«Не бросай меня жизнь…»
Часть 2
5
Мосты… В тот апрельский день 1984-го по радио с ним связался комбат. Ермаков, ловил сухие, отрывочные слова майора, напоминающие бегущую телеграфную ленту: «На вашем участке… предполагается прорыв… усильте охрану… минируйте подступы к мостам… предупредите местных жителей… соблюдайте меры безопасности»…
Информацию майора подтвердил запыхавшийся пожилой афганец, который после полудня вызвал Ермакова и, стараясь не задерживаться у всех на виду, одними глазами указал на крутолобые высоты, нависшие над долиной. Лишь один вопрос задал ему Антон, пользуясь скромным запасом афганских слов: «Кто там?» Старик шепотом назвал имя.
А вскоре прибыли сапёры с запасом мин, прибыл и сам комбат. Дотошно осмотрел подступы к мостам. Вместе прикинули варианты возможных действий. Прощаясь, майор отвёл Ермакова в сторону.
-Вот что считаю важным тебе сказать, Антон. Помощи дать тебе не могу: все люди сейчас на других участках. Там не легче. Продержись, брат, сутки. Максимум – двое, тогда и выкрою что-нибудь.
-Продержусь, - кивнул Ермаков. – Мне бы только вон те высотки артиллерией обработать, гнёзда у них там.
-Дело говоришь. Батарея нашего полка на связи, вызовём.
Они сделали всё по науке. А перед наступлением сумерек артиллеристы чётко положили залпы по координатам, выданным Ермаковым.
«Как наша профилактика?» - спросил командир батареи по радиостанции. «Как в аптеке», - отшутился Антон. Но тревога не отпускала. Казалось бы, предусмотрел всё, перекрыл огнём тропы, организовал взаимодействие, довёл до людей боевой расчёт, каждый назубок знал сигналы.
И всё-таки…
До четырёх утра вместе с заместителем командира инженерно-сапёрной роты старшим лейтенантом Валерием Покликухо при свете аккумуляторной лампы они колдовали над картой, чертили схему минных полей. Тогда и пришло решение.
-Смотри, Валера, здесь у меня выносной пост с круговой обороной, - и Ермаков поставил на карте едва заметную точку. – К нему ведёт тропа. Одна-единственная. Оседлают её «духи» - отрежут моих людей. Последствия представляешь?
-Значит, минируем?
-Да, перед рассветом. Как только управимся – отправляйтесь. А пока часок поспим.
В сероватой рассветной мгле они шли по круче, как альпинисты, след в след.
«Сначала я вёл группу, показывал дорогу, - вспоминал Антон. – Потом первым пошёл Покликухо, я шагах в пяти от него. Следом двое сапёров, гружённые минами, и двое моих солдат. Так и вышли на тропу, истоптанную домашними животными. Чуть ниже её – мой выносной пост. Уже дошли почти до цели, осталось перепрыгнуть через небольшой валун. Оттолкнулся, левая нога на какой-то миг после приземления коснулась грунта. И раздался взрыв… Словно не мина взорвалась подо мной, а тугой сгусток досады, которую ощутил на долю мгновения: и что опередили, и что при падении могу упасть на следующую мину. А потом наступил мрак…»
Этот мрак не спешил рассеиваться, хотя сознание вернулось к нему вместе с адовой болью. Он чувствовал, что чьи-то руки с величайшей осторожностью снимают с него бронежилет. Его тормошил Валерий Покликухо. Откуда-то сверху доносился голос санинструктора роты младшего сержанта Акбарова, и тогда Антон тихо сказал ему:
-Ботир, не суетись. Жгутуй!
Первые метры на плащ-палатке… Мерное покачивание БТРа… Ему казалось, что везут слишком медленно, а механик-водитель жал на всю железку. Все девяносто километров пути к медбату.
Первый вопрос, который он задал, пролежав десять дней в палате реанимации: «Что с ребятами?» Ему ответили: «Всё нормально. Все живы». И второй вопрос: «Почему не вижу?» В ответ молчание. И потом неопределённое: «Потерпи, капитан».
6
Всё, что было потом, он шутливо называет «военно-медицинским романом». Не драматизируя обстоятельств, не нагнетая эмоций.
