Начало
Дети вместе с дипломами получили и именной запрос для направления в Москву, чем очень удивили и друзей, и преподавателей института. Но, поскольку вопросов не задавали, на них и отвечать не пришлось. Все уже знали о нашей беде.
Мы собирались в дорогу. Юра уехал заранее, отправили его в столицу нашим квартирьером. Пока вопрос с жильем не был решен, мы решили снять в Москве жилье. Очень переживал, приехал пожить к нам на пару дней Анатолий Иванович. У них с Юрой был долгий разговор о чем-то, я поняла, когда увидела их в парке, сидящих подальше от центральной тропы. Я, вообще, чувствовала, что дети что-то не договаривают. Но, однажды засомневавшись, убедила себя в том, что если и скрывают что-то, то значит, так надо, утаивать им от нас, родителей нечего.
Мы не знали, надолго ли моя командировка в Москву, потому и прощались с Петенькой так, словно расстаемся навеки. Войны хватило, чтобы в разлуке и неведении быть, а сейчас, в мирное время, очень уж не хотелось прощаться.
Целую неделю я рассказывала мужу, когда нужно класть в суп мясо, объяснила, что запекать в духовке картошку в мундирах и быстрее, и экономнее, да и полезнее, а еще — как стирать, что покупать и так далее, далее, далее – Петр совсем стал неприспособленным к быту за годы нашей жизни.
Слава Богу, Москва не далеко, потому мы договорились, что будем ездить хотя бы раз в месяц друг к другу. Петя не раскисал – да мы все понимали, что и для чего делаем, задача у всех одна – спасти Антошку.
- Ну, мужики, держитесь, все будет у нас хорошо, правда же?! – Подбадривала я и сама себя, и Петю с Анатолием, старающимся все еще догонять наш убегающий поезд.
- Будет, будет! – Отвечали тем же и махали руками нам с платформы наши провожающие.
Юра встретил нас и привез во вполне приятную двухкомнатную квартиру. В общем, не думаю, что вам так уже интересно знать, как мы обустроились, как прижились, как знакомились с новой для нас, московской, жизнью. Главное, что ребята уже через месяц вышли на работу, и теперь на целый день мы с Антошкой оставались вдвоем. Никаких признаков недуга заметно не было. Приходилось только немного подстраиваться под наш особый распорядок дня. Например, мы старались гулять во дворе только тогда, когда большинство детей расходились по домам – в шумной детской компании и Антошка становился очень активным, подвижным. Ему непременно хотелось кого-то догнать, несколько раз прокатиться на горке, непременно скорее, бегом, возвращаясь и забираясь на самую верхотуру. В зоопарк мы съездили, и я решила, что больше таких ярких впечатлений искать не буду – полночи ребенок бредил, вспоминая хищников. В обезьяньем вольере его сильно испугал крупный самец, подошедший очень близко к толпе за угощением.
Доктор Головин был прав – ребенок постепенно становился все более и более капризным. Если просит конфеты, одну за другой, - дай, если не хочет слушать сказку – бросай книжку, если не хочет спать – заставлять нельзя. Но постепенно, постепенно, начитавшись всевозможных умных пособий, поговорив с мамашами во дворе по поводу непослушания, и я стала добиваться от внука того, что было нужно мне и правильно.
Антошка взрослел, у Юры с Елизаветой тоже дела взрослели. Головин помогал всеми силами, часто приглашал ассистировать во время операций и того, и другого. Юру избрали комсоргом, а уже на следующий год нашего пребывания в Москве предложили целый блок в общежитии с пропиской в придачу. Комнату нам предлагали сразу, но для нас это было слишком неудобно, и мы решили на главном не экономить.
Петр приезжал в гости часто, я тоже несколько раз бывала дома. Отдохнуть, с Петром наговориться, в школу захаживала – скучала по своим, и коллегам, и детям. За этот, первый год, можно сказать, ни разу нам не пришлось прибегнуть к какой-то медицинской помощи по поводу состояния Антона. Разве что иногда по ночам он так тихо дышал, что я, холодея от страха, подходила к кроватке, и, опустившись низко к лицу, слушала, жив ли он. Задыхался, и пальчики синели, и уставал быстро – это было, но других тревог, слава Богу, мы как-то смогли избежать.
Юра и Лиза успешно закончили интернатуру и теперь готовились стать оперирующими хирургами сами. Заканчивалось лето, и предстояла еще более напряженная работа, совмещенная с обучением теперь уже в ординатуре.
