Федик
В нашем отделе клички были у каждого. Начальник отдела – Федор Саркисович Налбандян – смотрел на мир удивленными чаплинскими глазами печально, не переставая поражаться факту огромного количества окружающих его людей неармянской национальности. И хотя КБ наше находилось в Химках, а Налбандян уже сорок лет как закончил МАИ и проживал в этих Химках никак уж не менее этих же сорока лет, акцент и мировосприятие Федора Саркисовича не сдавали гордых кавказских позиций. Время от времени в просторном зале отдела раздавался гортанно-мягкий клич: «Миша-Мишь!» или «Люба-Люб!». Каждый знал: начальнику срочно потребовался отчет о летно-технических характеристиках, программа расчета функции управления движением или данные последних испытаний. Если «Мишь» или «Люб» был на месте, то он срочно отправлялся в стеклянный куб в углу зала, где восседал маленький печальный вершитель судеб, отделенный от сотрудников непрозрачными символическими стенами, как это принято у американских шерифов в полицейском участке.
Иногда позывные повторялись неоднократно, и это напоминало трель пернатого, рожденного в браке попугая и дятла. Зачастую фонетические чудеса завершались совсем уж уникальным слоганом: «Коля-Коля-Коль!» - и вот эта-то незрелая пулеметная очередь означала: все, конец. Действительно, после подобного финала Федор Саркисович лично выходил в зал, убеждался в отсутствии нужного ему Николая Владимировича Плотникова и грустно уходил к себе в стеклянный мир. В сухой отчетливой тишине после маленького концерта раздавался негромкий голос Женьки Жоринова:
- Отстрелялся. Бедолага. Эх, Федик…
Женька Жоринов был известным циником и пересмешником. С каменным лицом и холодным рыбьим взглядом. Кличка у него была Помидор.
Помидор
Помидор – кличка яркая, сочная, объемная. Жоринов тоже был овощ еще тот. Идеальный пробор, поправляемый каждые полчаса. Круглая морда с немигающим прицелом двух глаз-контролеров, под прикрытием наполовину спущенных «хамелеонов». Хрипловатый, строго сбалансированный по децибелам, голос (чтоб Федик не слышал, а остальные – чтоб все, до последнего звука). И – живот. Живот - дабы долго не путаться в прилагательных и определениях - был активно геометрический.
Понятное дело, это был шар, который в мужском фольклоре именуется «трудовая мозоль». Но этого мало. Живот Помидора неутомимо участвовал во всех диалогах, в которых постоянно пребывал хозяин. Помидор брал в плен собеседника двустволкой, внезапно появляющейся из-за импортной оправы, после этого втюхивал одну из своих бесконечных историй, а живот методично поталкивал визави, проверяя степень готовности «клиента». Когда наступал момент «Икс», Помидор заканчивал историю очередной хохмой и с двойным вниманием пристально расстреливал жертву теперь уже спаренным лазером. Живот жертву блокировал жестко, без баловства. Здесь Помидор мог и улыбнуться и – оказывалось, что он может даже смеяться, но до этого надо было еще дожить.
Вторая любимая Женькина шутка звучала в отделе всякий раз, когда падал очередной увесистый отчет с высоты стремянки, упертой в полки трехметровых шкафов с архивами. А падали эти тома часто, так как юные практикантки, как в космос, посланные за пятикилограммовым грифом «ДСП», балансируя на верхней ступеньке, предпочитали освободиться от груза, чем самим сойти с орбиты.
- Громадина упала – скучно, без лишних интонаций, не оборачиваясь, сообщал после гулкого приземления груза Помидор. Командированные, тесно сидящие вдоль стены в ожидании приема у Федика, уважительно внимали деловому сообщению. «Да, дескать, ценность, здоровый отчет грохнулся». Только аборигены знали, что Громадина – это Громадина. Татьяна Викторовна.
Громадина
Громадина Татьяна Викторовна в кличке не нуждалась. Ее фамилию иначе как кличку никто из местных и не рассматривал. Маленькая, со слегка прямыми ногами, добрая и испуганная. Смотрела всегда строго, опасность ожидала со всех сторон одновременно, то есть жила по правилам утки на утиной охоте.
