Посвящение Тоскане

               
                1

   Картина называлась «Тоскана». Подзаголовком  «Танец» в круглых, уточняющих скобках досказывала о художнике.  Правда, его настроение  угадывалось и так – в перспективе, линиях, цвете…  В  контрастных тонах  - они отстояли друг от друга словно затем, чтобы обнаружить промежуточные оттенки.  У Константина Сомова, например, в шедевре «Вечер» -  тоже никакого вечера, зато есть невыразимое,  а это  главное, то, что мерещится в сумерках, когда воображение – где-то там… далеко,   и прошлое становится настоящим.
Невыразимое есть и в «Тоскане».   Может быть,  в лицах холмов, деревьев, воды, каменистых предгорий, восходящих к массивному  замку под  облаками.  А может,  в ином, что  в душе, и  ждет часа проснуться.

   Подзаголовок обращает внимание на себя, заставляет предполагать: зачем?..  Чтобы  поделиться счастливым переживанием? А может,  пригласить в него, как приглашают на танец?
   
Если художник настаивает, то пусть это будет вальс. Старинный, «Над волнами».  А какая-нибудь итальянская -   тарантелла ли, сальтерелла - слишком пестра и трескуча, потому вне настроения  этой живописи. Хотя, если быть точной, именно сальтереллу отплясывали сборщицы винограда (темноволосые красотки «моццаторе»),  когда  праздник урожая охватывал город. (Акварели Бартоломео Пинелли тому подтверждение. Римский музей вина  часто посылает их на выставки. Наведались они  и в Московский Исторический музей, где  провисели достаточно, чтобы посетители могли их увидеть).

   Танец, или пластика линий, – то, что многоопытный  И.Шишкин назвал «музыкой карандаша», -  и создает рисунок, «одевает» пространство, позволяет  ему  звучать, как звучат  в архитектурном ансамбле камень, прилегающая  земля, сама тишина.  А то, что вид  связан с подлинным пейзажем Тосканы, вовсе  не означает, что   полностью повторяет его. Может быть, на холсте пригрезившаяся Тоскана. Кто хотя бы однажды побывал в царстве великих красных вин, а Тоскана такое царство, способен возвращаться туда даже во снах. В  мир виноградников и олив, к дубам, кипарисам, лаврам... Красиво  возносят они  над близким морем средневековые серокаменные крепости-города. Сами их названия  неотделимы от образа юга:  Сиена, Лукка,  Прато… Неотделимы от имени Фрескобальди,  старинного  рода, запечатленного в истории  вин, а значит и чувственной истории общества, где знаменитое  тосканское кьянти, вобравшее в себя  дух совершенных творений, очарование недосказанности и тонкий молодой аромат, занимает одно из почетных мест. Но меломанам имя Фрескобальди  говорит о другом  - торжественном Джероламо, гении того же древнего рода, авторе  музыки, подслушанной у природы. А еще - у любви, то есть той обреченности, которая одаряет светом всё, что вокруг, а потом делает так, чтобы свет исходил от вас, и вы узнаете об этом, когда кто-нибудь из знакомых скользнет проникающим взглядом и спросит: «Что такая молоденькая?».

   Написанная  во славу Творца,  музыка раздавалась под сводами храмов. Смуглые кастраты и девочки в белых платьях  поющими голосами  посылали ее небесам. Совпадали ли с ними в звучании? Современники, среди них Казанова,  Гёте, Вагнер, утверждают, что да:  ангельское пение пересоздавало действительность в сновидение. Окунало в него и оставляло там погибать, меряя наслаждение полетом мелодии. 
   
   Но дух совершенства доступен немногим. Уловил ли его наш художник? Может быть.  Потому что пространство, небо, тени  и  в «Тоскане», и в других  его картинах отзываются одиночеством, намекают на связь  со всем призрачным. И  это при явном тяготении  к точности.  Например, другая картина -  «Слободка» - четко написана, без разночтений.  Это место, откуда начинается человеческий путь. Тот путь, который ведет на Голгофу, то есть ввысь, к освобождению духа. А по нисходящей у художника движутся только овцы, да и то если не видят Звезду, Вифлеемскую вестницу. К ней устремлен пастух на другом холсте, где пейзаж и фигуры найдены как призраки обновления.  Пастух воздевает  руки, он ждет от небес откровения. Но наш художник – не даритель надежды, им властвует современность. Он озабочен,  связан логикой вдохновения, которая, впрочем, на тонких уровнях все равно враждебна здравому смыслу. Это в «Тоскане» художник весел как  венецианец, а в других  работах – нет. Угрюм и серьезен как настоящий тосканец.  Его тянет к морю и небу - опасным стихиям, двум безднам, им желает он передать свое настроение. Прочие бездны пока оставляет в покое. Кажется,  любовь его не манит. Но такое возможно  лишь на холсте.  Потому море под его кистью больше  волнуется и темнеет, чем нежится и  ласкает, а небо, даже обесцвеченное, как в «Мираже», почти  всегда что-то скрывает. И все-таки оно присутствует даже там, где его нет. Например, в натюрморте с рыбами или в пейзаже - под сенью акаций,  словно бы  прячущих  воздушный клочок  у выбеленных стволов, в  которых чудится что-то лунное.