Антон к этому времени был практически готов идти в школу, но мы решили, что пропустим этот год. Вот на следующий, когда будет семь с хвостиком, и будем что-то решать, тем более, что Антон стал поправляться, как ни старалась я устроить правильное ему питание, а, что хуже всего, у него появилась очень серьезная одышка и усталость. Стоило пройти немного по свежему воздуху, потом, дома, он задыхался и ловил воздух, как рыба.
Три раза за этот год Антон лежал в клинике под присмотром родителей, проходил обследование. Профессор Головин изучал случай Антона непосредственно, привлекая и Юрия с Лизой. Он вел переписку, такую, которая была возможна в те годы, с практикующими кардиологами из других стран, все более глубоко продвигался в своих исследованиях.
Все мы с тревогой ждали ухудшений и практически не встречались друг с другом взглядом – сказать пока было нечего, решать – тем более, а время работало не на нас.
Надо сказать, что и я сама читала внимательно и пыталась вникнуть в сложную медицинскую терминологию, изучала внимательно всю информацию по теме, которая только могла попасть в мои руки.
Мне казалось теперь такой глупостью, что еще сто с лишним лет назад ведущий хирург мира Бильрот предсказывал, что любой врач, рискнувший произвести операцию на человеческом сердце, сразу же потеряет уважение своих коллег.
С волнением и надеждой, а также с огромным сожалением я читала и читала, словно пытаясь выучить наизусть: «В середине 40-х годов 20 в. были разработаны методы частичной хирургической коррекции ряда сложных врожденных пороков сердца, что сохранило жизнь многим обреченным детям. В 1953 Дж.Гиббону (США) удалось ликвидировать дефект межпредсердной перегородки (сохранившегося после рождения сообщения между двумя предсердиями); операция была произведена на открытом сердце под непосредственным визуальным контролем, что стало возможным благодаря применению устройства, обеспечивающего экстракорпоральное кровообращение, а именно аппарата сердце – легкие. Создание такого аппарата увенчало 15-летние упорные исследования Гиббона и его жены. Эта операция ознаменовала начало современной эры сердечной хирургии».
Господи, думала я, ну, когда же и в нашей стране наступит эта новая эра, эра моего умирающего Антошки.
В нашем доме стал чаще появляться Владимир Федорович и Армен Карапетян. После ужина и общих разговоров ни о чем, Юра, Лиза и наши гости обычно еще долго что-то обсуждали на кухне, разговаривая почти полушепотом.
Я заставляла себя думать о том, что меня просто не хотят отягощать разговорами о медицине, в которых я все равно ничего не смыслю. Расстраивало только то, что на мои вопросы, Юра отвечал как-то уклончиво: «Все нормально, мама, не переживай».
Краем уха мне удалось кое-что расслышать, а краем глаза и кое-что подсмотреть.
Услышала я, что в последнее пребывание в клинике его обследовал, прибывший для участия в сложной операции известный уже во всем мире, молодой практикующий хирург из Великобритании с немецкой почему-то фамилией Шнайдер. Фамилию эту они произносили так тихо и заговорщически, что я не выдержала и однажды спросила, кто, мол, он такой.
Юра объяснил, что Шнайдера приглашают исключительно по экстренным случаям для «ремонта» какого-нибудь важного человека. А, главное, этот Шнайдер уже оперировал там, в своем Лондоне, двух пациентов с тем же диагнозом, что и у Антоши.
- Юра, так он и Антошку приехал спасать? – Почти обрадовалась я.
- Мам, ты смеешься?! Он оперирует ТАМ, ты понимаешь?! Да и кто мы такие, чтобы нас оперировать – такая операция стоит бешеных денег, ты даже не можешь представить, каких. Да… - Юрины мысли были уже очень далеко от моих, и он сам себе бормотал под нос какую-то глупость с умным и серьезным выражением лица. – Шнайдер, Шнайдер, где ты был… на базаре водку пил…
Я понимала, что что-то серьезное происходит, воздух вокруг меня был, как перед сильной грозой, пропитан тревогой и затишьем, но на откровения детей подвигнуть я так и не смогла.
