Костя Глубокоомутов лежал на кровати, раскинув руки и ноги, безучастно уставившись тусклым взором в белесый потолок, покрытый мелкими трещинками и сколами побелки. Он только что проснулся и к обычным утропонедельничным ощущениям в теле и во рту, чувствовал ещё какую-то странную, едва заметную, но при этом не приносящую никаких добрых мыслей тревогу. Похоже, что что-то случилось вчера, но вот что?..
Мысли Кости были вялыми, похмельную их тяжесть он ощущал физически. И от этого тревога медленно заполняла пространство вокруг, уже довольно болезненно отзываясь в икроножных мышцах, сводя их короткими импульсами судорог. Глубокоомутов брезгливо скривил лицо, к вящему своему сожалению понимая, что с этим придётся всё-таки чего-то делать, и медленно оторвал от продавленной нехорошо пахнущей подушки свою кудлатую со сна голову.
За окном неторопливо и скучно поливал холодный июльский утренний дождь. Неожиданное похолодание и осадки, нарушившие планы на рыбалку с Акимычем, ещё более расстроили Глубокоомутова.
Заготовленные три дня назад снасти уныло стояли в уголке; на подоконнике тускнела консервная банка с добытыми накануне червями.
Костя сидел некоторое время на кровати и тихо ругался себе под нос. Он вспоминал маму, папу, Акимыча, недавалку Нинку с рыбного отдела гастронома, правительство, министра финансов и нового Чрезвычайного посла России в Украине. Досталось некоторым старым приятелям Кости, которые задолжали ему когда-то кто рубль, а кто и полтос, пользуясь его пьяной доверчивостью, а сами исчезли без следа куда-то, как кусок сахара в воде. И под конец его тихой тирады получили на орехи бывшая жена (что неудивительно), и погода, так некстати отобравшая одно из немногих ему доступных человеческих удовольствий.
Ему было тридцать шесть лет. Восьмилетка, техникум при текстильном комбинате, армия, приводы в отделение с пьяных выходок, работа, которую он тихо ненавидел, женитьба – как «у всех». Условный срок за «угрозу холодным оружием». Опять по пьянке. Потому, видимо, и боялся просыпаться с похмелья – мало ли чего натворил вчера. Коллектив тогда взял на поруки. Период трезвости из-за страха отсидки, склоки с тёщей, подозрения на измены жены. Дочь. Развод. Одиночество. И водка. Акимыч – старый испитый дядька, сосед по клетке на их четвёртом этаже и единственный друг. Рыбалка. Зимой и летом. Развлечение и удовольствие, приносящее нехитрую закуску, да иногда хоть малую, но копейку (бывало, он на пару с Акимычем торговали уловом у гастронома). Комбинат новые хозяева развалили, работы толком не было, началась лихая гульба, из охраны, куда смог только устроиться, быстро выгнали за пьяный дебош. В стране стремительное обнищание и падение нравов, никто никем, и ничем больше не интересовался, кроме бабла, вымышленных пуэрториканских страстей и сисек знаменитостей. Квартира из трёх маленьких комнат в убогой, требующей капитального ремонта шестнадцатиэтажке начала восьмидесятых, стареющая, вечно жалующаяся на жизнь и сына-недотёпу, мать, на смешную пенсию которой умудрялось жить всё семейство. Дочка-вертихвостка, вся в мамашу, иногда забегала открыто покурить у бати на кухне, стрельнуть чирик, похлебать ухи, которая у Кости получалась всегда изумительной. Восьмилетний мудрый кот Степан. Сломанный телик лохматых годов с невнятной надеждой «взять и отремонтировать», старая, продавленная мебель, невыполнимый долг по квартплате. Грязь и пустота. Можно продолжать и дальше, но картина, думаю, уже ясна.
Его почти ничего не держало в этом мире. Родные и близкие лишь раздражали, взрослеющая дочь вызывала оскомину показушным и наглым поведением – «яблоко от яблони, и эта туда же». Жизнь его, как он сам считал, не имела ни малейшего смысла, наполнения и веры, дни проходили за днями, год за годом по одному и тому же сценарию. И чего-то изменить не было ни сил, ни, самое главное – желания. В душе Константин Константинович Глубокоомутов был давно законченный бомж.
– Что же это меня так сегодня колбасит? – наконец пробормотал он, когда ругаться уже надоело. Почесав ногтями волосатую грудь, Костя всё-таки встал и пошёл на кухню.
– Чего вскочил ни свет, ни заря? – маманя мешала чего-то в закопчённой кастрюльке с одной ручкой, придерживая её полотенцем, чтобы не обжечься. По кухне плыл аромат подгоревшей пшёнки. – Дождь, видишь?
– Не спится…
– Не спится ему… Не спиться бы! – и засмеялась своему неожиданному каламбуру низким прокуренным старушечьим голосом. Константин на мгновение почувствовал жгучее желание треснуть её по седой башке половником. И эта неожиданная яростная вспышка мигом осветила ему мозги, с ослепляющей ясностью показала всё его убогое житие, всю низость и пошлость существования – совсем не старого мужчины, но положившего на всё и на себя конкретный болт. И он заплакал от стыда, охватившего его душу, заплакал горько, тихо, но почти истерично, скривившись и хлюпая носом, заливаясь горячими и солёными слезами, вдруг хлынувшими неудержимым потоком из давно не плакавших глаз.
– Ешь давай. – бросила маманя перед рыдающим сыном тарелку со шмотком каши. – Плакса…
Через двадцать минут Костя, умытый, но с красными глазами, опрокинувший под пшёнку сто пятьдесят из заначки Акимыча, мудрость и предвидение которого не раз уже спасали друзей, вышагивал скоро, хлюпая сапогами и накинув на голову капюшон старой походной куртки, - в сторону маленькой и очень чистой речки, впадающей в зеленоватую Клязьму. Это было их любимое место ловли, и, хотя они за многие годы облазили почти всё Подмосковье, самая удачливая рыбалка и самая вкусная рыба оказались в пятнадцати минутах ходьбы. Акимыч не пошёл – дождь он не любил, особенно при похолодании летом, благоразумно рассчитывая поберечь суставы, но дал кусок сала на обед и свой фирменный сачок. В прошлом году какие-то богачи на джипах напились на берегу, купались нагишом, орали на всю округу и открыто пользовали визгливых девок, после чего оставили массу полезных вещей и закуски на полк. Взамен на сало и сачок Акимыч потребовал половину улова Кости, каким бы он не был. В удачу сосед при такой погоде не верил, особо ни на что и не рассчитывал, но Костю любил, потому снабдил, чем мог.
Костя перепрыгнул через канаву, пропустил две фуры, проплывшие мимо по ухабам транзитной городской трассы, спустился к узким дощатым мосткам, метров на пять выдвинувшихся от берега, заросшего густым тростником. Место, как он и ожидал, оказалось свободным. Костя выудил из-под мостков маленькую раздвижную табуретку (ну не на мокрых же досках сидеть), и стал располагаться, обстоятельно и неторопливо, всем своим видом показывая ответственный и трепетный подход к любимому делу. Разложил обе удочки, раскрутил леску. Поплевав на червей, наколол наживку. Черви были знатные – жирные и скользкие – рыбу ждал сюрприз. Под тихое шуршание дождя одинокий рыбак забросил привычным движением удилища, поставил их на специальные рогатки на мостках, уселся на табуреточку и прикрыл глаза. Здесь у воды было тихо – невысокий берег закрывал его от ветра и съедал большую часть шумов трассы. Водка с пшёнкой окончательно успокоили душу. Поплавки едва покачивались на дождевой ряби. Костя, засунув руки под куртку и обняв себя за рёбра, прижав локти к плотно сжатым ногам, пригрелся и быстро впал в полудремотное оцепенение. Перед его глазами маячили поплавки, и ничего более в мире уже не существовало для многоопытного рыболова.
Поклёвка была быстрой. Поплавок без всяких предварительных танцев ухнул в глубину, мгновенно натянув леску. Но ещё быстрее левая рука Кости выпрямилась и схватила удочку, произведя молниеносную подсечку, отточенную многолетними тренировками, выверенную до миллиметра и приложенному усилию. Маленький окушок чуть больше пальца лёг, как приклеенный, в правую ладонь рыболова. Даже удивительно, что у такого малька оказалось столько силы. Рыбка молча открыла пасть, отведя проколотую крючком губу.
– Ну, хоть и маленький, но улов, – усмехнулся Костя. – Ещё пара десятков и ушица знатная. Так что зря Акимыч не пошёл.
Костя ловко снял рыбёшку с крючка. Окунёк, схваченный двумя пальцами за жабры, казалось, смотрел на него выпученными глазами.
– Так, что-о зря-а-а, А-аки-имыч не-е пошё-о-ол! – это Костя, слегка сдавливая пальцы, заставлял рыбку открывать рот в такт его импровизированной песне. И тут ему в секунду до боли в сердце стало жалко маленького окушка, так некстати, в самом начале своей рыбьей жизни решившего схватить Костину наживку. Плавал бы в своей глубине, гонял мальков и насекомышей, нагуливал жир, и через пару-тройку лет, произведя потомство, порадовал Костю своей солидностью. А так, что за жизнь?
– Что за жизнь?.. – пробормотал Константин, чувствуя, что настроение, вроде бы восстановившееся, бУхается опять куда-то в чёрные тар-тара-ры. – Что за жизнь, твою в колено…
И он разжал пальцы с какой-то бессильной обречённостью, с какой висельник целует крест исповедовавшему его священнику. Окушок, на прощание царапнув палец жаберной колючкой, плеснул тихо и скрылся в тёмной глубине. И Костю вновь охватила тоска. Но на этот раз она не вылилась слезами или руганью, она тупым копьём ударила в грудь, перехватив дыхание и смяв мысли. Глубокоомутов с какой-то детской наивной обидой смотрел на речку, ничего не соображая, кроме невозможности чего-то изменить. Казалось, он вдруг упёрся в какой-то бессмысленный тупик, который возник не абы как, а поджидал гнусно, как тать, за поворотом. Раньше кураж и показушное презрение к опасностям держали душу далеко-далеко от восприятия и «принимания» реальности: Костя жил, как бы глядя на себя и посмеиваясь – со стороны. Проблемы, что возникают у каждого – были не его проблемами, а трудности – были «не мои трудности». Иногда ему было больно, даже в душе. Но водка, волшебная водка, быстро глушила тоску, и он опять парил где-то чуть выше всего и всех, что окружали его бессмысленной толпою и так бесцеремонно лезли иногда в глаза. А теперь один на один с собой он не мог ни убежать, ни спрятаться, ни ударить в ответ.
Дождь тихо пропал. Последняя капелька взболтнула ровное зеркало воды, пустив разбегающийся круг, что вначале быстро, а потом всё медленнее и медленнее распахнул на водной глади круглое окошко в другой мир. Было очень тепло. Костя мотнул головой, отгоняя мутную хмарь. У его левого сапога, как раз у рогатки для удочки, сидела маленькая тёмно-зелёная лягушка, внимательно рассматривающая Костю. Человек опустил ладонь прямо к мордашке земноводного существа. Лягушка не испугалась, а, как будто ожидая этого, с готовностью скакнула на предоставленную широкую платформу. Костя поднёс близко к лицу ладонь, внимательно вгляделся в круглые зелёные глаза. На голове у лягвы имелось пятнышко более светлого цвета формы неправильной пятиконечной звёздочки.
– Ну, прям как корона, – прошептал рыбак, разглядывая лягушку, – ты, небось, здешняя царевна? А?
Лягушка в ответ раздула маленькие шейные пузыри и негромко квакнула.
– Разгова-аривает, животинка. – Костя легонько коснулся её спинки пальцем. Спинка была гладкой и холодной. – А может, ты действительно царевна, не врут сказки?
Человек, быстро и воровато огляделся и чмокнул лягушачий носик.
Чуда не произошло. Лягва всё так же сидела на ладони Константина и пялилась, не моргая, прямо ему в глаза. Рыболов, философски приподняв правую бровь, покачал головой.
– Ладно, скачи. Только щуке не попадайся, малая.
И, не глядя, просто перевернул ладонь вниз над водою. Полез за червями. Выбрал пожирнее, насадил обстоятельно. Поплевал от души.
Забросил.
И тут – как прорвало!
Поклёвки следовали одна за другой, казалось, что рыба стоит в очереди за угощением. Костя едва успевал снимать пойманную добычу с обоих крючков, жалея, что не взял донку. А рыба была, как на подбор – крупная, жирная. Караси и подлещики, лещи и подъязки, краснопёрки, голавль попался, который вообще на удочку не идёт, пескари и даже белый омуль, что недавно запустили сюда заезжие ихтиологи. Здоровенную щуку за пять кило Костя едва не упустил – очень помог садок Акимыча. Четырёх толстых язей грамм по семьсот-восемьсот он едва затолкал в садок сквозь небольшое горло. Но в знатном улове не было ни одного окуня, что было странным – как правило, на этом месте такая рыба попадалась в первую очередь.