   А в «Тоскане» роскошный терракотовый цвет за шеренгой юных деревьев соединяет в одно изумрудное - кроны сосновой  ватаги и нежные тени растительной стайки повыше. Подводит прошлое к будущему, умудренность –к  мечте.  Придает энергичность соседнему серо-зеленому, мутноватому, превращая его в землю сумеречных кипарисов. Соединяет с какой-то силой противостояния, которую тянет назвать  веронской, по имени страсти, оставившей миру два имени, два назидания, перешедших в великую музыку, поэзию и…в ледяной здравый смысл текущего дня, то есть коммерцию.
   
               
                2   

   Галерея, выставившая эти работы,  подвизается на выставках философских пейзажей. Они развешены в белых залах. По узкой лестнице спускаешься  к ним. Путь, который она предлагает, чуть-чуть  путь Орфея: ад остается за стенами, если жизнь можно назвать адом, а то, что вне ее, – раем. Но нет. Пока в ней искусство, любовь, она, жизнь, – вдохновенная радость. И эти столики, и картины, и растения в кадках, и само отсутствие Эвридики  тоже исполнены  подлинной жизни -  той, что не  тщится замотать-одолеть. Если можно присесть, выпить  вина и, глядя на живопись,  мысленно оказаться в Тоскане, значит,  реальность не так плоха,  тем более когда вино это – кьянти. Вином Тосканы ублажал своих  дам Казанова. От кьянти у них разгорались глаза, становилась прохладной,  бархатной кожа. Веера в их руках трепетали, предвосхищая замирание сердца, и румянец  разливался под бледными масками. Возможно, глядя на них, искусному обольстителю грезилось общество вакханок древнегреческих диониссий, и он, как сатир, раскрашивал им лица красным вином древнего бога. Женский смех звучал для него острее, чем  призывная флейта античных шествий. Но это не знает никто, даже Пьетро Лонги, певец масок, дымчатых кружев и атласных венецианских ножек.

   А тем временем, пока на стенах  дышали и жили  картины,  где-то там, на  родине кьянти, продолжали  дремать  виноградники,  вино нового урожая набирало силы, отдыхая в дубовых бочках, а скакуны  для бешеных летних скачек палио взрослели к приходу объездчиков. Мужали, чтобы узнать, как это -  лететь под седоком без седла.
И всё это подразумевал  вид  Тосканы  с его линейной  перспективой и прихотливым рисунком, внушившим художнику мысль о танце.  И всё  влеклось в моей голове к другому - давнему, своему…  Незабываемому, когда  речь о красном вине. И воспоминание это напоминало купаж. Вот мастер добавляет последнюю каплю – и вдруг гармония обретается. Может быть, микродозой  волшебной эссенции, той каплей лжи, без которой не мыслится любовная композиция.

   «Ахашени» называлось вино, заполонившее в бочках один из кутаисских подвалов. Под сенью шелковиц на улице Имеди, что по-грузински – надежда. Тоже красное, тоже  терпкое.  Настоенное под небом Медеи в долине Золотого Руна,  оно таило в себе  дух мести, преображало любовь в античное помешательство. К нему припадали  в соблазне запретного. Тогда это было  равно откровению или явлению истины или прикосновению вечности в масштабе жизни и смерти.

   Это совсем особенно  - пить вино в краю, где оно родилось.  Но жуткая влага подчиняет себе вовсе не для того, чтобы раскрепостить. Кажется,  вкушаешь напитка богов… Разделяешь их всемогущество…  И вот - вакхическое  «потом»… С отвращением, с  переживанием своей же низкой,  дикой природы, которая следует за тобой, чтобы поставить ловушку. Но все равно, даже потом… «Пьяной горечью Фалерна Чашу мне наполни, мальчик…» Веронец прав,  памятью дышит не сердце, но кровь. Сердце на время уходит  куда-то. Позволяет забыться. И возвращается диким стуком, вслед  посылая тоску, раздвоение. «Да! Ненавижу и все же люблю. Как возможно, ты спросишь? Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь». И это - он же, веронец, Гай Валерий Катулл. Из глубин забытых тысячелетий. Из пепла древней эры, дохристианской.
         
   Меж тем вид Тосканы не отпускал приверженный взгляд.  Проклятая Данте  за жестокость и фанатизм,  за вечные распри, не искупленные  даже  подвижничеством  гениев - строителей храмов и алтарей, Тоскана  не была  выведена итальянским титаном  за  пределы  своей красоты. И красота эта, мрачная, сумасшедшая,  роднила ее с видом другой земли, такой же древней, роскошной, с такими же кипарисами, лаврами и холмами,  на которых как вечная память поэзии осталась ночная мгла.
   
          
   Примечание. Картины, о которых говорится в эссе, в том числе и «Тоскана», написаны художником,  поэтом и романистом  Гарри Гордоном.