***
По редакционным кабинетам роями мух, стаями врывающегося в двери воронья жужжали, зудели, шелестели крылами и каркали разговоры о происшествии на перекрестке. Эти мухи и воронье влетали в парадные врата радиокомитета, не смотря на отпугивающий грохот пробегающих по хранящей название реликтовой деревеньки Вертково, улице Вертковской трамвайчиков, топанье ног, хлопанье непрерывно отворяемых и затворяемых дверных створок, лязгание защёлок в звукозаписывающих студиях, доносящиеся из операторской шумы монтируемых радиопередач. Как! В разгар рабочего дня!? На служебном транспорте! В личных целях! В Бугринскую Рощу или даже в Чумаки? Скопин с Мишей? И две женщины при них! Ах, Миша, Миша! Жить бы да жить! Скопин—в больнице? Ребро, говоришь? Ключица сломана? Шофер в коме? Ай-яй-яй! В висок, значит? «КамАЗ» с песком и панелевоз! Автобус? Девочка дорогу перебегала? С сачком и баночкой? И куда только родители смотрят? Она мотылька из сачка вынимала? И невозмутимо сажала его в баночку, уже когда машины столкнулись, оставаясь совершенно безучастной к этому кошмару? Что ж это за девочка такая? А на баночку крышечка была навернута и в ней дырочки? И она отвинтила крышечку – и, посадив туда мотылька, обрадованно закричала поджидавшему на газоне братику: « Теперь у меня есть живой мотылек!» Милиционер осмотрел баночку, занес все это в протокол и вернул склянку этому маленькому чудовищу? И не оставил себе ёмкость с насекомым в качестве вещдока? Даже две баночки? И во вторую девочка ловила мух? Из какого же она детского сада? Там ещё и дохлая, сбитая за неделю до того собака валялась? Черный ризеншнауцер? Так кто ж хозяин? Поразвели псов-бегают где попало, под колеса лезут! И эта собака гнила на крышке колодца теплотрассы? И потому столько мух, что уже пустили тепло в детский сад, куда ходит девочка? И всё происшедшее на перекрестке видел мальчик? С точными копиями столкнувшихся машин в ручонках? Да ещё и с торчащим из кармана курточки, похожим на Михаила клоуном в шляпе? И даже следователь Воробьев не обратил на это внимания? Неужто, только в висок - и готов? Н-да! Много ли человеку надо!
Теперь в каждом радийном кабинете сидело по детективу. Начальник нашего отдела Надежда Сергеевна Сербская, затянутая в черную ахматовскую юбку, загадочная как Агата Кристи и надменно-скептичная, как Баскервилль-холл, разгуливала по коридору, поднималась в курилку на второй этаж, к операторам, и там, дымя сигаретой, излагала одну версию таинственнее другой. Тем же самым напевным бархатисто-гнусавым голоском, каким по-пьянке читывала стих Анны Андреевны про ещё не окропленную кровью, одетую не на ту руку перчатку или, выходя в эфир, когда всё стало можно, вещала о кармическом балансе между инь, ян и существенной разнице между черной и белой магией, как до этого о сбалансированных кормах для домашних животных. И в том, и в другом и в третьем случае она ощущала себя излучающей свечение Янтарной Богиней и поэтому всегда была собою даольна (так бывало, разволновавшись, она говорила, вместо согласной «в», выдавая в эфир гласную «о», непроизвольно произнося излюбленный термин кухонных эзотериков-"дао"). Все заприметили, что обычно цокавшая на высоких каблуках жгучая шаманка эфира явилась на утро после катастрофы в торбасах-полусапожках.
- Все хорошо, только вот туфель пришлось в ремонт отдать, - проговорилась Наденька Сергеевна. И если бы я был следователем, то не преминул бы отправиться к тюкающему молотком в пропахшей кожей клеем и обувным потом халабуде неподалеку от телерадиокомитета, чтобы взять соскоб грунта с того надломившегося каблука, чтобы убедиться – не совпадает ли эта проба с плодородным слоем газона, где завершил свой земной путь Михаил Савкин? Подбрасывая улики в костер дедукции, жаловалась на поясницу Света Ситцева. И хотя она делала это почти каждое утро, разбавляя стенания пикантными подробностями, на этот раз поясница уже не «ныла», её не «ломило», она «отваливалась», как зад в анекдоте про душевнобольного, помешанного на том, что у него вместо пупика золотой шурупик. Шустрым шурупиком ввинчивалась в пересуды Фани Каплун и сообщала, поглощая окружающих расширенными, как от укола сульфазином, зрачками:
- Скопина-то к моему в НИИЭТО привезли. Пришлось делать операцию с трепанацией. Да и водитель Дима совсем плох. А вот тех двоих шлюх, - бросала она укоризненно –испытывающий взгляд на Наденьку и Свету так никто и не удосужился спросить – кто такие?
- Это правильно, что отвезли в НИИ Эксперементальной трепанации области, - правильным, объявляющим станции метро в электричках голосом произнес диктор Сергей Дерябов, председатель дачного кооператива в Чумаках.
Из протокола собрания по приему в члены Союза писателей Константина Лученкова.
Ошарашенный столь неожиданной и нелепой смертью Михаила, я чересчур живой и молодой(покойники отчего-то всегда представляются изрядно пожившими), приходил на работу, садился за свой однотумбовый, где возле ноги стояла проволочная «корзина» для отработанного бумажного сырья и обрезков пленки, и вместо того, чтобы расшифровывать магнитофонные записи, принимался за написание рассказа «Мотылек». На моем столе лежала Михаилова шляпа. Не нахлобучивать же её было на покойника! Рядом со шляпой покоился так и не раздавленный посредством хрусткого зажима между косяком и дверью грецкий орех - Мишин последний подарок. Рядом со столом я поставил облегченный от бутылок «Московской» чемоданчик с бумагами покойного. Я весь был в сюжете. Сюжет маячил. Он брезжил. Он манил. Он проступал, просовываясь из неосязаемо-зыбкого, кипящего полупрозрачными существами небытия—сюда в мир твердых, шершаво-конкретных предметов. Понятно, что я не мог в своем рассказе с тупым буквализмом фотографировать довольно заурядное дорожно-транспортное происшествие. Какую шекспировскую драму можно было извлечь из того, что двое не первой молодости мужиков, прихватив парочку бабенок, решили выехать в пригородно-парковую зону, а чадо нерадивой мамаши взялось перебегать дорогу перед самосвалом, доставлявшим песок из карьера родины на домостроительный комбинат, и водитель, выруливая, выскочил на встречную, где как раз двигался панелевоз, который вез в микрорайон на другом конце города эти тяжеловесные штуковины с уже вделанными в них окнами и балконными дверьми и даже стоящими на балконах, поливающими из леек цветочки в ящиках счастливыми жильцами-новоселами? Ну что с того, что в образовавшейся комбинации редакционный «бобик» шоркнулся о панелевоз, и, рикошетом отскочив от грузовика, въехал в столб, тем самым создав завершенно-правильный треугольник соударений? Чего уж такого из ряда вон выходящего можно было усмотреть и в том, что в результате удара вывалилась из руки балконной цветоводши и громыхая, покатилась по асфальту леечка, мелькнули голые ляжки Мишиной соседки, которую он трахал, воспользовавшись отсутствием её мужа, раздвигая полы халата и обнаруживая там отсутствие трусиков, но присутствие волосистого, как поросший ковылем скифский курган, холмика? Даже если всё это (включая покрытый растительностью треугольник под пупком) и привиделось в смертный миг искателю индо-арийских древностей, то что с того?
Из материалов магнитофонных записей сделанных сексопотологом Брайоном Эпстайном.
Ясно, что треугольник был сублимацией моей детской сексуальности с навеки запечатлевшимся образом: берег озера, камыши, мелькнувшее промеж телорезов белое, как Венера под сводом Оперного театра тело, фарфоровые кувшинки на бирюзовой глади воды, ныряющий поплавок, карась трепыхающийся на крючке, чешуисто -золотистый , как русалочий хвост. Я рисовал схему, ища в ней высшего смысла, но из этих катетов, гипотенуз, тангенсов-котангенсов ничегошеньки пугающего не выкарячивалось. Мне хотелось передать метафизику смерти, постичь её тайную механику, а тут! Рассказ мой по моему смутному замыслу должен был передать геометрический замысел безжалостного рока. Шахматную игру Случая, который, ухмыляясь, передвигает человеческие фигурки, подобно пешкам на клетчатой доске, но фигурки разбредались, расползались, не слушаясь неопытного гросмейстера.
Из показаний К. Лученкова следователю Воробьеву
А ведь мог быть и такой вариант. Случайные «Жигули». В них непреднамеренно подсаживается мой герой. А ещё лучше, чтоб эти «Жигули» нечаянно принадлежали герою. На них он и мчится по этой или любой другой улице. Но случайный нежнокрылый синенький Мотылек порхает над случайным газоном. По газону бежит совершенно не запланированная Девочка с марлевым сачком. И надо же такому случиться! Вот тут-то и манипулирует своими марионетками кукловод-Случай—и мотылек оказывается не мотыльком вовсе, а переливчатой тряпочкой китайского шёлка на нитке. Чешуекрылое энтомологическое диво, сбивчиво мельтеша, выпархивает в пространство над проезжей частью. И вот на шахматных клетках—Проезжая часть, Тротуар и Газон— разыгрывается драма слепой неотвратимости. Девочка с сачком устремляется за Мотыльком на середину шоссе. На неё мчится тупорылый самосвал. Шофер-дальнобойщик выворачивает на полосу встречного движения—не давить же Девочку! - и «жигуль» с моим спешащим с букетиком на любовное свидание героем на переднем сидении вляпывается в таранящий бампер грузовой. Где букетик со слегка набухшими, как соски юной бесстыдницы, бутонами роз! Где пиджак-кожан, лаковые башмаки и галстук с искрами, должные шармировать импозантную фламингоногую даму из вчерашней ресторанной кутерьмы! Где пижонская шляпа!