Однажды в субботу Юра объявил, что мы все вместе едем на дачу к Головиным. С той нашей первой встречи мы больше в гостях у профессора не были. Дети только однажды, год назад, ездили к нему, но это был тот случай, что гостями не назовешь – у Владимира Федоровича умерла жена. Я передала свои соболезнования и долго не могла успокоиться – мне казалось таким странным, что у такого светилы, у такого врача могла умереть жена. Как же он ничего не смог предпринять? Да… видно, безвыходные ситуации, все-таки, бывают. Мне было безумно жалко доктора. Я представляла, как он приезжает на дачу и один курит в беседке, как у него, должно быть, нет аппетита, как молча и виновато, суетится вокруг своего хозяина домработница Женя, пожилая уже женщина с преданными глазами и тихой, шуршащей походкой. Котята, наверное, уже стали взрослыми кошками и разбежались от него тоже…
Дети общались со своим шефом исключительно на территории клиники. Я поняла, что разговор будет серьезным, потому что дача Головиных находилась чуть на отшибе, на самом краю поселка, за рощицей, и, видимо, из целей соблюдения некоторой конспирации, негласности, важные переговоры – беседы принято было выносить туда, где меньше наблюдателей, туда, где не так много соседей – зевак.
На встречу приехал и Армен с каким-то молодым человеком, довольно странного вида. В чем заключалась странность, я понять не могла до тех пор, пока тот не заговорил на английском. Когда меня, наконец, представили, я догадалась, что это и есть тот самый англичанин немецкого происхождения Шнайдер.
Как ни было мне трудно пересилить себя, я все-таки ответила по-немецки свое «очень приятно».
- О! Oh, Sie sprechen Deutsch! – Обрадовался иностранец и представился. – Otto.
Едва успев накрыть в беседке стол, Женя уже принялась и уносить посуду обратно в дом – в этот раз обед, поняла я, был процедурой не главной, скорой.
Мужчины ушли в дом, в кабинет профессора, хотя погода стояла такая уютная, что прятаться в помещении было просто как-то неудобно перед летней благодатью и солнышком.
- Женя, давайте, я Вам помогу. – Предложила я.
- Ни в коем случае! – Домработница ласково, но категорично замахала руками. – Ну, вот, можете чайные чашки расставить, если уж… - Она водрузила огромный поднос с посудой в центр стола и обратилась к Антону. – Пошли, Антошка, я тебе курочек маленьких покажу.
Я расставила чайный сервиз и присела на край скамьи, подвинув какие-то бумаги, оставленные Юрой на том месте, где он сидел. Даже не из любопытства, а просто машинально, я прочла то, что сразу бросилось в глаза — «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих за границу».
«… установлено, что отдельные туристы в зарубежных странах увлекаются посещением ресторанов, ведут разговоры и фотографируются со случайными людьми. Ряд лиц в зарубежных странах занимались в спекулятивных целях скупкой различных вещей. Некоторые туристы допускали грубые выходки по отношению к местным работникам и обсуживающему персоналу, проявляли неуважение к национальным чувствам и обычаям населения. Подобное поведение дискредитирует советских туристов, порождает у зарубежных жителей превратное представление о советских людях, наносит ущерб престижу нашей страны»
Я ничего не могла понять – откуда и для чего у Юры эти бумаги, но страх и тревога застряли в горле, и мне казалось, что перестану сейчас дышать. Дверь в дом была плотно закрыта, А Женя с Антоном кормили цыплят в другом конце сада. Я взяла следующий лист…
«Во время пребывания за границей необходимо постоянно проявлять высокую политическую бдительность, помнить о том, что разведывательные органы империалистических государств стремятся засылать в социалистические страны свою агентуру, получить интересующие их сведения и нанести ущерб дружественным отношениям между социалистическими странами. Советские граждане обязаны строжайшим образом хранить государственную тайну. ... Не следует проводить в гостиницах и на частных квартирах служебных совещаний и приемов посетителей по вопросам, не подлежащим оглашению.
Не рекомендуется устанавливать связей с гражданами капиталистических стран, находящимися в стране пребывания, если это не вызывается служебной необходимостью. О всех контактах с иностранцами следует докладывать своему руководителю»...
Руки заходили ходуном, как у пьющего человека. Название в пол-листа следующего документа заставило затрястись мелкой дрожью:
«Инструкция о задачах и обязанностях оперативных работников контрразведывательных подразделений органов КГБ, направляемых в кратковременные командировки за границу в составе делегаций, туристских групп, творческих и спортивных коллективов, групп военных и иных специалистов».
- Женя, что там у нас с чаем?! – дверь на веранду распахнулась, и Головин выглянул, разыскивая глазами помощницу по хозяйству.
Я резко, испуганно, положила назад на скамейку бумаги и встала из-за стола.
- Сейчас я позову Женю, Владимир Федорович. – Заикаясь, ответила я и поспешила уйти из беседки.
Наконец, мужчины вышли в сад, и уже все вместе мы пили чай со смородиновым вареньем и горячими еще Жениными плюшками, разговаривая о том, какое жаркое выдалось в этом году лето, как красиво в саду, какое вкусное смородиновое варенье и булочки. Лиза с Антоном листали новую книжку, Антон при этом демонстрировал громко, чтобы слышали все, свое умение прекрасно уже читать.
