ГЛАВА 8
ЖУК В ПОХОД СОБРАЛСЯ
Совместная концертная деятельность пастора Новицкого и ансамбля «Красные струны» перестала приносить прибыль. Нет, люди, конечно, приходили на проповеди, но песня «Снова в нашем зале нет пустого места» теперь была бы неуместной. Она звучала бы даже насмешкой.
Я бы переделал эти классические строчки так: «Все больше и больше в разных залах зияют пустые места». Не в рифму, но точно.
Наш народ, чисто внешне ставший глубоко набожным в последнее время, внутри оставался таким же ни во что не верящим, кроме стабильной зарплаты и хорошей потенции.
А замена атрибутики с партийных билетов на нательные крестики ничего коренным образом не поменяла. Так же, как до этого сидели на партийных сборах коммунисты, не верящие в коммунизм, нынче в церквях стояли верующие, не верящие ни во что, кроме вышеперечисленных благ.
Раньше хоть карьеру делали при помощи книжицы с профилем Ленина.
Для чего сейчас в церкви ходят, тоже понятно. Дешевой популярности ищут у простых людей и бога, которого, вроде, нет. Или есть. Я дико извиняюсь, если кого обидел.
Мелькнет где-нибудь у входа в церковь коммунист с двадцатилетним стажем, перекрестится неумело. И приглашенный фоторепортер снимет, будто украдкой. И во всех новостях, как известие номер один.
И этот, наш любимый, оказывается, всегда верил не в идеалы коммунизма, а в десять заповедей. Только умело скрывал, опасаясь репрессий. От всесильной организации, в которой служил верой и правдой.
А что такое были по сути проповеди пастора Новицкого. Правильно, шоу. Не Бернард, а зрелище приятное. Плюс полезное – для души. Но публика, ходившая слушать и смотреть пастора с ансамблем, заскучала. Контингент-то был среднего возраста и старше. Ну, по разу послушали, ну, по два. Куда – больше.
А тут как раз, умело отвлекая народ от проблем с питанием, телевизионные боссы закупили пару бразильских сериалов про любовь и страсть. То есть, про то, чего нам на голодный желудок как раз и не хватало.
И люди плотно прильнули к голубым экранам. Заедая пустыми макаронами с хлебом.
***
В один не очень хороший день денег от проданных за проповедь билетов не хватило даже, чтобы заплатить за аренду помещения. Директор концертного зала, теперь уже господин, а не товарищ Кац срочно пригласил на совещание Давида Жука и Джона Миллера.
– Товарищи, – сказал он, – я вынужден отказать вам в аренде. К сожалению, концертная деятельность перестала приносить прибыль. Я вам советую найти зал поменьше. А мы через две недели открываем вещевую ярмарку. Извините за сотрудничество.
Джон Миллер со скорбным видом встал и, не пожав руки на прощанье, вышел. Они с Новицким уже договорились о гастролях в Нижнем Новгороде. Тайком от Жука, чтобы не тащить с собой весь этот красный колхоз. Забрали с собой только подружку Джона – Клару Апперкот. А идею можно использовать, наняв какую-нибудь «Красную волжаночку» на месте.
А Давид Самойлович, как только за Миллером закрылась дверь, проникновенно посмотрел на Каца:
– Исаак, я надеюсь, что на нас это распоряжение не распространяется? Мы можем выступать в холле, привлекая внимание покупателей. Даже рекламировать товар не очень ходовой. Тексты напишу сам. А? Договорились, Исаак?
– Не знаю, Давид. Не знаю. Кто будет оплачивать вашу самодеятельность.
– Как кто? Арендаторы. Я так понимаю, что вещевая ярмарка – это тот же базар. Только под крышей.
– В какой-то мере, да, – согласился Кац.
– А если это базар, – вдохновился Жук, – то основным контингентом будут торговцы. Они и заплатят. Вот, к примеру, такой экспромт:
Эх, полно у нас товаров!
Есть и джинсы, и пальто.
Проходи в «ЧП «УВАРОВ»,
Номер места – ровно сто!
– Правда, классно? – заискивающе поинтересовался Давид Самойлович.
– Полный бред, – ответил Кац, – но этим идиотам вполне может понравиться. Только знаете что, Давид. Вы сами с ними договаривайтесь. Если у арендаторов благодаря вам лучше пойдут дела, и они своевременно будут вносить мне арендную плату, то вам с меня еще и премия причитается.
– А что я говорил? – обратился Жук к богу или к кому-то еще, глядя вверх. – Двое русских между собой скорее договорятся, чем с англичанином.
Работа на ближайшие полгода для ансамбля «Красные струны» была обеспечена.
***
Бывший советский диссидент Боря Боркис занимал в Кайф-Ате важный пост. Ни один эмигрант не мог проникнуть в город без его участия. Такой себе паспортный контроль с тщательной проверкой документов вновь прибывших. А получил Боря эту шикарную работу, потому что в Советском Союзе занимался практически тем же. Трудился в эмиграционной службе. Место неплохое что там, что здесь. И чего, скажите, при такой хлебной работе становиться диссидентом?
По моему убеждению, диссиденты – народ унылый и пессимистичный. Это они, захлебываясь, кричат, что стакан уже наполовину пустой, когда стакан этот еще наполовину полный.
Это порода неудачников. Они работают литературными критиками, контролерами ОТК, вахтерами и дежурными на этажах в гостиницах без звездочек. То есть, это люди, не сумевшие стать актерами и писателями. Им не по карману жить в отелях «пять звезд» и питаться со шведского стола.
У них, как правило, масса физических недостатков и, в том числе, вечная перхоть и чесотка.
Боря, к тому же, картавил и заикался.
И зачем ему было создавать вместе с Ривкиным партию «Наши люди в пустыне»?
А только для того, чтобы компенсировать годы унижения и непризнанности. Он поведет за собой людей. Они будут слушать его, глядя в рот. Только немного отодвинувшись, чтобы слюна во время страстных призывов не попала на лицо и одежду.
Сам Гриша не имел этих амбиций непризнанного лидера. Ему лишь бы сидеть на собраниях, бороться за справедливость, петь патриотические песни и даже платить партийные взносы. То есть, плечом к плечу с товарищами по борьбе.
Не идти же в едином строю с Маней Арковной и кормящей Риммочку Юлей. Федор Петрович больше для этого годился. Хотя и не состоял никогда ни в какой партии. Да, если не считать пионерской организации. Но это было очень давно. И закончилось очень быстро. Как-то Феденька случайно, вечером, после тренировки по волейболу в школьном спортзале заглянул в пионерскую комнату. Потому что оттуда раздавались странные звуки. А там, на знамени школы, брошенном на стол, лежала их пионервожатая Наденька. И как вы понимаете не одна. А с секретарем комсомольской организации Володенькой. Народ и партия едины.
Так Федор разочаровался в общественной жизни. И больше никуда не вступал. А на знамена без улыбки вообще смотреть не мог.
***
Гриша после работы привел Петрунько в кабинет к Боркису. Там уже сидели те самые двое ветеранов войны, которых Боря пригласил тоже. Все расселись вокруг стола. Боркис ощущал себя Лениным в подполье. Вот настал и его звездный час.
Если партия не принимает тебя, то создай свою партию и принимай в нее сам. Прямо афоризм какой-то получился.
– Здесь собрались наши люди, – начал тронную речь хозяин кабинета, – которых судьба привела в эту гостеприимную страну. И все присутствующие хотят быть равными среди ее жителей
Все кивнули в знак согласия.
– Для начала познакомимся, – продолжил Боркис и рукой показал на одного из ветеранов. – Наум Ноткин.
Ноткин встал, скрипя суставами:
– Служу Советскому Союзу!
Боркис указал на второго ветерана:
– Лев Ноткин.
Тот, сидя, отдал честь, прижав ладонь к белой кепке, блином лежащей на голове.
– Братья? – поинтересовался Федор.
– Мы – однофамильцы через общую жену, – ответил Наум, улыбаясь вставной челюстью.
– Как это? – заинтересовался Гриша. – Она у вас одна на двоих?
– Не дай бог, – воскликнул Наум.
Лева промолчал.
– Я расскажу? – спросил Наум.
Лева пожал плечами.
– Я женат на Сусанне уже двадцать лет, – поведал собравшимся Наум. – До меня на ней был неудачно женат Лева.
– Мы прожили с Сусанночкой восемнадцать лет, – возмутился Лева. – И все – несчастливо? Это она тебе сказала? Я уеду обратно в Жмеринку. Сегодня же.
– Не морочь голову, Левушка. Она ничего не говорила. Это я сам придумал. Пошутить хотел.
– Ваши высокие семейные отношения оставьте для дома, – прервал Ноткиных Боря.
– Я просто хотел рассказать, как мы стали однофамильцами, – сказал Наум. – Тут немного осталось. Так вот, Сусанна и Лев уже были Ноткиными, потому что она взяла его фамилию, как и положено при замужестве.
– Еще бы она осталась Кацман-Немировской, – ухмыльнулся Лева.
– Потом Сусанночка полюбила меня, – не обращая внимания на уколы, продолжил Наум, – и развелась с этим желчным человеком.
– Это она тебе сказала, что я желчный человек? Я сейчас же иду собирать вещи.
– Твой поезд на Жмеринку, Лева, уже давно ушел, и другого не будет, – улыбнулся Наум.
Он, вообще, улыбчивый был старичок семидесяти лет. Только суставы часто мучили.