Вот такую каббалистическую заморочку извлек я из происшедшего в реальности. Хотя в соответствии с милицейским протоколом у девочки и был сачок, но никакого «жигуля» в наличии не имелось( ящик "Жигулевского", правда, обнаружился потом за задним сидением «уаза», когда на следующий день машину стали осматривать в гараже). Что же касается мотылька, то его присутствие в октябре в наших широтах, где они в такую пору не летают и даже не ползают в виде гусениц пожирающих зелень, предпочитая пережидать дыхания зимней стужи в ипостаси недвижной куколки, то его наличие было абсолютно аномальным. Ещё куда ни шло - мухи, расплодившиеся в чреве брошенной на крышку колодца теплоцентрали быстро разлагающейся собаки! Но мотылек! Разве что солнышко припекло, теплотрасса пригрела, и прилепленная к бетонной стенке колодца куколка вскрылась, не дождавшись весны. Летунья-трепетунья беспомощно заметалась в тропической жаре теплотрассовых испарений и была обречена на скорую погибель, но как-то смогла улизнуть наружу через щелку между крышкой и краем колодца. Вот тут-то её и настигла девочка с сачком. Погнавшись за синекрылой, обладательница полосатого свитерка, золотых косичек, белых бантиков и спровоцировала ДТП.
Из ответов на вопросы, заданных Константину Лученкову при обсуждении рассказа «Мотылек» на семинаре молодых писателей в 1984 году
Собственно, для того, чтобы не путаться в объяснениях с дохлой собакой, мухами и не по сезону ожившим мотыльком, я мог поменять в рассказе не только вид транспорта, но и время года, вместо осенней жухлой травки изобразить цветущую, усыпанную желтыми одуванчиками лужайку - и дело с концом. Ну а кто мог заподозрить меня во вранье, лишь потому, что я изобразил моего героя мчащимся на авто на свидание? И лишь потому, что касаемо такой роскоши, как «жигуль», можно сказать одно - у монашествующего Савкина попросту не могло быть столь шикарного по тем временам авто. Теоретически мог быть велосипед или даже мопед, но с юности памятуя о том, как велосипедные цепи зажёвывают штанины, он, будучи по сути своей принципиальным приверженцем стрелок на штанах и человеком чуждым всяким шестеренкам и шарикоподшипникам, не обзавёлся даже такими непритязательными средствами передвижения. Иными словами он был пехотинцем славной армии пешеходов. Наконец, конструируя своего литературного персонажа, я имел полное право сменить имя Михал на любое другое и тем самым уйти от ответственности за буквальное совпадение с именем и фамилией прототипа, о котором я намеревался сообщить вещи нелицеприятные и даже оскорбительные, но почему-то и то и другое будто бы прилипло к бумаге.
И все бы ничего. Сюжет можно бы было спасти, подбросив глаголов, связав биографию героя с освоением БАМа или строительством Красноярской ГЭС, но при большем масштабировании всё опять обращалось в покрытый русыми волосками холмик под пупком.
Из протоколирования навязчивых состояний пациента, сделанных медсестрой … в частной клинике сексопатологических аномалий Брайона Эпстайна, члена Союза спасателей от писательства, члена специальной комиссии по работе с молодыми авторами
Мотылек перевоплощался в шелковые трусики – роскошь послевоенных десятилетий – и поддернутые испуганной рукой, они мгновенно оказывались натянутыми на вожделенные упругости, юбка падала, как занавес, глаз отшатывался от дырки, – и сидящий в моем гипоталамусе неистребимый мальчонка, улепетывал между сараями, спугнутый дробным стуком каблуков о пропитавшиеся мочой и хлором доски сортира. Конечно, рассказ можно было спасти хотя бы тем, что это было то самое золотистое утро, того самого детства, когда раздался возглас: «Человек в космосе!» Может быть, каким-то образом, хотя бы аллегорически, можно было представить отлетающий Мишин дух в виде стартующей ракеты с первым человеком на борту или в ипостаси выпорхнувшего из кулачка девочки мотылька, которому удалось вывернуться из её ловких пальчиков. Но при чем тут, если по большому счету разобраться, был показывающий в момент старта большой палец Юрий Гагарин в шлемофоне? Да и какое отношение имела душа Савкина к голубенькому, весело мельтешащему крылышками, радующему глаз представителю отряда чешуекрылых? Но, может быть, первый в мире космонавт мог потянуть хотя бы в качестве колорита эпохи или трагической параллели? Как-никак Леонов, выехавший на место катастрофы, в которой погиб равный полубогу космонавт, нашел среди обломков рухнувшего МИГа лишь клочок кожи с родинкой, по ней и опознал первопроходца звездных глубин! Но что всё же мог означать большой палец, который вместе с другими крепко удерживал штурвал даже принадлежа оторванным от тела рукам? Жест одобрения моим подглядываниям? Уверенность в том, что мы не врежемся, даже не учтя погрешности на низкую облачность и тяжелое похмелье?
***
Так что с мотыльком и девочкой всё было очень непросто. О сачке и говорить было нечего. Сачкуя от основной работы в надежде на обретение писательской славы, вожделения по которой, как в эстафете, достались мне от только что так бессмысленно погибшего члена Союза и моего предтечи, я лишь напрасно тратил время. Ухватив в качестве эстафетной палочки дурацкий сачок, я никак не мог достигнуть набоковской ясности слога, точной и изумительно прекрасной, как узор на крылышке энтомологического дива. Мотылек дразнил меня, упархивал, я выбегал на магистраль необузданной фантазии, по которой неслись кареты прошлого и лимузины настоящего с уже готовыми гениями. Надо мной нависали конские морды в пене, меня били копыта классиков и топтали шины авто столичных литературных мэтров-и я просыпался посреди ночи, а то и посреди дня, на своем рабочем месте, лежа головой поверх своих писаний. Сачок был пуст. И тогда я комкал бумагу и бросал её в корзину с обрезками магнитофонной ленты.
Заявлялся скорбный Филимон и, стрельнув трешник на опохмелку, уходил. Я знал, по реликтовой земле деревни Вертково он шёл через трамвайную линию в гастроном, чтобы дернув рассыпухи, почувствовать облегчение без всех этих наших мук творчества.
Вплывала в облаке сигаретного дыма Фанни Каплун.
- Как все-таки страшно и внезапно приходит смерть, - говорила она, обращаясь к Надежде Сергеевне и Свете, как бы не видя меня. – Незадолго до того, как погибнуть, Михаил заходил ко мне, показывал рукопись готового романа из времен Екатерины II, говорил, что собирается лететь в Москву, но его напугал сон, и он собирался сдать билет.
-Что за сон? - круглила зеницы вещей орлицы Надежда Сергеевна.
- Весьма зловещий, судя по тому, что произошло. Мишеньке приснилось, что он попал в ДТП. Но вроде как произошло это в Москве, на Арбате, на перекрестке, где стоит ресторан «Прага». Вроде, ему явился сам Бунин, а потом уже случилось всё это-перекресток, машина, девочка бегущая через дорогу.
- Может быть, это было воспоминание о другой жизни? - ужаснулась Надежда Сергеевна. - Все-таки Иван Бунин давно умер. И этот сон свидетельство, что где-то в предыдущих жизнях Михаил повредил свою карму! И расплата не замедлила прийти!
- Я ему о том же говорила. Ты знаешь, он ведь шаманизмом увлекался. Для того и искал место падения Сихате-Алиньского метеора. Он воспринял вещий сон как то, что его покинул дух-помощник. Я посоветовала ему отыграть привидевшееся во сне. Обычная шаманская практика по изменению будущего. Ведь это же элементарно - взять какие-нибудь детские игрушки-и смоделировать происшествие. И тогда, если оно и произойдет, то где-то в другом месте…
- И он отыграл? - спросила Света с особой заинтересованностью в голосе.-Где ж ему было взять игрушки, если у него не было никого, кроме взрослой дочери на выданье?
-Отыграл или нет - не знаю, - затягивалась сигаретой Фанни, задымляя кабинет вопреки вывеске над головой Светы, гласящей о том, что у нас не курят. - Но собирался…Все это ещё одно подтверждение: сны бывают вещими! А Миша! Кем же он все-таки был в прошлой жизни? Иногда, глядя в его чернющие глаза, я ощущала, как сердце в пятки уходит. Накануне этой аварии мне приснилось: людный перекресток, крики, ругань , звон бьющихся стекол, Савкин мчится на коне – в папахе, с шашкой наголо, распластавшимися крыльями бурки. В черкеске. По груди газыри. И замахивается он на меня. И бегу я от него, сломя голову. Всё-таки неистов был Миша в спорах…
Затянувшись, и выпустив клуб дыма, сформировавшийся в казака на коне, замахнувшегося шашкой на Надежду Сергеевну, толковательница сновидений продолжала:
- Со мной уже составил беседу следователь прокуратуры Воробьев. Он придерживается версии, что всё это кем -то подстроено. А, - понизила Фанни голос до шепота. - из «конторы глубокого бурения» товарищ Воронов интересовался Мишиным романом и рукописями. Как будто Мишель какой-нибудь Синявский или Даниэль!-сняла Фанни с нижней припухлой губы несуществующую табачину. И вообще всё это напоминает друидический ритуал жертвоприношения…
Заглядывал дирижер оркестра народных инструментов Модест Бусов и, рассказывал, как они с Мишелем мотались в Чумаки и какой они там устроили концерт на Ивана Купала, учинив водные игрища телешом и как наткнулись в камышах на двух омутных нимф. Зардевшиеся Надежда Сергеевна и Света тоже вспомнили что-то из той же серии. Уже опохмеленный Филимон, вернувшись из бакалеи гастрономии по ту сторону трамвайного Свана, вспоминал прозаический опус Савкина про двух русалок, затащивших ночью на дно тракториста и про то, как горевала жена механизатора. Надежда Сергеевна и Света стыдливо румянились, и смех прорывался сквозь брильянты слез, и смахивалась влага со щек, и делались жадные затяжки сигаретами из идущей по кругу пачки «Опала». Тревожно было на сердце. Неуютно. Что-то и в самом деле – опало, рухнуло, грохнулось рассыпавшись вдребезги, будто кто-то стегнул нагайкой по редакционному окну, которое отнюдь не было витриной ювелирной лавки Фанниного прапредка из легендарно-погромных времён.