Карапетян, Головин и Шнайдер разговаривали вполголоса на английском, что-то помечая на листке из блокнота. Английского языка я не знаю, но и моих познаний в немецком хватило на то, чтобы понять, что разговор какой-то уж слишком не то политический, не то географический. Постоянно упоминались названия стран: они говорили о Кубе и Фиделе, о том, что самолет делает остановку в Мексике, а это уже почти Америка. Потом, кивая согласно «нет», они переходили к «изучению» другой страны, Болгарии, о которой тогда, в шестидесятые, первые, только – только появившиеся в нашей стране туристы, уже пренебрежительно говорили: «Курица – не птица, Болгария – не заграница». В конце концов, они, как я поняла, подвели черту – Югославия, Загреб, Триест, Тито.
Мне покоя не давали подсмотренные, страшные, на мой взгляд, бумаги, принадлежавшие сыну.
Уже дома, когда Антошку отправили спать, я набралась смелости и постучалась в комнату детей.
- Ребята, прошу вас, не держите меня в неведении. Я все поняла, все, о чем разговаривали на даче. – Заявила я с порога.
Юра с Лизой переглянулись, просчитывая видно, правду ли я говорю или, все-таки, не все смогла распознать в английском.
- Мам, не переживай ты так. Нас это никак не касается. Пока. То есть, нас это вообще никак не касается. Просто Шнайдер – практикующий хирург, очень известный в мире, его часто приглашают в клиники других стран, ну, точно так же, как в нашу сейчас. Они маршрут обсуждали, наверное. – Улыбаясь, совершенно неискренне, постарался замять разговор Юра.
- А почему вы так долго в доме были, что у вас такого уж тайного от меня, не понимаю? – Обиделась окончательно я, хотя тот факт, что четыре хирурга уединились для разговора, совсем подозрительным казаться не должен был, я и сама это понимала.
- Мам, ты же знаешь, что и у нас уже люди стали путешествовать по миру… Но, сама понимаешь, привилегии такие пока в основном только у рабочего класса, у передовиков, отличников соцсоревнований и прочих лучших… И даже в капстраны есть туристические поездки, представляешь?
- Ирина Алексеевна, - встряла Лиза, - можно, например, отправиться в круиз вокруг Европы на теплоходе. Можно даже по стране какой-нибудь прогуляться, посмотреть на мир. Это же так интересно!
- А как же Антошка? А что я скажу, если вас так долго не будет? Вы что, хотите поехать так далеко? На экскурсию? На теплоходе… - Чувствуя неладное, я никак не могла связать тот разговор немца с профессором и Арменом, вот эти пояснения детей о туризме в СССР и бумаги на скамейке. Особенно ту, инструкцию для КГБ.
- Мам, слушай, ты успокойся. Ни-чег-го тайком от вас с папой мы никогда не сделаем. Если у нас и получится съездить в путешествие, а это на правду никак пока не похоже, вы первые будете в курсе. И только с вашего разрешения мы позволим себе стать туристами даже на три дня. Договорились? – Юра подошел и обнял меня, утешая.
На какое-то время я, и правда, забыла об этих тревожных разговорах.
Прошел еще один год. Мы с Антоном вовсю готовились к школе. Хотя я не могла представить, как это будет выглядеть – этот год был тревожнее всех предыдущих для всех нас. Антона дважды забирала «скорая», он стал дышать так, что казалось, вот сейчас еще один вдох, а выдох станет последним. Все чаще ему хотелось поспать, все реже ему хотелось выйти из дома. Ночью дверь в его комнату всегда была открыта нараспашку, а я практически не спала, прислушиваясь к его дыханию и появившемуся бреду – шепоту.
В Минске я уже давно не была. Петр совершенно скис, скучая один там, стал все чаще, уже не раз в месяц, приезжать хоть на один день в Москву.
- Мама, отец когда приедет? В эту субботу? – Вошел в квартиру после ночного дежурства Юра и с порога, заглядывая ко мне на кухню, первым делом спросил.
- Да, в субботу утром, как всегда, Юрочка. Как дела? Как прошла операция? – Разливая чай на себя и своего уставшего доктора, ответила я. – А что ты спрашиваешь?
- Да, так. Поговорить нужно.
- Юра, о чем? Не пугай. – Вышла из кухни.
- Мама, все нормально. Просто давно не говорил с отцом. Он, как ни приедет – я то в ночь, то после операции, то, вообще, на дежурстве. Антошка спит еще? Как он?