Наживка кончилась и Костя стал накалывать на крючки шмоточки сала, откусывая их от куска зубами. Всё равно рыба шла. Щуки разного веса позарились даже на жёсткую шкурку. Сало закончилось именно в тот момент, когда садок довольно внушительных размеров под завязку был забит добычей. Костя так разнервничался от такой небывалой удачи, что ему уже чудилась рыба, ходившая в нетерпении прямо у поверхности и жалостливо глядевшая на него, выпрашивая приманку.
– Ну, блин! Ну, простите, ребята, – кивал он рыбам, разводил в волнении руками и хлопал себя по бёдрам, – вот незадача, думал червей много и так, а тут, едрит на лево, ну, так вышло!
Рыбы махнули хвостами, как бы говоря – «ну ладно, Константин Константинович, тогда в следующий раз», и нырнули на глубину. Костя мог поклясться на чём угодно, что именно это он и видел собственными глазами.
Распихав вихляющуюся рыбу по полиэтиленовым пакетам, хорошенько завязав и уложив в рюкзак, рыболов сложил снасти и почти бегом, сгибаясь от тяжести улова века, поспешил домой.
Акимыча едва не хватил удар, когда Костя у него на кухонном столе стал выкладывать пакеты из рюкзака и пересчитывать рыбу по видам. Хозяин сидел на табуретке, даже забыв прикурить, и вытаращив глаза, смотрел на Костину удачу. Глаза становились всё больше и больше по мере распаковки рюкзака.
– Блин, сало! Понимаешь, ну вообще – сало, кто же мог подумать, твоё! – сбивчиво рассказывал Костя. Здоровенная щука шевелилась на столе, источая сильный речной запах, разевала зубастую пасть.
– Щука, блин, твоя, Акимыч! Твой садок чудо просто! Бери и не отнекивайся, блин!
– Э, – это Акимыч указывал Косте на его левую ногу, – дык, ты и наживку для щуки поймал!
Костя опустил взгляд и увидел ту самую маленькую лягушку, сидевшую, как ни в чём, ни бывало у него на оттопыренном клапане нашитого над коленом кармана.
– Надо же – я вроде её в речку отпустил, – произнёс он, осторожно снимая с ткани хорошо прилипшее земноводное существо, – давай-ка сюда банку из-под червяков – воды налью и обратно отнесу к реке.
– Эх, добрая у тебя душа. Другой бы в окошко божью тварь выбросил и не парился. А с рыбой вот что сделаем, – Акимыч всегда мыслил практично, – несколько штучек оставим, тебе и мне пожарить и на уху, а большую часть быстро к гастроному, пока погода и свежая.
Так и сделали. Костя сбегал домой, отдал пакет с рыбой и банку с лягушкой мамане («ну что ты всякую дрянь в дом таскаешь!»), и через семь минут довольные и важные они стояли у входа в гастроном. Под прилавок приспособили коробку из-под бананов. Не прошло и трёх минут, как на стоянку перед магазином зарулил навороченный джип чёрного цвета. Из него выполз, едва вытащив из-за руля здоровенный живот, типичный представитель успешного в современной жизни класса. Стоит ли говорить, что к модному костюму прилагались часы и запонки с бриллиантами, массивные перстни на толстых пальцах, маленький мобильник в чехольчике на ремне и ароматная сигара. Друзья интуитивно замерли.
– Рыбка, – произнёс толстяк солидным голосом, увидев друзей и вытащив сигару изо рта. Ноздри его раздулись, а губы сложились в бант, подтянувшись к носу.
– Вот, – указал на улов Костя, волнуясь, с трудом подбирая слова. – Ещё в рюкзаке, вот, смотрите…
Толстяк, очень напоминавший габаритами и всем видом колоритного актёра из рекламы соответствующего пива, посмотрел в раскрытый Акимычем рюкзак, оценил, о чём-то подумал, прищурив правый глаз, курнул пару раз и сказал:
– Сколько хотите, ребята? За всё?
– Дык, э-э-э… – продавцы развели одновременно руками, переглянулись растерянно и хором замямлили, – Мы только встали, только поймали, не оценили…
– Вижу, что рыба свежая, а мне надо всю. Ну? Сколько хотите?
– Пять тыщ! – вдруг выдал Акимыч, рубанув ладонью воздух. Костя онемел от такой наглости – ну, от силы бы они выручили рублей четыреста, пятьсот, ну – семьсот, покупатели у них всегда были невысокого достатка, а тут – пять тысяч!
Толстяк выпятил нижнюю губу, провёл ладонью по тройному подбородку и сказал медленно:
– Несите в машину, – и стал набирать на телефоне номер, умудряясь попадать своими сосисками по малюсеньким кнопочкам, – Светик, киска, а я в городе. Да, скоро, уже подъезжаю. На Селигере. Не мог, кисюля, прости – переговоры с немцами, мужская компания. Да какие девки, что ты, я и в баню только два раза ходил. Ну, как чем, ты же знаешь – у Курта одна страсть. Да. Целый рюкзак. Свеженькая, я так тебе гнал, спешил, менты три раза за превышение скорости оштрафовали, к тебе мчался, кисик! Через минутку, лапусик, целую. Вот сюда, ребята, – закрыв трубку, указал он рыбакам на заднюю дверь автомобиля, – завтра утром в шесть тридцать на этом месте. Отдам рюкзак.
Акимыч с Костиком забросили в багажник джипа рюкзак с рыбой, в котором поместилась бы и корова, осторожно прикрыли дверцу. Толстяк достал из внутреннего кармана портмоне. Костя сразу решил, что оно из крокодиловой кожи. И он никогда ещё в своей жизни не видел столько денег. Толстяк ловко выудил пятитысячную купюру из солидного лопатника и протянул его Акимычу, решив, видимо, что тот старший в этой паре.
– Меня зовут Станислав Сергеевич.
– Акимыч.
– Константин.
– Окей, гайз. Вот моя карточка. Я приезжаю сюда раз в две недели и в это же время. Приносите рыбу. Либо подруге, либо друзья в преф приезжают играть на дачу. А мне доктора прописали свежую речную рыбу – фосфора, говорят, не хватает. Шашлык люблю.
И укатил. Мужики обалдело глядели ему вслед.
– Ну, попёрло, так попёрло, – наконец с трудом выдавил из себя Костя, а Акимыч кивнул в ответ. – Чего с деньгами-то делать? А, сосед? Это ж больше, чем пенсия у мамани. Так, – в гастроном?
– Ясный пень, – ответил сосед.
– Мужик на Руси без бабы одноногий, однорукий и одноглазый – сиречь, инвалид.
– А баба без мужика?
– Дура, скорее всего.
– А-а.
Они сидели в комнате у Кости и пили какую-то зарубежную водку. Сдачу разделили ещё в магазине по-братски. Маманя по привычке возмутилась предстоящей попойке, но Костя просто положил перед нею свою долю, справедливо полагая, что заначкам не место. Не раздумывая, выложил тысячу Акимыч. Маманя округлила глаза и захлопотала по хозяйству. Теперь они сидели в благости и разговаривали за жизнь. На окне переливалась полулитровая банка с лягушкой – маманя расстаралась, пока мужики ходили с рыбой. И вообще она как-то неожиданно подобрела, суетилась по дому, стала даже подметать столетнюю пыль. Но потом быстро устала и просто примостилась на краешек засаленного дивана рядом с Акимычем. Костя восседал на единственном в квартире старом продавленном кресле. На маленьком столике, раскрашенного под Хохлому (а может, это и была по-настоящему Хохлома – столик-то всё те же оставили, что и сачок Акимычу), перед ними была разложена нехитрая закуска – малосольные огурцы от бабки у того же гастронома и хлеб. Разговор после второй стопки сам собою зашёл о бабах.
– Дык, значит мы с тобою, Акимыч, ни дать, ни взять – инвалиды.
– А то. У тебя хоть маманя есть, а мне – вишь, совсем бобылём век доживать.
– Да-а… С одной стороны – как вспомню Верку, так тошно становится, а с другой, я ж и не старый – вот, подумал сегодня. Не-е, Акимыч, ты, как всегда, го-ло-ва, как ни крути.
– Так женился бы, – наконец подала голос маманя, – мне бы в помощь какая девушка была б. Ты с Веркой психованный под конец стал, когда опять пить начал, а она, стервоза какая, с половиной комбината загуляла. А до этого нормальный мужчина был. Работу вот только тебе.
Костя махнул рукой и разлил водку. Степан запрыгнул к нему на колени и по-хозяйски разлёгся на них.
– Не знаю… Кому я теперь сдался такой. Ни рожи, ни кожи, ни работы, ни уважения. Есть только у меня ты – маманя, друг Акимыч, как отец, Степан вот, старый котяра, ну, Галка прибегает. Дочь всё-таки. Так что… Вот, лягушка теперь моя невеста.
– Дык, за лягушку, – поднял рюмку Акимыч. – Счастья и любви.
– Ага.
Костя открыл глаза. Он лежал опять на спине и видел над собой всё тот же потрескавшийся потолок, что был вчера. Утреннее солнце жёлтым кривым квадратом окна тянулось вдоль комнаты по потолку. В далёком теперь детстве маленькому Косте казалось, что это волшебные двери в какой-то особый, предназначенный только ему мир, где нет опостылевшей школы, каши-размазни и злобных братьев Григорьевых, чуть ли не каждый день отлавливающих Костю и срывавших на него собственную обиду на поколачивающего их отца. В том мире за жёлтыми дверьми был покой. И в короткие минутки перед подъёмом Костя силой своего наивного воображения оказывался за ними и грезил о чём-то очень радостном, о чём-то очень светлом, но что, проснувшись окончательно, никак не мог толком вспомнить. Да это вовсе и не интересовало его, вполне хватало тёплого послевкусия в душе.
Он никогда никому не признавался в своих фантазиях, даже Верке, когда они бурно женихались на этом же диване. И вот теперь это ощущение детского покоя вновь вернулось к нему.
Костя потянулся на кровати. Рядом как танк заурчал примостившийся у бока Степан. Было ощущение свежести и лёгкости, как после хорошей баньки. Из кухни потянуло чем-то вкусненьким. Глубокоомутов приподнялся на постели, намереваясь направиться в туалет, как заметил, что окно кристально вымыто, в комнате ни пылинки, даже многолетняя паутина по углам исчезла, рядом на спинке кресла в новой обивке аккуратно разложены его чистые и выглаженные брюки и рубашка. Они такими не были даже в магазине.
Откуда-то со стороны кухни раздался приглушённые смех и чей-то разговор. Костя, стараясь быть незамеченным и не скрипнуть старыми пружинами, осторожно поднялся с дивана и крадучись, отправился в ванну. На кухне кто-то действительно разговаривал, но неизвестные (хотя одна из них была явно маманя), прикрыли дверь, застеклённую витражом, и Константин беспрепятственно прокрался в туалетную комнату. Но там Костю ждало следующее потрясение – ванна и унитаз сверкали девственной белизной, старая, но тщательно отдраенная голубая кафельная плитка сияла так, что казалась покрытой глянцевым лаком, сантехника и отполированные краны не текли. Но самое главное – из отмытого и совершенно прозрачного зеркала на стене, которое Костя повесил двадцать лет назад, (и – ни разу его не мыли), смотрел на него чисто выбритый и аккуратно постриженный совсем молодой мужчина с ошарашенными голубыми глазами и раскрывшимся ртом с белыми и как один целыми зубами.
– Дык, мать, что же это? – проговорил в смятении тот, из зеркала, и только в этот момент Костя понял, что это он сам!
Ещё не веря своим глазам, Константин в каком-то ступоре посмотрел на свои руки – ногти были пострижены, а не обгрызены, как обычно, кислотный ожог на левом запястье – попытка вытравить похабную армейскую татуировку – вообще исчез, и руки не пахли всякой дрянью, а были мягкими, с едва уловимым ароматом хорошего крема. На полке стояли стаканчики с зубными щётками, пенкой для бритья и фирменной бритвой, что давно были Косте не по карману. И как последний удар – вода, славящаяся своим отвратительным качеством на всю Московскую область, потекла из крана прозрачная, как слеза.
– Костя, иди завтракать! – крикнул кто-то из-за стенки, – потом будешь на себя любоваться.
– Сейчас, зубы почищу, – ответил он машинально, а потом, глянув на себя в зеркало, спросил тихо у отражения: – А кто это там?..