– В девичестве я был Наум Манделькакер. Сами понимаете, не совсем благозвучно. Даже хуже, чем Кацман-Немировская.
– И взял мою фамилию, не спросив разрешения, – буркнул Лева.
– Я взял фамилию моей жены, – парировал Наум. – Имею право.
– Ты имеешь право сидеть на унитазе и кричать «занято».
– Ша! – крикнул Гриша, не выдержав. – Мы уже все поняли.
– Не все, – сказал Наум. – Теперь мы – Ноткины, и живем втроем. Потому что Сусанна жалеет Леву. У него хронический гастрит и только после ее блюд не болит желудок.
– Она меня любит, а с тобой только сексом занимается. Ты не обладаешь ее душой.
– Стыдись, нам же по семьдесят лет, – покраснел Наум.
– Перерыв, – объявил Боркис.
***
В то время, как в Израиле строили партию, на всей Украине и в Харькове, в частности, строили рыночную экономику. Строительство началось с того, что весь город был опутан лотками, палатками, киосками и павильонами. Импровизированные рынки возникали на каждом свободном пятачке земли. Давид Самойлович в строительстве не участвовал. Он был руководителем ансамбля, а не прорабом, как его зять Гриша Ривкин. Хотя и Гриша уже строил не дома, а партию.
Весь контрабандный товар из Польши, Турции и Вьетнама был вывален перед ошалевшими от изобилия горожанами. На коробках, банках и бутылках сверкали некачественной печатью этикетки на иностранных языках. Оставалось только доверять продавцу. Который на наивный вопрос покупателя, типа, а это вкусно, отвечал неизменно, что еще никто обратно не приносил. Что говорило о том, что некоторым нравилось. Особенно после регулярного питания макаронами с хлебом и рыбными консервами. А некоторым просто было уже не прийти обратно по печальным причинам.
Однажды утром Давид Самойлович вышел приобрести чего-нибудь перекусить.
Вдоль улицы в два ряда стояли лотки. Причем прилавки с брюками и домашними тапочками причудливо сочетались с прилавками, заваленными домашней колбасой, салом и репчатым луком.
Давид с другими пешеходами шел, как арестованный сквозь строй. Торговцы тыкали в него и в других товарищей своим товаром, пытаясь привлечь внимание. Прохожие невольно становились участниками процесса купли-продажи, потому что другого пути от дома к автобусной остановке не было.
Жук с молодых лет в еде и в отношениях с женщинами был неприхотлив. Главное – количество. Причем с годами баланс между едой и женщинами явно нарушился. В сторону еды, что обидно.
Уже и Муся Райская все чаще не приходила к Додику ночевать. А зачем? Если просто ради того, чтобы спать не одной, то к чему тогда тащиться через весь город. Точно так же можно спать в обнимку с плюшевым медведем. Те же ощущения. Только не храпит.
Так вот. Вернемся к тому моменту, когда Давид шел вдоль рядов с продуктами и размышлял, что можно купить на завтрак, а заодно, и на обед.
И что вы думаете?
Жук рассеянно смотрел на товары и не видел лица торговцев.
– Давид Самойлович! – услышал вдруг он.
Нет, это с ним заговорила не свиная колбаса, и даже не копченое сало. А могло ведь померещиться от голода и не такое. Типа, съешь меня.
Жук поднял глаза. На него смотрел и сыто улыбался Исаак Кац, директор концертного зала. Он был одет в белый фартук поверх спортивного костюма, фирменные кроссовки и белый же колпак.
– Это ты, то есть вы? – спазматично выдавил из себя Давид.
– Меня уволили. За якобы махинации с арендной платой.
– Очень жаль, Исаак. А здесь какими судьбами?
– Тесть взял к себе в помощники. Он колбасу делает, сало солит и коптит, а я продаю. А как твой ансамбль, чем занимается?
– Нет ансамбля, – голос Жука дрогнул.– Все подались в челноки. Куда-то ездят. Торгуют. Только Муся Райская еще меня не бросила. Почти.
– На что живете?
– Пишу рекламные тексты в газету, обучаю игре на гитаре, пенсию получаю. Хватает.
– Давид, у тебя же дочка в Израиле?
– Да, в Кайф-Ате. И двое внуков.
– Чего к ним не уедешь?
– Что я там забыл? Да они и не зовут. А ты, Исаак, почему еще здесь?
– А мы подали документы. Ждем разрешения. У меня ведь тесть до того, как сало стал коптить, в госбезопасности работал. Еще при Сталине начинал. Могут и не выпустить.
– Теперь выпустят. Демократия.
– Давид Самойлович, а давай с нами. За компанию веселей.
– Нет, Исаак. Вот в гости, пожалуй, съездить можно. Не знаешь, как это делается?
– Нужен вызов от родственников оттуда. Нотариально заверенный.
***
Вечером Жук пошел на телеграф и заказал разговор с Израилем. Соединили на удивление быстро. Пришлось подождать всего полтора часа. К телефону подошла Маня Арковна.
– Квартира Ривкиных.
– Кто это? – спросил Давид Самойлович, не узнавая родственницу.
– Додик, если ты специально хочешь, чтобы я стала богатой, то можешь не стараться напрасно. Мне это не грозит.
– Маня! – заорал Жук. – Только ты можешь называть меня этой кличкой. Как вы живете?
– Уже лучше. Хотя еще не так, как хотелось бы.
– Маня, что удивительно, но я страшно рад слышать твой голос. Как вы смотрите на то, что я приеду к вам в гости?
– Все будут рады. В любое время.
– Мне нужен от вас вызов, Маня. И чем быстрее, тем лучше.
– Что за спешка? В Харькове пожар?
– Соскучился по вас. И только сейчас это понял.
– Нет, вы посмотрите на этого незаслуженного деятеля искусств. То он годами не звонит и не пишет, а то у него горит в одном месте. Хорошо, не ворчи. Придет Гриша, я пошлю его к нотариусу. А Юля гуляет с Риммочкой во дворе. Дышат воздухом.
– Передавай всем привет, Маня. Я коплю на поездку. У меня уже есть один доллар.
– Так ты богатый человек, Додик. Приятно осознавать, что у тебя есть богатые родственники. Будет, к кому обратиться в трудную минуту.
– Смешно, да? А что ты хочешь от пенсионера?
– А где твои «Красные струны»? Неужели порвались?
– Разбежались кто куда. Ладно, об этом при встрече, Маня. Жду вызов.
***
Семья Ривкиных восприняла новость о приезде Давида Самойловича с разной степенью радости.
Гриша сказал, что одним коммунистом в Израиле станет больше. Пусть и временно.
Юля просто улыбнулась.
– Дедушка, дедушка приезжает, – кричал во дворе Миша. Хотя и не помнил этого дедушку, и даже перепутал в семейном альбоме, ткнув пальцем в невыездного Моню. Его фотографии на фоне могилок часто рассматривала баба Маня.
Но радовался ребенок вполне искренне. Было у него две бабушки, а хотелось и дедушку, как у других.
Федор Петрович припас к приезду гостя пару бутылок хорошей водки и вспомнил песню «Команда молодости нашей». Чтоб распевать с гостем с родины.
У всех было такое чувство, будто прилетает вся Украина во главе с Софией Ротару.
Маня Арковна позвонила Зине. Та очень разволновалась, но ничего не сказала ни бабушке Руфи, ни Муле. Который ревновал Зину даже к ведущему первого канала Познеру. Потому что она постоянно говорила, что, ты посмотри, какой мужчина. И толкала Мулю в бок левой рукой с бутербродом.
А бабушка Руфь до сих пор хранила фотографию Додика в старой советской сберкнижке. На которой осталось три рубля. И говорила, что не знает, что из них ненавидит больше – эти три пропавших рубля, или этого пропавшего зятя.
Поэтому и не сообщила Зина радостную весть о приезде Давида Муле и бабушке Руфи. Неизвестно, чем бы это закончилось. Могли бы и объединиться на почве неприязни, и кордон выставить в аэропорту Тель-Авива.
Тем более, что разговор на эту тему как-то состоялся между Зиной и ее непримиримой матерью.
– Зина, – сказала бабушка Руфь как-то, снимая с тихо кипящей рыбы пену, – ты не знаешь случайно телефона «Моссада»?
– Зачем тебе, мама? – спросила Зина. – Хочешь записаться в шпионы?
– Просто так, – загадочно ответила дочери бабушка Руфь.
После паузы, заполненной процеживанием рыбного бульона, пожилая женщина задала еще один вопрос:
– С Украины никаких новостей нет?
– Полина звонила, поздравляла тебя с днем рождения.
– Не морочь мне голову, Зина. Это было два месяца назад. Других новостей не было?
– Если ты о Давиде, то ничего не слышно.
– Слава богу. Поэтому вокруг такой чистый воздух. Можно дышать.
– Мама, что ты не успокоишься никак. Столько лет прошло.
– Не прощу! – бабушка Руфь стукнула кулачком по столу.
Поэтому Зина и не сказала ей о приезде своего бывшего мужа. Вопросы про «Моссад» явно были не случайны. Бабушка могла бы позвонить и предупредить местные компетентные органы о потенциальном террористе. Ума бы хватило. И потрепать Давиду Самойловичу нервные клетки. Ряды которых у него и так явно поредели в последние годы.
А ревнивый Муля – это вообще отдельный разговор. Если Зина просто улыбалась продавцу в магазине в ответ на предложение купить две курицы вместо одной, то процесс купли-продажи вообще прерывался. А ни в чем не повинная убиенная птица летела в голову продавца, реформируя улыбку в гримасу ужаса.