«Я ведь никогда не умел петь, а после ранения научился, - сказал он. – Моим соседом по койке в Кабуле был капитан Аркадий Маковка. Сапёр, тоже на мине подорвался. Когда нас допекала боль, мы в два голоса пели во всю мощь лёгких: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»! И успокаивали расстроенных сестричек, которые кололи нас обезболивающими препаратами.
Менялись госпитали и врачи, менялись сердобольные сестрички и нянечки. Менялись транспортные вертолёты и самолёты. Его латали, сшивали, освобождали от мелких осколков, после ампутации нижней трети ноги спасали руку. Ему делали «косметику» на лице. Вновь операции. Когда мог – терпел, когда не мог – пел. Только один вопрос оставался неизменным: «Почему не возвращается зрение?»
И наступил день, когда усталый именитый офтальмолог, стараясь придать спокойствие своему голосу, произнёс: «Крепись, брат: видеть больше не будешь. Сделали всё, что могли, но зацепиться нам было не за что».
Он щадил родителей, диктуя оптимистические письма, пока, наконец, не сознался в своей беде. Потому как понял: рано или поздно тайное для них станет явным.
Каково это – вдруг ощутить себя инвалидом? Стиснув зубы, чтобы не взвыть от отчаяния, лежал Антон в кромешной и теперь вечной темноте – день, другой, третий. И только знакомые голоса вернули его к жизни.
Финальные страницы его «военно-медицинского романа» - палата в госпитале имени Бурденко в Москве. Сквозь приоткрытое окно комнаты врывается шум большого города.
Антон каким-то внутренним чувством ощутил, что в палату вошли родители. Забинтованного плеча легонько коснулась рука отца.
- Папа, ты?
- Я, сынок.
- Как жить дальше?
- По-человечески жить. От глаз мало пользы, когда ум слеп, - такую вот пословицу вычитал.
Однажды в палату на инвалидной коляске въехал пожилой мужчина. Помолчав с минуту, представился: «Ордин Михаил Борисович. Отставник, ленинградец. После потери зрения переехал в Москву. Прохожу очередной курс лечения». И потом без всякого перехода:
-Вот что, парень, об азбуке Брайля слыхал? Я прихватил тебе букварь, прибор для письма и грифель. И давай-ка заниматься. Заодно и о будущем поговорим. А связано твоё будущее с организацией, о которой хотя бы понаслышке ты знаешь – Всероссийское общество слепых. Сокращённо ВОС. Об этом, впрочем, потом. Итак, урок первый…
И ещё одна встреча. Палату Антона посетил командующий Московским военным округом. Выслушал горькую одиссею «афганца», познакомился с родителями. Сказал совсем как отец:
-Что я могу сделать для тебя, сынок? Ты только духом не падай, что-нибудь придумаем…
Слово своё генерал сдержал. Вскоре зачитали приказ, что поступает он в распоряжение командующего округом. Он же оформил и представление, в котором ходатайствовал о присвоении капитану Ермакову Антону Ивановичу очередного воинского звания майор, на одну ступень выше звания, предусмотренного штатом по занимаемой должности.
«И стал я майором в отставке, образца 1954 года рождения, прослужив в Вооружённых силах 13 лет и 3 месяца, в льготном исчислении 15 лет и 3 месяца. Жизнь начиналась сначала», - вслух размышляет Ермаков.
Только начало этой жизни после возвращения домой дало резкий сбой. У Антона всё же распалась семья: жена и маленькая дочка оказались на другом, доафганском берегу его судьбы. Супруга ни разу не навестила отца своего ребёнка в госпитале. Развод был оформлен быстро и без проблем.
Он замкнулся в себе и форсировал время с какой-то сосредоточенной одержимостью, мягко отвергая попытки родителей помочь в нехитрых житейских мелочах односложным: «Я сам!»
Первый выход на лестничную площадку, первый самостоятельный спуск во двор. Первый круг вокруг дома, потом ещё и ещё один… Он вырос в этом районе, знал в нём каждый закоулок по дороге в школу или на завод, где работала мать, и где часто в летние каникулы трудился он сам.
Шаг за шагом, метр за метром, морщась от боли (пытаясь разрабатывать ногу, прыгал через скакалку и повредил протез), он двигался в сторону родного училища, огибал его забор, постукивая тростью, шёл по аллеям в небольшой парк.