Через две минуты он осторожно приоткрыл дверь на кухню и заглянул за неё. Восходящее как раз солнце било ему через прозрачное окно в глаза, мешая разглядеть того, кто примостился на табуретке за столом. На столе же в большой миске был намешан любимый с армии Костин овощной салат, куски выловленной вчера зажаренной рыбы в панировке на противне, рядом на тарелке мягкий свежий чёрный хлеб большими ломтями с намазанным чуть подсоленным сливочным маслом – именно так, как он любил. Как королева – чашка ароматного кофе со сливками, вкус которого вообще забыл.
– Чего ж ты в трусах, сынок? – с возмущением воскликнула маманя, одетая в новый цветастый байковый халат; она стояла справа у плиты, – Гость же у нас.
– Ой! – Костя сжался назад и поскакал одеваться.
Страшно почему-то смущаясь, в чистом, Глубокоомутов вошёл на негнущихся ногах на кухню и уселся на табуретку перед столом. И только после этого нерешительно скосил глаза вправо – туда, где сидел неизвестный, но такой экстравагантный гость.
Гостья.
Её лицо в первое мгновение показалось Константину странно знакомым, как будто он её знал очень давно, может в детстве, но сразу же отогнал это ощущение – девушка была ему абсолютно неизвестна, видел он её впервые.
– Здрасьте. – Костя неуклюже кивнул, по-страусиному качнув вперёд головой. – Кост… Константин.
– Здравствуйте, Константин, – голос у девушки был очень мягким и высоким одновременно, как будто она пела в церковном хоре. На вид ей было лет семнадцать-восемнадцать, но это было явно обманчивое впечатление первого взгляда, так как в её спокойных глазах не было ни намёка и тени наивности, детской показной дурашливости, как бывает у подростков. Ей в равной степени можно было дать как восемнадцать, так и двадцать восемь. Она сидела прямо на табуретке, положив на колени руки. Одета была в простой ситцевый сарафан радостного зелёного цвета, на голове был аккуратно повязан белый с маленькими незабудками платочек, придававший ей очень миленький вид. Костя так и хотел сказать – «миленько», но сдержался. Он почему-то был очень смущён, хотя, казалось бы, умел с женщинами себя вести.
– Здрасьте, – ещё раз повторил он негромко, посмотрел на маманю, стоящую у плиты, опять на девушку. – Э-э-э?..
– Василиса, – гостья склонила головку без всякой наигранности и тем более смущения. Она кокетничала с особым чувством собственного достоинства и силы – это Глубокоомутов вдруг ощутил очень чётко.
– А-а, – Костя вскинул брови, опять посмотрев на маманю.
– Дык, это ж тёти Вали из Борисоглебска внучатая племянница! Помнишь, в прошлом месяце она письмо прислала, написала, что Василиса приедет, и будет поступать в академию этой, самой, как её?.. А пока до общежития экзамены, то, сё – у нас поживёт.
Костя закивал понимающе, потёр свои бёдра ладонями, осторожно взял ложку со стола.
– Значит – к нам на месяц-два?
– Скорее всего, – ответила девушка, накладывая салат Косте в тарелку, – всё зависит от моих успехов.
– Да всё у тебя получится, милая, – маманя приобняла Василису за плечи, – смотри, Костя – какая мастерица-рукоделица наша гостья! И стол какой организовала, и прибралась, и одёжу с квартирой привела в порядок, ты у нас на глазах помолодел – когда всё успела!
– Не иначе – волшебство? – Костя заглянул в тёмно-зелёные очи Василисы. Но та и не думала прятаться.
– Да, волшебство.
И эти слова были произнесены с такой интонацией, что Костя поверил ей сразу и бесповоротно. И не удивился и не испугался. Он знал, давно знал, что чудо придёт в его жизнь.
Салат и всё остальное было просто великолепным.
– Что это ты такой сегодня весёлый? – Нинка из рыбного отдела схватила Костю за рукав рубашки. – Чего не здороваешься? Зазнался, поди?
– Здравствуй, Нинок.
Костя пришёл в магазин за мукой, сахаром и яйцами – Василиса наказала купить для домашнего хлеба. Вот здесь у кассы бакалеи его и выцепила Нинка.
– А чего лыбишься, как лампочка, чистенький такой, свеженький? – Нинка уже с некоторым раздражением жадно разглядывала Костю, женским чутьём мгновенно увидев перемены в воздыхателе. – А чего не заходишь, рыбки купить там, я б тебе палтуса, ты же любишь?
– Спасибо, Нинок, не надо – есть рыба. Извини, потопал я домой, пока.
– Так!.. Погоди, ты чего – бабу себе какую нашёл?!! – Нинка рубанула в сердцах на прямоту, не в силах сдержать вдруг волну неожиданной яростной ревности. Она и сама этого не ожидала – считала всегда свою женскую силу над мужиками ничем непреодолимой. С удовольствием и профессионально дёргала за поводок Костю (да и не только его). Держала прозапас на самый чёрный день, при этом особо никогда и не рассматривая Глубокоомутова как потенциального партнёра. Потому с товарками брезгливо потешалась над ним за глаза. И вот теперь бесилась, сама себе толком не отдавая отчёт. – А как же я? Ты же меня на рыбалку приглашал, помнишь?! – надрывно заорала она, заводя сама себя в какой-то истерически закручивающийся штопор. – Маманя твоя меня давно знает, как же я?!! Я же тебе обещала!! Ты мне обещал!! Я тебе лучший палтус, сволочь, а ты?!! Сука!..
Покупатели вокруг начали оборачиваться на эти крики, некоторые поспешили выскочить из гастронома от греха подальше: Нинка была известная склочница. А некоторые заинтересованно остановились и навострили уши; какая-то девушка вытащила мобилку и бесцеремонно включила камеру.
Костя, прищурив правый глаз и поджав щёку, смотрел в сторону – на какое-то мгновение ему захотелось высказать ей всё, чего накипело в душе. Прежде всего – то, что Нинка, как всякая стерва, многократно давала надежду и потом с особой издёвкой лишала её, мучая Костино самолюбие. Унижала его при случае и без повода, как раба, который и так никуда не денется. И то, что при нём многократно флиртовала с другими покупателями, недвусмысленно и бесстыдно. И то, что как-то раз, выпив пива в общей компании, во всеуслышании заявила, что – мол, «сегодня у нас будет первая брачная ночь», а затем нагло выставила Глубокоомутова, дотащившего до её дверей тяжёлые сумки и трясущегося в предвкушении. Обломала она тогда его конкретно… И при этом на следующий день кокетничала, зараза, как ни в чём, ни бывало! Всё это хотел сказать Костя, выплеснуть обиду. Но вместо этого он положил покупки в пакет и молча вышел из гастронома, уловив лишь досаду и раздражение девушки-папарацци. Нинка же стояла столбом, покраснев, раскрыв рот и вытаращив глаза, не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть. Костя чувствовал её сверлящий между лопатками взгляд и от этого становился ещё выше.
Придя домой, он застал Акимыча с сигаретой, которых тот не курил уже лет шесть из-за хронического безденежья. Костя сам как-то не пристрастился к курению, а вот Акимычу без табака было всегда туго. Бывало, он собирал окурки и потрошил их, пакуя остатки махорки в самокрутки. А сейчас, сидя на табуретке и забросив ногу на ногу, галантно выпускал струйку дыма вверх, держа сигарету указательным и средним пальцами. Весь его вид говорил о только что свершённом важном деле.
– А вот скажи мне, мил друг, в чём смысл жизни? – приветствовал он Глубокоомутова.
– Не знаю, Акимыч, – на стол легли пакеты с мукой и сахаром, упаковка яиц, приправы и дрожжи, – Василиса где? Ты, кстати, познакомился с ней?
– Смысл жизни, дорогой сосед, – Акимыч нагнулся, достал из-под стола рюкзак и протянул его Косте, – вот, ходил сегодня, Станислав Сергеевич нормальный мужик, слово держит, в глубоком понимании сути происходящего вокруг тебя, философском осмыслении и наслаждении восприятия стечений обстоятельств, приводящих тебя к миру в душе и покою в теле. То есть – надо вовремя опохмелиться. – И на стол ловким движением Акимыч выставил пузырёк какого-то иностранного пойла. – А с милой девушкой Василисой я, конечно, познакомился. Но считаю, что столь юной особе не гоже присутствовать, а тем более участвовать в распитии спиртных напитков в компании с такими взрослыми дядями, как мы. Предвидя твой вопрос, мил друг, сообщу тебе, что она в данный момент времени, исключительно по собственной инициативе, занимается приведением в надлежащий порядок скромное холостяцкое жилище вашего покорного слуги. Эту прекрасную текилу и блок Мальборо презентовал нам уважаемый Станислав Сергеевич, довольный произведённым фурором у дамы сердца купленным у нас уловом.
Костя уселся на табуретку у стола, положил на него локти и упёрся подбородком в ладони.
– Знаешь, Акимыч, – он в неком замешательстве покачал головой, – а ведь действительно – волшебство…
Потом встал и вышел из квартиры, даже не притронувшись к наполненной рюмке. Душа летела…
К вечеру Василиса испекла самый замечательный хлеб, что довелось Косте пробовать в жизни. Приготовила пирог с луком и рыбой – получилось просто и необыкновенно вкусно. Опять намешала салат и сварила компот из яблок. Текила была практически не тронута – Акимыч лишь пригубил, не желая пить в одиночку.
Ожидали Галку из техникума, она обычно забегала по вторникам. Потому просто сидели вокруг Хохломы и разговаривали.
Кресло в новой зеленой стильной обивке (на это ушла половинка занавески, что хранилась в гардеробе, как запас на планируемую двадцать лет назад дачу), Костя уступил Василисе, как гостье, а сам примостился на диване с Акимычем и маманей. Расчёсанный Степан тёрся о девичьи ноги, урчал, как трактор, крутил башкой и держал хвост трубой. Но всё-таки на колени пришёл валяться к хозяину. Василиса покрутила чего-то за телевизором и включила его. Передавали новости с полей. Присутствующие внимали ведущему «Парламентского часа» с некоторым благоговением. И тут!..
Дверь с шумом распахнулась и в квартиру влетела ревущая сиреной дочка Константина Галка! Волосы её были растрёпаны, она утирала слёзы и сопли кулачками, вокруг правого глаза наливался синевой свеженький здоровенный бланш, верхняя губа слева была заметно припухшей и покрасневшей, одна из лямок сарафана была с корнем вырвана, открыв несколько синяков и царапин у шеи. Степан спрыгнул с колен Кости, больно кольнув когтями через брюки, и шмыгнул под диван.
– Папка-а-а!!!
– Оба-на!
– Что случилось, Галочка?!!
– Мать-перемать, растудить её в колено!
– Мяяяааа!!!
Но впереди всех оказалась Василиса, которая быстро встала навстречу и обняла Галку. Та тут же затихла, уткнувшись лицом Василисе в грудь.
– Вот так. Вот та-ак... – тихо и нежно проговорила она, поглаживая девочку ладонью по голове. Затем усадила на диван и дала в руки стакан с компотом. Галка залпом его осушила и уже более осмысленно обвела всех взглядом. Как-то сурово уставилась на Василису.
– Да, из-за меня, ты права, – не ожидая вопроса, сказала гостья. – Но все обсуждения после, а сейчас…
– Дочка, рассказывай!.. – начал было Константин, решительно шагнув к Галке, но Василиса обернулась и подняла перед ним руку, он остановился. – Ладно…
А затем Василиса обняла Галкино лицо ладонями и медленно провела, как бы разглаживая. И синяк стал быстро бледнеть, возвращая коже естественный цвет, вывернутая губа вернулась в нормальную форму, волосы сложились в аккуратную причёску, стильную и гармоничную длине тёмно русых волос, царапины затянулись, ссадины исчезли, а слёзы высохли. И через минуту перед ними опять была та самая Галка, к которой они давно все привыкли. Только она явилась к ним какой-то праздничной и хорошенькой. Василиса взяла оторванную лямку сарафана и просто приложила её к нужному месту. А та там так и осталась, как будто её никто и не выдирал. Махнула ладошкой и из воздуха достала нитку белого жемчуга, обернув ею девичью шею. Видели бы вы лица присутствующих при этом!
– Ну, невеста, гляди ж! – воскликнул Акимыч, а Костя с маманей заворожено молча кивнули. – Так прям – хоть сейчас под венец.
– Ну что вы, дядя Акимыч… – засмущалась Галка, густо покраснев и потупив глазки. Пальцами она поглаживала жемчуг, в глазах стояли слезинки. Но уже не от обиды, а от какого-то ещё неизведанного доселе чувства…
Василиса встала и решительно взяла за руку девочку:
– Пойдём. А вы подождите ещё немного – мы быстро.