Вот в такой атмосфере ненависти к Жуку и жила Зина. Хотя, надо заметить, фамилию его не сменила. То есть осталась Зиной Жук. Надеялась на что-то, возможно. Или просто привыкла.
Представляете, когда Зине приносили какую-нибудь почту?
Вопрос почтальона, заданный хоть и на иврите, но уже понятный даже бабушке Руфи, «Жук здесь проживает?» обычно прерывал такой отборный мат Мули, что вскоре все работники почты начали оставлять извещения и конверты у входа. И поспешно ретировались.
В эту гостеприимную обстановку и собирался приехать Давид Самойлович. Не подозревая об этом и волнуясь перед встречей.
***
А Федор Петрович, не привыкший к праздной жизни, устроился работать плотником в синагогу. Хотя по социальному статусу инвалида работать ему было нельзя. Мог запросто потерять заслуженное нездоровой печенью пособие.
Ему можно было только пить водку и иногда пиво, чтобы подтверждать поставленный полицейскими и специальной комиссией диагноз «неизлечимо больной алкогольной зависимостью человек». Аминь.
Поэтому сиди на лавочке у моря, нюхай сизым носом целебный воздух и не утруждайся.
А если ты взял в руки молоток или, не дай бог, ножовку, то ты излечился. Иди и зарабатывай на жизнь этим молотком или ножовкой. Раз ты такой умелец.
Но Федор Петрович хоть был и не еврей, но приспособился к жизни в еврейском государстве получше, чем те, кому это было положено.
Петрунько пришел в одну синагогу, где его обрезали, а поэтому знали о нем самое сокровенное, и обратился к раввину:
– Ребе Мендель. Дорогой вы мой человек.
– Слушаю вас, уважаемый, – ответил бывший бухгалтер ликероводочного завода города Винницы. Когда-то его звали просто Мендель Соломонович Хайкин. А теперь ребе Мендель. Звучит!
– Ребе Мендель, – засмущался Федор Петрович. Так человек, которому на днях ампутировали, к примеру, руку или палец на ноге, чувствует себя рядом с тем самым хирургом. Хотя у того и нет в данный момент в руках скальпеля. А обрезанная плоть вся сжимается и независимо от сознания ее владельца старается держаться подальше от пальцев хирурга.
Тем не менее, Петрунько продолжал:
– Нет ли у вас для меня какой-нибудь работы?
– Работа есть, денег нет, – разумно ответил раввин и бухгалтер в одном лице.
– Так я же не ради денег, – опять смутился Федор. – От безделья устал.
– А что вы умеете? – воодушевился Мендель.
– Столярничать, плотничать могу, – взаимно обрадовался Федор.
– И абсолютно безвозмездно? – насторожился раввин.
– Так я же пособие получаю по инвалидности. А столуюсь у дочки и Мани поочередно. Мне хватает.
– Это у какой Мани? Из Винницкой психиатрической больницы?
– Ну что вы, ребе. Она никогда не лечилась от нервов. Здоровая симпатичная женщина. Я, кстати, имею на нее виды.
– Нет, та Маня работала там старшей санитаркой. Я у нее курс уколов на дому проходил. По секрету скажу, меня собака укусила. Прямо в моей квартире.
– Ваша собака? Какой кошмар!
– Вы что, Федор! У меня даже кошки никогда не было, не то, что собаки.
– Не понял. Вы же сказали, что прямо на дому.
– По секрету. Вам доверяю, как центральному банку Израиля. Та самая Маня захаживала ко мне в гости. Вместе со своей таксой. И как-то во время близких отношений она укусила меня за то место, которое было противоположно тем самым отношениям. Ну, вы понимаете. Не Маня, а такса.
– А что, моя Маня тоже на такое способна. При наличии здоровых инстинктов вполне приветствуется.
– Вот я и говорю. Она, то есть Маня, и больничный мне устроила, и уколы сама приходила делать. Хорошие такие уколы, спалось после них замечательно. Простите, я отвлекся. Вы говорили, что у вас инвалидность. А я тут про свои укусы. Чем болеете?
– Алкоголик я, – обреченно вздохнул Федор Петрович.
– Не может быть! Я же вас ни разу пьяным не встречал!
– Так я утро с вашей синагоги начинаю. Видели бы вы меня после посещения двадцатой.
– Такая набожность? Замаливаете грехи?
– Причащаюсь в каждой. Неудобно в одной два раза подходить за стаканчиком. И ничего, прогуливаюсь. Между прочим, все пешком и пешком. Полезно.
– Да, Федор Петрович, – улыбнулся ребе Мендель, – вы свою инвалидность заслужили. Пойдемте в мастерскую.
В маленькой каморке лежали вполне приличные инструменты: дрель, набор ключей, молотки, ножовки, банки с краской и еще куча всего.
– Ничего себе, – восхитился Федор. – Это чье?
– Когда-то один верующий нам помогал. Он и приобрел за свой счет.
– А сейчас он где?
– К несчастью, его с нами нет.
– Умер?
– Боже упаси! Живее нас с вами. Ударился в политику. Теперь живет в Тель-Авиве. Часто по телевизору показывают. Я горжусь, что каждый день кладу шляпу на полочку, сделанную его руками. Кстати, что-то она качается в последнее время. Не посмотрите?
***
– Муся, – окликнул Давид свою фаворитку, которая варила ему борщ на неделю.
– Слушаю, Самойлыч, – ответила Муся, не отвлекаясь от процесса варки.
– Послушай меня внимательно, Муся. Только не нервничай.
– Ах, так! Нашел молодую? Я давно это предчувствовала. Что-то ты слишком часто начал задумываться в последнее время. Муся, свари борщик, Муся, ляг поудобней. Фиг тебе! Молодой своей командуй. А меня давно зовут в модельный бизнес, демисезонные пальто демонстрировать. Что я тут с тобой делаю? Так, на твоей кухне и иногда в спальне, и пройдет юность. Мне уже тридцать пять, между прочим. Климакс стучит в окно.
– Тихо! – заорал Жук. – С ума сошла? Какая еще молодая? Я же старше тебя на двадцать пять лет. И с тобой-то уже не справляюсь. Успокойся. Никого у меня нет и не надо.
– Правда, Самойлыч? Не врешь, зараза такая?
– Клянусь здоровьем Фиделя Кастро!
– Тогда верю.
– Муся, я еду в Израиль. Рот закрой. На две недели. Ты можешь пожить здесь это время.
– Кто у тебя там?
– Муся, это не то, что ты думаешь. За этим не надо тратить столько денег и времени на дорогу. У меня там дочка и внуки. Я просто хочу их увидеть.
– Ты что, еврей, Давид?
– Нет, афроамериканец. А кто же еще?
– А я думала, что афроамериканцы – это зашифрованные негры.
– Нет, ну вы посмотрите на нее! Давид Самойлович Жук. Как вы думаете, кто по национальности этот человек?
– Честно? Без обид?
– Муся, ты – антисемитка?
– В мировом масштабе – да, а относительно тебя – нет.
– Как же ты живешь со мной столько лет?
– Сама не понимаю. Дружба народов – это не мой конек. Иногда смотрю на тебя, спящего, и думаю. Храпишь во сне, пукаешь, отрыгиваешь. Картина, впечатляющая своей безмятежностью. Во время еды чавкаешь, руки не моешь ни до, ни после, плохо прожевываешь пищу. Постоянно ночуешь в холодильнике, воруя колбасу и сыр. Никогда не убираешь за собой посуду. Бросаешь, где попало, носки и трусы. Причем, носишь их неделями, а потом меняешь на те, которые носил неделю до этого и забыл постирать. Ковыряешь в носу на людях, очень увлеченно рассматривая содержимое. То же самое касается и ушей, и рта. Продукты я покупаю тебе сама, и ты постоянно забываешь отдать мне деньги. Тяжелое носить тебе нельзя, и твоя потенция со ссылкой на старый радикулит ведет себя, как капризный ребенок. То хочу, то не хочу, то могу, то не могу. Маленький, лысый, толстый. Куришь, как паровоз и пароход одновременно. Ну?
– И это все я?
– Не я же, Самойлыч!
– Ты еще забыла сказать, что я бросил двоих детей и живу с танцовщицей во грехе.
– Мерзавец, Самойлыч. И за что я тебя люблю?
– Другие еще хуже. Я хоть не пью и ориентации нормальной. Хоть и ослабленной возрастом и нервной работой.
– Вернешься?
– Откуда?
– Оттуда, из Израиля своего.
– Да что я там забыл? Погощу недельку и сразу же назад.
– Если не вернешься, уйду к священнику.
– К раввину?
– Какому раввину? К нашему, православному. К отцу Диомиду. Ему попадья нужна. И поповичи. Я еще родить могу. Пусть от священника, неважно.
– Я вернусь, Муся. Жди меня. Что тебе оттуда привезти?
– Сам возвращайся, мерзавец.
***
Маленькая Риммочка жила своей жизнью, независимой от рабочего режима ее постоянно невысыпающегося отца. Если мама и бабушка полностью перестроились под нее, а брат Миша был изолирован от ночных капризов сестры, то папа Гриша вынужден был проводить бессонные ночи.
– Ривкин, – сказал ему на работе Автандил, – зайди ко мне.
Григорий положил в холодильник брикет мороженой трески, отряхнул чешую и крошки льда, взял с собой лист картона и вошел в каморку Автандила, гордо именуемую кабинетом. Там он положил картон на стул и сел сверху.