Вносил себя этаким тонкогорлым кувшином в обтягивающем поджарый торс белоснежном свитере Алекс Буранов с торчащим букетом седых косм над ожившим фотопортретом Ива Монтана. Алекс тоже бывал в Чумаках, созерцал тамошнее звездное небо, удил карасей в омуте под бревенчатым мостком, сиживал с Мишей у рдеющего углями, потрескивающего головёшками костерка под всевидящим оком луны, пел ему под гитару свою песенку « Когда метель, когда пурга, когда ни зги кругом и на сто верст метут снега и далеко мой дом…» Алекс был в ударе, смерть Савкина подбросила в кровь адреналину, возбудила мысли о бренности существования, и он устроил эфирное «последнее прощай» другу и соратнику с рокотанием скобящего голоса, минорным звоном струн гитарных и рефреном «Прошу защиты у окна, манящего в ночи, прошу защиты у огня, горящего в печи.»
Да, ещё неделю назад были и полешки в печурке, и банька с водочкой под соленый груздочек, и песни под сладкозвучную гитару Алекса, и две русские Венеры, чьи имена не разглашались, а очертания невозможно было различить в клубах банного пара. Была и вечеринка на квартире у Мишеля, читки стихов(и опять не обходилось без Анны Андреевны и её перчатки с левой руки), и пение новых песен - и вот те на! - где все это?
- Одно мне в нем не нравилось, - переходил с минора на скрежещущий гвоздем по стеклу диссонанс Буранов. - Его пошленькие анекдоты про Абрама и Сару! Эти грязненькие намеки! Начинал меня выспрашивать, почему я поменял свою фамилию на псевдоним Буранов? А то принимался советовать отрастить мне пейсы. Фанечка рассказала ему про то, как гнался за её бабушкой по Крещатику казак- погромщик, так с каким он злорадством пересказывал!
В этом месте черняво-смуглявая Фанни обретала дымный цвет лица и даже проступала сквозь него синевой лика лежавшей в гробу в полумраке синагоги под семисвечником бубушки. Фанни согласно качнула надранной с утра до анджеладевисовских кондиций волосяной короной совсем как раскачивавшийся под пение раввина от нестерпимой боли дедушка, прижимавший к себе осиротевших сыночка и доченьку.
- И как он мог до такого опуститься!- продолжал Алекс Буранов песню рабби. - А ведь, вроде, талант! И уже в Москве его заметили. Сам (Буранов со значительностью произносил фамилию преуспевающей литературной знаменитости) Илья Посконников дал добро! А это верняк–тиражи, экранизация на «Мосфильме». Савкин ведь послезавтра собирался лететь к нему на самолете. Конечно, все шовинистические выпады из его сочинений вымарали бы…
-Да какой же это всё антисемитизм! - возражал, голубея глазами врубелевского пана Семушкин. - Он просто намеревался вникнуть в суть арабо-израильского конфликта. Он хотел разобраться в космических первоосновах смут и революций…
- Вот это и есть! - не соглашался Буранов. - Он верил во вселенский заговор и галактическую закулису. Мы выпивали у него дома. И когда я у него на письменном столе увидел «Протоколы шпионских мудрецов», мы чуть было не поругались, могли даже и подраться, но потом допили водку и помирились…
Слегка уже пожелтевший синяк под бровью всё же убеждал в том, что события развивались несколько иначе и не так давно.
Словно вышедший из разломанной оглашенной толпой монастырской стены сочинитель пророческих катренов, неизвестно когда очутившийся в кабинете Саша Долганов слушал молча.
Из ответов автора романа «Смерть на перекрестке» на вопросы участников семинара молодых писателей в Москве, 1986 г.
И на работе, и дома я, как заводной, писал и правил разросшийся до размеров повести рассказ(тогда я не знал, что он разбухнет до масштабов романа). Перебирая и отбрасывая одну версию за другой, я пытался заглянуть в лабиринт смутно грезившихся сюжетных коллизий. Меня уносила в лазурную командировочную даль зеленая электричка, в окне возникали архаичные реликты сибирской глухомани, хранящие под стрехами поверий журчащие речки незамутненных говоров. В хрустальных водах небылиц ещё водились легендарные караси, которым не давала дремать исполинская щука воображения. Опившись этой до ломоты в зубах холодно-кристальной водицы, утопленником омута народной мудрости я сидел в студии, за стеклом которой волховал звукорежиссер Паша Макаров по прозвищу Двухдорожечный. Я бормотал в микрофон про загадочную русскую душу, словно освобождая под действием спасительных нажимов на грудь от излишков воды свои легкие( иногда мне казалось, что я свалился с шаткого мосточка после радушной встречи сельского начальства, где в меня упаковывали выпивку и закуску, действуя по методе средневековых инквизиторов: через прикрепленную к железной маске воронку подследственный накачивается жидкостью – и признание в еретических помыслах, колдовстве, алхимических опытах и сожительстве с ведьмами обеспечено.) Всё это обретало звук, слово, музыкальное сопровождение и, отлетев в эфир, блуждало над полями, лесами, в конце концов втекая в рожки никелированных антеннок транзисторных приемников, изливаясь из кухонного динамика в качестве приправы к скромному завтраку труженика полей и ферм или горожанина.
Эта возможность говорить на расстоянии, быть одновременно Костей Лученковым и мгновенно переносящимся в недосягаемую даль фантомом эфира казалась фантастичной. Она волновала. Она заводила, как сказали бы сейчас. Немного огорчало лишь то, что внимавшими этой песне были не патлато-расхристанные хиппи Вудстока, а персонажи из совсем иной оперы. Может быть именно поэтому одновременно, ни на секунду не забывая о листке с первыми начертанными на нем предложениями, я грезил своим сюжетом, который мало по малу перерастал в грандиозную сагу. Случившемуся на перекрестке ничто не мешало выглядеть мистическим повторением события былинной старины.
Сияла луна. Савкин лежал на бугорке, на берегу матово поблескивающей, чешуистой, как мерцающий чебачиный бок, речки. Его длань сжимала кривую саблю. Его богатырская грудь тускло сияла кольчужкой. Откатившийся в сторону шелом с бармицей посвечивал. На торчащей из виска стреле сидел ворон.
Скорбно склонились над телом ушкуйники*, которых под бугром, среди ивовых зарослей, на песчаной отмели поджидает струг-дощаник с деревянным драконом на носу. Идет по кругу наполненный вином шелом, под которым ещё недавно клубились мысли лихого казачка-сорвиголовы. Выводит звонкую прощальную песню юный скальд. Повествуется в той песне про живущее в холме чешуистое чудовище, с которым сразился витязь. Рассказывается о том, как чудище выблевало раненного в висок ядовитым когтем богатыря и скрылось в глубь бугра, и теперь, недопереваренный, он лежал в луже из слизи. И доколь длилась напоенная лунным светом песнь, витязя обвивали травы, обгладывали мыши и насекомые, пока он не превратился в выбеленный временем, покрытый остатками ржавых колец кольчужки скелет. Потом и череп, и кости стали распадаться, превращаясь в пыль. Продолжает сагу скальда ветерок над речкой Тулкой. Наконец, это путешествие во времени передает таинственную эстафету богатырского духа из прошлого в будущее в тот момент, когда отправившийся на рыбалку мальчонка Миша из Бугров, ковырнув землю в поисках червей землю под ивами, выкапывает кривую казачью шашку и она, обратясь у него в руках в пыль, передает ему завет сибирского духа. Позже, придя сюда с лопатой неугомонный следопыт накопал много костей, отрыл конский череп и даже выковырял из слежавшихся наслоений превратившийся в слиток спекшейся ржавчины наган.
Другая гипотеза рисовала смерть былинного, кочующего во времени Миши, гибелью его в сражениях за истинную веру. Весенняя ночь. Луна. На полянке меж бугринских березников, на том месте, где выступает из воды камень, пылает костер. Черноволосые парни с выделанными из шкур убитых волков масках на головах – в центре круга. Блестят клыки. Тускло посверкивают вмонтированные в глазницы стеклянные глаза из бусин, которых наторговали кеты-аборигены у бородатых голубоглазых казачков. На голове черноволосой шаманки—высушенная голова столетней щуки. Бьет шаманка в бубен. Бряцает бубенцами оберегов,изображающих духов-помощников. Одна за одной бросаются с камня в воды Об-реки обнаженные купальщицы с распущенными, отливающими в лунном свете серебром волосами. Дух Волка должен помочь успешной охоте. Дух щуки - удачной рыбалке. Купание - зачатию младенцев. Но построивший на бугре бревенчатый шалаш с крестом наверху бородач, переходя ночами аки по суху мать реку Утул-Ату, мешает камланиям шаманки Сахатэ-Алунь. Говорят, от молитвы отшельника форель сбивается в стаю, таймень подходит табуном, осетр идет тучей и по спинам рыб чернорясный переходит на другую сторону священной реки, чтобы осквернить капище. И вот, осенясь крестным знаменем, отшельник крадется сквозь благоухающие кусты шиповника, раздвигает черемуховую кипень. Его глазам открываются бесовские волхования. Выходит благоверный из чащобы на шаманий круг, подъяв крест над головой, призывает язычников покаяться. Летит камень в отважного миссионера. От удара в висок рушится наземь подвижник веры. И уже сушит солнце его распростертый на поляне труп, полощут дожди, исклевывают вороны, канюки и чайки тратят ветхую плоть, истлевает ряса, покрывается плесенью серебряный крест. И однажды, отправившийся по грибы в березняки за огородами Миша найдет тот крест и спрячет его на чердаке, став первым пионером-диссидентом.