Вернулись они действительно минут через десять, никто даже не успел заскучать. Галка и Василиса держались за руки, как добрые подружки, и чего-то весело обсуждали. Костя хотел было напомнить о случившемся, но у них был такой довольный и жизнерадостный вид, что поднимать вопрос о чём-то негативном он решил повременить. Появление Василисы каждый раз приводило его душу в состояние какого-то неизъяснимого покоя… И сейчас этот покой он почувствовал очень ясно. Почувствовал и немного испугался. Она же девочка совсем, с виду чуть старше дочери – подумал он, пытаясь отогнать это странное благодушие, сосредоточиться, вернуть себя в привычное мрачно-подозрительное состояние. Но не смог. Даже намёка на тьму не было у него в душе, наоборот, всё более отчётливо он ощущал вкус к жизни, видел свет и цвета. Сильное тело, молодость, трезвая активность всё больше и больше нравились ему, особенно импонировала самому себе вдруг возникшая мужская выдержка к любым агрессивным и раздражающим житейским факторам, от которых он раньше впадал в бешенство или уныние. Ну и пусть, что чуть старше дочки, пусть – я же тоже совсем ещё не старый! Всё у меня впереди, жизнь только начинается.
И Василиса подняла на него свои глубоко-тёмно-зелёные, мудрые глаза и кивнула, как будто услыхав его мысли.
Главный инженер управляющей компании местного ЖКХ Матвеев сидел за столом и просматривал сводку. Ему в этот утренний час хотелось не работать, а оказаться где-нибудь с удочкой на берегу. Он вовсе не был лентяем, наоборот, благодаря именно его титаническим усилиям, управляющая компания пока справлялась с летним ремонтом старых тепловых сетей города. При этом оплата услуг ЖКХ шла от населения вяло, было полно злостных неплательщиков. Выручали федеральные деньги и терпение рабочих, тащивших свою ношу за сущие копейки. Но Матвееву это вовсе не улыбалось – он хотел процветания своему городу и людям, живущим в нём.
А вот сейчас на рыбалку – именно сейчас, а не через два дня в субботу.
Главный инженер поднял голову и увидел прямо перед собой миловидную девушку, которая открыто и непринуждённо ему улыбалась. Матвеев в свои пятьдесят с хвостиком давно растерял былую стройность и подвижность, лицо было располневшим и с крупными деталями, волосы сильно поредели. Но он всё ещё оставался в глубине души двадцатилетним юношей, который не прочь бы при случае увлечь в вальсе такую милашку. Но вальс обломился – рядом с ней сидел давний знакомый Костя Глубокоомутов.
Матвеев поднял брови.
– Здравствуйте, – мягко сказала девушка.
– Здрасьте, Степан Матвеевич, – добавил Константин. – Вот, по поводу долга пришёл.
Главный инженер понял, кивнул на приветствие, достал из стола толстую папку.
– Сразу или частями?
– Мы бы хотели отработать, – это сказала девушка, а Костя два раза кивнул и уточнил: – Отработать.
Матвеев постучал пальцами по столу, раздумывая, открыл папку, нашёл квартиру Глубокоомутовых, тут же вытянул вперёд губы, хмыкнул, пригладил остатки светлорусых волос, отхлебнул остывшего чаю из кружки с рисунком зодиакального Льва и сказал:
– Даже и не знаю… Ну, есть у меня вакансии дворников, сантехников… Сварщика бы седьмого разряда, как минимум… Маляра-колориста. Разнорабочие, короче. Оклады сами понимаете… Даже если всю получку отдавать на погашение – полгода будете лапу сосать. А вы, позвольте узнать, э-э – Константину Константиновичу кем приходитесь?
– Невестой.
Григорьевы – Энди и Киря, поддерживая друг друга, брели к автобусной остановке, что стояла прямо напротив администрации города. Это была их персональная точка, где они «стригли» на опохмел у приезжающих. Жители братьев давно знали и были справедливо скупы, а вот случайные заезжие, заглядывающие в ларёк (гармонично внедрённый в остановочный пункт) за сигаретами или чего попить, нередко проявляли милосердие, одаривая их – кто чем, спасая от тяжкой утренней доли.
А сегодня было что-то особенное. Вчера кто-то из соседей налил им за День Рождения водки, потом банку фруктового коктейля оставил на клетке пацан, вышедший покурить в задумчивости, и в довершении ко всему они наскребли несколько червонцев на «чернило» – бутылку ужасного дешёвого портвейна. И после братьев накрыло конкретно!
Оба с утра тяжко маялись.
– Братан!... – скорбно, и ни чуть не играя, возопил шёпотом Энди, протягивая руки к Косте, – С-спаса-ай… Ну… Хотя бы полто-ос…
Они не виделись уже лет шесть-восемь. Константин даже подзабыл тот животный детский страх, который вызывали у него две эти личности. Жили рядом, в шаге, в двух соседних домах-башнях, но параллельно. И, слава Богу. Но сегодня их дорожки опять пересеклись. Впервые Костя посмотрел на бывших обидчиков внимательно, по-взрослому. И без всякой иронии ужаснулся… В этой встрече он ясно увидел своё собственное реальное алкогольное будущее. Нет, сказал сам себе ещё раз – нет, не хочу.
Энди понял. Киря пребывал в смурной прострации и мог только вздрагивать бровями и покачивать головой. Костя, не думая, достал из кармана бумажку и протянул её Энди. Бумажка оказалась «стольником». Энди закивал, взял бережно деньги и пошёл дальше. Его душа плакала от стыда: рядом с этим «тормозом» Костей, который всегда был на голову ниже его, как в прямом, так и в переносном смысле, смотрела с жалостью ему в глаза изумительная девушка…
– С завтрашнего дня выхожу, – радостно сообщил на кухне мамане и гостье Константин, – Степан Матвеевич определил меня в бригаду ремонтников. Как-никак техникум закончил, с железками умею управляться. Денег, конечно, немного, но долги надо погашать, а то стыдно людям в глаза смотреть.
Маманя с Василисой кивали и улыбались.
Энди с Кирей, сидя на скамейке остановки, допивали полторашку коктейля, который так и назывался недвусмысленно – «Полторашка». В животе приятно холодило, стальные тиски, сжимавшие виски, постепенно отпускали, жизнь казалась уже не такой тяжкой. Закурили. У ног стояла ещё одна «бомба» радостного розоватого цвета, подразумевавшего для пробователей сего дивного напитка, что они вкушают сок грейпфрута – продолжение банкета вселяло в них уверенность и благодушие. Рядом присела какая-то дородная тётка в пёстром платье и с холщовой сумкой внушительных размеров.
– Что, мальчики, маетесь? – обратилась она к братьям.
Киря поднял на неё мутные глаза и хотел обматерить по привычке, но тётка его опередила:
– Ты, смотрю, Кирьян, совсем опустился, на бомжа привокзального стал похож. Грязный, вонючий и не бритый. А было дело – первый красавЕц в школе, девки сохли и осенним листом под ноги бросались, забыл? Да и у тебя, Эдуард, мордашка смазливая, такие песенки под гитару фальцетом исполнял, а сейчас, погляжу, высох от водки дрянной, як скелет. Чё пялитесь, браткИ, правды давненько не слЫхивали о себе?
– Ты-чё-тёт-ка… – начал, закипая, Киря – он вообще был всегда крут и нетерпим, за что огребал в последние годы всё чаще и чаще, но брат резко дёрнул его за рукав. – Чё, Эдди, ты чё?.. – И вдруг горло перехватило ледяным спазмом, сердце стукнуло и замерло, пятки свело жаром и глаза сами собой полезли куда-то вверх, на брови, как-будто у них выросли щупальца, липкими присосками на отросточках, перебирая мелко-мелко, засеменили противно по коже, по волоскам бровей и капелькам холодного пота на сморщенном судорогой лбу… Потому что из полураскрытой тёткиной сумки с кривой щербатой улыбкой глядело на братьев мелкое препротивное, волосатое неряшливое существо, больше похожее на помесь немытого и небритого лет сто Чебурашки и крыса-тренера мультяшных черепашек-ниндзя. Часть зубов у него выпало, а часть хаотично выросло до ужасающих клыкастых размеров. Глазки монстра, маленькие и косые, голубое и карее, смотрели одновременно с кинжальной проницательностью патологоанатома и тупым любопытством олигофрена. Две разномасштабные ручки, как от кукол для младшего и старшего детсадовского возраста, непрерывно теребили тонкими кривыми пальчиками свалявшуюся тёмно-коричневую шёрстку существа, чесали и чесались друг о друга, ковыряли в ноздрях (одно овальное, другое почти квадратное), залазили в оттопыренные вверх и вниз несимметричные ушки с разноцветными и разномастными кисточками. Одна кисточка была как для художника, а другая – ну, прям для трубочиста.
– Поговорить надо, – прошепелявило существо старчески и мигнуло; братья одновременно вздрогнули и обмочились. Тётка кивнула и встала, взмахом руки со свербящим душу вж-жиканьем закрывая молнией нутро сумки. Энди и Киря, как зомби, поднялись и побрели за ней, механически переставляя одеревеневшие ноги. Почти приконченная бутылка коктейля болталась, зажатая рефлекторно в пальцах у Кири. «Бомба» так бы и осталась под лавкой, но тётка в последний момент вдруг ловко извернулась и подхватила бутылку прямо в боковой клапан сумки, махнув ею, как косой. В сумке тут же забулькало и довольно заурчало-заворчало, заням-нямкало.
В небе потемнело, люди замолчали, ожидая дождь.
И всем не остановке стало чуть-чуть не по себе…
Василиса лёгкой походкой шла к речке. Минуту назад она проводила Константина на работу, собрав ему в узелок обеденный перекус, заскочила к Акимычу вымыть посуду, но тот уже справился сам и готовил снасти. Поздоровалась с бабулями, чинно несущими свою каждодневную вахту у подъезда – они радостно улыбались девушке, чувствуя в её присутствии давно забытое беспричинное веселье, которое бывает только в девятнадцать. Перекинулась парой слов с молодыми мамашами, выгуливающими детишек во дворе – малыши солидно ковырялись в песочнице и не куксились. Погладила кошку, примостившуюся на столбике заборчика, опоясывающего двор. И вышла на шоссе.
Две пары глаз внимательно смотрели ей вслед.
Костя решил зайти в гастроном перед тем, как вернуться домой после первого рабочего дня. Он устал, в кармане оставалось немного денег и ему хотелось чем-то порадовать домочадцев – может, тортик вафельный прикупить к чаю или конфет. Уже стоя в небольшой очереди, он вдруг почувствовал, что кто-то теребит его за рукав. Но так осторожно, что вначале Константин даже не был уверен в своих ощущениях.
Он повернулся и увидел Нинку.
В первый момент Костя, рефлекторно скривившись, отпрянул, толкнув спиной кого-то – надо как можно скорее отсюда убраться, но…
Но Нинка смотрела на него такими жалобными глазами с застывшим Ниагарским водопадом, так молитвенно сложила ладони перед грудью и ссутулилась подобострастно, (что вообще никак не вязалось с прежним образом разбитной стервы, не знающей преград и авторитетов) что волей не волей, он «сменил гнев на милость»:
– Чего… – даже не сообразил поздороваться. – Ну, чего тебе?
А Нинка в ответ затрясла мелко перед лицом ладони, как будто намереваясь ими затум-тумкать Костину грудь, лицо её приняло выражение крайнего отчаяния, а продавщица была красиво накрашена, с причёской и серьгами, в платье и на каблуках, её рот распахнулся… Но, но слова, видимо, застряли где-то в горле! Костя опешил:
– Ты чего, Нинок?
А из глаз Нинки хлынули два селевых потока, прорисовав по щекам грязевые дорожки, её затрясло так, как будто у неё в руках взбесился отбойный молоток, гримаса боли и ужаса перекосило лицо... Костя и сам был не рад – чего ТАКОГО могло произойти, чтобы не знающая горя продавщица рыбного отдела так отчаялась?
А Нинка упала на колени перед Глубокоомутовым, воздев к нему руки, лицо её было как у страдающей по голодающим детям всего мира!!! И молила, молила о чём-то его с такой непередаваемой болью!
Но – ни звука не вырвалось из её горла!..
– Шо, Нинка, допрыхалась?
Но и на эту прямую грубость одного из покупателей – деда Ивана по кличке Вискас, продавщица не среагировала, как обычно – со злобой и нахрапом, а затрясла в раскаянии головой, мол – да-да, дура я, простите, люди добрые!
– Вот так, Нинка, людёв мучить, – продолжал Вискас, назидательно кивая и взмахивая правой рукой, в левой у него болталась кошёлка. – Дык, ты за свою жисть хвостыка задрипана, не то, шоб рыбёшки кошке не дала. Я вот – шывотных люблю, потому шо доброта в человеке должна быть, а ты драца!