– Ты стал хуже работать, Ривкин, – строго сказал хозяин магазина. – Чаще отдыхаешь, во время перекуров спишь. Я понимаю, что у тебя родился ребенок, но этот замечательный факт не должен влиять на твою производительность труда.
Гриша подозрительно посмотрел на предыдущего оратора. И был прав. Автандил читал по бумажке.
– Кто писал тебе конспект выступления, дорогой? – поинтересовался Ривкин. – Красиво, но без души. Дети – это же цветы жизни даже в пустыне. У вас же самого пятеро, а? Где международное взаимопонимание многодетных отцов?
Автандил стушевался. Потом заглянул в бумажку, глубоко вздохнул и продолжил читать:
– Вынужден предупредить вас, Григорий Семенович, что в том случае, если вы не возьмете себя в руки и не начнете работать так же, как и прежде, я буду вынужден вас уволить. Вот так.
Автандил шумно выдохнул и утер пот со лба салфеткой, будто это он только что таскал мороженую рыбу, а не Гриша, тихо закрывший глаза под плавную речь хозяина.
– Понял? – громко добавил Автандил.
– Ничего не понял, но это и не важно. Можно, я пойду?
– Я еще не закончил, Ривкин. Как жена, как дети?
Гриша опять подозрительно уставился на хозяина. Типа, то ругается, то здоровьем интересуется. С чего бы это?
Автандил наклонился поближе к собеседнику и тихо сказал:
– Слушай, Ривкин, ты не обижайся. Жена юриста наняла. Я теперь без него ничего сказать или сделать не имею права. Иди, дорогой, работай. Можешь даже поспать в кладовой десять минут. Я тебя прикрою. Главное, чтобы этот нехороший человек, юрист мой, не увидел. А то и мне попадет. Не поверишь, боюсь его очень. Вдруг и меня уволит за какую-нибудь провинность.
***
Гриша пришел с работы хмурый и молчаливый. Ни слова не говоря, съел куриный суп и жареную ножку с рисом. Молча, выпил компот из персиков. Не включил телевизор, хотя шла программа «Время».
Маня Арковна и Юля тревожно переглянулись.
Гриша, затылком ощущая взгляды родни, выпрямил спину и сказал:
– Я хочу домой.
– Ша! – ответила баба Маня. – А где ты, интересно, сейчас?
– Я не знаю, где я. Может, во сне, но не в своем, а в чьем-то другом.
– Как это, не в своем? – возмутилась баба Маня. – Что, вокруг тебя чужие люди? Мать, жена, дети, Федор Петрович – из другой жизни?
Юля молчала, нервно перебирая пуговицы на цветастом халате.
– Мы все вместе попали в чужой сон, – вздохнул Гриша. – Почему я, строитель и коммунист, должен таскать мороженые продукты и выслушивать бред от беспартийного идиота? Я хочу строить дома, кричать от радости матом и пить водку с подчиненными после работы. Я хочу ходить на наш прудик и ловить там мелочь на прокорм соседской кошке. Я хочу болеть за футбольную сборную Украины, а не Израиля. Я хочу ходить на партийные собрания и гневно клеймить там мировой империализм.
Пока Гриша перечислял, что он хочет еще, Маня Арковна тихо вызвала скорую помощь в лице Федора Петровича.
Тот вскоре прибежал, неся в авоське литровую бутылку водки «Ленин всегда живой», буханку ржаного хлеба и банку селедки в укропном рассоле. Репчатый лук уже подготовила Маня Арковна.
Женщины и дети ретировались, оставив на кухне двоих мужчин.
Гриша продолжал отчаянно перечислять забытые радости, а Петрунько с улыбкой сел напротив и налил по первой.
– Ну, – сказал Федор, – давай выпьем за вильну Украину.
Ривкин с удивлением посмотрел на этого обрезанного хохла, с трудом соображая, как он тут очутился. Тем не менее, предложение последовало своевременно, поэтому долго раздумывать Гриша не стал.
Они выпили сразу грамм по сто. Такая традиция у пьющих водку. Первая доза побольше, чтобы прочистить мозг от предыдущих событий и подготовиться к нормальному восприятию оставшейся емкости. Причем ее размеры уже не имеют значения. Скорее важно, чтобы закуска соответствовала настроению.
В данном случае селедочка с лучком, сбрызнутые уксусом с маслицем, и черным хлебушком, являвшимся в Израиле дефицитом, были как раз под стать ностальгическим настроениям Григория Семеновича.
Он даже прослезился, когда Федор Петрович по-отечески подвинул ему тарелку с этой красотой и вручил вилку.
И тут же налил еще по одной. Причем вторая доза была уменьшена и равнялась пятидесяти граммам.
Гриша продолжал молчать, но послушно вливал в себя лекарство от ностальгии. После четвертой глаза его увлажнились, и он наконец произнес первые с начала лечения слова:
– Федор, что мы с тобой здесь делаем?
– Живем, – ответил Петрунько. – Работаем, выпиваем иногда. Морским воздухом дышим. А что?
– Разве это жизнь, Федор? Ни леса, ни речки, ни грибов, ни ягод. Деревья и кусты все искусственные, цветы не пахнут ничем из-за дикой жары. Ты за кого в футбол болеешь?
– За «Динамо» киевское и сборную Украины, конечно.
– Вот! Теперь не имеешь права. Не патриотично болеть за сборную чужой страны.
– Ты чего это, Гриша? Да я за кого хочу, за того и болею. Кто мне запретить может?
– А собственная совесть, Федор? Живешь в Кайф-Ате, за нее и болей.
– Так можно до чего угодно договориться. Мы же не за железным занавесом. Типа, свое дерьмо лучше пахнет. Я как был украинцем, так и остался. Просто временно живу в гостях у дочери в другой стране. Захочу, уеду обратно.
– Куда ты поедешь? Гражданство у тебя израильское, жить тебе там негде. Никто там нас не ждет, Федор Петрович. Все.
Оба помолчали. После паузы Петрунько налил еще по одной.
– Я увольняюсь с работы, – выпив, заявил Гриша. – Пусть мне будет тяжело, но я хочу работать по своей специальности.
– Гришенька, – неожиданно раздался голос Мани Арковны. – Ты же не сможешь таскать на такой жаре кирпичи и замешивать раствор. В магазине хоть кондиционер работает.
– Ша! – ответил матери Григорий. И все умолкли, понимая, что спорить бесполезно.
***
На следующий день Ривкин, придя на работу, демонстративно встал посреди торгового зала, достал с полки краковскую колбасу, действительно привезенную из Польши, свежий бублик и приступил к завтраку, смачно запивая ряженкой.
Заведующая залом Фира Зак открыла рот и глаза, не понимая, что происходит. Тихий Гриша, ни разу не позарившийся даже на лед от замороженной рыбы, ест продукты из упаковок прямо с ценниками! Ужас!
Фира побежала в кабинет к директору. Автандил еще не приехал. Навстречу ей шел новый юрист в костюме и галстуке. Он надменно посмотрел на Фиру и прошел в свой кабинет. Она, немного посомневавшись, постучала в дверь, только что закрывшуюся за юристом.
– Товарищ, – несмело произнесла она, просунув голову, – простите, не знаю вашего имени, отчества.
– Я привык к обращению – господин Манский. Слушаю вас, – раздраженно сказал тот.
– Господин Манский, простите за беспокойство, но там, в торговом зале, наш грузчик Ривкин кушает.
– И что? Это не преступление. Человек, может, проголодался.
– Но он кушает неоплаченные товары. Прямо со стеллажей. Не знаю, что с ним произошло. Обычно тихий такой, вежливый человек.
– Это не тот ли Ривкин, у которого ребенок недавно родился?
– Он, товарищ Манский. Простите, господин.
– Это похоже на забастовку или на террористический акт. Ничего не предпринимайте, покупателей в зал не пускайте. Придумайте что-нибудь. Повесьте табличку «Переучет», к примеру. Как только зал опустеет, пошлите за мной. Я проведу переговоры. И вызовите Автандила Михайловича, пожалуйста. Полиции пока не надо. Сами справимся.
***
Спустя минут десять Гриша остался в зале один. Но он не обращал на это обстоятельство никакого внимания. Он продолжал есть. За краковской колбасой последовал сыр с плесенью. Ривкины впервые увидели это чудо в Израиле. Посмотрев на цену, баба Маня тогда категорично заявила:
– Эту гадость чтобы я никогда не видела в своем холодильнике! Еще не хватало нам испортить остальные, более съедобные, хоть и менее дорогие продукты.
Но теперь Гриша из чувства противоречия ел эту горьковатую белую с синими прожилками жирную массу, не понимая, за что люди платят такие деньги. Но на халяву, откусывая попеременно от куска сыра и от творожного десерта с изюмом и шоколадом, получалось вполне съедобно.
Поискав, чем бы запить, и остановившись на клубничном йогурте, Гриша глотнул разок, другой и почувствовал, что ни есть, ни пить больше не может. А Автандила все не было. Акция теряла смысл. К тому же желудок, не привычный к такому обилию разнообразных молочных продуктов, начал подавать признаки бурного начала обратной реакции.
К Грише через весь зал шел человек в костюме. Он остановился на расстоянии в десять шагов и начал читать с листа, который держал в руке:
– Господин Ривкин. Я – юрист этого торгового предприятия Манский. Я уполномочен заявить, что мы готовы удовлетворить любые ваши разумные требования. Прибавка зарплаты, набор продуктов, отпуск с оплатой санаторного лечения и, главное, никаких последствий вашей акции.