- Нормально, спит. Все хорошо у нас, Юра. – Я уже напряглась серьезно, понимая, что что-то не то. – Юра, ты мне скажи, о чем с отцом говорить-то собрался. Может, со мной сначала?
- Ма-а-ама… - Погрозил Юра пальцем, улыбаясь. – Не шали! Не провоцируй. Я ни-че-го та-ко-го не говорил и не собираюсь.
Он позавтракал, взял со стола свежую «Правду» и пошел в свою комнату.
В субботу я поехала встречать Петра, заранее узнав у него по телефону номер вагона.
- Петенька, пошли, погуляем немного, поговорим? Как ты? – Мне хотелось спрятаться в его больших руках.
- Что случилось? Что-то с Антоном?! – Испугался муж, заметив мои предательски выкатившиеся слезы.
- Нет, нет, все нормально. Просто хочется вдвоем, пошли, погуляем, поговорим. – Взяла я себя в руки.
- Пошли, пошли, Ируся. Соскучилась… И я. – Вздохнул он и подставил локоть. – Пошли, погуляем, как раньше.
Мы просидели в скверике часа два. Я рассказала все подробно, буквально слово в слово о том, что слышала, что поняла из приглушенного разговора на английском, о бумагах — инструкциях, о подозрительных тихих разговорах сына с невесткой на кухне, о полном молодом немце – хирурге, назвала все услышанные страны и имена.
Повторив следом за мной «Югославия, Загреб… ну, да, капиталисты практически уже… Тито, опять же… », Петр поднял глаза в небо, будто там была расчерчена карта мира, и он сейчас прокладывал взглядом на ней маршрут.
- Ладно, пошли, Ира. Поехали. Не переживай, будем разговаривать – значит, будем разговаривать.
Завтрак прошел практически в полном молчании.
- Мама, Лиза, возьмите Антона, да сходите в парк или еще куда-нибудь. Мы с отцом поговорим. – Дождавшись, пока я помою посуду, серьезно сказал Юра и выразительно посмотрел на отца.
- Подожди, Юра. – Засопротивлялась я. – У нас с отцом тайн никаких быть не…
- Ира. Идите. Погуляйте. Тайн и не будет, так, сын? – Категорически, но очень спокойно, остановил меня муж. – Просто мужчины умеют говорить кратко, по делу, без эмоций. А потом выдадим полное содержание беседы. – Перевел он на шутку. – Идите, идите. Антон, собирайся. И бабушку с мамой подгоняй. А ты, Ириша, нам чайку еще завари, будь другом, родная.
- Строиться, бабушка! – Закомандовал, подхватив тон деда, и Антон.
- Есть. – Недовольно пробурчала я и вышла из кухни.
- Мы пришли! – С порога заявил о возвращении Антон.
- Ну, вы там идите, в зале отдыхайте пока, мы еще с папой поговорим. – Петр закрыл плотно дверь на кухню. На кухонном столе лежали листы бумаги, атлас географический, что-то еще. Петр курил.
Уже пора было бы и кушать, а в «кабинет» так и не пускали. Наконец, Петр с сыном вышли, расчистив мне территорию для приготовления обеда, который так же прошел в абсолютном молчании. Важнее, чем «Мама, подай соль» и «Мне, бабуля, еще хлебушка», никто ничего не сказал.
Когда Антона отправили спать, в зале раздвинули стол – книгу, и только тогда прошло это наше судьбоносное, до самого рассвета, заседание.
Я никогда не забуду все, о чем мы тогда полушепотом говорили, как плакали и выходили из комнаты, чтобы собрать нервы в кулак, то я, то муж. То Юра успокаивал, разволновавшуюся впервые за все это время Лизу.
Оказывается, переговоры и подготовка шли давно, наши дети молчали и берегли наши нервы до решающего момента.
Так как риск был не просто большой, а абсолютно катастрофический, так как никто не мог давать никаких гарантий об успешности задуманной операции, так как на кону стояло самое главное – жизнь Антона, мы приняли все. Согласились с теми последствиями, которые свалятся на нас с Петром в случае удачи, если так можно назвать побег, а, значит, предательство родины.