– Так что произошло, дядя Иван, вы – что, видели?..
– Видел, усё видел мил человек, как щас пред тобой стоял я.
Нинка поднялась на ноги. Трястись и кривляться она перестала, просто стояла, склонив в бок голову, как бы прислушиваясь, смотрела в сторону.
– Брать чё будете?
– Мойвы шаретой, двести. Пшалста…
Нинка с остервенением схватила полиэтиленовым пакетом шмоток жареной мойвы из судака, одним махом завязывая пакет на узел, и бросила на весы. Раздражение на спокойное презрение Глубокоомутова кипело в ней, как нутро Везувия, требовало выхода. И не важно было – на кого.
– Что, алкашня, на закуску берёшь?
Дед Вискас дёрнулся, как от пощёчины; но, глянув, ничего не ответил продавщице, молча проглотил язвительные слова.
– Тринадцать рублей… Мелочь на паперти собирал? Вечно придут тут, нанесут железа, разгребай им, банк, что ли?..
Вискас согнулся, прижатый к земле обидой, в старых глазах заблестели слезинки, губы задрожали. Но и на этот раз решил ничего не говорить в ответ, просто взял пакетик с бедняцким обедом, повернулся к выходу. За стеклянными дверями гастронома, открытыми настежь по случаю поломки кондиционера, сидел котёнок. Старческими заскорузлыми пальцами человек с трудом развязал узел, достал рыбёшку, присел у крыльца. Котёнок потянулся мордочкой за угощением.
– Ты чё тут, кошек кормить собрался, старый жулик? – Нинка возникла за спиной Вискаса с сигаретой в пальцах, – Тебе чё тут – столовая? Кошачий приют?! Ишь, расселся! А ну, давай вали отсюда!
Дед Иван в ответ лишь смог всплеснуть руками, слова застряли в горле. Осторожно за живот прихватил маленькое мохнатое существо, с трудом поднялся и посмотрел в глаза обидчице.
– Прально, забрал и топай отсюда, пока я тебе пинка не дала!
– Старысть нада увашать…
– Ва-али-и!!!
Дед Иван отошёл на десять шагов, но визг сзади заставил его обернуться – Нинка с чувством лупила какую-то девочку-подростка. Та с трудом вырвалась и, плача, убежала.
– Да чё ж ты за стерва така, – пробормотал под нос старик.
– Вся ваша семейка Глубокоомутовых – дрянное семя, отродье! – распалялась в след убежавшей девушке продавщица. – Я ему палтус, а он себе бабу завёл! Ну, я тебе покажу, сука!..
Глубокоомутовых дед знал ещё с послевоенных дней. Тогда совсем ещё юным выпускником рабфака он приехал в ткацкий посёлок, строил комбинат, на котором и проработал всю жизнь. Жили тогда кто на частном, кто ютился в первых общежитиях, почти коммуной, единой семьёй, с одними бедами и радостями. Были склоки, куда уж без них, но редко и мирились быстро, старших уважали крепко, пили немного – ценили малую копейку. Может потому и вырос быстро комбинат, вошёл в силу благодаря своим труженикам. И засверкали заслуженные ордена на знамени и пиджаках…
Дед Иван уже забыл обиду, улыбался воспоминаниям, поглаживал котёнка, который, слопав две рыбёхи, уже примостился на худых коленках старого человека, чувствуя друга, мурлыкал тоненько. А потом старик вспомнил, что не купил хлеба. Нахмурился – так не хотелось возвращаться в гастроном, а время уже было к семи; в другой магазин надо было ещё дойти. Но можно войти через другую дверь и не пересекаться с рыбным отделом – так и решил. Дед Иван встал, примостил на скамейку котёнка – «посиди тут, я скоро», и засеменил к магазину. Его обгоняли две девушки.
– …Три дня?
– Да, и смотри прямо в левый глаз…
Одну из них дед узнал – это была как раз та малолетка, которой досталось от Нинки. Чувствуя странное волнение, Вискас прибавил шагу. Уже в магазине к своему ужасу он понял, что они идут прямиком в рыбный отдел, но какое-то любопытство толкало его вперёд.
Нинка как раз выходила из подсобки, противным громким голосом командуя грузчиком-такжиком – тот тащил упаковку соков. И тут она увидела их. Лицо озарилось глумливой улыбкой, нижняя губа оттопырилась, руки в боки – вышла из-за прилавка.
– Чё, мало тебе?..
А побитая ею девушка вдруг сделала быстрый шаг, приблизилась почти в упор и негромко, но внятно лицо в лицо рявкнула:
– Молчи три дня!
Нинка вздрогнула всем телом, как будто её шандарахнуло током, глаза на мгновение закатились, открыв жутковатые белки… Затем лицо стало лиловым от ярости, Нинка распахнула рот, как акула свою страшную пасть и! Ни-че-го. Продавщица сделала глотательное движение, потом как-то в обратную сторону, с испугом приложила руку к груди, прислушалась к внутренним ощущениям, хотела сказать «а!» И уже с нарастающим ужасом уставилась на младшую Глубокоомутову, которая с довольной улыбкой наблюдала за ней.
– Вот так, батюшка, – повернулась к Вискасу вторая девушка. – Пошли, Галя, нас ждут.
– Вот так, батюшка, – повторил Константин, выслушав рассказ деда. – Молчит, значит, как рыба об лёд. И что ж ты хочешь, Нинка, чтоб я о тебе словечко замолвил, так? Да. Но сказано – три дня, и здесь я ничем помочь не могу. Мне, пожалуйста, тортик вафельный…
– Жирует, сучара… – пробормотал Киря, наблюдая за выходящим из гастронома Костей. – Ну, ни чё, скоренько тебе…
Рядом как бы с видимым равнодушием затягивался папироской Энди, но в глубине его больных маслянисто-красных глаз алкоголика со стажем застыл едва сдерживаемый ужас…
А с ними дело было так.
Их привели к тем самым мосткам. Тётка поставила сумку на серые доски, распахнула молнию, и из нутра тут же выскочило то самое существо, вид которого привёл братьев в состояние ступора.
– Значит, короче, пацаны, – заложив лапки за спину, ссутулившись, сразу став похожим на диккенсовского старого скрягу Скруджа, монстр заходил туда-сюда. Братья ошалело уставились на него, болванисто поворачивая головы. Толстая тётка плюхнулась широкой задницей, скинув ноги к воде, мостик жалобно скрипнул, но выдержал. – Ежели подмогнёте – будете, как у вас, у людей, говорица – в шоколаде. Не подмогнёте: пеняйте на себя, с живых шкуру сдеру и при вас же схаваю под чесночок, ясно?
Григорьевы в ужасе закивали головами, Энди хотел что-то сказать, замычал, подбирая слова, но чудовище, которое едва доставало ему до бедра и с виду не казалось чем-то дюже мощным, махнуло лапой, и Энди застыл, выпучив глаза. Киря покосился на брата, но предпочёл не комментировать.
– У меня украли мою собственность. Служанку. Точнее – рабыню. Этого я терпеть и прощать не намерен и желаю вернуть то, что принадлежит мне по праву. Затем наказать вора. Потому я беру вас на службу. Приходите к Константину Глубокоомутову, забираете из банки на подоконнике лягушачью шкурку, приносите мне. Всё. В награду – любое ваше желание. По рукам?
– Дык, ы-ы-ы… – пробормотал Киря (он всегда туго соображал, если дела не касалось выпивки или мата), – бабла…
– Слышь, пацан, бабла! Нет, ты погляди на него, Арина, бабла! (Арина хохотнула басом). Что сто лет назад, что триста, что тысячу – маргиналы просят бабла! Я могу любое твоё желание исполнить, пацан – лю-бо-е! А бабло – это не желание, а… Впрочем, тебе мозги сначала надо поменять и вычистить, всё равно не поймёшь. Короче, устал я от вас, жарко, сил нет, что за лето сегодня…
Монстр вытер лапкой потный лоб, поковырялся в ноздре, внимательно рассмотрел добытую козявку, стрельнул ею в небо. Глянул на братьев. Щёлкнул пальцами и Энди захлопал глазами. Чудовище вытянуло вперёд кривые губы, пошевелило ими (братья одновременно почувствовали комок, подкатывающий к горлу), вздохнуло и смачно бзднуло. Весёлая клыкастая улыбка появилась на морде монстра, сделав его ещё ужаснее, Арина гулко захохотала, а Григорьевы сложились пополам и выблевали всё, что было у них внутри.
– Вот так, правильна, – ощерилось чудовище, – пред хаз-зяином надобно кланяца, запомните это впредь.
Монстр подошёл вплотную к братьям, с прищуром, от которого кровь застыла в жилах (хотя, казалось, ну куда уж больше стыть!) приглянул им в глаза. От него пахнуло тухлой рыбой и тиной.
– И не вздумайте меня обманывать, пацаны. Вам и не справиться с ней вовек, не сдюжите, пупочки развяжутся. Так что шкурку в зубы и бегом сюда. Выйдете на край мостка и крикните три раза – Грылькампурль! Ясно?
Григорьевы опять закивали головами, холодея оттого, что странный пароль, влетев в одно ухо, тут же со свистом вылетел из другого. Записать бы куда… Однако они не посмели переспросить, опасаясь гнева чудовища.
– И за вами строго приглянет Арина, глаз с вас не спустит, пацаны. Она баба суровая и рука у неё стопудовая, так что не шалите. А теперь пошли вон.
Грылькампурль повернулся к братьям сутулой спиной, но тут!
– Погодь!
– Чё?!! – монстр тут же вертанулся, шагнул со злобной ухмылкой, но Киря и не думал отступать, когда речь шла о самом главном.
– Ты, это… Слышь, всё понятно, не тупые. Сделаем, чё надо, не баись… Но бабла-а… Миллион баксов, шоб. Вот!
– О-о-о… Арин, слышь, пацанчик-то старшой де-ело вякает. Как же я про награду-то запамятовал, блин с икрой белужьей, хе-хе. Что ж, твоя правда, человечишко, твоя. И брат твой также размышлят? А? Али могет, шой-то ещё? Могет: дворец со ста слугами и деффками писанными да столбовое дворянство? Иль царём-батюшкой всея Руси, ну, – аль ваще владычи-цей морской?.. Нет? Миллион бабла-таки? Ну-у, не вопрос: давай краба, – и протянул Кире когтистую лапку со скрюченными пальцами.
Киря сглотнул и взялся за монстра. Но едва он прикоснулся к лапке, как между ними прошибла мощная искра, задымило и затрещало, а Кирю заколотило так, что пена выплевалась из перекошенного рта, свободная рука замахала по-птичьи, ноги заходили ходуном, глаза закатились…
– Обожаю этот розыгрыш, – осклабился Грылькампурль и разжал пальцы. Киря рухнул на колени, затем в обмороке повалился кулём на бок. Энди топтался рядом, не в силах отвести взгляда, но и, не решаясь вмешаться.
– Будет тебе, пацанчик, миллион, будет, сам не боись, – монстр, с хрустом ломающейся вермишели, выгнул ладонями вперёд сцеплённые пальцы. – Ты только сделай, что щаз обещал, а не то мало тебе, милок, не покажется, можешь не самневаца…
И чудовище вприпрыжку доскакало до края мостка и сигануло с него рыбкой: вода взметнулась пенным столбом в небо, а Арина захохотала и обернулась в громадного филина! Взмахом мощных крыльев птица подхватила воду в вихрь вокруг мостка, и на три секунды Энди потерял белый свет...
Василиса подошла к мосткам. Она видела, как кто-то из-под бликов буравил огненным глазом в её сторону так, что, казалось – вот-вот тихая речушка вскипит от ненависти, но… Василиса не боялась.
– Братец, – позвала она, смело наклоняясь к воде, и поплескала ладошкой. – Братец, выходи.
Затем уселась на доски, подвернув вбок ноги, обтянутые сарафаном, наклонилась чуть вперёд, закрыла глаза, губы её едва заметно зашевелились.
– Здравствуй, сестрёнка, – слева от девушки, на мостках, свесив ноги к воде, как совсем недавно Арина, сидел молодой парень в типично русском одеянии – красной рубахе-косоворотке, поддетой самовязной бечевой и тёмно-синих шароварах, заправленных в ярко-начищенные яловые щегольские сапоги.
Они встали, поцеловали друг друга в щёки три раза, и некоторое время молчали, просто наблюдая рябь, бегущую по воде.
– Как ты там, Финист Ясный Сокол? – тихо спросила Василиса.