– У меня только две просьбы, – ответил Гриша, – прошу уволить меня отсюда и сразу выплатить выходное пособие за три месяца вперед.
– И? – спросил Манский. Очевидно, что первая просьба возражений не вызвала.
– Можно мне в туалет?
***
Гриша все начал сначала. Его карьера в Израиле, двигавшаяся вроде бы по нарастающей, от уборщика на пляже до грузчика в продовольственном магазине, опять пошла по наклонной вниз. И теперь, пожалуйста – разнорабочий на стройке. За что боролся, то и таскает.
Он попал в частную строительную компанию, хозяином которой был коренной израильтянин по имени Рахат. Логично было бы предположить, что фамилия его была Лукум. Но нет, его звали Рахат Жорницкий. Невысокий, худой, с короткими, черными, жесткими волосами, лет сорока.
Рахат брал подряды на строительство вилл. Как и среди всего коренного населения, в фирме соблюдалась иерархия. На более престижных должностях механизаторов и инженеров работали местные. Арабы, эмигранты из Советского Союза и чернокожие иудеи из Африки (наследники Моисея) выполняли всю грязную и физически тяжелую работу.
В первый рабочий день Рахат представил Ривкина будущим коллегам. Это происходило следующим образом. Хозяин, выбрав Гришу на местной бирже вакансий, привел нового работника на строительную площадку, что-то сказал посмотревшим на него строителям, засмеялся и поехал в офис, где его ждал кондиционер, крепкий кофе и свежая газета.
Гриша почувствовал себя так же, как когда-то в молодости, когда зеленым солдатом попал в войсковую часть под Москвой. Тройки, двойки и колы – все товарищи мои. То есть, мешок с цементом, кирпичи, лопата и лом, конечно же.
– Игорь Львович, – сказал вдруг один из рабочих, мужчина лет пятидесяти, загорелый и весь в пыли. Он протянул Грише жесткую руку.
– Ривкин Григорий.
– Откуда? – спросил Игорь Львович.
– Из Украины, бывший прораб. И коммунист, – Ривкин с вызовом посмотрел на приостановившихся работяг.
– Все мы в чем-то бывшие. Я из Москвы. Преподавал историю в университете. Здесь, к сожалению, мои знания никому не нужны. А ты не стесняйся. Здесь нас, русских, много. Бери носилки, мы с тобой теперь напарники, Гриша. Прораб и преподаватель – вполне приличный альянс. Вон, видишь тех двоих? Жора и Костя. Первый работал в райкоме комсомола где-то в Белоруссии, а второй – его земляк, ботаник. В прямом смысле слова. Тычинки всякие там изучал. А теперь оба раствор носят. По очереди. Нет, носят вместе. По очереди, в смысле, то раствор, то кирпичи.
– А вас не смущает, что я коммунист? – Ривкин внимательно посмотрел в глаза бывшему преподавателю истории.
– Я тебя умоляю, – ответил тот. – Без членства в партии преподавать в советском университете было невозможно. Так что, рот фронт, камрад! Бери носилки, а то мастер на нас косится. Мы рождены, чтоб умереть когда-то! Подпевай, прораб.
Мы рождены, чтоб умереть когда-то,
Едим и пьем, чтоб тикал наш мотор!
Вперед, евреи, русские ребята!
А то засохнет глотка и раствор!
– Это что? – поинтересовался Гриша, уже встав в упряжку с Игорем Львовичем.
– Это есть наш гимн, Ривкин. Без песни на пятидесятиградусной жаре работать невозможно.
***
Давид Самойлович вызвал на разговор старшую дочь Полину.
Они сидели в кафе-мороженом, где теперь продавали только разведенный спирт «Рояль» и бутерброды со скумбрией холодного копчения. В меню тоже было лишь две строчки. Одна, соответственно, в графе «напитки», вторая – в графе «холодные закуски».
Когда-то это заведение называлось «Сладкоежка». Вот они, по старой памяти, и зашли сюда.
Жук-старший внимательно прочитал ассортимент заведения, вздохнул и спросил дочку:
– Тебе что-нибудь заказать?
Полина брезгливо поморщилась.
– Не стесняйся, доченька. На цены не обращай внимания. Ну, и ладно. Дома поедим. Муся сегодня гороховый суп сварганила. Может, зайдешь?
– Папа, мы уже говорили на эту тему.
– Хорошо, не хочешь с ней знакомиться, и не надо. Хотя жаль.
– Перейдем к делу. У меня еще обед не приготовлен. Скоро муж с работы придет.
– Конечно, для отца у тебя пяти минут нет, а для этого. Молчу. Для чего я попросил тебя о встрече, дочь моя. Вот, решил навестить твою сестру Юлию и своих малолетних внуков. Заодно ознакомиться с достопримечательностями государства Израиль.
– Правда? – Полина удивленно улыбнулась. – Ты – молодец, что решился.
– Есть одна проблема, дочь. Денег не хватает.
– Много?
– Вот, – Давид, оглянувшись по сторонам, подвинул к дочери зеленую американскую купюру.
– Что это?
– Все мои накопления, – гордо ответил Жук. – Добавишь?
– Это же один доллар! – воскликнула Полина. – На него четыре раза на автобусе можно прокатиться.
– Зато на американском автобусе! – поднял указательный палец вверх Давид Самойлович.
– Сколько тебе нужно? – упавшим голосом спросила дочь.
– У меня все подсчитано. Билеты туда и обратно стоят триста долларов. Ну, там еще двести. Минус мои. Всего четыреста девяносто девять.
– Мой муж два месяца работает за такие деньги.
– И что, ничего не накопили папе на старость?
– Двести дам. Больше нету.
– Давай. Остальные поищу.
***
Тем же днем Давид нашел на уличном рынке бывшего директора концертного зала. Исаак встретил его широкой улыбкой:
– Давид! Мне осталось торговать ровно неделю. Уезжаем на историческую родину.
– А я хотел попросить у тебя денег в долг.
– Извини, не могу. Как отдашь, если мы больше никогда не увидимся?
– Так я же тоже на билеты прошу. К дочке еду.
– Все равно не могу. Извини.
– Что же делать? Больше мне и обратиться-то не к кому.
– Стоп! Есть отличная идея. Давид Самойлович, у нас в холодильнике остается полно домашней колбасы и копченого сала. Мы еще переживали с тестем, куда девать. Может, поторгуешь после нашего отъезда. Видишь ценник? Можешь продавать процентов на двадцать дешевле. Половина денег – твоя. Остальное перешлешь мне. Я тебе адрес оставлю. Ну как?
– Я никогда не торговал.
– Любой еврей рождается с талантом к купле-продаже. И на дорогу заработаешь, и еще на подарки внукам останется.
– Ну что ж. Попробовать можно.
***
Белый передник, колпак и весы достались Давиду вместе с колбасой и салом по наследству. Плюс на месяц вперед оплаченное место на рынке. У второй липы от трамвайной остановки. Между беляшами и резиновыми тапочками. Плюс в первый же день, когда сильно нервничающий Давид встал, как у расстрельной стенки, в ряду торговцев, подошел бритоголовый парень в банальном спортивном костюме.
– Ты кто? – спросил сильно засаленный костюм, тыкая пальцем в колбасу.
– Я? – переспросил Жук.
– Головка от элеватора. Я ж не у дерева спрашиваю, чи шо (по-украински «что ли»).
– Меня зовут Давид Самойлович.
– А Кац где?
– Уехал в Израиль.
– Почему?
– Захотелось.
– Ты сильно умный, чи шо? По почкам вдарить?
– Не надо, товарищ.
– Я тебе не товарищ, а браток. Понял? Не умничай, и проживешь еще два года.
– Почему два?
– Так ты ж старый. Куда тебе больше. Чего мучиться?
– Мне всего пятьдесят семь лет.
– Ладно, Давид. Мне твой возраст побоку. Кац остался должен за прошлый месяц. Кто платить будет?
– Он сказал, что оплатил за месяц вперед.
– Так это он за место оплатил. Бюджету. А за то, чтобы его никто здесь не обижал, надо мне башлять. Неужели ничего не говорил Исаак про Миколу?
Жук отрицательно покачал головой.
– Вон, у тапок спроси или у беляшей, чи шо.
– Я вам верю, браток Микола.
– Молодец. Тогда доставай бабки. У меня еще двадцать точек.
– Простите, но я еще ничего не наторговал. Может, завтра зайдете?
– Ты не понял, Давид. Я-то могу и завтра зайти, но если тебя бить сегодня начнут, то я ничем помочь не смогу. Без предоплаты.
– Но у меня совсем нет денег. Я и торговать согласился из-за этого. Может, колбаски хотите, Микола?
– Ты шо, дурак, чи шо? Даже не вздумай больше предлагать. Я взятки не беру. Только деньгами. Ладно, тебе, как новичку, даю срок до завтрашнего дня. В это же время жди. И не вздумай сам товар свой есть. А то не с кого будет мне бабки получать. Шучу, шучу, не возмущайся, чи шо.
***
Отступать было некуда. Денег на поездку взять больше негде. Поэтому надо продавать колбасу.
«Черт возьми! – подумал Давид. – Где мое природное чувство юмора? Подумаешь, человек с дипломом института культуры торгует салом. Не смертельно. Вот если бы женским бельем, то это было бы стыдно. А колбасы чего ж стыдиться?»