Или-нет. Белый офицер, за Веру, Царя и Отечество повоевавший с аспидами- большевичками, загнав коня, сидит на камешочке в думах о вечной России. Тянется рука за револьвером. Большой палец взводит курок. Указательный нажимает. Русская рулетка. Круговерть событий. Революционное беснование. Потемневшие лики во храмах. Возносимые под купола псалмы и акафисты во спасение Святой Руси. Дуло холодит висок. Боёк ударяет о капсюль. Падает рыцарь в траву-мураву рядом с испустившим дух Игренькой. Не исключён и другой расклад. Попавшие в плен белым красные партизаны, поставленные у края оврага. Хлесткий, как удар бича, залп из винтовок. Падают надломившиеся тела в яму. А уж в висок или в какое другое место угодила пуля-дура – это всего лишь навсего дело случая. Ну а почему ржавой шашке не принадлежать бравому, гулявшему по Дону казаку, с азартом стегавшему нагайкой по осыпающимся стеклам магазинов, замахивавшемуся шашкой на бегущую по Крещатику чернявую смутьянку? Почему так же, как в слове «шелом» отлит и шлем древнерусского богатыря, и приветствие на иврите, не присутствовать повсюду двойным смыслам?
В одной из легендарных версий я даже помещал Михаила на преследующую мистиков всех времен и народов Луну. Астронавт в скафандре валился на пыльную поверхность ночного светила от стукнувшего в висок метеорита. Падение белоснежного астронавта было по-античному эффектно, по -гомеровски замедленно и барельефно выпукло по причине в шесть раз меньшего притяжения. Красиво. Орнаментарно. С такой же легкостью подобия из ряда безудержных фантазий и исторических параллелей Мишиной смерти не давали мне развернуть остросюжетное повествование, по канонам которого ужасные события и кровавые сценки должны подбрасываться в угоду читателю на манер уголька, для поддержания неугасимого огня веры в талант автора, отправляемого татуированными чертями во всеядный анус, направляющегося в парилку откинувшегося с зоны фаната берёзового веника.Этих четей я углядел , пока сидел в оцинкованном тазу в позе лотоса и папаня намыливал мне голову.
Версии! Они множились трещинами на лобовом стекле врезавшегося в самосвал "уаза".Они наплывали видениями. То вдруг мне являлся Иван Грозный, прижавший к груди истекающего кровью сына с проломленным виском, при этом посох на набалдашнике которого засохли кровавые сгустки, валялся у ног самодержца. То в неверном трепете лунного света в императорской опочивальне возникало лицо мальтийского рыцаря монарших кровей, судорожные пальцы заговорщика ощупывали рану, чтобы убедиться - мертв! - и раздавался голос: «Эк, я его табакеркой-то! А какой был важнецкий государь-император!»
Порой мне казалось, что навязчивый сюжет про висок, я почерпнул из вороха вынутым мною из Мишиного кейса бумаг. И тогда между лопатками пробегал холодок: выходило - Мишель предсказал собственную смерть и способ, которым он будет лишен жизни. Я перерывал бумаги покойного и в самом деле повсюду находил эпизоды с проломленным виском. Правда, позже мои писания перемешались с Мишиными, и я уже не мог отличить машинописных листов погибшего от своих собственных. И никакая лингвистическая экспертиза не определила бы их авторства. Да и почерки наши оказались на удивление похожими. И тогда я устыдился: неужели созданное мною-плагиат?!
Из выступления автора романа «Смерть на перекрестке» на семинаре по трансцендентальной медитации по методу Махариши, шаманским практикам и методикам спиритических сеансов
Оцепеневшим в недрах горы монахом я медитировал над рассказом. Застыв, я подобно выдолбленному в нише, ждущему неизбежного разрушения Несокрушимому Колоссу, видел на 2000 лет вперед. И в то время, когда надо мной зудели мухами, граяли вороньим карканьем и задевали лицо крыльями голоса коллег, я носил своего «Мотылька» в воображении, как колдун корень мандрагоры в ладанке на груди. Он был при мне в то время, как я пил тошнотворную, процеженную сквозь чайное ситечко микрофона муть, когда в поисках запрятанных в двенадцатый стул бриллиантов вдохновения, обкрадывал ради презренного гонорара влюбленную в меня вдову Поэзии-Музу.
-Хлебни кофейку-то! А то сморило бедного! И чего ты все тут пишешь? Дай хоть почитать!– доносилось в прохладную глубину моей пещеры, где я сидел в позе лотоса, возложив корневатые пальцы на узловатые колени, безмолвствуя, с проткнутым спицей языком. Это Надежда Сергеевна, радийная ведьма, которая, зажавши меж мохнатых ног никелированный микрофонный держак, воспаряла в эфир и, хохоча, носилась там косматая, огнеглазая, заварила мне своей бурды из колдовских трав, лягушачьих кишок и эмбрионов неродившихся младенцев, засушенных, прожаренных и упакованных в кофейные пакетики.
Я утаскивал своего ещё трепыхающегося, но уже пронзенного булавкой «Мотылька» домой. Я не хотел, чтобы кто-то наткнулся на него, все ещё конвульсивно шевелящего лапками. Я не желал, чтобы обнаружив мой рассказ в ящике стола среди катушек с пробитой насквозь черной лентой для пишущих машинок, погнутых скрепок, пустых стержней для шариковых авторучек, кто–нибудь потешался. Перетекая в бальзаковскую мансарду комнатки, в квартире, которую я делил с мамой, я продолжал творить.
Для того, чтобы слегка вдохновиться, - я брал бинокль - память об Афганистане, тошнотворно теплой воде в раскалившейся фляжке, лямках рюкзака, натирающих плечи, автомате бьющем по боку – и, наведя резкость, скользил составленной из двух кругляшков «восьмеркой» по окнам соседних домов, словно высматривая «духов». Вот и тем вечером, после того, как мы оттартали Михаила в морг, я раздвинул шторы и стал изучать кроссвордовые квадратики светящихся окон совсем так же, как когда-то афганские кишлаки. Переехав с родителями из барака в крупнопанельный дом, я оказался обитателем жилья располагавшегося как раз неподалеку от того перекрёстка, где позже произошло ДТП, ставшее в этой истории чем-то вроде черепа Бедного Йорика в шекспировской драме, из которой Смоктуновский смог извлечь дистиллят позднего советского мифа о трагической гибели рефлектирующей интеллигенции, а Высоцкий - экстракт жизнеутверждающего оптимизма дворовой шпаны. Коктейль из этих ингредиентов и составлял суть моих внутренних борений. Культурные потребности каким-то образом уживались во мне с дурными, грозящими перерасти в патологию наклонностями. Отложив томик Пруста, я брал бинокль - и как мне было ни стыдно, принимался разглядывать сквозь увеличительные стекла заоконный мир. Тополиная ветка обращалась в толстое бревно, какими перекрывали крыши в лачугах дехкан. Воробей на ней - в беркута. Бывало, мне везло - и во вспыхнувшем вечернем окне занавески оказывались не задернутыми - и я мог видеть, как стягивает через голову платье Мэрилин Монро. Так я прозвал блондинку из дома напротив. Она-то и уводила свою доченьку в полосатом, как жезл гаишника, свитерке, через перекресток, когда мы отъезжали в морг. Прежде я любовался ею, когда она, сняв платье, то же самое делала и с комбинацией, а затем и отшвыривала бюстгальтер, а то и приспускала трусики. Теперь желание скользить по поверхности её кожи, кратеру пупка и растительности ниже него подобно астроному по материкам неведомой планеты, сменило любопытство совсем иного рода. А не была ли она одной из многочисленных пассий Михаила? И не подстроила ли она это самое ДТП? Предположим, её муж часто уезжал в далекие командировки и во время его отсутствий Миша восполнял недостающую половину. Помнится, на шторе в окне спальни блондинки я видел какую-то тень в шляпе с профилем, который вполне мог сойти за Мишин нос с горбинкой и его «упрямый» подбородок. Кажется, отпечатавшиеся в тот вечер тенями на шторе двое, ругались. А иначе, зачем бы проходить в спальню в шляпе! Сколь не безумна была эта версия - мне хотелось её проверить. Но на этот раз штора в спальне Мэрилин была задернута, зато отлично просматривалась залитая светом лампы детская - и я увидел, как девочка за что-то отчитывает своего братца. Разглядывая, как в микроскоп, разбросанные на полу игрушки, я поразился их набору и положению. Стало так же не по себе, как тогда, когда впервые почувствовал: нога наткнулась на проволоку растяжки, шевельнись – и тебя, рвя и полосуя осколками двух гранат, разнесет на кусочки. Нет, этого не могло быть! На полу детской была полностью воспроизведена картина ДТП. Пластмассовый светофор. Въехавший в него грузовик. Автобус. И ещё один грузовик( в то время не было игрушечных панелевозов и поэтому мальчик воспользовался наличным антуражем). Тут же был и «уазик»( какая-то пластмассовая легковая). И валяющаяся в сторонке кукла - красноносый клоун в шляпе, имитирующий мертвого Савкина. Собственную маму мальчонка изобразил с помощью большой куклы с синтетическими волосами, сестренку в виде пупсика. В стороне лежала на боку черная тряпичная собака.
Словно уничтожая улики, девочка раскидала игрушки и, оставив трущего кулаками глаза, содрогающегося от рыданий братца, подошла к аквариуму и, вынув из кармана комбинезона баночку, открутила крышечку. Ухватив муху, она сосредоточенно оборвала ей крылышки-и бросила в воду поверх ряски. Видно было, как к поверхности поднялся вуалехвост - и, схватив насекомое, оставил на зеркальце воды расходящиеся круги. Повторив операцию с отрыванием крылышек и кормлением несколько раз, девочка вынула другую баночку, и, поднеся её к лицу, стала любоваться мотыльком. Потом она подошла к клетке попугая, вынула мотылька, оторвала крылышки и ему, и скормила всё, что осталось от первопричины смерти Савкина, птице. Оцепенев, я следил, как завороженный, за этим зловещим ритуалом. Все-таки меня, уже наслушавшегося рассказов Фанни Каплун о реинкарнации и шаманских приёмчиках, не на шутку волновало: а может ли душа переселиться в мух и мотыльков? Что если мотылек, вылетел из своей хризолиты именно в момент метаморфозы с перетеканием духа из отживающего существа в нарождающееся? Что если часть духа Михаила воплотилась в угнездившийся в трупе собаки мушиный рой, который тоже как раз в этот момент начал выходить из коконов? Значит ли это, что после поедания живого корма вуалехвостом и птицей, Михаил стал наполовину аквариумной рыбой с выпученными глазами, наполовину - волнистым попугайчиком в клетке? По крайней мере, я пришел к выводу, что было в Савкине что-то и от того и от другого из этих существ: мог он быть и нем как рыба, и болтлив, как пернатый обитатель джунглей.