– Да нормально, – пожал плечами её брат, вздохнул, как-то странно скривился на секунду, поёжился и добавил бесцветно: – терпимо…
– Я вижу, как ты смотришь на нас, Кащей, – сурово сказала девушка, повернув лицо навстречу жгучему глазу. – Ты можешь лютовать в своём тайном подземелии сколько угодно, но не в силах ты преодолеть любовь земную, человечью, нас питаемую, нам, добрым духам земли Русской оберегаемым, за что мы ворожбу ворожим и людям жизнь освещаем!
– Твоя сила, – глухо донеслось из-под воды, – Но берегись, я за тобой неусыпно гляжу. И как только…
– Знаю, Кащей Бессмертный, знаю, не напоминай. У нас с тобой вечный бой за души людские – свет и тьма, любовь и ненависть. И правила давно прописаны, а поле расчерчено, так что не тряси воду и воздух напраслиной, бой наш продолжается. А брата моего, что томится у тебя в плену до поры, до времени в лике Окуня – не тронь! А то я тебе апокалипсис Илюши Муромца устрою!..
– Ладныть, спакойна… Ты и я – как обычно: чё мне твои сродственники…
– Сестрёнка! – Финист-Ясный Сокол порывисто схватил руку Василисы. – Хочу тебе, раз твой спаситель и мне добро проявил, сказать вот что, пред тем, как опять рыбою бессловесною стану: замышляет Кащеюшка выпад хитрый в его сторону, чрез двух братьев полоумных, старший из которых уж совсем с душой человеческой от яду распрощавшийся.
– Знаю я тот тайный умысел, – ответила Василиса, глаза её сверкнули пламенем солнечным; мягко притянула голову брата к себе ладонями, поцеловала в лоб. – До свидания, любимый братец, авось, свидимся…
Костя открыл дверь по звонку – на пороге стояла его бывшая жена Верка. Хозяин кивнул – заходи, мол – и посторонился. Вера Пална сильно раздобрела за последние три-четыре года: проходя в прихожую, прижала как бы невзначай к косяку пухлым мощным плечом бывшего супруга. По-хозяйски огляделась, скривив губы, хмыкнула якобы пренебрежительно («Дык, коза шальная, – подумала она, – и как из этой халупы можно было вообще квартирку такую уютненькую сварганить?»), прошла в комнаты. Уселась в зелёное кресло, пощупала ткань – «а, старьё то самое!» Сжала губы, увидев Степана – «терпеть не могу кошек и особенно этого блохастого паразита!» Степан посмотрел сквозь Верку, поднял хвост трубой и важно прошествовал на кухню. Он презирал бывшую хозяйку гораздо больше, чем она могла себе представить. Выйдя за дверь комнаты, он быстро повернулся назад и притаился прямо за косяком, внимательно вслушиваясь в разговор.
– Ну, как ты? – спросила Верка таким тоном, как будто между ними не было тяжёлого развода с обоюдными обидами. Костя сидел на табуретке напротив и молчал, бесстрастно разглядывая бывшую. А это быстро начало её злить – такое поведение для вечного подкаблучника и рохли никак не вписывалось в устоявшийся годами стереотип. Муж, по её понятиям, соответствовал всего двум образам – был либо агрессивно пьян, сметая в угаре всё на своём пути (и это было понятно и всегда Верке приятно), либо прогнутым в букву «зю» – бесхребетным ничтожеством, о которое всяк вытирал ноги.
Костя вздохнул, посмотрел в сторону, почесал подбородок, выпятил нижнюю губу и распахнул вверх левую ладонь, левое же плечо медленно приподнялось одновременно с бровями, язык его высунулся, и весь вид его говорил – «дак, хрен его знает, вроде ВСЁ нормально…»
Вера Пална, женщина вовсе не глупая, тёртая, прекрасно знающая мужиков – «чё им нада, и чё и как», едва не взорвалась!.. (Степан за стенкой буквально сжался в тугозакрученную пружину: «Только тронь хозяина – я тя на вермишель порублю когтями!!!»)
– И-и-э-э, смотрю – нормальна, Костюшка, – Верка Павловна, сдержавшись, применила последний женский аргумент обольщения нежным словом, который всегда действовал неотразимо. – Ко-остюшка.
Костя в ответ как-то неопределённо поиграл бровями. А потом предложил:
– Чаю хочешь?
– А водочки не предложишь бывшей супружнице? – Верка кокетничала, как когда-то на танцах, увлекая полупьяных пацанов, сложив губы бантиком и покачивая головой. Очень она любила провоцировать драки из-за неё: так возбуждала кровь из разбитых носов! Приосанилась, выпятив объёмную грудь, которую считала неотразимой, отклячила круглую шарообразную попу, распахнутые глаза её выражали сладкое умиление. Но Костя её в ответ убил:
– Нет, водки в этом доме больше не держим.
Верка Павловна тупо молчала, переваривая сказанное. Степан за стенкой победно усмехнулся.
Костя вздохнул, ему было вовсе недосуг сидеть с неожиданной гостьей, он догадывался, почему она вдруг решила его навестить – слухи по городу распространялись быстро. К тому же вот-вот должны прийти маманя и Василиса – они ходили за чагой, а лес рядом, Акимыч с рыбалки по времени и Галка с подружками напросилась на уху. Надо было как можно скорее выставить Веру Палну.
– Ты знаешь, мне надо готовить – сейчас придут гости, так что если у тебя…
– Нет-нет, ничего особенного, Константин, просто пришла проведать по старой памяти. Я сейчас уже ухожу. Ты мне водички стаканчик не принесёшь?
Пожав плечами, хозяин встал и пошёл на кухню. Он пробыл там меньше минуты, а когда вошёл обратно в комнату, едва не выронил стакан из рук – на диване, широко раздвинув ноги, возлежало объёмное нагое тело.
Против пошлости есть только один аргумент, единственный способ низводит пошлость до нуля – смех. И Костя, возможно, интуитивно, сначала тихонько прыснул, а потом, уже не стесняясь, заржал так, как будто на него набросился и защекотал!
Верка Павловна сначала подобралась в недоумении, (Костя сползал на пол спиной по косяку, вода в стакане мелко дрожала, кот посмеивался за стенкой, зажав пасть лапой), а затем вспыхнула, вскочила обиженной кошкой, схватила одежду и бросилась к выходу. Рывком распахнув дверь, она нос к сносу столкнулась с Василисой, а за ней подходили по лестнице маманя и Акимыч с удочками.
– А-а-а!!! Вот она какая! Малолетку завёл, правильно люди говорят, я так и знала, кобель пархатый! Совсем сдурел на старости лет, тебя посадят за педофилию – я сама участковому напишу, что у тебя здесь притон!
– В левой почке камень десять на двенадцать, – спокойно сказала Василиса, обходя Веру Палну, как корабль волнорез. – По утрам, если спишь на левом боку или спине, тяжело ходить по маленькому с утра, живот режет. Могу предложить отвар из свежей чаги, поможет. И, кстати, заканчивай пичкать стимуляторами своих молоденьких кобелей, что тебя ублажают по средам, пятницам и воскресеньям. Всем троим, грозит через два-три года таких стимуляций этими чудодейственными таблетками полное бессилие.
– Ты!.. – бывшая супружница тяжело задышала, прижимая одежду к груди. – Ведьма!
– Постыдилась бы людей, – назидательно произнесла маманя прямо на ухо Верке, та отшатнулась: Костя засмеялся ещё громче, увидев жёнушку с тыла. – Ни стыда, ни совести у тебя, оделась бы, срам прикрыть! Мужчины же смотрють!
– Слышь, Верк, а Верк, – это Акимыч как раз поднялся на лестничную клетку; Вера Пална, прижимаясь к стенке, бочком пятилась мимо. – Тебе, смотрю, мужик нужон, так могет, я на что сгожусь, а? И без всяких симуляций. Ты на Константина не заглядывай боле – он при деле теперь, почти семейный мужчина, а вот я бобыль – могу и ублажить, хе-хе.
– Да пошли вы все!.. – Верка Павловна скачками ринулась вниз по лестнице, не в силах слышать этот смех за спиной. Такого унижения она ещё не испытывала в своей жизни! Слёзы щипали глаза тушью и злость от этого, досада становились ещё более невыносимее!
Но она уже знала, на ком отыграется.
– И где ты ходила?..
– У папки уху ела. Знаешь, сегодня он с Василисой тако-ое приготовили, я тут чуть не лопнула! Маринка, Лизка и Катька, ну, ты знаешь, с техникума мои подружаки, так они плакали от зависти!
– И чего ты мне…
– Ну не перебивай мама, дай рассказать! Дядя Акимыч рыбы свежей принёс, папка салат нарубил, и его тётя Василиса хлеб научила печь домашний – я смотрела как!
– Тё-тя Ва...
– Да не перебивай же, мам, ну, сбиваешь! Папкина уха сегодня – ва-а-ще супер какой-то, жара, мать! Василиса запекла овощи с щукой Акимыча – а-бал-деть, пальчики оближешь и язык проглотишь!
– Прослушай мать(!) в конце концов!!!
– Чё орать-то, мам…
– Чтоб я тебя в этом притоне больше не видела!!! Иначе буду бить головой об стенку – уму-разуму учить, раз природа не дала! Глубокоомутовское дрянное семя, дрянной род!
– Ты, чего, мама, ты – чего?..
– Связался с паскудой этой, мозги ему затуманила для прописки подмосковной, разве не ясно? Лимита подзаборная! И ты, родная дочь, туда же?! Я тебя кормила, растила, воспитывала…
– Мам, ты… Ты…
– Чё, мам?!! Ты мне в глаза гляди, дочь единородная! Или ты забыла, кто твой отец? Он бросил нас, предал, сволочь, забыла?! И мамаша его, Катерина Гордеевна, все мне жилы вытянула! Семейка упырей! И не зря мне мама-покойница, царствие ей небесное, предупреждала, что нет на них доверия!
– Мама, мамочка, да чего же это ты…
– Я – чего?!! Чего – спрашиваешь?!! Ты ваще шляешься бог знает где!.. Техникум, говоришь? А мне соседки докладывают, как ты в Мытищах на платформе курила и с мужиками взрослыми пиво хлестала! А ты думала, не узнаю?!!
– Мама, да враньё это всё…
– А-а-а!! Враньё, значит! И с мужиками – не само собой?.. У-у-у… Дак, ты и у папаши, небось, раз туда как калачом манит… И не даром его на малолеток вдруг потянуло…
– Мама…
– Да-а… Э, вот значит, как… Понятно-о… А я думаю, что ж он меня не… Извращенец!!! Ну, конечно, когда подмять молодушку под брюшко, чем плохо?!! Ах ты, сука!!! Шлюха!!! Вот тебе, вот!!!
И в самый последний момент, когда внушительный кулачище (первый удар мимо – так, больше на чувстве, чем прицельно, но второй – прямо в лицо) летел, раздвигая и сминая воздушные пласты, точно в переносицу Галке, у Веры Палны вдруг помутилось в глазах, кулак улетел вверх, выстрелив плуторасотеннокилограммовый заряд в потолок, ноги её подкосились и она бы упала навзничь, если бы сзади не подхватила под руки Василиса.
– Помоги, Галя, – вдвоём девушки дотащили обморочное тело Верки Павловны до кровати и осторожно уложили его, прикрыв лёгким летним одеялом. – Ничего, поспит, оклемается. Пойдём пока к нам, Галенька.
– Пойдём, Василиса. Ты меня хлеб печь научишь?
– Само собой, и не только хлеб. Ты у нас будешь самой завидной невестой на десять вёрст в округе! Я тебе своё слово даю – волшебное. Витязи будут сходиться на бой потешный, только ради того, чтобы заполучить самому сильному и ловкому особую честь –стихами тебе чувства свои открыть.
– Ой, да кончай шутить, Василиска, ха-а! А скажи мне – ты, правда – папку любишь?
Киря сидел за грязным кухонным столом, полностью заваленным какими-то радиодеталями из раскуроченных магнитофонов и телевизоров, между тарелками с плесневелыми остатками пищи, бутылками с подозрительным содержимым и точил нож. Для этого ему пришлось слегка сдвинуть мусор на столе (что-то бзлямкнуло на той стороне, но Киря не обратил на это внимание), положил кусок точильного камня на освободившееся место. Нож был старый кухонный, тонкого железа, с чёрной пластиковой ручкой. Камень был весь в рытвинах – им ещё точил ножи когда-то их отец. Нож соскальзывал, точился плохо. Киря, зажав зубами бычок, не останавливался ни на секунду. Надо всё сделать сегодня, откладывать незачем, да и опасно, значит – надо торопиться. Он был уже сутки трезв и от этого неопределённо зол. Вышел из комнат Энди. Постоял рядом, наблюдая за братом.
