В прежние времена от комаров спасались так: копали полынь, рубили ножом боковые мясистые корни, сушили их, кипятили, а затем настаивали. Настоем этим умывали лицо и руки, и горький полынный запах отпугивал охочих до людской крови насекомых. Полынь, как бродячая собака, к дорогам да человеческому жилью жмётся: по берегам рек растёт, по пустырям, по дорожным обочинам, на межах в поле да на запущенных огородах. Старики сказывали: предки их в эти места ещё до царя Петра пришли, землю и волю искать. Земли и воли в Сибири хватало на всех, только жили вокруг народы, ещё помнившие времена Орды. И сейчас немало их деревень вдоль Оби, а тогда воевали они с чужаками и промеж собою крепко и ходили грабить и жечь соседей. Много земли и воли в Сибири, только защищать их от чужаков нужно было. Потому осторожность и недоверие к чужакам втирались в грубую крестьянскую кожу вместе с настоем полыни.
Деревня, где родился Дементий, была по-сибирски зажиточной и к окружающему миру недоверчивой. Сторонние звали их чалдонами – потомками тех русских, что первыми пришли в этот край. Отец Дементия промышлял охотой, мать вела хозяйство: двор, скотина, огород. Вокруг деревни – поля, предками у леса отвоёванные да сам лес: по буграм – игольчатый, сосновый, светлый; а в низинах – смурной, осиновый, с топями да болотами. Как лес был разный, так и люди в деревне: кто светлый, кто тёмный, у кого язык с иголками, а у кого – не слово, а кол осиновый. Потому и прозвища прилипали к людям крепче, чем имена. Если прозвали Злыднем, то и детей будут Злыдневым выводком кликать, а то и внуков. Злыдень в деревни был: рябой, кость широкая, на голове две проплешины: одна над ухом, с пятак размером – красная, раздраженная, а другая на затылке – побольше, белая. Говорили старухи, что снежный царь ему подзатыльник влепил. Отец над старухиными рассказами посмеивался: сколько вёрст по лесу исходил, а ни снежного, ни иного царя не встречал. И Дементий ему вторил, когда с деревенскими мальчишками спор выходил, теперь он тоже был охотник, уже три года как отец его к делу приучал: зверя выслеживать, след читать, петли ставить…
Революция и гражданская обошли деревню стороной. Бунтовать было некому, а от разбоя уберегло то, что вдали от больших дорог жили. Даже продразвёрстку пережили спокойно, но в те годы Дементий едва во двор из пелёнок выполз, не помнил их. Самой большой бедой деревни так и остался Злыдень. Сочеталось в нём, казалось, несочетаемое: скандальный бабский характер и угрюмая замкнутость, трусливая вороватость и привычка лезть в драку по малейшему поводу, взрывной норов и долгая злопамятная мстительность. Вышло так, что с отцом они вздорили постоянно: не то чтобы причин было более, нежели с другими, а просто жили по соседству. Последний раз до драки дошло, только закончилась она быстро, резким и сильным ударом отцовского кулака. Вставая с земли, Злыдень утёр юшку рукавом и тихо, но отчётливо произнёс:
– Ещё пожалеешь, сосед… Я обид не прощаю.
Развернулся и пошёл, а перед глазами Дементия, наблюдавшего эту сцену, ещё долго маячило пятно от подзатыльника снежного царя. В деревне все знали: если Злыдень обиду на кого затаил, жди подлости.
В начале тридцатых стали из разных мест доходить слухи, что советская власть новый порядок на селе устанавливает: неведомое дотоле слово «колхозы» передавалось от одного к другому, обжигая языки и страша своей непонятностью. По глухим деревням, где не то, что газеты – новости появлялись от случая к случаю, поползли слухи, страшные и нелепые одновременно. «Крепостное право возвращается, – пугали одни». «Жёны станут общими, а детей отберут, – говорили другие». «В каждой деревне построят общий дом длиной с версту, а все остальные разрушат, – сказывали третьи». Слухи слухами, но когда прибыл из города человек и приказал записываться в колхоз, выяснилось: скот, земля и луга действительно станут общими. Почему в далёком городе должны решать, как им жить, деревенские понять не могли. Увидев, что в колхоз никто записываться не будет, приезжий смачно плюнул под ноги, закурил папироску и пошёл со своими спутниками по дворам выявлять «контру».