Было над чем поразмыслить. Тем более, что следя в бинокль за светящимся окном, я открыл однажды любопытную взаимосвязь между происходящим в квартире и на перекрестке. А, наводя бинокль на перекресток, где колготились автопроститутки, я мог среди этих ярко раскрашенных тропических бабочек обнаружить и знакомую мне молодую мамашу. Она выходила на панель регулярно, вместе с ещё двумя - дородной шатенкой и длинноногой брюнеткой, но не всегда так быстро, как её товарки, находила клиентов. Как-то меня весьма заинтересовал момент «съема» жриц любви. В бинокль, в который мне приходилось видеть, как караванщик едет на верблюде, а следом на двух других тащатся две его задрапированные в паранджи жены, я увидел подскочивший к перекрестку «уазик», номер которого был идентичен номеру редакционной разъездной машины, в него загрузились полненькая и стройная, а мама двух детей оказалась не у дел. Две другие были куда бойчее – и попросту оттесняли «мою златокосую», так я назвал понравившуюся больше всех из этой троицы. В тот вечер она долго мёрзла на осеннем ветру, голосовала, машины проносились мимо, и она ушла ни с чем. Мне стало жаль её, всё-таки ей нужно было кормить детей, рыбок в аквариуме и попугая в клетке. На следующий вечер я приоделся в кожаный пиджак, пристроил на голову моднячую широкополую шляпу, и, подойдя к «моей златокосой», спросил её о цене услуги.
-Ты не на колесах. А за квартиру отдельная плата. Пока муж на работе, дочь в школе, сын в садике могу обслужить, – ответила она.
Мне тоже нужно было управиться, пока Алиса была на работе. В то время она ушла из школы глухонемых, и устроилась фотомоделью в рекламную фирму. Щит этой рекламной фирмы и был позже установлен на погибельном перекрестке, и я мог попеременно видеть свою синеглазо-златокосую жену, рекламирующей похожий на первый спутник земли пылесос, напоминающий обликом летательные аппараты звездных войн автомобиль, неотразимой красоты холодильник, фантастических возможностей кухонный комбайн. Пока мы договаривались о цене и продолжительности времени, я мог хорошо разглядеть заоконную Мэрилин Монро. И понял - почему она так пришлась мне по вкусу: ростом и фигурой она была, один в один - сошедшая с рекламного щита красавица. Правда, «золотая коса» оказалась париком. Да и слой косметики гейша наложила такой, что невозможно было различить лица. Она отшвырнула недокуренную сигарету - и мы пошли. Мы пришли в ту самую квартиру, которую я так часто наблюдал в бинокль. Если на улице был полумрак, то в квартире почти темно. Миновав проходную комнату с попугаем в клетке и аквариумом, мы вошли в спальню. Она прикрыла двери – и сразу ухватившись цепкими пальцами за пуговицы моего пиджака, начала меня раздевать. Не деловито, как - мне казалось, должна была действовать труженица панели, а порывисто и страстно. Отбросив парик, она стала срывать с себя одежду. Но, остановив мои ответные притязания, сказала напевно:
-Подожди. Я приму душ.
Лежа на ещё не расправленной постели, я представил её под хрустальным водопадом брызгалки – и понял, что не смогу уйти отсюда до утра. А может быть, и останусь навсегда. Я огляделся. Письменным столом у окна, геранью на подоконнике, люстрой под потолком, гитарой над диваном, эта спальня мне сильно что-то напомнила. Но я не хотел сильно напрягаться: что?
-Тебе повезло! – сказала она. - Дети у мамы. Муж в командировке. Можешь остаться до утра вне тарифа…А сейчас шагом марш в душ…
За полночь я оставил деньги на краю стола рядом с пишущей машинкой и грудой бумаг. Отработав гонорар, она рассказывала, что трудится секретаршей у важного босса и берет работу на дом. Тогда зачем панель? Но она уже спала, едва прикрытая простыней. Сине-зелёная какая-то. И мне уже ни о чем не хотелось её спрашивать. Я не стал её будить, ушёл, захлопнув английский замок снаружи. Домой не хотелось, тем более, что там предстояли объяснения по поводу столь позднего возвращения. И хотя наготове были объяснения о затянувшейся записи передачи, мальчишника на квартире у Филимона, попойки у Савкина, ясно было-что разбора полета, слёз, а то и хлестаний ладошкой по щекам не миновать. И вдруг я просыпался - в той же самой квартире, той же самой постели между письменным столом и стеллажом с книгами внавал -и обнаруживал, что рядом со мной- головою на подушке -не закадрённая мной на перекрёстке копия Мерилин Монро из кинофильма "В джазе только девушки", а моя жена Алиса, всё время пока я отсутствовал печатавшая на машинке мой роман.Она, только она могла разобрать мои каракули, которыми я покрывал бумажные листы, нередко воображая себя сочиняющим еретически-эротический трактат вельможей времён Екатерины Великой. Гусиное перо круглилось в моих пальцах.Витой парик щекотал шею. Кружева на правом рукаве моего камзола то и дело по неосторожности обмакивались в бронзовую чернилку с откидывающейся крышечкой,- и тогда поутру я вышвыривал в окно испачканные чернилами манжеты-и они повисали на кустах сирени, такие же фиолетовые, как и душистые грозди цветов. Плодом ночи, проведённая наедине со свечой-трепетуньей, была моя не предназначенная для чужих глаз инкунабула.В ней было запечатлено, как грёзы перетекают одна в другую.И , блуждая среди них, я уже не мог разобрать-где я и кто я?
Как бы отправляясь прогуляться, я часто выходил на перекресток. И даже когда Алиса родила сына, и мы переехали в другой район, приходил сюда, где к прежним «съемщицам» добавились новые, но "златокосой" уже не было. А я хотел её увидеть. Особенно после того, как, поймав её в объектив бинокля на перекрестке, увидел подкатывающее такси, выскочившего из него Мишу Савкина. Он яростно жестикулировал, словно договаривался о цене, выбирая на базаре мясо. Меня взбесило то, как он буквально запихнул её в «Волгу». Мне хотелось броситься за этим такси вслед, вырвать её из загребастых лап писателя-деревенщика. Я отшвырнул бинокль. Я ринулся на вокзал. Я взял билет на электричку. От станции Злобино я добирался до Чумаков на попутке. Но двери дома в Чумаках был на замке. Я ночевал в стогу. А, вернувшись поутру в город, рванул на улицу Гоголя, в храм творческих отлетов Миши. В ответ на мои настойчивые нажатия на кнопку дверного звонка вышел Савкин. Тускло горела подъездная лампочка. Меркло брезжил рассвет за спиной Михаила. Он был в «семейных» черных сатиновых трусах. Заспанный. Пригласил зайти. На диване под фотообойной березкой, стыдливо прикрывая грудь одеялом в пододеяльнике, лежала его соседка-спутница по походам по грибы и ягоды, в которой я признал дородную шлюху с перекрестка.
-А где она? –выдохнул я.
- А! Эта краля несговорчивая! – пошурудил Миша лапищей с наколкой-якорем поверх трусов. – Так она такие цены называет! Таких и путаны в интуристе не загибают. Вон, Люба не даст соврать. От этой цацы все клиенты бегают. Говорят ищет своего принца…
Отойдя от окна, я вешал бинокль на гвоздь и усаживался на стул напротив стола, на котором лучилась всеми своими никелированными частями печатная машинка фирмы «Ятрань». В пещере моего литературного дебюта властвовал стол у окна. Герань в горшке на подоконнике цвела бледными, похожими на не целованные нежные губы цветочками. Там обладала вассалитетом полка с книгами, тревожа которые, я всё чаще натыкался на фолианты в сафьяновых тисненых переплетах с позеленевшими от времени медными застежками, а то и на свитки манускриптов в кожаных, сшитых жильными нитками тубусах. Здесь царствовал тот самый, выживший с барачных времен жесткий стул, сидя на котором, я все чаще чувствовал, как у него отрастает резная спинка трона, локти подпирают два сфинкса, а заканчивающиеся когтистыми подушечками лап ножки, бешено галопируя, уносят меня в неведомые дали. На диван-кровати я путешествовал в страну сновидений. На стене над этим ложем аскета в отзывистых своих недрах таила музыку гитара, то ли повисшим на шнурке суицидником-салагой, то ли распнутым на единственном гвозде пророком. Её потемневшая, потрескавшаяся, как поверхность иконы, помнящая и жару Герата, и холод Пандшера, дека хранила в янтарных прожилках сосновой древесины мой мальчишеский голос.
Грезилось – это келья монаха с видной в бойницу железной горкой, качелями, тополем, шаркающей ногами по тротуару старухой с авоськой, в мотне которой запутался золотой сазан хлебного кирпича. Приглядевшись к этой заученной наизусть старухе, я вздрогнул: на её левой руке была надета окровавленная водительская перчатка. Величественно посаженная на шею голова. Ахматовский профиль с по-пеликаньи отвислым зобом подбородка. Наверное, из эвакуированных во время войны блокадниц, начинявших смертоносным огнем снаряды для «Катюш». Кажется, именно тогда я впервые смутно ощутил: со мною происходит что-то не то. Потому как этой старухе было место на цветной картинке переснятой обложки битловского альбома, которую я вырезал из «Ровесника» и прикнопил над столом в редакционном кабинете, а не на перекрестках города или во дворе моего дома. А она, чей долг состоял в том, чтобы держать на коленях куклу девчушки в полосатом свитерке, играющей в миниатюрную машинку – точную копию той, на которой попал в автомобильную катастрофу Маккартни, разгуливала где ни попадя. Я годами охотился за альбомом "Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера". И однажды , в барахольной толчее, я сторговал у юркого фарцовщика свою мечту и принеся её домой, водрузил чёрный виниловый блин на "вертушку" и , слушая, стал разглядывать пёструю картинку, узнавая в её персонажах уже виденные лица и фигуры хоровода "дежа вю"...