Если бы кто-то из тогдашних современников услышал хоть малую долю, хоть обрывки тех фраз, что мы говорили, если мы нас выдали, даже не представляю, что могло бы случиться: «Хрущев не тронет, никого не расстреляют, не посадят из-за нас…» и «только политическое убежище, иначе любая страна сдаст, вернет обратно…», «никаких контактов, писем, поисков…» и «на сколько лет, неизвестно, будем надеяться и ждать, помнить друг друга…», «не война, слава Богу, проживем…» и «а как же без денег прооперируют…», «а вдруг что-то не так.. почему этот немец вообще взялся за это дело…» и «а как выпустят Антона…», — на каждый вопрос был ответ и казался этот ответ хоть и не очень убедительным, все в него верили, заставляли себя в него верить. Почему? А потому, что на любое сомнение вроде «нет, все-таки, нет, надо отказываться, очень большой риск, очень страшно», ответ был один – по прогнозам и Головина, и Шнайдера мальчик протянет еще максимум пару лет, а к пятнадцати Антона на этом свете, скорее всего просто уже не будет, а уже сейчас успех операции Шнайдер практически гарантирует.
И все равно один вопрос оставался открытым – мы никак не могли понять, а Лиза с Юрой не могли объяснить, ну, почему этот Шнайдер, совершенно незнакомый немец – англичанин так проникся именно Антошкиной судьбой. Полно и других пациентов, представляющих для него как специалиста и ученого профессиональный интерес. Ну, неужели просто по просьбе Головина, какого-то главврача пусть даже московского кардиоцентра. Таких центров, в которых иногда практикует господин Шнайдер, небось, полно по всему миру. А вдруг, тут что-то нечисто, а вдруг гэбэшник, который будет, вроде как, «прикрывать» и помогать с выездом за рубеж маленького туриста, вдруг, он наоборот, звезды себе заработать на погоны решил такой вот жестокой подставой.
Еще один вопрос висел в воздухе – финансовый. Шнайдер сам говорил, что операция немыслимо дорогая для советского человека, а бесплатно сделать не получится. Так как же быть с этим?
И потом, вовсе непонятно – в какую страну, куда, вообще, они едут. Известно было только, что турпутевку получает Лиза с Антоном, Головин же с Юрием едут с другой группой туристов, с рабочими из Перми, в качестве сопровождающих врачей. С ними же в группе будет тот, пока никому не знакомый, человек из органов. Обе группы прибудут в разные дни в Загреб. А дальше Антоновичи получат указания, что делать и как себя вести, никаких подробностей и деталей больше пока не будет.
Мы с Петром должны были возвращаться в Минск и жить эту неделю, пока дети за рубежом, своей обычной жизнью. А дальше уже в зависимости от ситуации. Или ждать звонка от вернувшихся детей и внука из Москвы (в случае провала), или ждать детей откуда-то и когда-то. Просто ждать. Ни с кем не общаться, на все вопросы отвечать удивлением, говорить, что дети уехали по путевке в Югославию, больше ничего не известно. Никому никогда не рассказывать вообще ничего. Да, жить и надеяться – только это и остается.
- Господи, мы же родину предаем, Петя. – Расплакалась я на кухне, когда Юра с Лизой пошли спать. На улице уже рассветало. Я поставила на плиту чайник и, обхватив голову руками, теперь тихо расплакалась – держать в себе все это, свалившееся на нас горе, сил уже не было никаких.
- Дура! Второй раз в жизни говорю и последний, Ира, ты – дура! – Петр встряхнул меня за плечи. – Ира, скажи… Нет, в глаза мне смотри! Ира, у нас есть выбор: Родина, та, что с большой буквы, и внук. Что выбираешь ты? Родину?
Молчание мое было долгим. Я вспоминала, как в войну, там, в колонне, потом в лагере, каждый день, каждую минуту, любя свою родину – мать всей душой, я думала о своем сыне. И только благодаря тому, что родиной для меня были мои родные, я и выжила тогда.
- Антона. – Тихо ответила я. – Внука я выбираю, Петя, конечно Антона. – И я опять разрыдалась.
- И смотри мне, милая, чтоб Антону никак не выказывала свою печаль. Сказали дети – живем, как жили, ждем. Все должно быть спокойно. Не дай, Бог, что…
- Я не дура, Петя. С первого раза пониманию.
- Не дура, не дура, Ирочка. – Погладил по плечам Петр. – Пошли, может, хоть чуть вздремнем, а то уж и Антон скоро проснется.
За время ожидания и неизвестности я, каждый день разговаривая с внуком, каждую ночь глядя на него, спящего, как никогда спокойно и безмятежно, прощалась, думая, увижу ли я его еще когда-нибудь, доживу ли я до такого времени.
В тот жаркий августовский день я решила испечь праздничный небольшой тортик из яблок – у меня был день рождения. Юра с Лизой вернулись чуть раньше обычного с цветами в руках.
- Мамочка, а тут подарок от нас, прости… - Протянул конверт Юра.
