тот, кто ничего не делает.

 А этот священник хочет не только совершать вместе с Богом Его дела. О н любит вообще все, что исходит от Него. Конечно, о н рад Божьим дарам, не будь их, не было бы у н е г о столько любви, милосердия, терпения и силы.

 И все-таки о н Его любит просто так. Потому, что Он – Бог. Потому что Он – такой. И просто потому, что любит.

 (И хотя человеку трудно быть бескорыстным, а легче подставлять ладони под дожди из чудес... Е м у нужен больше всего Он Сам, такой, какой есть – Бог, которого можно любить!)


 * * *


 А другой человек, “человек идущий мимо”, “которому негде приклонить голову”, продолжает безрадостно свой путь. До конца его еще нужно дотянуть, продержаться во времени – кто знает, сколько десятков лет? Чем их занять, когда все перестало интересовать?


 * * *


 ...Хотя и по сей день Бог продолжает приходить ко времени во все земные храмы, в которых ежедневно совершается литургия, Он уже “не спешит”. Ему больше некуда стремиться, вот так – “особенно” – “боясь опоздать”. Ведь то, чем Он так дорожил, разрушено...


 * * *


 …В конце концов, ему самого себя становится жалко. Идти мимо всех счастливых и верящих хоть во что-то... Идущий мимо плачет, хотя это глупо, и он знает точно, что это внешнее проявление страдания ни у кого не вызовет жалости.


 * * *


 ...Нет, они не тронули здания, икон, не стали, как это часто делают, желая надругаться над святыней, осквернять алтарь. Они просто убили человека, любимого Богом, который, по существу и был Храмом. Ради которого в здание церкви приходили толпы и Сам Тот, Кому там служат. И вот теперь Бог идет по земле и как раньше больше никуда не хочет зайти. И Он плачет...


 * * *


 ...Мало мечтать о счастье. Надо, чтобы реально существовало место, где уютно и тепло не телу, мыслям. Мало вести сокровенные беседы с самим собой, будь то самооправдание или самокритика. Что же, в конце концов? Не переходить же на полное “самообслуживание” – перед собственной персоной каяться и, если есть на то необходимость, самому же себя и прощать. Ведь так и завыть можно от бесконечно попадающегося под ноги самого себя.

 А из людей?.. Есть ли человек, которому можно все о себе рассказать? Это можно сделать в храме. Но у идущего мимо нет своего храма.

 * * *

 ...Люди, если бы могли потерять и начать искать свое тело, наверное, чувствовали бы то же самое. Они думают, что Бог – не человек, чтобы тосковать по телу. Конечно, Он “не человек только”! Но, потеряв на земле такую опору, как этот живой Храм, Воплотившийся словно снова потерял Плоть. А люди, приходящие в Его духовные дома, беспомощно водят глазами, недовольно разводят руками: “Где же Бог? Здесь Его нет, не чувствуется”. Разве это переносимо? Для Господа?!

 И вот Он выглядывает из храма, смотря на тех, кто не входит внутрь. И видит:

 Человек идет, почему-то мимо... Не замечает Его. Не видит Бога, уходит. Слезы застилают глаза, он не видит Спасителя.

 Что ж... Человек – пока не очень добрый, не смелый, слишком прагматический, даже циничный. Недолюбливает людей – то есть человек самый обычный. Но ведь это поправимо.

 Может быть, призвать его?.. Может, этого, обычного, научить?.. Может, ему, не слишком пока доброму, рассказать о необыкновенном, избранном священнике? Про жизнь е г о, про храм, который он, дай Бог, сможет себе построить, создать. Пусть он вглядывается, уясняя суть и детали... Да, надо окликнуть. Надо позвать.

 И Бог подходит к идущему. Неслышно приближается к одиночке, бредущему за горизонт, за которым начинается смерть. Кладет руку ему на плечо... Идущий вздрагивает, останавливается. Чувствует прикосновение. Поворачивается, смотрит. И... видит!



 (Часть 2. Глава 1. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...")