Печера с врывающимся в дыру пролома червонным лезвием солнечного света, где в ожидании возвращения меня из пустынь и гор Афганистана, моя мама доставала с книжной полки «Айвенго» и сказки «Тысячи и одной ночи», чтобы представить сына прекрасным неуязвимым рыцарем в сияющих доспехах и окружении гаремных гурий. С дзен-буддистской косичкой из седых волос на затылке, совершеннейшее из воплощений того Колоса, на вырубку которого в нише горы каждое утро отправлялись монахи из соседних пещер, она, совсем уже бесплотная, часто сиживала здесь, вдыхая запахи радаролистной гераньки, перебирая мои письма с номерами полевой почты. Перелистывая страницы моих детских книг, она видела меня облаченным в доспехи идальго в развевающемся белом плаще, с поднятым мечом, и, замерев в тишине, чтобы не спугнуть видения, вздрагивала от каждого хлопка подъездной двери, каждого падения белого конверта в черную гулкость почтового ящика, там, где они, эти ящики, позли бэтээрами по каменной пустыне. Это она, глядя в спину уходящей по тротуару мимо песочницы и тополя почтальонши, молила, чтобы в пахнущей ржавой жестью темноте не оказалось того, чего она не желала больше всего на свете. Не попадая ключиком в скважину вечно заедавшего замочка, она молила молчаливого Несокрушимого Колосса, непреклонно прокручивающего закон перевоплощений всего живого , чтобы я ещё побыл в этом воплощении. Это она, моя бедная монашка, падала в черную бездну обморока при запахе цинка и потому раздала соседям оцинкованные ведра. Это она роняла слезы радости на строчки, сквозь которые ухмылялся я, сидящий на броне бэтээра, с «акаэмом» в обнимку, в шляпе-малахайке, с облупленным на жаре носом. Я - на фоне гор. Я - в окружении руин разбомбленного кишлака. Я - на уцелевшем после артподготовки верблюде и в чалме, размотанной с головы «духа».
Не могу понять - каким образом, но, спустя десятилетия, я открыл для себя страшную истину: разглядывая фотографии в старом семейном альбоме с потертой бархатной обложкой, я вдруг обнаружил маму прижавшейся к подолу молодой блондинистой женщины девочкой с сачком для ловли бабочек в руке. Это без сомнения была та самая девочка из круга зевак на перекрестке с испугом уставившаяся на коченеющий труп Михаила Савкина. Рядом смотрел в объектив кинокамеры мальчик с прижатыми к матроске игрушками. Снимок был сделан на вокзале, у ног женщины стоял чемодан. За спиной на уровне головы видно было вагонное окно с занавесками и глядящей сквозь стекло старухой, которую я уже видел на обложке битловского альбома. Вот тогда первым проблеском догадки и мелькнуло: а что если не было никакой автокатастрофы на перекрестке? Что если я грежу наяву? Что, если не понятно по чьей воле заблудившись в кармических перетеканиях, я воспринимаю всё, что запечатлено на снимках - в виде живых людей? Я стал лихорадочно перелистывать страницы фотоальбома и убеждаясь, что Савкин - вылитый отец в гробу, над которым склонилась плачущая мама, что Толик Саватеев- один к одному мой родной брат, а старушка-вековушка, подбиравшая с газона медяки, консервные банки и даже покусившаяся на бутылку «Московской» - моя родная бабка, к которой ездили мы всей семьей на электричке в деревню Чумаки. Ещё больше я был изумлен, когда сделал другое открытие: персонажи битловского альбома с картинки над редакционным столом также перекочевали и на тот роковой перекресток, и в наши радиокомитетские кабинетные лабиринты. Шнырявший в толпе литературовед в штатском Валентин Семенович Чернов был идентичен Эдгару По, протоколировавший происшедшее на перекрёстке - Полу Маккартни в гусарском облачении и при погонах. Совсем неспроста встретили мы по пути в морг и затаренный в новое тело аватар Джона Леннона. Старуха с окровавленной перчаткой на левой руке была вылитая старушка-побирушка. А сидящая на её коленях кукла с легковой машинкой, прижатой ручкой к ножке-все та же девочка. Открытием стало для меня и то, что Надежда Сергеевна оказалась сошедшей с обложки битловского альбома Мэрлин Монро, Света- Йоко Оно, а Колесо подкатившего «КамАЗа», в который утолкались выжившие свидетельницы автокатастрофы- бас-барабаном на могиле-клумбе.
Сидя за письменным столом на стуле-троне, выпадая из реальности за однотумбовым в редакции или даже на летучке при немалом скоплении коллег, я путешествовал сквозь времена, перетекая из юности в отрочество, из него - в детство. Обжившись в пространстве у подоконника с геранью, я продолжал писать и переделывать свой рассказ. Меня целиком захватывал процесс трансмутации разгороженного перегородкой с дыркой для подглядывания зловонного сортира, под сводами которого плодились рои мух, в благоухающую восточными курениями монашескую келью.
Из записей, сделанных для истории болезни медсестрой частной клиники сексуальных аномалий
Дырка от выпавшего сучка превращалась в окно в чудесный, неведомый мир. Меняя цвета, крылышки мотыльков перевоплощались в плавочки и трусики пусть все еще недоступных геометрических фигур, чьи арксинусы и арктангенсы вписывались между животами и бедрами вчерашних шестилетних стриптизерок в лопухах. В необоримой эррекции взмывала вверх ракета. Юрий Гагарин показывал большим пальцем:во! Раздавался возглас: «Поехали!» Рука тянулась. Губы слеплялись. Геометрия переходила в тригонометрию. Забравшись под одеяло в своей комнате, я затаскивал туда фантомы всех своих одноклассниц и литературных героинь, чтобы, стоически борясь с соблазном мастурбации, обладать ими в кончающихся поллюциями фантастических снах.
Из материалов специальной психиатрической комиссии
Давно уже было ясно, что «Мотылек» - чушь собачья, головизна, не имеющая ничего общего с тем, что произошло как причина каких-то неизбежных последствий. Грезилось: сквозь мое чувство безотчетной тревоги я то и дело проникаю в какое-то иное время, которое пока не отвердело, не кристаллизовалось, но уже существует в будущем в виде кипящего расплава. Вот это полнейшее перевоплощение постыдного подглядывания в захватывающее дух заглядывание и заставляло не прекращать начатого. Меня даже не интересовал конечный результат этой графоманской мистерии, настолько волновали меня открывающиеся с помощью вождения по бумаге ручки или стучания по клавишам машинки оконца ясновидения.
Уперши одеревеневшие кисти рук в каповые наплывы колен, я цепенел. Я обращался в узловатый, человекоподобный корень, проросший сквозь узкую расселину в темноту пещеры. Моя голова была клубневидным утолщением, мое туловище образовывало набухшее, выпустившее в стороны отростки рук и ног, корневище. Из моего темечка в напоминающий о давних землетрясениях скальный разлом уходил змеистый отросток, соединявший меня с изогнутым, шершавым стволом, тянущимся ввысь и на четыре стороны света простиравшего ломкие черные веточки в продолговатых зеленых листочках. Карликовое деревце венчало вершину горы, словно удерживая в своих пальцах голубую каплю небес. В сущности крона этого дерева была развившимся из не дававшего покоя мальчонке отростка, который он зажимал в кулак, таращась на русоволосый треугольник и двигал, двигал, двигал кулачишко, чтобы ощутить себя взмывающим в высь и даже выходящим в мерцающую звездами бездну космонавтом…
И все же разница между способом достижения такого приобщения к космическому ужасу бытия и достигнутым была колоссальной. Искажения восприятия были невообразимы. Даже черти на жопе мужика, заведшего в кусты соседку, превратились в рыцарей, а задний проход в пещеру: прапор в учебке оказался гомиком, пользующим пухленьких, молоденьких мальчиков-салажат, и, разрядив в него «акаэмовский» рожок, я увидел, что он реинкарнация Вечного Ворона. Уже в госпитале, привязанный смирительной рубашкой к кровати, я продолжал рубить его отрастающие клювастые головы. Вот тогда-то я и встретился впервые с самим собою. Спешившись с коня, я вслед за оруженосцем вошел в пещеру – и увидел одеревеневшего в медитации полуголого дервиша.
***
- Ну и чего это ты тут сочиняешь? -раздавался из-за спины голос Савкина. - Ты думаешь - что пишешь?
Я оборачивался. Михаил сидел, вальяжно развалясь на диване. Его голос отзывался эхом в деке висящей над ним гитары. Струны подрагивали.
- Ты вот написал про спешащего на свидание с букетом роз любовника. А ты хоть понимаешь, что ты и есть тот самый любовник? А написанное уже испортило твою карму -и ты погиб в автокатастрофе. Или погибнешь… Да, да! В том же городе. Только на другом перекрестке! Или ещё что- нибудь стрясется. Ты ещё сам в этом убедишься. И вообще - ты думаешь, что -то знаешь, а на самом деле -ничего. Ты хоть соображаешь - какой сейчас год? То-то! 1991 -ый! Посмотри, что в мире -то творится!
Мой незваный гость протянул руку в сторону телевизора на тумбочке в углу и, послав в его сторону стекший с концов пальцев голубоватый святящийся шар, заставил вспыхнуть экран.
Зазвучали звуки «Лебединого озера», танцор подхватил балерину. Потом по экрану пошла конвульсивная рябь, и на нем появились трое, в которых я узнал Дыбина, Черных и Савкина. Савкин что-то убежденно говорил, но не слышно было - что. Кадр сменился. Объектив кинокамеры выхватил грохочущие по улицам Москвы танки, лежащего поперек дороги парня – это был хипповый чудик с перекрестка, сильно напомнивший фарцовщика, ввернувшего мне роковой битловский альбом . Кадр ещё раз сменился. Пикетчки напирали на проходную телерадиокомитета.