Он нашёл в себе силы наступить на горло хандре, стал членом ВОС и сразу засобирался в школу восстановления трудоспособности слепых, что находилась под Москвой. Школа эта стала для него открытием нового, доселе неизвестного мира. И новых характеров, не сломленных обстоятельствами. Чего стоил один лишь директор Василий Васильевич Римский, бывший танкист, потерявший зрение на войне, человек огромной души и редкостного оптимизма.
«Ты коммунист, Антон Иванович?» - спросил он в первый же день их встречи, хотя о своём новом ученике знал практически всё».
«Конечно, ведь я был заместителем командира роты по политической части, а потом и долгое время сам руководил ротой, а коммунистом стал ещё в военном училище. Но разве это прибавит зрения?» - ответил Ермаков вопросом на вопрос.
«Зрения – нет, тут уж не обессудь. А вот воли и понимания своей цели прибавит, товарищ майор». Римский сделал акцент на последних словах, и Антон вдруг почувствовал себя стоящим перед строем батальона там, под Салангом, когда его представляли роте, с которой уже через несколько дней он принял свой первый бой.
Разница заключалась лишь в обязанностях, к которым надо было относиться по-офицерски пунктуально и чётко. Там – занятия по тактике, огневой, вождению, физподготовке… Здесь – по слесарному и столярному делу, по садоводству и домоводству, ориентированию… Сравнение столь неоднозначных понятий вызывало у него па первых порах улыбку. Но тут уж некуда деться. К тому же его избрали старостой группы. Антон проводил собрания, выступал с политинформациями, словом, жил активной полнокровной жизнью.
Но школа она и есть школа – лишь первая ступень в адаптации. Имея за плечами военный вуз, Ермаков справедливо полагал, что может и должен взять на свои плечи гораздо большую ношу. Она обрела свои очертания в длинном и непривычном на слух названии учебного заведения – Институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов ВОС, факультет организаторов промышленного производства. Туда и был направлен в порядке исключения сразу же после завершения учёбы в школе.
-Вы были командиром, командиром и останетесь, только иной сферы – промышленного производства, - сказали ему на приёмной комиссии. – И не второстепенного, а которому доверяют многое – выпуск сложных узлов и блоков к телевизорам и радиоприёмникам, к автомобилям и тракторам, телефонным станциям и автоматам.
7
Однажды он заблудился в коридорах института, отстав от группы. И вскоре ощутил прикосновение женской руки, исходившее от неё тепло, услышал участливый голос:
-Я провожу вас, Антон Иванович.
-Сам доберусь, - ответил он, уязвлённый в самолюбии.
-Ну что вы, право, сам да сам. Между прочим, и на занятиях от вас приходится частенько слышать нечто подобное.
Голос словно улыбался ему.
И он вдруг, мучительно краснея, узнав его, подумал: «Это же Шелест Марина Петровна, наш преподаватель по машинописи. Бирюк ты, в самом деле».
Впрочем, он действительно привык всё делать сам: стирать, гладить, мастерить ужин, коротать свободное время. Мысли о женщине приносили с собой горький привкус воспоминаний и тоски, разочарования и недоверия.
Как-то Антон попросил Марину Петровну позаниматься с ним дополнительно: обычную пишущую машинку освоил неплохо, а вот с «брайлевской» нелады.
«Я увидела перед собой человека гордого, волевого. Внешне в чём-то ершистого, но удивительно цельного и ранимого. Его одержимость в преодолении свалившихся испытаний внушала уважение, - рассказывала она Невскому. - После занятий я порой провожала его в институтское общежитие, и мы говорили, говорили. Сколько общего нашли мы в наших судьбах!»
Общее – это и их беда: после тяжёлой болезни, перенесённой в детстве, Марина стала терять зрение. Всё было ничего, но когда в автокатастрофе погиб муж-офицер и их маленькая дочь, от тяжёлого стресса неожиданно подкралась слепота, пришлось бросить профессию медсестры.
И она вступила в отчаянную борьбу с недугом, меняя одну клинику за другой. Окончательно победить не удалось. Но зрение на одном глазу удалось вернуть, правда, приходилось носить очки с толстыми стёклами, но она видела!
Вступив в ВОС, став впоследствии членом правления его московской организации, Марина научилась прекрасно печатать на машинке и пришла в институт секретарём директора, стала инспектором по кадрам, потом преподавателем.