Люди проходили мимо, боясь встретиться глазами с продавцами. У них, стоящих вдоль дороги, такие печальные глаза. Давид встречал, как самого дорогого гостя, и провожал, как в последний путь, каждого потенциального покупателя. Только что не снимал белый колпак в знак траура по своей доле беспросветной. По санитарным нормам не положено.
Но, увы. К его товару ни у кого, кроме мух, интереса не было.
Давиду надоело качать глазами, как болельщику на теннисном матче. Он попросил соседа с тапочками присмотреть за колбасой и направился к газетному ларьку. «Советский спорт» еще оставался, поэтому довольный Жук вернулся на рабочее место с газетой.
Теперь можно было хоть с какой-то пользой проводить время. Он изучил все комментарии к чемпионату по футболу, когда кто-то, абсолютно неожиданно, постучал в газету с другой стороны:
– Молодой человек, вы здесь дарите людям радость от свиных продуктов или просто почитать вышли?
Жук выглянул наружу. Он уже и забыл, зачем сидит на табурете под второй липой от остановки.
Напротив стоял древний старичок в кепке с надписью «Спорт», с палочкой, в галошах и в пальто, хоть и застегнутом на все пуговицы, но, очевидно, надетом на голое тело.
– Вы купить что-нибудь или поговорить не с кем? – в том же тоне ответил Жук.
– У меня для поговорить дома есть телефон и кошка, – гордо ответил старичок.
– Тогда я весь внимание, – Давид даже отложил газету.
– Скажите, дорогой мой, это продукция Сигизмунда Флейшмана?
– Простите? – Жук опешил.
– Сформулирую по-другому. Раньше здесь торговал молодой человек по имени Исаак Кац. Так это та же самая колбаса?
– Конечно. Он эмигрировал, а я распродаю остатки товара.
– Слава богу. Понимаете, моя кошка ничего, кроме этой колбасы, не ест. Я уже начал переживать. Не знаю, чем ее кормить. У вас еще много осталось?
– Килограмм тридцать.
– Какое счастье, я ее всю заморожу, и нам надолго хватит. Беру все. Мы с Мусей живем вон в том доме. Вы не могли бы завезти сегодня вечером? Мне тяжести нельзя поднимать.
– С какой Мусей? – насторожился Давид. – С Райской?
– Да вы что? Обычная беспородная кошка. Это что за порода такая – райская? Не слышал.
– Новая, – смутился Давид, – смесь персидской и шанхайской.
– Любопытно. Так я могу рассчитывать? Не волнуйтесь, деньги у меня есть.
Старичок расстегнул две пуговицы пальто. Давид смущенно отвел взгляд от голубоватой впалой груди. Странный покупатель достал из внутреннего кармана пачку денег, перетянутую резинкой от трусов, и протянул продавцу.
– Вот, возьмите, пожалуйста, сколько надо, а остальное верните. А Сигизмунд Флейшнер – папа супруги Исаака Каца. Это чтоб вы знали.
***
Удачная операция по сбыту колбасы воодушевила Давида Самойловича. Он получил на руки кучу денег и теперь мог ехать хоть в Израиль, хоть еще куда угодно. Сразу и не придумаешь, куда. Нас-то нет нигде, кроме того места, где мы сейчас. Поэтому, куда бы не захотели поехать, везде хорошо. Но только до того момента, как мы там появимся. Подумайте над этим тезисом и сидите, ради бога, дома.
На следующее утро он стоял рядом со столиком с копченым салом и лихорадочно размышлял, куда бы оптом сдать и этот высококалорийный продукт. От мыслей его отвлек знакомый голос:
– Колбаса пропала, чи шо?
– Почему пропала? – гордо спросил Жук. – Продал всю до последней веревочки. Вот ваши деньги, брат Микола.
– Молодец, брат еврей! Вот за что я вашу нацию сильно уважаю, так это за почтительное отношение к опасности. Теперь можешь спокойно торговать хоть с утра до ночи, чи шо.
И Микола пошел вдоль рядов, напевая какой-то народный мотив. Типа, «Ты ж мене пидманула».
А Давид Самойлович горделиво посмотрел на соседей с тапками и беляшами. Мол, вот какой человек со мной дружит.
Сосед с тапками скептически скорчил рожу и ответил Жуку:
– Если уважаешь муравьев за трудолюбие, то это не значит, что надо садиться голым задом к ним в муравейник.
– Это вы к чему? – спросил Жук.
– Так просто, – ответили тапки.
– А если я Миколе расскажу про ваши мудреные поговорки?
Тапки сплюнули и начали протирать замусоленной тряпочкой свой незамысловатый товар.
Беляши сунули сальные губы в ухо Давиду и горячо зашептали, брызгая регулярно выделяющимся желудочным соком (специфика работы):
– Эти тапки всегда диссидентом были. Их из педагогического института за это выперли. Они все время нарываются на замечания товарища Миколы. Платят всегда с задержкой. И товар у них второсортный. Покупатели постоянно жалуются.
– Ты, беляш с кошатиной! – крикнули тапки. – Температуру убавь, а то ошпаришь товарищу с салом слуховой аппарат.
– Вот, видите? – возмутился беляш. – Я-то к вам со всем уважением. Хотите свой товар поскорее распродать? Я вам замечательную идею подброшу. Исключительно из чувства солидарности. Завтра футбольный матч. Пойдемте к стадиону торговать. Только вы из сала бутербродов наделайте. С ржаным хлебом и репчатым луком. Там пиво будут продавать, ваши бутерброды на «ура» пойдут.
– А я тут же с белыми тапками, – засмеялись тапки, – для тех, кто ваших тошнотиков поел.
– Вот, – опять возмутился беляш, – завидует. Потому и нервный такой.
***
Такой популярности у Давида не было даже во времена расцвета ансамбля «Красные струны». Он взял с собой на стадион Мусю Райскую, которая написала красивые ценники: «Харьковкеры. Цена 10 рублей за штуку. 15 рублей за две». По аналогии с гамбургерами.
Они накануне вечером долго думали с Давидом, как правильно, харьковкеры или харьковхеры. Решили, что второй вариант немного грубоват.
Муся без согласования с шефом купила десять литров спирта «Рояль», что означало, очевидно, королевский. При чем тут это культурное иноязычное слово и технический спирт низшей степени очистки? И сто одноразовых стаканчиков. Так, на всякий случай. Мало ли, харьковкеры кому-нибудь запить захочется.
И им захотелось. Даже свежее пиво не пользовалось таким успехом, как порции рояльчиков с харьковкерами. Некоторые даже забыли о цели своего прихода на стадион. Муся в декольте и мини-юбке собрала вокруг себя немало фанатов. Они даже не прислушивались к происходящему на стадионе. Какое там. Райская жизнь прямо. Тем более, после приема спирта внутрь. Хоть и под такую калорийную закуску.
Итогом прекрасного летнего вечера стало приличное пополнение бюджета семейства Райской – Жука. Минус мордобой среди группы наиболее неустойчивых клиентов. Минус подоходный налог без перечисления на расчетный счет, а напрямую – в карман наряда милиции. Плюс, что важнее, пятиминутная ночь любви для пары удачливых продавцов.
***
Давид Самойлович вернул дочери Полине взятые в долг деньги. И еще сверху добавил на подарки внучкам сотню долларов от щедрот колбасно-сальных. И такое бывает иногда. Он был практически готов к поездке. Приглашение пришло. Загранпаспорт ему сделала какая-то подруга Муси. Билеты на самолет туда и обратно Жук приобрел. Осталось позвонить Юле. Что он и сделал с центрального телеграфа.
– Я скоро выезжаю! – кричал Давид дочери от переполнявшей его радости.
– Мы ждем тебя, папа! – кричала в ответ Юля. Параллельно ей кричала Риммочка. Но что она кричала, разобрать было невозможно.
– Что вам привезти? – орал Давид, пытаясь перекричать незнакомую ему внучку.
– Привезти? – хрипела Юля. – Ничего не нужно, у нас все есть!
– Ша! Шо за церемонии, – вмешалась баба Маня. – Дай-ка мне трубку. Как это все есть. Додичек, родной, ты интересуешься, что мне привезти? Бери ручку. Записывай, дорогой.
– Мне неудобно писать, – кричал Жук. – Я на телеграфе.
– Шо ж ты тогда спрашиваешь? Ладно, запомни основное. Мы всему будем рады. Особенно свиной колбаске пожирнее, черному хлебу с изюмом, конфетам шоколадным с орешками или с помадкой. Только я тебя умоляю, соевые батончики везти не надо. Их и здесь полно. Запомнил? Теперь из лекарств. Аллохол, валокордин, но-шпу, какие-нибудь витамины хорошие для детей и меня. Детские книги на русском языке. Можно раскраски и раскладушки. Вещей много не бери, если только трусы мужские типа семейные для Гриши и одного моего знакомого. Потом узнаешь, кто он, при встрече. Все, я тебя целую. И вообще, ни в чем себе не отказывай. Любви, сам знаешь, прекрасные порывы.
Давид Самойлович загрустил. Выйдя из телеграфа, он подумал: «Какой все же кругом меркантильный народ. Нет чтобы просто порадоваться близкому родственнику, который так долго был дальним».
***
Григорий стал приходить с работы слегка поддавши. Такова се ля ви, как говорят французские разнорабочие на стройке. Но во Франции на стройках народного хозяйства в основном трудятся арабы. А в Израиле, кстати, тоже. Но не только. Эмигранты из бывшего Советского Союза арбайтен с арабами плечом к плечу, если не брезгуют. Да чего брезговать. Чай, не баре. Воспитывались в духе интернационализма и за негров бесправных переживали с младых лет. Но, тем не менее, как-то неприятно пить с этим чернокожим товарищем из одной кружки водку в очередь.