- Как все-таки искажает изображение лучевое оружие! Одни оборотни кругом! - возмутился Савкин. - Явь от сна не отличишь. Если кому дать кнопку от этой спецаппаратуры-он такого понатворит! Это похуже ядерной кнопки будет! И зачем надо было испытывать эти лучевые генераторы на своих же в Афганистане? Ведь черте что получилось! Ведь, попав под лучевое воздействие наш редакционный «УАЗик» переместился в Афганистан 1980-го! Соображаешь? Мы поменялись местами! К тому же этот придурок Чепмен грохнул Леннона на газоне у отеля «Дакота» - и теперь блуждающий дух великого битла является на всех газонах мира. А следом –Чепмен с револьвером. И ничего не попишешь! Это я насчет того патлатого лже-Христа в круглых очках с японкой старше него в обнимку. Это покруче масонов будет!
- Что –то я не припомню, чтобы кто-то там был похож не Чепмена!
- А хмырь, притворившийся ментом–гаишником! Он револьвер-то в кобуру засунул. А томик Сэлинджера швырнул в канализационный колодец.
-Не может быть!
-Может. А известно ли тебе, - продолжал, вещая прямо из телевизора, входя в состав гэкэчепистов, Черных, - что в песнях битлов содержатся оккультные послания, и, отправляя их в эфир, ваше радио выпускает джина из бутылки? Не исключено, что где-то среди аппаратуры запрятан лучевой генератор, полностью изменяющий картину пространства-времени…Вот и эти видеокассеты, что лежат в тумбочке - ткнул он пальцем вниз. - Насмотревшийся этой ерунды про пришельцев человек превращается в биомашину с имплантированным сознанием! Чего ты там написал про Уничтожителей Времени из будущего? То-то…
Из доклада по теме « Сновидения как память о предыдущей и последующей жизнях», сделанного писателем К. Лученковым на психолого-эзотерическом симпозиуме
Перетекая из СНА в ЯВЬ, из ЯВИ в СОН, я медитировал. Я и лежал на диван-кровати и сидел за столом, колотя по клавишам машинки, одновременно. Из оцепенения меня выводил персонаж в пиджаке со значком в виде вечного, торчащего штыком – ножом пера, восседающий, как в прачечной, над ворохом грязного белья, над кипою бумаг на письменном столе. Обратясь в серо-черного ворона, он вонзал мне в глаз клюв. Именно так поступил Дыбин, выйдя из телеэкрана, и обнаружив синюшность моих щек, рану на виске, торчащий из макушки осколок, гнилостный запах изо рта, убедившись в конце концов, что перед ним не принятый им на работу выпускник факультета журналистики, а либо комиссованный ветеран «афгана», либо кто-то подстреленный снайпером во время штурма Останкино. Понуждаемый этим запахом, ворон закатывал глаза и, сказав «ка-р-р!», уже когтил мою щеку и губы, замкнув их мощной невкусной лапой, чтобы я не орал. Жадный до мертвечины, он облил жидким вонючим пометом и свитерок, и дожидавшиеся моего возвращения из Герата джинсики, воплотившие в явь сюжет блюза «Дом восходящего солнца» про освободившегося из тюрьмы парнишку из Нью-Орлеана. Орнитологический бандит возился и елозил веером хвоста по моему подбородку, пока не вырвал мой глаз и не сглотнул его, отправляя слизистый шар в зоб.
-Что ж это вы, Лученков! Что-то там пишете в рабочее время! Сидите в оцепенении, так что до вас не докричишься! Коллеги стали замечать, - переваривал начальник мой глаз, чтоб превратить его в продвигающийся в недрах кишечника помет.
И тут из-за его спины на меня «засветившегося» со своей неподвижностью, норовя обглодать задумчивого мыслителя до костей, внезапно набрасывались полчища юрких, подвижных мух – собратьев по перу, крылышку и хоботку. Подобно этим омерзительным тварям и мне приходилось кочевать от стаи к стае, от роя к рою. Я смирился с тем, что двумя из моих переменчивых ипостасей были личины мухи и ворона. Потому что суть избранной мной профессии - питаться падалью уже случившегося, не имея радости совершать что-то самому. Исходя из поговорки «волка ноги кормят» я бы, конечно, хотел иметь третьей ипостасью сущность клыкастого гада на мощных мохнатых лапах или хотя бы собаки, но, увы…Мушиные крылья и вороний клюв вылазили из меня куда естественнее, чем когти на подушечках лап и зубы-хватала из мощной пасти. И хотя журналистику называют второй древнейшей, она даже древнее первой, потому что питаться падалью и откладывать в гнилое мясо маленькие белые зернышки, чтобы потом из них вывелись личинки—самое древнее из занятий. Такое же, как и перемещение по эфиру при посредстве демонов или вселение в живых людей с помощью слова и магически-ритуальных действий.
Когда мушиный рой коллег налетал на меня, будто я давно неживой, я в самом деле, всерьез задумывался—а жив ли я? Да, я не был уверен—не погиб ли Костя Лученков в тот момент, когда мчащийся по пыльной дороге джип наехал на мину, потому что, судя по предшествовавшим аварии на перекрестке разговорам с Димой-водилой, мы участвовали с ним в одном бою в Пандшере. Иногда, уходя с головой в отделку рассказа, я превращался во взорванного позже талибами Будду. Замерев, я видел, как в той же комнате, где я сижу за столом, стоит на табуретках цинковый гроб. Я чувствовал, как на затылке у меня прорезается третий глаз. И, сидя за столом, я мог видеть и осязаемо-материальные ластик, резиновым запахом напоминающий о детстве, альбоме для рисования, уроке в классе, шуршании карандаша по бумаге, где проступали очертания кувшина и яблока, и отбрасывающий тень на лист ватмана, пахнущий кедровой смолой граненый карандаш, и пестреющий длинными строчками томик «Илиады», развернутый на сцене похорон Патрокла. Одновременно я видел и мать, обхватившую гроб там, где у покойника должны быть ноги, и отца с молотком в руке, ударяющего по стеклу окошечка в цинковой домовине. Сидя за столом, я одномоментно и лежал внутри тесного гроба, и поэтому недвижной кожей осязал сыплющиеся на мое мертвое лицо осколки стекла, и явственно ощущал зияющую в виске дыру. До меня, подобно посланию запечатанному внутри пустой жестянки почтового ящика, долетал крик матери: «Это не он!» Я слышал грохот валящегося на пол отца, стук выпадающего из его руки молотка.
С этим молотком и зубилом отец каждую ночь отправлялся высекать Идола в горе. Толпы хмурых монахов, ещё хранящих в памяти, усы, фуражку, пуговицы кителя на колоссе, зажав в одной руке молоток, в другой зубило шли и шли, чтобы угрюмо трудиться, сбивая с Несокрушимого то усы с фуражкой, то, обрабатывая нос-картофелину под нос-сливу, лысину, под плотную нашлепку волос, находя во лбу Клосса достаточно места для того, чтобы отодвинув лобную кость скалы, вырубить полочки толстых бровей. В результате этих действий усы перемещались на место мощных надбровных дуг. Лик Гаутамы переворачивался, и, ударив молотком по стеклышку-оконцу, отец увидел себя, взмахнувшим раскаленным, дымящимся от стрельбы ППШ с опустошенным магазином, чтобы мгновенно превратиться в выстаивающий очередь за водкой ношенный габардиновый пиджак с медалькой «За отвагу» на лацкане…
Глядя в зеркало двойных оконных стекол, я видел со своего трона вдохновений и выпавший из омертвевшей ладони молоток в углу, и упавший на глинистый бруствер окопа ППШ. Та же, бессильно упавшая рука, та же разжавшаяся ладонь. Сквозь нее, мерцая, светилась длань с перстнем, роняющая звякающий о твердь лучезарный меч. Я видел, как время обращало эту ладонь в ссохшуюся скрюченную ветку, как затем распадалась и она, становясь взметаемым дуновением ветерка облачком пыли. Глядя в волшебные кристаллы вставленных в крестовину рамы двойных стекол я созерцал, как затягивало травой отцов ППШ и оружие обращалось в бесформенную ржавую железяку с трухлявым прикладом. Мне было видно и то, как выпавший из мертвеющей руки обоюдоострый клинок, истаивает, обращаясь в ржавый прах.
В этих, окрашиваемых рубиновым закатом или серебрящихся инеем оконных кристаллах, я снова и снова мог видеть ещё один гроб, через два дня водруженный на те же табуретки. Красный в черных оборках пинал. Скорченная над ним обугленной спичкой мама. Лик НЕсокрушимого Колосса застывший на лице отца. Свечечку, вставленную в подсвечник сомкнутых на груди пальцев, с присевшим на сверкающий венчик расходящихся на четыре стороны света лучей пьющим нектар смерти синеньким мотыльком пламени, от трепыханий крыл которого на неподвижном лице отца, ворожа и колдуя, двигались тени.