– Жируете, сволочи?! – орал он. – Забились в глухой угол, как тараканы и ждёте, когда власть советская кончится? Выкусите-ка! Сидели здесь, самогон жрали да сало трескали, когда мы вшей в окопах мировой кормили? Когда с Колчаком насмерть бились? Когда мне ногу на войне прострелили, а жинка с ребятишками помирали тифозные и от голода пухлые? У-у-у, как я вас контру жирную ненавижу.
У приезжего была своя правда. Она пахла порохом, кровью, смертью близких и ненавистью. Ещё она пахла верой – в справедливость и в иную, чем прежде, светлую и счастливую жизнь, но этот запах был почти неразличим. Пройдя по дворам, он переписал фамилии, сколько у кого скота и другого имущества, каков дом, сам ли работает на земле. А затем, оставляя две кривые полосы на влажной песчаной дороге, его увезла скрипучая старая телега, и, как показалось крестьянам, вместе с колхозом. Вслед за телегой бежали ребятишки и что-то кричали: то ли дразнились, то ли просто перекликались друг с другом. Жизнь вернулась в прежнее русло, как ручей, обогнувший свалившийся со скалы камень, и потекла по знакомому дну. Копали полынь, рубили ножом боковые мясистые корни, сушили, кипятили, настаивали, а затем умывали лицо и руки, и вдыхали горький привычный запах. Казалось, полынь-матушка защитит их и от этой беды, как защищала две с половиной сотни лет от лесного гнуса.
Вскоре вместо старой телеги в деревню прибыл вооруженный конный отряд. Со знакомым уже словом «колхоз» он привёз новое, ещё более страшное – «раскулачивание». Красное, раскалённое, словно язык проснувшегося древнего божка, полного злобы и ненависти. Языческого божка, некогда владевшего этими землями, но изгнанного с приходом христиан. У тех, кого он касался, прибывшие отбирали всё: дома, скотину, личные вещи, даже нехитрые детские игрушки. Иконы, которым молились предки, ломали и выкидывали во двор, а во дворе по разлетевшимся щепам ступали, не обращая внимания на раскрошенные лики святых, солдатские сапоги. Маленьких детишек под вой матерей отбирали в детские дома. Те, кто постарше – как двенадцатилетний Дементий – должны были отправляться вместе с родителями на выселение.
– Куда из Сибири-то выселять? – спросил отец.
– Перевоспитывать ваше кулацкое отродье трудом будем, – ответили ему. – Стране лес нужен.
– Топоры-то хоть дайте с собой взять. Чем работать-то?
– Руками, контра, валить будешь.
За забором, отделявшим дворы, Дементий заметил Злыдня. Тот выселению не подлежал, стоял молча, наблюдая, как разоряют соседа. Затем развернулся и ушёл: тех, кто не попал в эту мясорубку, обязали предоставить телеги и вывезти под надзором отряда раскулаченные семьи в специально создаваемое поселение. Семью Дементия и ещё одну, тоже соседскую, повёз на своей телеге Злыдень. Он по-прежнему ничего не говорил и даже не оборачивался, только курил, свёртывая одну самокрутку за другой. Проснувшийся языческий божок выполнил обещание за него: лучшей мести и придумать было нельзя. Дементий на всю жизнь запомнил громко ревущую соседку и строгую, без слёз, мать. Она сидела прямо, свесив с телеги ноги. Молча и гордо. Лишь, когда отъехали от деревни, обняла мальчишку и зашептала на ухо:
– Нас скоро с отцом не станет, я чувствую. Бежать тебе, сынок, надо, бежать подальше отсюда. Слушай меня: в деревню не возвращайся и в соседние не ходи, иди на север, в тайгу. Ищи деревню глухую, просись туда.
И испуганно затихла, увидев, как обернулся на шёпот Злыдень.
