К началу 1961 года я проработал на "Арсенале" два с половиной года. На подсобные и полевые работы меня не посылали. Возможно потому, что я занимался помимо конструкторской разработки органов управления пороховых реактивных двигателей ещё и отработкой изготовленных экспериментальных экземпляров. Сборка изделий на производстве - это одно, а подготовка изделия к испытаниям – совсем другое; приходилось работать руками вместе со слесарями. Летом 60-го мне вместе с рабочими случилось отравиться парами неправильно составленной композиции эпоксидной смолы: по незнанию мы передозировали отвердитель, полиэтиленполиамин. Композиция закипела. Мы голыми (!) руками намазывали пенящуюся массу на пороховую шашку, дышали сладковатым беловатым дымком, а потом, стремглав выбежав из зарядной мастерской, валялись на дворе у выхода. Нас выворачивало наизнанку – мы ведь тогда ещё ничего не знали о свойствах этой, только что появившейся «химии».
С марта 61-го года я стал работать в КБ Главного конструктора Мевиуса - позже оно было слито с КБ завода им. В.Я.Климова. Запомнилось 12 апреля, неожиданный полёт Гагарина. В кабинете Мевиуса шло совещание, когда по радио Левитан особо давящимся и торжественным голосом объявил о произошедшем событии. Радость действительно была всеобщая, но о Главном конструкторе вспомнил только один, самый неуважаемый всеми конструктор – я даже фамилии его не помню. Он не решившись войти в дверь кабинета, чтобы сообщить новость, подсунул записку под дверь и долго ждал результата, стоя рядом.
С конца июля 62-го сборная бригада из пятнадцати человек занималась сеноуборкой в деревне Сватково Осьминского района, я был бригадиром. Женщин местное начальство распихало по избам, а мужчин поселили в бывшем кормоцехе с цементным полом. Рядом протекал ручей, в нём даже мыться было нельзя, поскольку коричневая вода была насыщена продуктами жизнедеятельности скота, жившего в коровнике несколько выше по течению; ручей аккуратно огибал его с трёх сторон. Пять лет назад в деревне Мужич мы косили косами вручную, и поля бывали буквально выбриты наголо. Здесь же местные косили косилками, и срезаны были только верхушки травы, основная же масса оставалась нескошенной. Я говорил бригадиру «дайте нам косы!» - не давали. Едой нас колхоз не обеспечил; только в самом начале была выделена одна голова телёнка. Ни круп, ни макарон, ни картошки... Несмотря на недоедание, жили мы дружно. Каждый вечер жгли костры, пели песни; я читал стихи. Ночью, оглядываясь в ожидании окрика сторожа, ползали в темноте по расположенному вблизи картофельному полю – пытались подкапывать молодую картошку, но попадалась только водянистая и противная старая, из которой все соки уже вытянул выросший новый куст. Когда никакой еды не осталось вообще, я пешком отправился за шесть километров в Осьмино и выбил в какой-то организации несколько килограммов круп. Принёс на себе. Только после ультимативного заявления о том, что мы уедем, если нам не дадут пищи, нам выдали полтелёнка.
Скошенное косилками сено мы стоговали; свозили его на волокушах с помощью двух приданных лошадей. Однажды мы чуть не погубили одну из них. Бригадир, женщина лет пятидесяти, категорически требовала распрягать лошадей в случае нашего ухода на обед. Нам было лень, и однажды мы ушли на обед просто так – авось ничего не случится... Случилось! Возвращались с обеда, и на том краю большой поляны, где мы должны были ставить стога, мы увидели только одну из лошадей. Уйти другая никуда не могла. Измазанная в земле, вся в пене, она лежала недвижно на земле, и вся трава под ней была выдрана, земля изрыта. Было видно, как она билась, как пыталась вырваться из зажавших её двух берёзок, служивших оглоблями... Неужели мертва!?... Вдруг она хрипло застонала и забилась, беспорядочно замахала ногами. Мы, опасаясь попасть ей под копыта, стали рубить оглобли-берёзки; они пружинили, топор отскакивал... Наконец, одна берёзка была перерублена; лошадь хрипло вздохнула и забилась ещё сильнее. Когда мы, наконец, её освободили, она, бедная, долго и безуспешно пыталась встать на ноги, но, в конце концов, всё-таки встала. Шатающуюся, мокрую от пота, её всю сотрясала дрожь. Господи, жива и – слава Богу! И на том спасибо! Больше в этот день мы её не заставляли работать, да и в последующие дни старались обходить, не трогать.
Каждую осень, забросив все дела, все отделы КБ посещали на один-два дня ближайшие к городу совхозы – в Парголово или на Пороховых – и занимались уборочными работами. Выдернутой нами морковкой и свёклой, наверное, кормилась половина Ленинграда! Но приходилось заниматься не только уборкой. Однажды в конце апреля нас послали в совхоз «Бугры» раскрывать бурты картошки. Отбросив слой земли, разметав слежавшуюся солому, мы добрались до уже проросшего картофеля. По краям бурта в нескольких местах обнаружили гнёзда мышей. Мышата были размером не больше фаланги пальца, розовые, они только что родились. А у меня родилась идея двух подарков…
К мышатам было противно прикасаться, но я поместил несколько штук в подвернувшуюся коробку. Это был подарок соседу по коммунальной квартире Марку Махлину, отчаянному аквариумисту и любителю земноводных. Марк недавно высидел двух удавчиков из присланных из Аргентины яиц; удавчики нуждались в пище. Было с одной стороны омерзительно, а с другой интересно наблюдать, как эти удавы хватают и сжимают в объятиях подобных мышат, а потом, как бы «натягиваются» на них. Но, что делать - всем нужна пища!