Но это пока первые пару глотков в желудке не приживутся. А потом все кругом братья и сестры. И это правильно, товарищи. Особенно для коммуниста Ривкина. Он же за мировую революцию до сих пор переживал. И выпив немного дешевой водки «Ленин всегда живой», начинал брататься с чернокожими евреями и темнокожими арабами, обнимая их и громко напевая «Интернационал»:
– Весь мир насилья мы разрушим!
Бывший преподаватель истории Игорь Львович, тоже, кстати, выпивший, урезонивал Ривкина:
– Гриша, ты же строитель. Ты должен строить, а не разрушать.
И, как бы отвечая на критику, Ривкин кричал:
– Мы наш, мы новый мир построим!
– Какой там наш, – кривил рожу Игорь Львович. – На этой вилле какой-нибудь олигарх жить будет.
Они сидели внутри недостроенной виллы, на куче мусора, все в пыли и растворе. Но Гриша давно не был так счастлив. Он был в своей стихии. Вокруг него сидели такие родные люди. Ривкин обвел всех влюбленным взглядом и сказал:
– Братцы, а пошли-ка ко мне домой. Я вас с женой, с мамой познакомлю. Купим по дороге еще водки. Поужинаем хорошо. А, братцы?
Эту фразу, произнесенную по-русски, почему-то сразу же поняли все. И засобирались. Многие жили на съемных квартирах, вдали от семьи. И поесть домашней пищи, посидеть за большим столом хотелось всем.
В бытовке, без которых в Израиле ни одна строительная площадка не обходилась, товарищи по работе приняли душ, переоделись и собрались у выхода, поджидая остальных.
Арабы, африканцы и русские, то есть евреи разных национальностей, переминались с ноги на ногу и застенчиво улыбались. Ждали только задержавшихся гостеприимного хозяина и Игоря Львовича. А те в это время мило общались.
– Ты что, придурок? – дружелюбно спрашивал Ривкина бывший педагог. – Ты зачем такую толпу домой позвал?
Гриша после прохладного душа немного протрезвел и сам был не рад своему идиотизму. Представив реакцию бабы Мани на посещение этого коллектива, Ривкин передернул плечами.
– Что же делать? – жалобно протянул он. – Неудобно как-то на попятную идти.
– Ладно, – хлопнул Львович Гришу по плечу. – Доверься мне.
Они вдвоем вышли к остальным. Педагог широко улыбнулся и громко сказал:
– А не зайти ли нам по дороге в наш любимый шалман?
Гул одобрения был ему ответом. Через пятнадцать минут бригада капиталистического труда разводила водку пивом, ела горячие гороховые шарики с салатами. В общем, культурно отдыхала. Культпоход в квартиру Ривкиных отменился сам по себе. Ну, куда уже после гороховых шариков в приличный дом?
Но Грише больше идти было некуда. Поэтому он, хоть и в одиночестве, но пошел домой. Это было с его стороны смелым поступком.
Юля с Риммочкой на руках, радостно вышедшая в прихожую на звук поворачиваемого в двери ключа, ахнула, брызнула слезами и убежала в спальню. Но Гриша этого не заметил. Что-то мелькнуло в тумане, но, к сожалению, явно было не в фокусе.
Сын Михаил, по привычке вынесший папе дневник, пытался поймать взгляд отца, размахивая этим самым дневником перед его лицом, но безуспешно.
Федор Петрович, обедавший в одиночестве на кухне, осуждающе покачал головой и сунул последние полкотлеты в рот.
Баба Маня, ну, что баба Маня. Мать есть мать. Помогла сыну раздеться и отвела на кровать.
– Ша! – сказала она. – Пусть уже поспит. Если разбудим, нам же хуже будет.
И достала тазик из-под ванны.
***
Состояние Гриши Ривкина, описанное в предыдущем эпизоде – скорее исключение, чем правило. После такого возлияния он, по крайней мере, неделю не мог смотреть на водку и ее братьев и сестер. В смысле, настойки, наливки и коньяки.
Григорий Семенович тяжелым физическим трудом, вызывающим обильное потоотделение, вывел из организма токсины, образовавшиеся вследствие отравления алкоголем. А после смыл с себя эти разбавленные потом токсины в канализацию. Встав под прохладный душ. Фраза будто из учебного пособия для начинающих алкашей, не правда ли?
Почти вся бригада, работающая на Жорницкого, часто перекуривала. Один Ривкин не переносил табачного дыма. Видно, печень с детства была слабовата. Но мы сейчас не об этом. Мы как раз о курении, как о возможности лишний раз передохнуть во время производственного процесса.
Перекур – довольно занятное слово. У человека с богатой фантазией возникает масса ассоциаций.
К примеру, оно вполне может обозначать ревизию на птицеферме. Переучет кур – дословно.
Или соревнование среди курильщиков на предмет – кто кого перекурит.
Или фамилия такого петуха-производителя, который всех кур пере.
Вернемся на стройку, где как раз и происходил данный перекур. А в этот момент приехал хозяин, Рахат Жорницкий. И застал следующую картину. Бригада в полном составе дымила, а Гриша Ривкин подметал полы на объекте.
– А ты почему не отдыхаешь со всеми? – спросил владелец на иврите.
– Я не курю, – ответил по-русски бывший прораб, который уже понимал иврит, но объясняться еще не умел, – а сидеть просто так не привык.
Игорь Львович перевел Рахату ответ Ривкина.
– Господин Рахат, – решил воспользоваться моментом Гриша и махнул головой Игорю Львовичу, чтобы тот переводил, – позвольте несколько слов.
Жорницкий недовольно остановился и резко произнес:
– Зарплату прибавлю тогда, когда проявите себя в работе.
– Я не об этом, – торопливо ответил Ривкин в транскрипции Игоря Львовича. – У меня имеется несколько рационализаторских предложений. Как быстрее и с меньшими затратами построить данный объект.
– Черт возьми! – крикнул Жорницкий. – Сколько раз зарекался брать на работу этих бывших инженеров из России! Еще один на мою задницу! Как тебя? Ривкин, переодевайся и заходи в офис за расчетом.
– Но! – крикнули одновременно Гриша и Игорь Львович.
– Ты тоже хочешь? – спросил бывшего педагога хозяин.
Игорь Львович отступил на задний план и закурил. Ривкин пошел переодеваться.
***
Федор Петрович, получив работу в синагоге, перестал делать утренний обход остальных еврейских молитвенных домов. А зачем? Если ребе Мендель всегда с утра ставит в столярке графинчик с вином, пару бутербродов с маслом и сыром, ветку винограда и персик. Предусмотрительный человек, этот бывший бухгалтер Хайкин. Заботится, чтобы раввины из других синагог не переманили бесплатного работника.
А делать Петрунько умел действительно многое. Он починил унитаз. А как же, хоть и синагога, хоть и общаются люди с богом, но без этого удобства долго не пообщаешься.
Все окна и двери теперь открывались, закрывались и не скрипели при этом. И не только в синагоге, но и в квартире у Менделя.
Человеку с руками всегда найдется, что подправить или смастерить.
Ребе Мендель не мог нарадоваться на этого неожиданно свалившегося помощника. «Это мне награда за бескорыстное служение богу и людям», – думал раввин. Про махинации с зарплатными ведомостями на ликероводочном заводе он уже и не вспоминал. Это было в прошлой жизни, и за эти грехи Хайкин давно отслужил. Про похождения по девочкам в молодые годы Мендель тоже не думал. За это он заслуженную раннюю импотенцию получил, что при его нынешней должности помехой не было. Хотя и навевало изредка легкую тоску при воспоминании о медсестре из винницкой психбольницы по имени Маня.
У Менделя был не очень новый, но вполне приличный автомобиль «Тойота». И что-то он стал плохо заводиться в последнее время.
Петрунько понаблюдал за мучениями раввина и сказал как-то:
– Может, взглянуть?
– Куда? – насторожился Мендель.
– В нутро вашего автомобиля, куда же еще? У меня был старенький «Запорожец», так я сам его чинил всегда. Никуда не обращался. Да у нас и сервисов тогда почти не было.
Ребе настороженно наблюдал, как Петрунько вытаскивал из чрева его «Тойоты» какие-то железки, промывал их, чистил, потом вставлял обратно. Через полтора часа Федор сказал первое слово:
– Заводите.
Мотор заработал настолько тихо, что Мендель попытался еще раз повернуть ключ зажигания. Машина обиженно взревела, типа, что тебе еще надо, я уже и так готова ехать. Раввин выключил двигатель и выполз из личного автомобиля со словами:
– Федор, да вы же мастер на все руки. Вам же цены нет. Давайте пойдем в полицию, снимем с вас инвалидность. Я помогу вам устроиться на работу, и вы сможете зарабатывать хорошие деньги.
– Зачем мне это? – удивился Петрунько. – Каждый день ходить на работу, выполнять чьи-то приказы, нервничать, что не выпить до вечера, а то и до выходных. И все это ради того, чтобы получать ненамного больше шекелей, чем сейчас? Вы хотите, чтобы я из веселого, добродушного человека превратился в зануду и нервного паралитика?
– Боже упаси! – взмахнул ручками раввин.
– И еще вы хотите, чтобы я за свою работу начал и с вас брать деньги?
– Никогда! – взмолился ребе Мендель.