Аккуратно переваливаясь с боку на бок, добросовестно переносила мятые докладные и служебные записки из одного отдела в другой и аккуратно же строила графики на рыжей миллиметровке цветными карандашами. Компьютеры уже были, и даже персональные, и были даже плоттеры – для построения графиков в любом количестве любыми цветами радуги. Но была и Громадина. Она делала свое дело. Больше всего Громадина боялась Игоря Николаевича – начальника сектора.
Икалыч
Игорь Николаевич был умница и сволочь, что не редкость. Кличка легко сложилась из имени-отчества, а также благодаря уникальному нервному тику в форме икания или, даже некоторого порыгивания. Ежедневное психическое побоище, которое устраивал Икалыч в нашем секторе, давало ему шанс дожить до вечера в хорошем расположении духа. Однажды несчастная Громадина, получив задание Икалыча размножить пачку чертежей, умудрилась потерять копии этих чертежей, а заодно – и сами чертежи. В результате Икалыч, в свою очередь, получил полновесную легальную возможность разнести все в пух и прах. Громадина стояла перед ним, вытянувшись и поникнув одновременно. Икалыч сверкал очками, тряс троцкисткой бородкой, икал и орал:
- В следующий раз будете размножаться только через меня!
Что имел в виду Икалыч, с ходу объяснить трудно. Но Громадина – точно – была готова к немедленному исполнению приказанного, прямо здесь и прямо сейчас.
Молодое пополнение отдела практиковало кличку Икалыча в сокращенном варианте, убрав первую букву из шести. Тем самым мудрая молодежь, наплевав на тот факт, что кандидат технических наук Игорь Николаевич Борзов был ведущим специалистом в области космических систем управления, отметила главное: человек – говно.
Когда-то, когда и сам Икалыч был реально молод, а Федик только-только начинал осваивать стеклянное пространство власти, произошел главный карьерный сдвиг в судьбе Икалыча: он стал начальником сектора, банально подсидев друга и сокурсника, Бориса Слуцкого.
Борис
Борис Абрамович Слуцкий. Полный тезка известного когда-то поэта. Обладая всеми данными для сокрушительных кличек, именно Борис и оказался традиционным исключением. Нескладный как жираф и изящный как циркуль, Борис был громоотводом, который вбирал в себя все несуразности красивого и вечного, проживая при этом весьма прозаическую жизнь.
Отслужил три года в стройбате посреди безводной степи, сооружая Байконур. Каждый год 6 июня отмечал день рождения Пушкина, по схеме: костюм-рубашка-галстук, ноль-пять «Пшеничной»-винегрет-капуста. Юродивый? Марсианин? Он обладал удивительной манерой торжественного существования, которая среди плотного хамства и привычной усталости почему-то не раздражала.
После того, как Икалыч спихнул друга с трассы, как бы сейчас сказали – офисного роста, Борис стал маленьким начальником. Руководил маленький начальник Громадиной, которая однажды оповестила всех о своем внезапном пятидесятилетии.
Юбилей
Времена стояли промежуточные, но строго определяемые. «Три шестьдесят две», «четыре двенадцать» – эта роскошь уже напрочь отсутствовала. Было что-то вроде эпохи позднего «Абу Симбела», но годика за три до времен раннего паленого «Рояла» в пластике и стекле. Безусловно, радовала «Московская» с зеленой этикеткой, пока еще не по карточкам.
Стол был тесно уставлен закусками в виде шпрот, сала, селедки, соленых огурчиков и грибов, а также салатами – в различных комбинациях капуста, свекла и морковь с участием майонеза (просто – майонеза) и венгерского зеленого горошка. В общем, как сейчас в «Крошке-картошке».
После четвертой жизнь за столом обрела естественный ритм и все разбились на группы по текущим интересам. Федик с надеждой спрашивал Икалыча:
- Игорь Николаевич, вы знаете, как страшно, когда землетрясение?
- Я тоже в лифте один раз застрял, а потом – как дернет! – соглашался Икалыч.
