- Да провалитесь вы! И ты, и алкашня твоя, и вопшем вся ваша растреклятая родня! – средь бела дня по тихой опустелой деревне разносились вопли старух.
Свесившись наполовину с покосившегося и серого от старости забора, Макарьевна всем своим видом напоминала злобную дворовую собаку, готовую разорвать в клочья Аркадьевну:
- Это мой-то алкашня?! – срываясь на истерический визг, Макарьевна хлопнула себя рукой по крутому бедру. - Да чтоб у тебя язык отсох! Силантич - алкашня! Вы слыхали, люди добрые?! Мой Силантич алкашня! Итишкин свет! Да он с детства ни капли в рот! Нет, вы слыхали?!
- А что? Не алкаш, штоль он у тебя? Вчерась его ещё Митька Стакан под белы рученьки домой ташшил! А позавчерась он сам припёрся ко мне! Дай, грит, Аркадьевна, лекарствичко для успокоения бренной моей души, - Аркадьевна театрально сложила крест-накрест руки на груди и закатила глаза, - а не то помру! А сам уже и лыка не вяжет!
Макарьевна замолчала, но только на минуту.
«Вот сволОта... Ну, косорукий... Ну припрётся он сегодня домой!» - Мысленно обругала она мужа. – «Да ещё нашёл, у кого просить!»
Доказательство было весомым, и спорить с ним было трудно, но надо.
- А твой... А твой... вопшем вор!
- Чё это он – вор?!
- А с чего эт вы такую домину-то отгрохали? - Макарьевна кивнула в сторону добротного двухэтажного дома из белого кирпича, огороженного не менее добротным глухим, высоченным, под два метра, металлическим забором. - Не с тех ли жалязяк?
- А хоть ба и с тех! Тебе что с того? Завидки берут? Неча завидывать, у нас всё кровно заработанное - мой чужого не берёт!
- Да как не берёт? Люди добрые! - Разведя в стороны руки, Макарьевна оглядела пустынную улицу, тщетно пытаясь завериться хоть чьей-нибудь поддержкой. – Да как же ж это не берёт-то?! Да он в кажном дворе выискивает, где да что плохо лежит!
- А неча плохо класть! – Аркадьевна упрямо тряхнула огненной головой. – Тогда и брать никто не будет!
Аркадьевна, не по-сельски молодящаяся старуха, старухой, однако, совсем не выглядела... Только глубокие бороздки-морщины по всей верхней губе, не смотря на весь арсенал женского вооружения - ярко-оранжевую шевелюру, тщетно пытающуюся скрыть седину, жирно подведённые черной краской брови и яркую помаду, аккуратно выделяющую ниточку тонких губ, - выдавали-таки возраст. Она всю жизнь проработала в сельской больничной регистратуре, и поэтому была самой посвященной в медицинские события села личностью. Кто что сломал, кто надорвался, и у кого и где вскочил прыщ – это было главное, о чем болела голова проработавшей около сорока лет в маленькой теплой конурке регистратуры Аркадьевны.
Макарьевна же всю свою сознательную жизнь таскала тяжеленные сырые доски на пилораме, и, сколько себя помнит, воевала с мужем. Не сказать, чтоб Силантич был плохим мужиком... Просто не ладилась в его руках работа. «Косорукий» - только так она его звала. И было за что! За какую бы работу он не брался, - построить ли сарай или крыльцо починить, - всё у него выходило кривым и уродливым. Конечно, Макарьевне было не по себе, когда всяк проходящий мимо их дома человек показывал пальцем и потешался над их кривым и замшелым забором... Может, потому и запил Силантич, от безысходности, насмешек и от сознания собственной неполноценности, которое изо дня в день внушала ему Макарьевна...
... По селу, меж тем, занялись отзывчивые на всякого рода возню и крики собаки.
- «Неча плохо класть»?! - Макарьевна не унималась. – Да как ещё класть-то? Как ни клади, а твой придёт да, один хрен, сташшит! Рышшет по дворам, двуногая собака! А я ж, вот дура-то, сёдни всё утро ищу, - куды это, думаю, моя сетка... как её... рабица запропастилась! А шо ж искать-то? Поди, в твоём дворе и лежит сердешная! Вот, как пить дать, - в твоём дворе и лежит!
- Чиво-о-о?! Да рабицу твою я ещё вчерась видела, а сегодня, небось, сам Силантич её куды-та и уташшил!
Макарьевна снова замолчала. И, воспользовавшись минутным замешательством «противника», Аркадьевна нажала:
- Знамо дело, на приёмку сам и поташшил!
- Ой, да не ори ты... – задумчиво отмахнулась Макарьевна.
Вскрывшийся факт заставил Макарьевну призадуматься. Но Аркадьевна не унималась.
- Хэх, сам упёр, а на честных людей валят!
- Ой, - презрительный взгляд с головы до ног выразил все чувства, переполнявшие сейчас душу Макарьевны, - ... честные... Посмотрите на них, люди добрые... Честные нашлись...
- Да, честные, не чета вашенским...
– Я... того... - оборвала её Макарьевна, - я со своим мужиком сама разберусь, а ты своему... честному, так и передай, - потрясла кривым и заскорузлым от тяжёлой работы пальцем перед носом Аркадьевны, - что ишшо раз свой честный нос сунет к нам и что-нить тронет, то я ему самолично устрою кипиндекиш - пальцы я ему какие повыломаю, какие повыдергаю, и дохтора твои ему уже не помо...