Место, куда их привезли, к приёму людей оказалось не готово. Голое и пустое, даже без наспех сколоченных бараков, как в других спецпоселениях. Ни одежды (только та, что на тебе), ни одеял, ни инструмента, ни продовольствия (с собой разрешили взять только булку хлеба на две семьи). Ошеломлённые люди стояли, оглядываясь по сторонам и не представляя, как тут можно жить.
– Загляни под телегу.
Отец Дементия обернулся и увидел стоящего рядом Злыдня.
– Зачем это?
– Загляни, говорю…
Дементий опередил отца, нагнулся и увидел, что ко дну телеги привязаны лопаты, молотки, топоры и большая двуручная пила. А когда распрямился, разинул рот от удивления: по щекам Злыдня текли слёзы. Настоящие, большие... Бабские, сказал бы он раньше, но теперь это слово было неуместно, неправильно.
– Простите меня… за всё.
Смущённый Злыдень утирал слёзы.
– Не хотел я вас везти, соседи, Христом клянусь, не хотел! Схорониться бы да за семью испужался. Вона всё что из инструмента дома было собрал для вас…
– Спасибо, – только и вымолвил в ответ отец.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Молча. Рябое лицо Злыдня под взглядом отца бледнело всё сильнее, а потом, решившись, он кивнул и, не глядя на Дементия, бросил:
– Садись! Скажу, с сыном ездил, авось не разберут в суматохе. Только как вывезу, ты сам по себе, а я сам. У меня тоже сыновья...
Злыдень простился с Дементием в паре вёрст от родной деревни. Слов друг другу не говорили. Мальчишка слез с телеги и поклонился в пояс, а сосед, отвернувшись, хлестнул кнутом кобылу. Показалось, что на его затылке не было никакого пятна. Дементий помотал головой, открыл глаза, пытаясь в том убедиться, но телега уже отъехала – в наступивших сумерках не разглядеть. Усевшись под дерево, мальчишка попытался собраться с мыслями, но они разлетались, словно испуганные воробушки. Дождавшись ночи, он осторожно направился в деревню. Была ещё одна живая душа, связывавшая его с прежней жизнью и он хотел с ней проститься. В доме горели свечи, и гуляли чужие люди. Мальчишка проскользнул во двор, прислушался. Старая лайка, охрипшая за день от лая, жалобно заскулила на цепи, унюхав родного человека. Опустившись на колени, он обнял её за шею, чувствуя, как шершавый собачий язык вылизывает его щёки, и беззвучно заплакал.
Потом прошёл к тайнику в сарае, где после угрозы Злыдня отец прятал большой нож и ружьё с патронами. Прихватил с собой лыжи – короткие, охотничьи и, не оглядываясь, направился из деревни. На север, в ещё большую глушь… В села не заглядывал, обходил стороной. Ел грибы и ягоды, пытался охотиться, но без отца получалось плохо. Пару раз подстрелил небольших птиц, вот и вся добыча. Наконец, недели через две вышел к старой охотничьей зимовке. Рядом была маленькая речка, в которой можно было удить рыбу. В зимовке – печь, лежак, закопченный металлический котелок и инструменты: лопата и топор. А в грубо сколоченном ящике оставленные кем-то спички, соль и рыбацкие крючки. Здесь он и остановился. Дни пролетали в заботах о пропитании, а по ночам снились странные сны – смурные, нехорошие. В них отец и мать ходили по старому деревенскому кладбищу меж могилками и крестами и громко неестественно хохотали… Дементий не знал, что делать с этими снами. Пока их не развеял, не прогнал навсегда громкий собачий лай. Однажды ночью он разбудил мальчишку, и тут же на Дементия обрушилась визжащая от радости лайка. Сорвавшись с цепи, она отыскала-таки хозяина по оставленному старому следу.
Утром Дементий копал полынь. Нарубил ножом мясистые корни и выложил их на ещё не остывшем солнышке. Когда они подсохнут, можно будет брать понемногу, кипятить в котелке и давать настояться. А потом умывать настоем лицо и руки. Не от комаров, которые уже покидали почти осенний лес. Для того, чтобы вновь почувствовать родной горький полынный запах...