Их общее – воля к жизни и противостояние беде. И энергия духа, без которой в человеке погибает человеческое.
Впрочем, Антон сам рассказывал:
- Всем, чего я достиг, обязан Марине. Часто из-за перенапряжения в институте, после восьмичасовых лекций возвращались головные боли, и я впадал в отчаяние, подумывая всё бросить, вернуться домой под крыло родителей и отдаться на волю воли. Она лишь одна великой своей терпеливостью убеждала меня продолжать учёбу. Марина стала моими глазами, моим сердцем. Вместе со мной отправилась на две институтские стажировки: первую я проходил в должности начальника цеха, вторую – главного инженера предприятия. Возвращаясь, садились за отчёт - море писанины, а ведь у неё своя работа и нагрузки свои. И ни слова об усталости, ни намёка на раздражение. Откуда в этом мягком по характеру человеке столько женственности и мужества одновременно? Однажды я сказал ей: «Марина Петровна, будьте моей женой». И испугался своих слов, добавив совсем уже не к месту: «Если уж вступать в какие-то отношения, то сразу в законные. А что? Пенсия у меня немаленькая, буду работать. Проживём». Она помолчала, потом прошептала одними губами: «Антоша, разве дело в одних лишь деньгах?»
Свадьбу сыграли в общежитии института. В Свердловск в конце 80-х Антон Ермаков вернулся с женой. Молодой семье выделили двухкомнатную квартиру, правда, в другом конце города, далеко от родителей. Но благодаря хлопотам районного военкома через некоторое время родители Антона перебрались в этот же дом, в соседний подъезд – обменяли свою квартиру на меньшую. Теперь они могли часто ходить друг к другу в гости, помогать друг другу.
Сказать, что уделом Марины в новой квартире Антона в Свердловске стала лишь уборка, стирка да готовка, значит, ничего не сказать. После окончания института с дипломом организатора промышленного производства Ермаков получил работу не сразу. Мест не было, потому и состоял в резерве. Пришлось какое-то время трудиться надомником. Каждый день с учебно-производственного предприятия областного правления ВОС ему привозили заготовки индикаторных отвёрток, и Антон собирал их, оборудовав дома мастерскую. Мелочь? Ничуть. Шесть операций, которые и зрячему-то быстро не выполнить. Марина пристраивалась рядом…
И вот назначение – заместитель директора учебно-производственного предприятия. А это уже ответственные заказы нескольких заводов. Марина по утрам провожала мужа, а вечером приезжала за ним на работу (хотя Антон прекрасно ориентируется в родном городе).
Несколько раз Невский с Кириллом Семикопенко заезжали к Ермакову на работу, но в кабинете его смогли застать лишь однажды. Чаще находили его в цехах, у бегущего конвейера, в клубе, выступающим на производственном совещании. И всегда в кругу людей. Наблюдая, Невский понял, почему люди «присвоили» ему прозвище «комиссар». По своей сути он и был таковым. И есть. В его «брайлевском» рабочем блокноте десятки телефонов учреждений, с которыми он связан общими с предприятием заботами, масса известных лишь ему пометок о решении чьих-то квартирных проблем, даты политинформаций, к которым он тщательно готовится дома по вечерам, репетиций художественной самодеятельности, варианты средств наглядной агитации.
Дома этот напряжённый пульс жизни не ослабевает. В один из вечеров Антон ошеломил Невского, затеяв разговор о современной литературе, в том числе и военно-мемуарной. Он говорил о творчестве Карпова и Бека, Дудинцева и Гранина, Рыбакова и Пикуля, о романах, которые приковали к себе пристальное общественное внимание.
Александр, не удержался:
-И ты всё это читал?
-Читал и читаю. Вот послушай, что я запомнил у Дудинцева из новой книги: «Страдание вечно. Пока есть живые люди, пока их не стали делать из пластмассы, будут страдать. Есть живой человек, значит, найдётся у кого-то и желание причинить ему боль. Вот это и есть зло. И оно всегда свободно. Никто зло не запрещает. И не может запретить…». И так далее. Интересная книга, я хочу её ещё раз «проштудировать». Невольно задумываюсь и о том, что ждёт меня после кончины. Конечно, как коммунист я был воспитан атеистом, но всё же… У одного писателя тоже запомнились такие размышления: «Ад, говорят, оборудован сковородами и котлами. Вздор! Просто возле каждого грешника стоит чёрт и громким, хорошо поставленным голосом напоминает ему грехи его, проступки, вины. Ежечасно, ежеминутно, и так всю вечность – без передышки». Жуть, если вдуматься.