Макарьевна не закончила. Замшелые перекладины не выдержали, наконец, натиска страстей и начали с хрустом оседать в дорожную пыль сельской грунтовки. Макарьевна с тихим стоном приземлилась носом прямо к ногам ненавистной соседки.
- Ох... Ох... – тихонько застонала она.
Стон, говорящий о том, что посадка оказалась далеко не мягкой, вывел из оцепенения Аркадьевну. Она кинулась к соседке и начала с силой, рьяно её поднимать.
- Ох.. погоди... Ох... не могу... – Макарьевна еле шевелила белыми губами, держась за левый бок.
- Макарьевна, щас, щас соседушка!
- Ох.. Ох, да не ташши ты так... Ох, сердце где-то меж рёбрами застряло... Сюда ж аккурат и пришлось... Ох... чижало...
- Хосподи! Что ж делать-то? – Аркадьевна не по-стариковски легко порхнула через свалившийся забор и кинулась к соседкиному окошку. Затарабанила костяшками по стеклу:
- Силантич! Силантич! Слышь?! Силантич, а ну-ка, выдь! Макарьевна-та убилася!
- Да нет его... не стучи... умотал куды-та с утра... Небось, к собутыльникам... Ох... Как-то встать надо... - Макарьевна огляделась, ища опору. - Вот вить... - сокрушенно вздохнула. - Как встать-то?...Руку дай...
Аркадьевна с готовностью тут же протянула руку. Но соседка была очень грузной, и сил поднять её не было. Аркадьевна изо всех сил напряглась и... не сдюжила, - упала сверху на Макарьевну.
- Ох! Ох! – в два голоса застонали.
– Ох, хосподи, совсем прибила ты меня... – Макарьевна тихо и незло улыбнулась.
- А что я могу поделать с тобой? Сама виновата, наела себе...
Полежали в дорожной пыли, отдышались...
- Слышь, Макарьевна, ты прости меня, дуру, наговорила тут тебе всякого... - Совершенно неожиданно всхлипнула Аркадьевна.- Не слушай ты меня. Нормальный у тебя мужик Силантич... Нормальный... А вот мой... - Промокая носовиком глаза, продолжила. - Скоро семьдесят стукнет, а всё, как дурак, по дворам, лесам да огородам шастит. Всё ему, дураку, мало. Вот уже и дом поставили, и машина, и моторка есть. И буран, и ... А сети какие? Вона, поди, по всему селу поишши, есть у кого ишшо такие? Ну? Ну вот что ишшо дураку надо? А ведь всё мало!... Ни чё, допры-ы-ыгается, - Аркадьевна угрожающе потрясла указательным пальцем выше своей головы, - нарвётся на дядю, - кто-нить шею-то свернёт...
- Да ладно... - вяло отмахнулась Макарьевна, поправляя сползшую с головы косынку. - Твой-то хоть всё в дом, в дом... А мой... Косорукий... Последнюю рубаху сымет, дурак такой... Вот вчерась... Припёрся к нему Митька Стакан. Вернее, до дому приволок он моего... так эта косорукая скотина давай искать родимую в подвале.. Будто не знает, что дома вопшем уже сто лет не держу. А Стакан, наглая морда, сидит и жалится всё на свою жись, да на то, что трубы горят...
- А шо ж ты его не прогнала?
- Да как не прогнала? Прогнала... Так мой говорит, не уважаешь, мол, моих товарищей... О, вишь, как? А сегодня прям спозаранку упёр куды-та... - Макарьевна тяжело вздохнула. - Рабицу, верно, поташшил... А я хотела забор менять этом годе - только трудников путных искала, - сама знаешь, мой вить, как сделает, так потом тока покрасить да выбросить... Матерьялу тока попортит, а толку - ноль... Вишь, чё деется... Ни чё, теперь им будет, на что трубы их проклятые выстудить... – на лице Макарьевны мелькнула слабая печальная улыбка.
- Макарьевна, - робко начала Аркадьевна, раздумывая, стоит ли сказать или всё-таки благоразумнее будет смолчать, - рабица-то твоя ить... и в самом деле... у нас во дворе...
Сказала и замерла в ожидании прежней бурной реакции соседки. Приготовилась снова занять оборонительные позиции.
- Да? – неожиданно равнодушно-вяло отреагировала та, - Вот вить... Значит, косорукий тут ни при чём... Но всё равно, придёт – убью гада...
- Мой тоже вернётся – получит! Узнает, как соседское трогать!...
- Хосподи-боже правый, это ж надо так было растянуться... - Макарьевна тихонько потирала левый бок, - мне ровно кол суда, - старуха "разрубила" ребром ладони весь левый бок, - воткнули... Шо у меня там, Аркадьевна? Сердце-то понятно... Погляди, мож я печень ещё ушибла?
- Печень справа. Это почка у тебя.
- Да иди ты! - отмахнулась Макарьевна. - Тебя послушать, так куда пальцем ни ткни, - везде почки! Вона, на коленке, гляди, какой синячище, мож тож скажешь, - почка?...
... Собаки неохотно, словно, надеясь, что побрехать ещё будет повод, одна за другой угомонились. Алеющая лепёшка солнца катилась к закату. Старухи так и сидели, оперевшись спинами, в тёплой, нагретой за день дорожной пыли, тихо о чём-то переговариваясь, не в силах встать...
... А на следующий день с раннего утра у дома Макарьевны доносились звуки какой-то возни, стука молотков и тихий, беззлобный деловитый мат мужиков. Все трое усердно ладили забор из сетки-рабицы.
октябрь 2010г.