– Зачем нам нож? – наконец произнёс он. – Мы же не собираемся кого-нить замочить по-ходу?
– Мочить? – пробурчал Кирьян, посмотрел на отблеск лезвие, попробовал остроту пальцем, скривился и вернулся к заточке. – Мочить, или не мочить, там видно будет.
– Ты серьёзно?
– А чё? У нас с тобой ща такая жизнь начнётся, что кого-нить замочить по-ходу – раз плюнуть. Миллион бабла этот чудик обещал за какую-то дрянь. Мы с тобой с миллионом так заживём, ух! Рванём на юга, пойла и баб нам теперь до конца жизни хватит. Куплю себе яхту, как у Абрамовича, по морю рассекать буду, девок сисястых южных себе полон трюм! Ты знаешь, какие они – девки на югах?! О!
– Киря, – Энди сглотнул. – Нельзя нам туда, слышишь.
– Эт-то ещё почему? – Киря первый раз поднял взгляд на брата. – Да не ссы, со мной не пропадёшь.
– Нельзя так, понимаешь. Как-то не по-людски это, чует моё сердце…
– Чё не по-людски?!! – тут же вскипел Киря. – Да ты погляди, недоумок – ща шкурку эту добудем, плёвое дело, нам этот коротыш бабла отсыплет и – всё!!! Он сказал, мы – в шоколаде, забыл?!! Раз в жизни такой фортель выпадает, а ты зассал!.. Я смотрю, ты на дело вдруг забаисся идти, и я что ли, за тебя пахать буду?!! А вот тогда сам всё сделаю и вперёд!
– Киря, разве ты не понимаешь, что мы с тобой у этого существа теперь как демоны, посланники ада?
– Ты чё гонишь?!! Какие засланники???
– Мы влипли с тобой, брат, влипли по самые уши в такое дерьмо…
– Вот и сиди в дерьме, а я пойду!..
– Ну, посмотри, Киря, посмотри, как мы живём – два пропитых чувака без завтрашнего дня, если ханки не найдём. У нас теперь только одна мысль на двоих – где взять и чем залить глаза. А ведь у нас с тобой когда-то жёны были, помнишь? Свадьбы играли, нам счастья желали… У меня сын, а у тебя дочь – где они теперь? Правильно сова сказала, мы уже хуже бомжей вокзальных…
– Чё?!! Чё ты сказал?!! Ты кого бомжарой назвал, а?!! Разболтался как Петросян, мне смеяца, да?!!
– Ну, послушай, Киря. Мы же можем ещё людьми стать, кого уважать будут не за борзость. Надо только перестать водку пить, на работу устроиться, ты же классным слесарем был, помнишь? А я опять за руль сяду, в таксисты пойду, и по вечерам в доме культуры на гитаре играть, как когда-то...
– Чёй-то я не понял, ты чё – не со мной?
– Киря! Мы одни остались на этом белом свете, ты и я. Жёны нас бросили, я сына два года не видел. Мамка померла от тоски, батя погиб – всё от перепоя, всё от этой ханки проклятой! И у нас такая судьба, значит? Мы можем справиться, я знаю, надо только друг друга держаться. Но если мы пойдём сейчас за шкуркой этой, то, я чувствую, обратной дороги не будет, продадим мы себя и хана нам, понимаешь, как человекам – хана!
– Да плевать мне на человеков, на тебя и на всех остальных! Отойди, слышь, отойди, а то худо будет!
Киря встал, отпихнув ладонью брата, шагнул к выходу. Энди схватил его сзади за плечи, но Киря, крутанувшись на пятке, с размаху саданул его куда-то в левый бок ножом.
– Мама, – сказал Энди и повалился на пол, с грохотом сшибив табуретку.
На пороге стояла Арина. Она посмотрела на окровавленное лезвие, зажатое в руке Кирьяна, молча кивнула и посторонилась, открывая дорогу. Братоубийца ругнулся и, сжав зубы, шагнул куда-то в вечерний густой сумрак…
Он очнулся от холода. И это не было похожим на зимнюю стужу, тягучепротивное тухлое мороженое распространялось изнутри, откуда-то из желудка, или ниже, ледяными волнами жутко прокатываясь по телу к конечностям. А тело кричало в ответ что-то непонятное, не воспринимаемое, сводящее мышцы ужасной судорогой, которую невозможно было унять, а тем более контролировать.
Но потом тошнотворный холод опять расслаблял тело волной, делая его вялым и бессильным.
Он понял, что умирает. Это было так горько, что слёзы горячими ручейками потекли из уголков глаз к ушам.
Кто-то взял его почти бесчувственную правую руку и накрыл ладонью рану на боку. Кровь стала течь медленнее, но полностью не остановилась.
Энди с трудом приоткрыл веки. Над ним склонилась та самая девушка – подружка Кости Глубокоомутова. Он хотел ей сказать спасибо, пожаловаться на брата, рассказать, как он его отговаривал идти на преступление, но из горла лишь засипело. А девушка кивнула, будто поняла его и положила ему на лоб мягкую и нежную ладошку.
И ему стало тепло и спокойно, холод в теле отступил, боль куда-то медленно полетела, ему даже показалось на мгновение, что он видит её в виде зеленовато-розового дыма, прочь утекающего вдоль ног. Энди закрыл глаза, и сам куда-то медленно заскользил…
– А я брата порезал. Только что. – Киря сходу заявил это Косте, открывшему дверь. – Вот, вишь – ножик в крови. У тебя телефон есть? Надо бы в «скорую» позвонить и ментов вызвать. Я сдаваться буду.
– У соседа есть, – хладнокровно ответил Костя, выходя на лестничную клетку, заставив Кирьяна сделать шаг назад, хотя тот держал перед собой нож, – вот от него и вызову. А ты иди – на улицу, я сейчас выйду.
Киря кивнул и пошёл вниз. Он слышал, как Константин сзади щёлкнул ключом в замочной скважине – не поверил, гад! Надо было его сразу пырнуть! Киря протопал на два этажа ниже, затаился, прислушиваясь. Сверху хлопнула дверь, гулко донёсся чей-то разговор, два раза он услышал своё имя. Затем загремел-зазвенел поднимающийся лифт, заскрипели старые дверцы, пружины звякнули, стукнуло, щёлкнуло, и лифт поехал вниз. Киря на цыпочках поскакал через три ступеньки наверх. У двери Глубокоомутовых он остановился и перевёл дух. Огляделся, покосился на дверные глазки соседей. Мотнул по бычьи головой – а, была не была, всё дело в скорости – успею!
Через двадцать пять секунд («Прав Энди, я отличный слесарь!») он приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Кто-то смотрел телевизор в комнате, но свет был везде выключен – это было ему на руку. Киря спрятал нож за спину и решительно шагнул вперёд:
– Катерина Гордеевна! Костя срочно просил принести ту банку с лягушкой!
Расчёт на неожиданность оказался правильным – маманя Кости подскочила на диване:
– Ой, Киря! Ты меня напугал!
– Катерина Гордеевна! Срочно! Где у вас эта банка! Костя меня послал, ну же!
Его мозги работали с лихорадочной быстротой, сердце колотилось, миллион бабла реально стоял рядом, вызвав бешеное движение нейронов: речь стала внятной и чистой, интонация убедительной, а глаза ясными.
Маманя Кости поднялась с дивана, пошла на кухню.
– А я тут передачу смотрю, «Давай поженимся» с артисткой этой, самой, как её… Ну, там, это – всякие молодушки за богатого деда норовят выскочить, ну, стыд и срам один, как могуть? – Включила свет. – Вот эта банка. Дак, что же там у вас – Костя вышел, не сказал, я только краем уха…
Она вдруг развернулась испуганно к Кирьяну – «ах!», вскинув руку к груди, а другой опёрлась, отшатнувшись, о подоконник, на котором стояла та самая банка. А Киря на пороге кухни сразу всё понял, и, демонически ухмыльнувшись, вынес вперёд руку с окровавленным ножом.
Наряд и «скорая» приехали одновременно. Летним вечером после жаркого дня у подъезда было многолюдно, многие видели, как Кирьян куда-то уходил, быстро и набычившись. Григорьевых не любили, бабушки на лавочках с ними демонстративно не здоровались, девушки смотрели в сторону, а друзья – такие же синяки, так что особо на старшего не обратили внимания. Видели, да, уходил, а что и как – толком и не знаем.
Милиция и врачи поднялись на восьмой этаж к квартире Григорьевых, затем кто-то из них крикнул вниз, чтоб мужики поднялись, подсобили. Народ заохал-заахал, стало ясно, что что-то действительно произошло. А уж когда из подъезда вынесли на мягких носилках бесчувственного Энди, так кое-кто из бабулек не выдержал, заголосили.
– Да хватит вам, распричитались! – осадил их один из милиционеров, – живой пока.
– Есть у кого вторая группа? – спросил один из докторов, – мужчина крови много потерял, ещё бы минут десять и всё.
– У меня вторая, – вспомнил Костя, – я в армии два раза кровь сдавал и один раз на комбинате.
– Поехали, парень, а то друг твой скопытится, не довезём.
– Поехали.
И прямо на ходу в карете Костю подсоединили к Энди, лейтенант сразу стал брать показания. Затем милиционер вызвал по рации наряд и отправил его к квартире Глубокоомутовых.
А Киря скачками нёсся к речке, рискуя оступиться в темноте, споткнуться и сломать шею. Но об этом он и не думал – впереди на вытянутых руках он нёс банку с заветной шкуркой, стоимостью в миллион. Над ним, не отставая, неслышно летела огромная хищная ночная птица.
– Грылькампу-урль!!! – заорал он ещё у дороги, – твою мать, Грылька-ампу-урль!!!
Перед самыми мостками он вдруг понял, что беговая дорожка вот-вот кончится, а скорость под горочку набрал спринтерскую. Тут же засеменил, пытаясь затормозить, конечно же – споткнулся, увязнув в траве и полетел вперёд рыбкой, вопя от ужаса!
И плюхнулся прямо на мостки! Банка шмякнулась об доски, вода пальнула из горла вверх, шкурка выплеснулась с ней наружу. Киря, не обращая внимания на боль в отбитых локтях и коленках, судорожно пополз вперёд и успел-таки схватить скользкую драгоценность перед самым срезом досок над водой! Медленно встал на колени, трясущимися руками у лица едва удерживая зелёное лягушачье одеяние в ладонях лодочкой. И, не поднимая головы, уже шёпотом проговорил:
– Гры-ылькампурль…
– Бросай в воду её, чувачок. – прямо перед ним из темноты возник знакомый ушастый сутулый силуэт. – Просто бросай, не тяни. И не баись, ща сразу за мильёном потопаем.
– Дык…
– Чё – дык. Иль ты думал, шо у меня прям на дне бабло рассыпано? Как небо – звёздами? В банк потопаем, тут недалеко, там всё и возьмёшь.
Киря на плече почувствовал железную руку Арины. Он хотел сказать, что вовсе не передумал и не хочет убежать или торговаться, что он на их стороне всем сердцем, всеми своими потрохами, но слова опять застряли у него в горле, нейроны затормозились, он почувствовал жар в пустом желудке, дико захотелось пива… И он как-то неуклюже дёрнулся в непонятном жесте, развёл ладони и лягушачья шкурка скользнула незаметно куда-то вниз вместе с последними капельками водопроводной воды. Тихо всплёскнуло, Грылькампурль хехекнул коротко, Арина ослабила стальную длань. Киря закрыл глаза, вдруг поняв, что жить ему осталось всего несколько мгновений… Но страха почти не было, лишь жгучее желание опохмелиться, поправиться, глотнуть холодного пивка. Или водочки. Может даже просто портвешка. А лучше всего – замешать всё и «Полторашкой» полирнуть!..
Костя сидел на лавочке приёмного покоя городской больницы, согнув левую руку – проколотая вена почти не болела, так, томила неясно, но ему не хотелось менять позу. Перед глазами всё плыло, немного знобило – крови перелили пострадавшему прилично.
Настольная лампа на столе дежурной медсестры выхватывала небольшой пятачок вокруг них, а дальше коридор тонул в полумраке.
В правой руке он держал гранёный стакан с красным сухим вином – один из докторов сразу же налил, как Костю вывели из операционной, в которой шили Энди. Так даже не было сил отхлебнуть. Рядом сидел лейтенант и записывал показания мамани, которую только что привёз милицейский «бобик». Галка с другого бока вцепилась в рукав отца, молча положила ему на плечо голову.
– Дак, значит, я смотрю эту самую Гузееву, как она сватает за старика с Кипра наших молодух, – по пятому разу начинала маманя, всплёскивая ладонями и поднимая выразительно брови; лейтенант терпеливо кивал, сжав губы. – Дак, а тут ко мне в комнату заскакиват чорным вороном Кирьян энтот и кричит, что есть сил, мол – дайте банку, дайте банку!