Я так и поняла… Бормоча губами, прочитала билет: «поезд №1 Москва – Минск вагон купейный №5, место 5 18.08.1968 г.».
- Мы проводим тебя и через час тоже уже покинем Москву… - Вздохнул Юра, и сейчас я увидела впервые, что и в его глазах был страх…
Уютный каменный дом, похожий скорее на средневековый маленький замок, казалось, вырос из земли. От того, что положенного любому строению фундамента не было, представлялось, что вниз, в землю, уходят еще пару этажей. И правильно представлялось. По документам дому – замку было лет двести. На самом же деле, Господин Аллер предполагал, что строилось его теперешнее жилище едва ли не в том далеком 986-ом году, когда впервые упомянули в летописи сам городок Целе, в нескольких километрах от которого присоседилась усадьба рода Шнайдеров.
Известный писатель Артур Шнайдер ничего более близкого по звучанию для своего псевдонима, кроме названия реки Аллер, охраняющей поместье от непрошенных гостей многие века, придумать не мог.
Теперь, когда его имя могло приносить не просто нормальный, а довольно приличный доход, он мог бы позволить себе и не отдавать бОльшую часть дома под отель, а также не тратить уйму времени на то, чтобы ресторанчик при гостинице буквально атаковали туристы. Во всех путеводителях по Германии отель и ресторанчик «У Аллера» значились одной из достопримечательностей Люнебургской пустоши, уступая всего лишь пару пунктов дворцу герцогов Брауншвейг—Люнебургских, да городской церкви с белой башней, где дважды в день трубач дует в фанфары.
Господин Шнайдер со временем и сам стал превращаться в местную достопримечательность, так как его увлечение писательством, сделало свое дело – из и так довольно спокойного и малообщительного человека, он все больше становился затворником и домоседом. Война, эта жуткая и никому не нужная бойня, сильно подкосила все моральные устои и веру в Человека. Шнайдер, вернувшись раненым и телом, и душой, понял, что не выплесни наружу всего себя, можно брать камень и искать берег повыше, а омут поглубже в невозмутимо спокойном Аллере. И он, бывший учитель – филолог, взялся за перо. А на хлеб насущный заработать можно было, сдавая внаем пустующие комнаты дома.
В 1930 году, когда Артур женился на своей одногодке и такой же, как он, ровеснице века, веселой и пухленькой англичанке Сью, все заботы по хозяйству, плавно и уверенно, легли на ее нехрупкие плечи.
Сью пробилась в департамент, составляющий экскурсионные маршруты и заявила там о замке Шнайдеров, как об элитном небольшом отеле с великолепной кухней и шикарным сервисом, практически требуя внести каменный дом в лесу на берегах реки в схему туристических экскурсий. Пока заявление наглой и самоуверенной иностранки рассматривалось неповоротливым чиновником мэрии, она сгоняла к родителям в Лондон. Она заверила отца, что вернет через три года с благодарностью или процентами энную сумму на развитие, так сказать, бизнеса. Упросила скупердяев родителей поверить в ее деловую хватку и трудолюбие. Для подстраховки, заодно, она убедила родителей в таланте будущего великого писателя, ее мужа господина Шнайдера. Сьюзен почему-то решила, что муж непременно должен стать таким же популярным, как великий Гете или хотя бы Андерсен.
Естественно, без процентов (так решила Сьюзен), но зато уже через год гордый господин Шнайдер вернул долг тестю, так как вложенные деньги себя не то, что «отбили», но уже и принесли некоторый доход.
Войну Сьюзен с уже десятилетним Отто пересидела в Лондоне у родителей, молясь, чтобы хлюпик и слишком впечатлительный Артур хоть как-нибудь постарался выжить.
Он выжил, хотя здоровье свое сильно подорвал. Это было настоящим счастьем, ведь на время войны супруги Шнайдеры потеряли друг друга. Артур (по возрасту) воевал в фольксштурме. После войны Сью вернулась с повзрослевшим сыном к мужу в Германию и восстановила былой бизнес. На счастье война обошла замок стороной.
Шнайдер пока писал «в стол» — никому сейчас не было бы интересно вспоминать о том, что тщательно хотелось скорее стереть из памяти – о войне. Да и произведения, первая его проза, скорее были похожи на дневник солдата – оккупанта, рвущего в клочья рубаху на груди в муках проснувшейся вдруг совести.
И Шнайдер, спросив разрешения у реки, соседки и охранницы, переоделся в новое имя – Аллер. Под этим псевдонимом он сначала пытался заняться стихосложением, чтобы мысли свои успокоить простыми наивными рифмами «любовь – морковь». Но, понимая, что поэт из него получится такой же хреновый, каким стал солдат – захватчик, выводя наперекор своим желаниям все чаще «кровь» вместо «морковь», он, в конце концов, сдался.