В кристалле двойных оконных стёкол я видел и себя склоняющегося над машинкой на валике которой, шевелясь, двигались, гальванизируемые моим вдохновением листки. Самым ужасным было то, что заглядывая в отворяющиеся мелькающие оконца подсознания, я никогда не был уверен, что из полевого госпиталя под Гератом, именно меня, а не кого-то другого доставили в Кабул, а оттуда в Столицесибирск. И вернули ли меня в мой Нью-Орлеан в «черном тюльпане», запаянным в цинковый гроб, или в санитарном самолете с диагнозом «постравматический психоз», после трепанации черепа обреченного на блуждания в лабиринтах галлюцинаций?- я не знал. Пугала меня и возможная вероятность того, что могла совершиться ужасная подмена. В госпитале, где мне делали трепанацию, между больными шли разговоры, что, якобы, в одной из палат существует аппарат по пересадке сознания. Что стоит, вколов снотворное, подключить двух людей к одному прибору - и сознание одного можно запросто «перегнать» на «кору» и подкорку другого. Эти опыты в рамках программы «Бессмертие» спецслужбы проводили на безнадежно больных, обреченных пребывать в коме или неизлечимых сумасшедших. Так что я даже не уверен был, что я действительно получил коробочку с «поплавком» из рук декана факультета книгочеев. Порою alma mater представлялась мне чем -то вроде вживленного в мой мозг чипа-имплантанта, имеющего конфигурацию миниатюрного афинского акрополя или чем-то вроде обелисков и надгробий на старом кладбище города Томска, куда ссылали волхвов, масонов, народовольцев и догнаивали по тараканьим углам неортодоксально мыслящую советскую профессуру. Я не мог однозначно утверждать, что я—не водила Дима, сидевший за рулем и ставший участником автокатастрофы. Мне было определенно понятно, что я как-то связан с Мишей Савкиным, хотя я и знал, что я – не он, а тем более не клюнувший меня в глаз Дыбин. К тому же с времен пребывания в госпитале я не мог отделаться от навязчивого ощущения, что нахожусь внутри уносящего меня в глубины Вселенной корабля–плазмоида. Это пришло ещё тогда, когда я наткнулся ногой на стяжку и всё-таки шевельнулся. Не смог не шевельнуться. Они явились из грохочущих огненных смерчей. Извивистые зеленые шупальца- плети обвили и, обволакивая слизью, втянули внутрь…
На поверхности кристаллических оконных тетраэдров увидел я в конце концов, и скрытую до времени собственную сущность. После того, как в образованную клювом Дыбина дыру кинулись жаждущие обретения дара ясновидения, но не находящие уворованного глаза мухи-трупоедки, оказалось, что за вырванным глазным яблоком имеется другое, посвечивающее красноватым лазерным лучом око. Обрезав мамиными ножницами висящие ошметки биопокрытия и закамуфлировав адское око черными очками, я увидел смотрящего на меня из глубин оконного стекла Уничтожителя Времени. Я понял, наконец: разгромив оружейный магазин, отшвырнув как тряпичную куклу беспомощно вцепившегося в блещущие никелем рога «Харлея» наркушу-байкера и заняв его место в удобном седле, я обязан домчаться до той школы на окраине неведомого мне города, я должен ворваться в тот класс, где Мальчик шуршит грифелем по ватману и, разбив вдребезги кувшин, расплющив спецназовским ботинком восковой муляж семеренки, схватить подающего надежды ясновидца - и уволочь. Я уже чувствовал, как вибрирует подо мной стальное, пожирающее дистиллят черной крови земли, чудовище, как из выхлопных труб вырывается заостренное пламя, как ветер обдувает лицо и играет факелом моих волос. Я был не один. Нас, в нашем отряде Уничтожителей Времени было пятеро стремительных, как выпущенные из безумного револьвера пули. И мы знали свое предназначение: мы должны были умыкнуть Мальчика.
Не в наказание за его постыдные подглядывания—в них не было ничего нарушающего Основной Закон Времени: всем двором караулили за сараями у бартреса, когда в него войдет какая-нибудь краля, чтобы на мгновение приложиться глазом к дырке от выпавшего сучка, а затем звездными вечерами, взобравшись на теплую крышу сарая, следить движение мерцающей блестки по небесному куполу и рассказывать страшные истории о пришельцах. Громила на «Харлее» должен был прибыть сюда из будущего с секретной миссией во имя уничтожения провидца, ибо не допущено смертному заглядывать за грань кипящего инфернальным расплавом настоящего в завтра.
Уничтожитель Времени ощущал в себе яростное предназначение отыскать Мальчика, я готов был, дырявя всех кого ни попадя из грозной стрелялки, искать и найти этого Мальчика, и только его мама могла противостоять мне. Потому, что она стояла у того самого пресса, который один мог раздавить никелированный, напичканный электроникой остов киборга.
Мама была заперта в 1965 году. Стоя у пасти чавкающего металлического мастодонта она давила на его красный пластмассовый глаз, похожий на дымное солнце, встающее из-за края поселка, утыканного драконьими зубами заводских труб. Она нажимала на это отшлифованное её прикосновениями солнышко - и в 1975, и в 1989. Она имела способность приводить в движение светила. И когда она нажала на голубую, круглую, как луна над плоскими крышами пятиэтажек, кнопку, чтобы дать чудовищу передышку, из чавкающей пасти вышло уже всё то железо, что пробивающими небесную твердь огненными копьями взмывало ввысь -- весь металл, который лязгал и грохотал в джунглях Вьетнама и в песках Сирии, и уже дошла очередь до металла Большого Меча.
Пока падучей звездой чертил по небу входящий в верхние слои атмосферы Посланник, Мальчик летел на салазках, воображая себя отправляющимся в космос спутником. Пока, то отвердевая, то вновь становясь пронизывающим времена лучевым потоком, громила на «Харлее» и вся его команда Уничтожителей Времени обшаривали мыслимые и немыслимые закоулки и измерения попадающихся ему на пути пространств, Мальчик мчался с горки, пронзая насквозь 1965-ый,1970-ый, 1972-ой. Пятеро угрюмых мотоциклистов, готовые пустить в ход кто намотанную на кулак цепь, кто кастет, кто финку, а кто арматурину, искали, но не находили. Трепетал победным знаменем на встречном ветру, согревающий горло шарф, разлетались на стороны завязки шапки- ушанки, щурились глаза от влетающих в них снежинок-серебринок, горел веснушчатый нос, морщились в улыбке губы. Пока ворожили, вывязывая тот шарф, мамины спицы-обереги, Мальчик цепенел над страницей учебника, где был изображен зыбко-мозаичный, из метельных клубов снега возникающий Александр Македонский со щитом и мечом. Мальчик стругал из палки короткий фракийский меч. И пока запах сосновых стружек обволакивал Мальчика, как капля янтаря диковинное доисторическое насекомое, Посланник и его свита в бессилии прорваться сквозь невидимые барьеры, преломляясь и расщепляясь, вламывались отраженным испепеляющим лучом в другие времена. Тем временем Мальчик клеил из папье-маше шлем с петушиным гребешком, чтобы на школьном маскараде получить за костюм античного война шоколадку с изумленно смотрящей синими глазенками Аленкой на обёртке. Мальчик наряжал ёлку, развешивая на ветках сверкающие шары, он нарезал мамиными ножницами сверкающие полоски дождя из найденных на помойке за заводом рулончиков бракованной конденсаторной бумаги. Этой же бумагой он оклеил и шлем, а панцирь соорудил из сверкающих слюдинок, предназначенных сохранять статическое электричество. Сверкающий щит. Сияющие доспехи. Лучезарные поножи. Лунно мерцающий меч. В этом костюме Мальчика прозвали Серебряным Воином.
Отец смотрел на всё это с башенного крана-великана. Он иногда брал Мальчика к себе в кабину—и, крепко хватаясь за перекладины, Мальчик лез впереди него на захватывающую дух высоту. Здесь вечерами совсем рядом круглилась похожая на медальку в шкатулке, в комоде тускло –белая луна. На ней, как казалось Мальчику, даже различимы были идущие в бой танки и летящие над ними самолеты, но позже он понял, что это были американские лунные кабины, дожидающиеся на орбите астронавтов и наши луноходы, отправляющиеся, чтобы принести на землю частицу сияющего чуда. Отец управлял длинной металлической ажурной рукой, все металлическое прямо-таки льнуло к нему –это так. Мальчик убедился в этом, когда ещё до вселения в пятиэтажку, в том времени, где они вместе с табуретками теснились в комнатке барака, и каждую неделю ходили мыться в баню. Тогда, раз в неделю, он мог видеть на теле Отца заросшие синеватые шрамы от железа. И вся-то жизнь Отца была связана с железом и бетоном. День ото дня, с помощью металлической руки, тросов и прикрепленных к ним крючьев, Отец перетаскивал с места на место огромные блоки. Он трудился над созданием гигантского колосса, которого потом должны были поднимать на ноги всей страной. Этим отец занимался днем, а ночью он клал под подушку молоток с зубилом, чтобы проваливаясь в сон, отправляться на переделки каменного, высеченного в скале Колосса.
И вот напряглись тросы, задымились электромоторы, лязгнуло опускаемое забрало. Каменная рука сжала холодную рукоять—и Большой Меч опустился на спину Дракона. И войдя в нее, образовал зияющую рану Пандшера. И когда увидела Мама, как стекает по тому сверкающему мечу кровь Мальчика, она прокляла Власть Железа и стала молиться Мальчику .
***
Эту легенду я настучал на той же самой машинке, под тем же сотрясаемым её грохотом кустиком герани, в той же комнате, где ударам по тем же клавишам отзывалось горное эхо, затаившееся по ту сторону чутких струн, в черном кругу деки, в которой жил большой черный паук-тарантул. Сканируя лабиринты пространства, эхо посылало вибрации во все измерения и времена. Оно хрустально позвякивало суставами стеклянных бус в том времени, где, заглянув в зеркальную кривизну ёлочного шара, Мальчик сначала увидел бенгальскую вспышку, потом летящую по небу звезду, а следом -- стремительно наезжающего на него на рогатом «Харлее» по-байкерски патлатого Уничтожителя Времени. Эхо рокотало струнами гитары в руках пробующего голос паренька и подпевающих ему подростков, теснящихся на скамейке рядом с песочницей, горкой, тротуаром и кленом, забывшим обронить последний расчерченный линиями судьбы лист-ладонь. Прогрохотали мотоциклы свирепых спутников Посланника, затянутых в темно –свинцового цвета куртки и штаны. Раскатами похожих на выстрелы моторного рева бродило эхо по этажам подъезда. Всё до того бывшее было уничтожено едким дымом выхлопов. Эхо ещё блуждало по той двухкомнатной квартире, где отлежав в установленной на тех же табуретках раке, мама-монашка с её спрятанной под покоящейся на белоснежной подушечке дзен-буддийской косичкой, высосанная мохнатым, проворно выбежавшим из своей норы по ту сторону чутких струн тарантулом, тихо растворилась в блуждании звука, чтобы стать щебетанием присевшей на устроенную на балконе кормушку синицы. И сам я неупокоенно блуждал тем звуком по опустевшим комнатам, чтобы проникнув за вздутые ворвавшимся сквозняком шторы, оказаться на балконе и увидеть двух, мирно шелушащих семечки, желтогрудых синичек, и понять – это теперь и есть Отец и Мать.