Второй же подарок был жестоким: одного мышонка я поместил в спичечный коробок. В соседнем конструкторском подразделении работала очень противная дама. Мы с ней сидели в большом общем зале, и её визгливый голос вворачивался в уши целый день; он буквально не давал сосредоточиться на чём-либо, кроме привычной мысли, желания - ну, когда же ты умолкнешь, милая! Таким дамам противопоказано работать в коллективах. По крайней мере, в то время я был в этом уверен. К тому же она, как правило, опаздывала по утрам и долго и шумно устраивалась у себя на рабочем месте. И вот, придя пораньше на работу на следующий день, я открыл коробок с мышонком и аккуратно положил его в верхний ящик стола дамы... Никто этого не видел, никто не слышал. Все уже были на рабочих местах, кое-кто уже приступил к своим делам… И вдруг раздался ужасающий визг! Что сталось с несчастной дамой!... Никогда! Клянусь, никогда больше я не сотворю подобной шутки, и другому никому не советую!... Интересно, что она сразу определила, кто ей подложил «подарок», хотя мы с ней впрямую никогда не общались!...
В декабре 67-го я опять пришёл работать на «Арсенал». И каждую осень вместе с другими стал выезжать на уборку картошки в совхоз «Гомонтово» Кингисеппского района... Дирекция располагалась в селе Бегуницы; совхоз включал в себя пять или шесть разного размера деревень. Мы выезжали в Ивановское, либо в Коростовицы. Основное, чем запомнились эти многочисленные выезды, это – поголовное, если не пьянство, то скрашенное обильными возлияниями времяпрепровождение. С песнями Окуджавы, Галича и Высоцкого, с многочасовыми разговорами «за жизнь», реже с танцами под радиолу, но, главное, – с обильными возлияниями! Бессмысленно пытаться рассказывать о богатстве мыслей, возникавших в этих спорах – видимо, основоположники марксизма при этом не раз и не два перевернулись в гробу...
В Ивановском вблизи давно заросшего пруда стоял большой двухэтажный ещё барский дом. В холодных комнатах на никогда не подметавшихся заплёванных полах – облезлые и ржавые железные кровати, в углах печи-голландки, которые не рекомендовалось топить: трубы в доме не чистились уже много лет. Приехавшая публика привозила с собой спальные мешки либо одеяла. За своей ложкой-кружкой каждый следил сам и мыл после еды тоже сам, что было непривычно и неприятно. Конечно, будучи дежурным по кухне, мыть гору грязной посуды - удовольствие тоже весьма относительное, но это, как бы, невольно объединяло, сплачивало коллектив. А тут сплачивала практически каждый день только вечерняя выпивка...
В конце шестидесятых партия вела борьбу ещё не за всеобщую трезвость, как в лигачёвско-горбачёвские восьмидесятые, а за отказ от водки: пусть советские люди пьют вина! Настоящие вина исчезали. В городах в магазинах всё больше, всё шире стали продавать портвейны или, как чаще можно было слышать, «партейны». Это были далеко не «Кокур» или «Сурож», не «Пiвденнобережне» или «Красное Крымское» и не «Мускатель» и просто «Мускат», тем более «Мускат Прасковейский»... И давно уже прошло более позднее время, когда полки магазинов были заставлены «фугасами» - толстыми и тяжёлыми литровыми бутылками с «Волжским» или «Лимонным». Появились новые слова «бормотуха» и «лабаз» (последнее - в новом, «винном» звучании), стали актуальны совершенно жуткие «Агдам» и «Солнцедар». По сравнению с ними «три семёрки» и «тридцать третий», хотя и невысокого качества, но в недалёком прошлом довольно популярные портвейны, в ностальгических воспоминаниях казались шедевром вкуса; в «лабазах» они почти не появлялись.
В Ивановском «лабаза» не было. Каждый день публика «сбрасывалась», кто сколько может, и кто-нибудь шёл за полтора километра в Бегуницы к «бормотологу» за «бормотелем». Начинались дожди, поля раскисали. Колёсные трактора, не в силах вытянуть из земли вязнущие комбайны, вставали на дыбы. Нам совали в руки вилы и, обмотанные для защиты от дождя полиэтиленовой плёнкой для парников, но всё равно промокшие, мы ковырялись в земле, оставляя неубранной больше половины картошки.
Как-то завод настолько расщедрился, что послал одновременно на уборку и работников КБ, и рабочих из нескольких цехов. Всех привезли в Коростовицы – к этому времени по чьему-то недосмотру барский дом в Ивановском сгорел до тла. Жить было негде. Но у нас почему-то оказались с собой две туристские палатки, и после ужина в одной из них собралось человек восемь. Или десять. Когда выпили по второму кругу, Витька Софронов, который был со мной ещё в военмеховском театре миниатюр, человек талантливый беспредельно, вдруг заговорил голосом Лёлика, Леонида Ильича... Украшенная неотличимым по интонациям голосом и совпадающая по форме с речью вождя абсолютная бессмыслица, выдаваемая за истину в последней инстанции, била без промаха! Мы стонали, мы рыдали от хохота, повалившись друг на друга. При этом надо понимать - было самое начало семидесятых; людей сажали и не за такое, а просто за анекдоты на опасные темы... Это потом уже появилась масса смельчаков, неталантливо изображавших почившего льва, поверженного задним числом, но Витька Софронов был первым! Наверное, людям, привыкшим к абсолютной свободе, не оценить этого настоящего подвига. Ну, если не подвига, то гражданского поступка.