Он подвёл гостя к полке, заставленной магнитофонными кассетами с надиктованными текстами книг, взятыми из специализированной «восовской» библиотеки.
Правда, на магнитофон он поставил совсем другое. Стихи, написанные бывшими «афганцами».
-Одно из них мне особенно близко. Знаешь, у Александра Карпенко есть вещь, где он пишет, что наехал на минное поле:
«Жизнь начать всю сначала,
Даже если семь пядей во лбу,
Это трудно. Но сердце воззвало,
Я настрою себя на борьбу».
8
Много ли мы стоим, оставшись один на один со своей бедой? Десятки и десятки людей приняли участие в судьбе майора в отставке Антона Ермакова. Это очень разные люди по своему служебному и общественному положению, по складу характеров. Но они объединились, подставив плечо исполнившему свой воинский долг Человеку.
«Я не хочу, чтобы обо мне говорили жалостливо»,- сказал Антон в одну из встреч с Невским. Да, «афганцы» не просят жалости к себе, она их оскорбляет. Они просят дела. Живого, государственного. Без скидок на тяжесть ранений, потому как всей своей судьбой подготовлены к этому делу и ожидают общего участия в их судьбе, гуманности и справедливости от окружающих.
Помолчав, Антон заговорил о наболевшем:
-Знаешь, Саша, всё тяжелее становится на душе. Слушал на днях по радио о событиях в Москве. О стрельбе из танков по Белому дому, о перестрелках и жертвах. Что вообще происходит в стране?! После развала Союза всё рушится: заводы закрываются, наш труд становится никому не нужен, мы теряем заказы. Скоро людям нечего будет платить. А на одни такие пенсии очень трудно прожить. Но ведь это инвалиды! Они лишены возможности видеть мир, но даже в таком положении хотят приносить пользу, хотят работать. Что делать и что нас всех ждёт дальше?! Ума не приложу. Голова идет кругом, последнее время опять стал плохо спасть – всё думы думаю. Но я, конечно, не сдамся. Я буду обращаться в высокие кабинеты. Я буду бороться. Ничего, и не такое выдерживал…
Александр не нашёл, что сказать в утешение. Он лишь крепко пожал руку офицера и обнял на прощание.
В середине 90-х в одну из последних встреч у Антона дома тот сел за пишущую машинку, медленно вставил белый лист бумаги, спросил: «Что тебе, Саша, напечатать на память? Можешь потом проверить ошибки».
Александр ответил: «Напечатай что хочешь».
Из-под его меченных осколками рук на бумагу легли эти строки, написанные воином-«афганцем» Евгением Бунтовым:
«А я ни в чём не виноват.
И шёл сюда не за наградой,
России преданный солдат,
Приказ исполнивший, как надо.
Мы всё отдали, что могли.
Поэтому вина не наша,
Что с этой не родной земли
Уходим не победным маршем.
И я совсем не виноват,
Что вписан кем-то был в герои,
Что плачет вечерами мать,
А младший брат гордится мною.
Мы в биографии свои
Вписали строчки автоматом,
Пока склоняли слово «мир»
На шумных улицах плакаты.
Смеялась праздником страна
И врали что-то там газеты,
Но не моя была вина,
Что мы-то помнили об этом!
Осколки били по броне,
Тряслись от автомата руки.
В знамёнах дедовских побед
Алеет кровь достойных внуков.
Как жить хотелось нам с тобой,
В надежде озарялись лица.
Колонна, как в последний бой,
Рванула в сторону границы.
Когда ударил автомат.
Плеснув свинец со скал разбитых.
И я ни в чём не виноват.
Я был последним из убитых».
Невский проверил. Ошибок в тексте не было…
*
Использованные материалы (первая и вторая часть):
- Цитаты из произведений Н. Никонова «Валя Медведева», В.Дудинцева «Белые одежды», Л. Платова «Предела нет»;
- Белан Н. «Боем испытан», газета «Красная звезда», октябрь 1987г.;
-Каушанский В. «Преодоление», газета «Красная звезда», апрель 1988г.
***