Год метаний и творческого застоя, наконец, привел его к сочинительству сказок. Сборник «Сказки реки Аллер» стал сразу же популярным не только в родном городке, но и за его пределами. И уже через год большинство школ Германии для чтения детей начальных лет обучения выбрали эту книгу морализованных в стиле Андерсена историй.
Умный Шнайдер понимал, что заработать денег можно именно этим сочинительством, продолжал придумывать добрые сказки, сидя в тени деревьев на берегу и просто записывая шепот реки. Для души же, требующей материализации своих мыслей – мучений, он оставил бессонные ночи. Из нескольких страниц, мелко исписанных резким, надрывным почерком, редко получалась одна. Урна, туго утрамбованная к утру бумагой, уносилась заботливой Сью к камину без комментариев.
«Minute des Krieges»(Минута войны), именно так будет называться его, скорее всего, единственный роман, писалась по строчке в ночь, не спеша. Торопиться было некуда – еще полвека должно пройти до того времени, когда немцы смогут прочесть книгу с таким названием. Он ясно это понимал. Для того, чтобы вспомнить, иногда нужно тщательно постараться забыть.
Сын Отто, единственный и любимый, рос гуманитарием и гордился отцом – сказочником. Он слушал истории отца и даже невольно подсказывал иногда сюжеты, мечтая о чем-то своем. Но, когда по окончанию школы пришла пора определяться с профессией, он вдруг изменил своему стремлению стать филологом, чем сильно расстроил отца и даже получил оскорбление в виде слова – пощечины «herzlos (бессердечный)» за то, что выбрал медицину. Артур не хотел, чтобы сын – врач увидел когда-то смерть хоть одного даже самого неблизкого человека. Он, Артур Шнайдер, получил такой «опыт» в этом деле, что потомки, как он считал, могут уже отдохнуть поколений десять. Хватит на всех.
Будто стараясь доказать обратное, Отто предметом изучения при переходе на узкую уже специализацию, выбрал из всех возможных и денежных органов человека именно его, сердце. Он вовсе не хотел стать Аллером Младшим или заниматься расселением в гостинице туристов и кулинарными извращениями для них, которые так удавались его успешной матери – англичанке.
- А ты говорил, что я бессердечный! – Смеялся он. – Вот, сам «накаркал» — теперь я у тебя – самый сердечный, работа у меня такая – сердце!
Сьюзен, встречающая очередных гостей на пороге отеля, не сразу заметила, что во двор въехал автомобиль сына. Она на полуслове оставила туристов – французов и поспешила навстречу Отто, по дороге крикнув мужу: «Артур, «сердце» твое приехало! Иди сюда, скорее же»!
- Ну, я так понимаю, что раз Вы, доктор, без предупреждения, на то имеются серьезные основания?! – После того, как закончился обед и подали кофе, спросил, хитро улыбаясь Артур.
- Да, папа, есть разговор. Серьезный. Давай, поговорим в твоем кабинете. – Ответил Отто, многозначительно взглянув на отца. Я приехал буквально на день только за этим, отец.
- А как дела в твоей клинике? – Артур попытался выудить хотя бы намек на секретную тему.
- Вот, правильно ты думаешь. Это дело связано именно с моей клиникой, и здесь, и в Лондоне.
- Странно, однако. – Артур отставил чашку с недопитым кофе. – Странно, чем Я могу здесь быть полезным, господин доктор. – Ну, что ж, пошли говорить.
Они встали из-за стола и отправились в хозяйскую половину дома.
- Папа, это серьезно. Ты должен… Вернее, ты не должен, но я тебя очень прошу… Папа, хочу просить тебя приютить на время, на некоторое недолгое время, людей. Иностранцев.
- Даже так?! – Удивился Артур. – И что же за проблемы? Наша гостиница с удовольствием приютит ТВОИХ людей, ты знаешь. Это, скорее, вопрос к матери, мне кажется.
- Есть проблема отец.
- ???
- Они русские.
Артур долго молчал, как будто выбирал подходящие слова из своего богатого писательского запаса. Потом встал и ответил тихо, но категорично.
- Никогда. Отто, разговор продолжения не имеет. Извини.
Он встал из-за широкого стола, затянутого темно-синим сукном, и, обогнув аккуратно сидящего в кресле напротив сына, вышел из кабинета и плотно закрыл за собой дверь.
(продолжение следует...)