– Я вам еще нужен сегодня? А то меня Манечка к обеду заждалась.
– Идите, Федор, идите. Постойте, одно слово. А в медицине вы случайно не разбираетесь?
– Есть кое-какие навыки. Я ж в армии в санитарном батальоне служил. Первая помощь, прямой массаж сердца, реанимация утопленников, погорельцев и пораженных электрическим током. У вас-то какие проблемы, ребе Мендель?
– По мужской части, Федор.
– Так вы ж моложе меня!
– В том-то и дело, дорогой мой. Стыдно признаться, но вам доверяю. Я уже говорил, как центральному банку Израиля.
– И что, вообще? Никаких симптомов?
– Иногда, под утро. Сквозь сон чувствую, что вот-вот, еще немного и. Просыпаюсь от радости, но, увы, все уже позади. И только ощущение какой-то несбывшейся мечты.
– Да, ребе, случай непростой. А с женщинами вы не пробовали?
– Чтобы опозориться? При моем общественном положении?
– Товарищ раввин, вы себе очень льстите. Думаете, что вас знают все женщины Израиля? В Кайф-Ате, возможно, попадется пара сотен знакомых. И есть риск того, что в самый неподходящий момент она крикнет вам: «Какой позор! А еще раввин называется. Святой человек, и никакой потенции!» Но, если отъехать от Кайф-Аты хотя бы километров на двадцать, не будет никакого риска. Можно познакомиться с вдовушкой или разведенкой на пляже или в кафе. Так вы избавитесь от самого главного комплекса. Кроме того, я вам советую выпить хорошего красного вина, и все будет на высоте. В прямом и переносном смысле этого слова.
– Вы думаете?
– Уверен. Я, к примеру, вообще никогда не задумываюсь, получится или не получится. И все всегда, как по маслу. И даме приятно такое внимание.
– Это вы, Федор, какую даму имеете в виду.
– Вопрос, извините, сугубо интимный. И огласке не подлежит.
– Простите, Петрунько, а вы не могли бы вместе со мной как-нибудь проехаться в другой город чисто прогуляться и для передачи опыта общения с противоположным полом?
– Почему бы и нет. Хоть завтра. Манечка как раз занята весь день с внучкой. Имею время для променада. Оденьтесь только как-нибудь попроще, Мендель. Чтобы при взгляде на вас женщинам не хотелось сразу бежать к Стене плача.
– Хорошо. У меня от прежней жизни как раз остался белый костюм и кремовые сандалии. Подойдет?
– Только пейсы придется сбрить. А то с кремовыми штиблетами плохо сочетаться будут.
– Пейсы у меня накладные, не волнуйтесь.
***
Давно что-то мы не заглядывали в штаб партии «Наши люди в пустыне». Да и повода не было. Гриша Ривкин так уставал на стройке виллы, что ему уже было не до партийного строительства. Ему приходилось прихватывать и выходные дни, вкалывать даже в шабат. Потому что двое детей и жена на иждивении.
Жорницкий почему-то не уволил Гришу в тот день, когда вызвал его в свой офис. У Ривкина, когда он, умывшись и переодевшись, скромно вошел к хозяину в кабинет, был такой жалкий вид, что Рахат засомневался в своем решении.
Секретарша директора по имени Лара была не только молодой и безотказной. Она, кроме других достоинств, хорошо говорила на языках всех работников фирмы. Жорницкий специально подбирал такую полиглотку. А как же иначе со всеми ними объясняться?
– Что вам надо? – спросила по-русски Лара у Ривкина, вцепившегося в пакетик с булочкой, двумя котлетками, вареным яйцом, огурцом, бутылочкой из-под каких-то капель, где теперь хранилась соль, и термосом с чаем. По три ложки сахара на каждый стакан. Как Гриша любил. Заботливо собранный бабой Маней. Он не успел покушать. Его уволили до обеда.
– Мне ничего не надо, – обреченно ответил Ривкин.
– Зачем же вы пришли?
– Товарищ Жорницкий велел, – сказал Гриша. – Уволить меня решил.
– Как ваша фамилия? – Лара достала карточки рабочих.
– Ривкин Григорий Семенович.
– И что же вы натворили?
– Хотел посоветовать ему, как дешевле и быстрее построить эту виллу. Теперь жалею. Вечно вылезаю со своими идеями. А у меня двое детей, жена и мама. И Федор Петрович, инвалид.
– Вы – единственный кормилец?
– Увы. Дочка Риммочка только что родилась. Жена Юленька дома с ней сидит.
– Подождите здесь.
Лара из приемной, где они общались с Гришей, прошла в кабинет шефа и плотно прикрыла за собой дверь. Что они там обсуждали и как, Ривкин не слышал. Прошло минут десять. Чтобы не терять времени и чтобы продукты не пропали, Гриша разложил свою скромную трапезу на столе у Лары. Он налил чаю, очистил яйцо, разрезал и посолил огурец. Любовно оглядел скромную еду. И в этот момент вошли Жорницкий и Ларочка. Видно, аргументы, которые она привела, были убедительными. Секретарша раскраснелась, помада на губах явно была свежей. Рахат широко улыбался.
– Хотите? – Гриша показал на стол. – Угощайтесь, пожалуйста.
Рахат что-то коротко сказал Ларе. Та достала из стола чашку и протянула Ривкину. Тот с готовностью налил чаю. Жорницкий сделал глоток и одобрительно кивнул.
– Идите, Ривкин, работайте, – сказала Ларочка. – Только ради детей и инвалида. Как его?
– Федора Петровича?
– Вот именно.
***
А инвалид в этот момент дефилировал по набережной города Хайфы плечом к плечу с раввином. То есть, это мы с вами знаем, что прогуливались инвалид и раввин. А почтенная публика была уверена, что видит двух приличных с виду мужчин. Один, который постарше, лет шестидесяти, славянской внешности. Второй, который помоложе, лет пятидесяти, мало, чем отличался от большинства населения Израиля.
Они присели в кафе на набережной и заказали кофе с пирожными. Хотя хотелось пива. Но кругом была масса свободных в данное время женщин. И надо было произвести впечатление.
Задача стояла сосватать Менделя. Но женщины больше обращали внимание на Петрунько. Он вел себя непринужденно, смеялся, громко рассказывал анекдоты. Раввин же затравленно оглядывался вокруг, боясь увидеть знакомых.
Федор Петрович понял, что без спиртного не обойтись. Но ни в одном кафе не подавали. Тогда он оставил Менделя охранять пирожные и сбегал в ближайший магазин, где приобрел бутылку портвейна.
Через пять минут под столиком в кофейные чашки полилась розоватая жидкость.
– Это очень хорошее лекарство от смущения, – сказал Федор.
И они, не чокаясь, выпили. Глупо чокаться кофе.
Ноль семь десятых литра вина быстро переместились в желудки мужчин. Лицо Менделя приобрело оттенок выпитой жидкости. Взгляд его стал пристальным и смелым.
– Еще есть? – спросил раввин у Петрунько.
Речь явно шла не о пирожных.
Федор сбегал снова. Пока его не было, Мендель переместился за соседний столик и уже обнимал двух женщин лет сорока. Они явно не возражали. Хайкин рассказывал им анекдот из жизни раввинов и сам очень веселился, постоянно прерывая громким смехом свой рассказ.
Вторая бутылка также быстро опустела. Опытный Федор знал, что надо ковать раввина, пока тот в тонусе. Поэтому он тут же поймал такси до Кайф-Аты. Они быстро доехали до квартиры Менделя, где Петрунько и оставил их, поставив на кухонный стол еще две бутылки портвейна и плотно закрыв за собой дверь. На всякий случай.
Утром в столярке Мендель, явно смущаясь, пожал Федору руку.
– У вас правый пейс криво приклеен, – улыбнулся Петрунько.
***
Вернемся в Харьков.
Эту фразу многие эмигранты прочитали с содроганием. Но не бойтесь. Я просто имею в виду, что надо бы взглянуть, как там Давид Самойлович.
А ему уже завтра ехать. Подарки для родни лежали в холодильнике.
Жук заглянул туда еще раз. Так, колбаса свиная кольцами. Хлеб черный, под названием «бородинский», буханками. Конфеты «Белочка» – уменьшительно-ласкательное имя еврейской девушки. Конфеты «Кара-Кумы». Таблетки – целый пакет. Несколько пар синих трусов для какого-то Маниного ухажера и для Гриши. Две матрешки. Деревянные ложки, расписанные. Это Муся Райская принесла. У нее много валялось в комоде. Несколько детских книг. Это Полина дала. Ее детки уже выросли. Им ни к чему.
Ночь перед вылетом Давид провел очень плохо. Снилось, как самолет вместо Израиля сел в столице Ирака Багдаде. У посадочной полосы стоят вооруженные автоматами солдаты.
– Возьмите все, – кричит Жук и бросает солдатам хлеб, колбасу, конфеты, валокордин, но-шпу.
Солдаты ползают по асфальту, в драке отбирая друг у друга продукты. Их, видно, очень плохо кормят в иракской армии.
– Взлетай! – кричит Жук летчику. И они улетают. Ура! Спасены! Все благодарят Давида, обнимая его и целуя по очереди.
– Ну, еще разочек на прощанье, – тормошит его кто-то особенно настойчивый. Жук открывает глаза. Это Муся хлопочет над ним. А он и не возражает.
До вылета самолета четыре часа.
Успеют.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
(продолжение http://www.proza.ru/2010/09/02/290)