- Нет. Землетрясение - это страшнее, – расстраивался Федик.
Помидор в кругу молодых слушателей нес что-то уж совсем личное:
- И вот я ехал на корове из Бийска…
Борис обнаружил интересного соседа по застолью. Им оказался сожитель юбилярши Вася. Внешность Василия была списана из газет: «крайне довольный собой коренастый тракторист с мозолистыми руками и красным обветренным лицом труженика». Борис обожал песни застолья и столь неоригинальный факт на весь вечер сплотил его с сердечным другом Громадины.
Тракторист затянул «Ой мороз-мороз», не обращая внимания на то, что у песни, даже и народной, должны быть все-таки ноты и какой-нибудь ритм. Борис попытался ситуацию исправить, вступив на терцию ниже, но вдруг, начиная с четвертого куплета, солист резко изменил традиционную сюжетную линию. Борис опрокинул рюмку, но не в себя, а на брюки. Довольно гладко Василий спел еще шесть куплетов в какой-то местной (какой местности, не Химок же?) литературной обработке. Пораженный Борис спросил:
- А еще, ну - другие песни знаешь?
- Знаю! – гордо ответил Василий, сильно сжав колено радостно краснеющей Громадины.
Выпили, закусили – и пошла череда классических русских народных песен с совершенно внезапными вариациями, которые настолько захватили Бориса, что он, путаясь в рюмках от восторга, забывая закусывать, начал быстро записывать за Василием чуднЫе тексты. Эта фольклорная экспедиция длилась с полчаса.
Степень любви и свободы, подаренная «Московской» с зеленой этикеткой, была уже достаточной и Василий, хитро затормозив, воткнул свежеиспеченному другу вопрос, которым томился еще с первой минуты знакомства. С той минуты, когда Борис по инерции представился: «Борис Абрамыч», а, получив в ответ «Василий», поправился: «Борис». Короче, затаив дыхание в предвкушении, Вася спросил, ударив друга по коленке:
- А вот ты какой нации будешь?
- Еврей, - просто ответил Борис.
Гамма эмоций, которые прожил Василий за следующие десять секунд, буквально перемолола его. Так однажды обогнала меня бодрая дворняга и внезапно затормозила, чуть завернув за угол гаража. За один момент успела она изобразить своим худым крупом удивление, почтение, страх и ужас, развернулась, бросилась на меня, едва не сбив, обогнула, сиганула через высоченный забор – и в тот же миг из-за гаража вылетела здоровенная овчарка, бывшая причиной всех пережитых дворнягой чувств, также чуть не завертела меня волчком, одним прыжком настигла дворнягу в полете – но нет, не настигла, та в сантиметре от преследователя как-то подтянулась в воздухе и упала по ту сторону спасительного забора.
Растерянный Василий учащенно сжимал колено бедной Громадины как эспандер и безмолвно вопил: «Ну как же так?! Ты шутишь? Ну как ты смог?! Так вот просто! Вот без увиливания! Признаться?! Да ты, наверно, врешь! Ведь ты такой свой! Да мы же друзья! Ну, ведь не бывает так? Может, ты и еврей, но нормальный! Как жаль, что еврей! А может, все-таки соврал?»…
…Я уходил с юбилея одним из первых. Раньше меня ушел только Федик, предварительно закончив диалог с Икалычем:
- Игорь Николаевич, а вы знаете, какая армия самая сильная в мире?
- Американская?
- Нет, - грустно и безнадежно ответил Федик, - турецкая.
Я выпил несколько раз на посошок, поздравил стесняющуюся Громадину на прощание. Одеваясь в маленькой прихожей, которая традиционно выполняла роль богатырской развилки на три направления (кухня, туалет, комната), увидел в кухонном сигаретном дыму Бориса и Василия. С трудом стоящих, а потому попеременно поддерживающих друг друга. Василий мычал что-то совсем пьяное со слезами:
- Блять, ну почему ты, вот ведь…
Борис молчал и, кажется, уже почти засыпал, стоя. Я закрыл дверь на кухню. Почему-то было не пОшло.