– Да, Екатерина Гордеевна, это понятно, записал…
– Вот и я говорю – дайте банку, дайте банку! А тут у него ножик в руках! Да размахиват пред лицом, я аж вся!.. – и тут она в очередной раз, причитая, залилась истеричными слезами, уткнувшись в платочек, лейтенант вздохнул и уставился в стенд профилактики дифтерии на противоположной стене; Костя закрыл глаза, и едва не выронил стакан из руки, Галка его вовремя подхватила.
– Может, он всё-таки был пьян? – спрашивал лейтенант.
– Нет, трезв, как стёклышко, и сын мой его видел, да, Костя? – Костя кивал в ответ. – Бешеный он был, вот какой! Кто ж в трезвости брата своего порежет?
– И взял только банку с лягушкой, которую поймал ваш сын?
– Да, только её. Вот зачем она ему, скажите на милость? Денег бы попросил на опохмел – это понятно, выпить иль там, закусить… Они, Григорьевы, бухарики ещё с отца ихнево, царствие ему небесное, так и не мудрено с водки окаянной совсем умом тронуться. Эт ж где ж видано, на старуху с ножом из-за банки кидаться!
– Да, похоже, действительно умом тронулся, – повторил лейтенант, – как бы кого ещё не порезал в беспамятстве, где его теперь по темноте искать…
– А где Василиса? – вдруг встрепенулся Костя.
– Я здесь, – из темноты коридора шагнула к ним девушка. Костя попытался встать порывисто:
– Ты!..
Она подошла к нему, присела на корточки и взяла левую проколотую руку в свои маленькие ладони.
– Не беспокойся, мой витязь, – сказала она, и мир вошёл в душу, – больше я тебя никогда не покину.
И из Кости, как водой, смыло муторную сонливость, перед глазами снова стало ясно, рука, сжатая, легко разогнулась, и на лавочку упала ненужная теперь ватка.
– Но ведь шкурку твою украли…
– И, как в сказке сказывалось, я теперь должна принадлежать тому, кто ей владеет? Ну что ты, милый мой Костя, на самом деле это не так. Даже Кащей не знает, что шкурка – это лишь символ. Ведь совершенно не важно, что за кожа у тебя, главное, – какое сердце. Если любовь в нём, то никакой злой умысел не страшен. Никакой нелюдь власти над тобой не обретёт, как бы не старался и колдовские чары не плёл. Потому что в реальности силу имеет только выбор самого человека. Какую дорогу он выберет, по такой и пойдёт его жизнь. Выберет добро – будет добро, а даст слабину, позарится на чужое счастие, тут и цену себе назначит, всё очень просто.
Щёлкнула рация у милиционера, из динамика неожиданно громко и гундосо вырвалось:
– Подозреваемый обнаружен, всем нарядам проследовать…
Киря не помнил, как оказался у здания городского банка. Что-то или кто-то довольно жёстко подхватил его подмышки, окружающий пейзаж замелькал перед ним в темноте, пару раз ему вообще показалось, что он летит над деревьями, освещённые окна оставляли в глазах огненные полосы. Потом он продрал собой кусты, по лицу больно хлестнуло – и вот, стоит перед запертой массивной дверью, над которой тускло горела дежурная лампочка сигнализации. Рядом на зелёной вывеске Киря увидел расписание работы банка: до открытия оставалось ещё двенадцать часов.
Замки с лязгом открылись, Киря вздрогнул от неожиданности, дверь медленно отворилась.
– Ну, чё встал – заходи, корешок. Тебе пять минут на всё, дальше я держать двери не намерен.
Киря, хлопая глазами, обернулся: Грылькампурль и Арина стояли за ним в двух метрах.
– Дык…
– Опять – дык, слов, что ль, от счастия больше не помнишь? Иди-иди, не баись. Прямо по коридору через операционный зал левая дверь. Дальше вниз в хранилище. Но свет – не включай.
Киря сглотнул и вошёл в банк. Как злостный неплательщик коммунальных услуг он никогда не посещал такого рода заведения, банкиров презирал, считая их ворами. А значит, можно было честно забрать награбленное обратно. «За всех вам отомщу, за весь народ!» Так что угрызениями совести он, на ощупь, разыскивая дорогу к богатству, не мучился. Но волнение от близости к исполнению самой главной мечты жизни росло с каждым шагом: подходя к дверям хранилища, он уже едва держался на ногах, все его чресла тряслись, как в зимнюю стужу.
Если у входа ещё можно было чего-то рассмотреть – внутрь проникал свет от плафона над входом, то лестница в хранилище, как колодец в преисподнюю, пугала своей абсолютной густой темнотой; казалось, что она вела в какую-то тяжкую неведомую глубину, в которой нет воздуха, но в которую надо нырнуть. Киря порылся в карманах – на его счастье там оказалась зажигалка. Трепещущий свет от малюсенького пламени едва освещал путь, но Киря, хватаясь за перила, упрямо стал спускаться вниз, носками осторожно нащупывая ступени.
И когда он вошёл в помещение подземного хранилища, ноги подкосились: рядами вдоль левой стены стояли открытые стеллажи, на которых лежали деньги в пачках, даже приблизительно оценить их количество не представлялось возможным. Справа распахнутые ячейки приглашали поживиться личными драгоценностями, золотыми слитками, сбережениями граждан.
Какие-то булькающие звуки – то ли истеричный плач, то ли торжествующий смех, вырвались из его горла. И вспыхнувшая жадность мощной волной властно подняла и погнала вперёд заторможенное мандражом тело: Киря, сначала неуклюже, а затем всё энергичнее стал хватать всё подряд, засовывал пачки денег себе за пазуху, распихивал по карманам украшения, камни.
Найденные в одной из ячеек царские червонцы он попытался проглотить, но подавился, стал плеваться, монеты полетели со звоном в стороны. Красивую вазу, явно очень старую и дорогую, хотел было использовать как тару, но она оказалась неожиданно очень скользкой и тяжёлой, тут же выскользнула у него из потных ладоней и расколотилась вдребезги к великой досаде.
Наткнулся на какую-то красивую шкатулку, попытался её открыть, но она оказалась запертой, Киря вспылил и с размаху бросил вещицу на пол! Она с грохотом разлетелась на тысячи осколков по всему помещению! И Киря, уже не в силах остановиться, стал бросать всё, что попадалось под руку на пол, яростно рыча, кромсая, пиная и раскидывая то, что являлось для него всегда недостижимой и неосязаемой мечтой, а теперь, представ во всём не сосчитаемом великолепии, вызвало безумную злобу!
– Это мои деньги!!! – заорал он, плюясь. – Мои-и!!! Пи-ива!!! Абрамо-ович!!! Во-оры!!! Все воры-ы!!! Ах-ха-ха-ха-ха-а-а!!!
И дикий сумасшедший хохот гулким эхом донёсся до улицы.
Грылькампурль переглянулся с Ариной: та в сожалении развела руками. Монстр по привычке поковырялся в носу, пожал плечами, рыгнул и резюмировал, махнув лапой:
– Сла-бак.
Затем по-кавалерийски лихо запрыгнул Арине на шею, и парочка бесшумно взмыла в тёмное небо.
…Зажигалка разогрелась, пальцы жгло, но Киря не мог остановиться в своём праведном гневе, избавиться от ярости, душившей его, наоборот, он упивался ею, наслаждался сладким безумием: ломал и крушил, вопя и смеясь; деньги порхали вокруг него, как моль. Но вот зажигалка расплавилась и погасла, всё вокруг погрузилось в темноту. Киря заметался, матерясь, с грохотом сталкиваясь со стенами и стеллажами, утыкаясь в открытые дверцы ячеек; в кровь разбил себе нос, в глазах вспыхнуло, во рту стало солоно. Случайно ему под руку попался выключатель, и яркий свет залил хранилище, осветив ужасающий безумный разгром. И через полсекунды завизжала-засвистела сигнализация, плотными звуковыми волнами прибивая Кирю к полу.
И двери захлопнулись…
Костя открыл глаза. По белесому потолку, испещрённому мелкой паутиной трещинок, как и вчера и позавчера его встречал зайчик утреннего солнышка. Но сегодня он казался каким-то особенно тёплым и приветливым. Кто-то бесцеремонно открыл входную дверь и, топая, вошёл в квартиру.
– И чего ты разлёгся, братан! – в проёме дверей возник Энди в костюме-тройке и в галстуке, – я уже у подъезда на парах, а ты дрыхнешь!
– Да не дрыхну я! – Голова была ясной, а тело – свежим. Костя легко вскочил на ноги и побежал умываться. Важный Степан сидел на табуретке в кухне и принимал солнечные ванны. Его пушистая шерсть была аккуратно расчёсана, прилежно вылизана и торжественно уложена. Рядом сидел, закинув ногу на ногу, нарядный Акимыч. Нарядный – в его смысле быть чистым, с бабочкой на шее, что он приобрёл в 1977 году в Сочи. В пальцах нервно плясала сигарета.
– Костя, не опаздывай! – это маманя просунула голову в ванну, приоткрыв дверь, – не позорь меня сегодня. Галя звонила – уже на месте.
– Ну, шейшаш! – Костя остервенело драил зубы щёткой, – Побриться только осталось.
Они выбежали на улицу через четыре минуты, Костя на ходу повязывал галстук, Акимыч удерживал пляшущего на плече Степана, маманя ловила ускользающую из рук банку с огурцами. Все разом запрыгнули в «Волгу» Энди и тот рванул с прогазовкой с места!
Ехать было всего полкилометра, но Энди закладывал такие лихие виражи на поворотах, по-киношному визжа шинами, что, казалось – за ними кто-то гонится или они везут в роддом орущую роженицу. Бабушки у обочины махали платочками, школьники – ранцами, а Сказочник просто пропыхтел вдогонку трубкой.
У дверей маленького городского загса уже собрались сослуживцы Кости с новой работы, несколько друзей детства. Станислав Сергеевич приехал на джипе под ручку со Светланой. Главный инженер Матвеев принёс поздравительную грамоту и подписанное заявление Косте на отпуск. Отдельной стайкой рядом тусили Галка и её подружки. Не хватало только Василисы.
Но ровно в десять ноль-ноль раздался оглушительный звон и грохот, стёкла в домах задребезжали, и на дороге показался открытый конный экипаж. Позади него вышагивал духовой оркестр местной пожарной команды, который, собственно, и производил такой шум – музыканты были все сплошь из клубной самодеятельности, потому играли немного не в такт, но очень старались, надувая щёки, и потому трубы ревели, а ударные звенели от души!
Василиса была в белом платье и широкополой шляпе, рядом с ней сидела дородная тётка в брючном сером костюме, яркой бижутерии и причесоном а-ля маркиза Помпадур, правил четвёркой лошадей какой-то неизвестный кучер в маске Зорро и высокой шутовской шляпе с колокольчиками. В зубах его дымилась ароматная трубка.
Экипаж подъехал, оркестранты громогласно закончили туш, Костя, волнуясь, подал руку и Василиса, пряча улыбку, сошла на землю. Степан на плече Акимыча видел сверху всё – он внимательно сторожил пару голубей на соседнем дереве, в любой момент, будучи готов пресечь их авианалёт. Маманя и Акимыч, не стесняясь, рыдали; рыдала в ста метрах сидящая в автомобиле Вера Пална, что в бинокль наблюдала происходящее действие у дверей загса. Галка преподнесла невесте тот самый букет, все остальные желали счастья и сверкали фотовспышками.
Брачующиеся вошли в зал загса, гости потянулись следом.
– Вот, наконец, и дочку устроил, – сказал возница Арине, та кивнула. – Эх, ещё бы Финиста Ясного Сокола пристроить к кому, а то от безделья он совсем в Окунях балбесом стал. С Грылькампурлем-то я договорюсь, если что... Давай-ка Арина, глянь, как там процесс идёт, чтоб ничего не сорвалось.
Арина легко соскочила с подножки кареты.
– А ты приглядись к дочке Костиной – Галке, – посоветовала она кучеру, – годика через три-четыре как раз на выданье будет девушка. Тогда и новую сказочку замутишь.
– Да, это мысль… – задумчиво проговорил возница, слегка шлёпнут вожжами по спинам лошадок, и неторопливо покатил по улицам маленького подмосковного городка. Пока идёт процесс сочетания, у него есть время сделать кружок, обдумать сюжет.
А позади экипажа медленно рассеивались в утреннем воздухе серебристый звон колокольчиков вперемежку с вишнёвым дымком…
Новый Городок, Лосино-Петровский, Щёлково, Новый Городок
26 сентября 2010 года, мой День Рождения
Эрнест Катаев
eryk@inbox.ru