Часть 1
1
Было раннее майское утро – солнечное, обещавшее долгий ясный день. Зелень за окном – изумрудная, юная.
Ирина налила себе кофе и снова подошла к окну. Веки были припухшими, она щурилась от яркого света. Не в первый уже раз подумала она, что каждому возрасту соответствует свое время года. Май, цветущие сады, нежные запахи черемухи и акации, она любила - будучи еще школьницей – такой, как сейчас ее дочь.
А теперь весною она чувствует себя какой-то…поношенной. Как вещь, которую еще можно надеть, но…предпочтение все-таки отдашь новой. И сделать с этим ничего нельзя. Изводи на себя дорогую косметику, не изводи…
Ирине бы пройтись по осеннему лесу, вдыхая запах опавшей листвы. Природа такая примиренная, в ней такой покой…
И не стесняешься лет своих…
Если подумать – что в возрасте постыдного? А вот поди ж ты – она почему-то стыдится. Будто сорокалетние не имеют права жить как прежде, ждать какого-то будущего, счастливых перемен в судьбе. Им уже только, как рабочим лошадкам – служить кому-то.
Ирина была маленького роста, но крепкая, как дубок. И всем невольно думалось, что крепости этой на сто лет хватит.
Она и сама так думала.
Тем более, что в жизни все было налажено, поставлено на рельсы – ходи себе по кругу, не очень даже задумываясь. И день шел за днем, и все возможное в каждый день - было сделано.
Супруг имел «чистую», неутомительную службу, отдельный кабинет, и каждый месяц приносил заработок, о котором не стыдно было сказать подругам.
Дочери до окончания школы оставался год. Потом институт – скорее всего, педагогический – только он и был в городе. А уезжать Варя вряд ли все-таки решится. Будет ли она учителем – Бог весть – но диплом о высшем образовании необходим. Все остальное – дурной тон. Ваша дочь окончила техникум? Училище? Значит, высшее образование не потянула. Надо потянуть, хоть из шкурки вылезши. Никогда не видела она Варю, возящуюся с детьми, но корочки, заветные корочки, подтверждающие, что дочь «вышла в люди»…При мысли, что если сделать все в этом году «умно» – нанять репетиторов, позаботиться и о курсах – и Варя поступит и окончит, Ирина чувствовала облегчение.
Во-первых, себе можно было с чистой совестью сказать: «Я ее выучила». Это – некое жизненное достижение, планка. Жизнь прожила не зря. Единственную дочь – выучила.
Во-вторых, Варя встанет на свои ноги, и жить будет легче.
Ирина много лет на одном и том же заводе работала экономистом, и получала больше мужа – Вариного отчима. Но именно Ирину тяготило, что денег всегда не хватало.
Они вели определенный образ жизни – летом ездили отдыхать в Ялту или Пицунду, покупали хорошие, добротные вещи, бывали у друзей на семейных празднествах, делали им подарки.
Все это требовало сложной бухгалтерии, и занималась ею, конечно, Ирина.
Домочадцы ворчали порой, что она скупа, не позволяет купить сходу приглянувшееся, но подспудно привыкли с горделивым достоинством приглашать к себе в дом гостей.
А вот зачем все так гладко, накатано шло? Куда шло? Такие вопросы в возрасте Ирины задавать уже не полагалось. Это юным – спрашивать о смысле жизни, и искать смысл его. А ей – одолевать: день, неделю, год… Да лишних сил не тратить…
Впрочем, запас сил казался неиссякаемым.
До этого самого утра.
Это было первое утро отпуска. Год прошел – как марафон, но она пробежала, справилась.
А в это утро не хотелось - голову от подушки подымать. Еще вчера она ждала отпуска: появится свободное время для того, чтобы сделать то-то и то-то. А тут вдруг ее накрыл сон, да такой глубокий... Подсознание волною ударило под колени, увлекло за собой…
На такой глубине уже невозможны страхи, и планы строить тоже – нельзя. …
Оказалось там, в этом небытии, в подсознании, где суть всего – так спокойно… Господи, как хорошо и спокойно…. Только там она поняла, как устала, горки укатали ее… Ей уже не надо чудес…. Ей довольно безопасности и тепла. Как бездомной собаке. Покоя…
Это было искреннее смирение, на той глубине никакая рисовка невозможна была. Ей хотелось остаться там. Не просыпаться... А потом – нагретая, жаркая даже постель, замявшаяся до боли в шее подушка, и голос мужа:
-Кто вчера последним лазил в холодильник? Не закрыли ведь, разморозилось все…
Закрывала, конечно, Варя. Это ее привычка – принять ванну в час ночи, а потом устроить легкий перекус, остатки которого убирать утром матери…И не след ворчать.
Даже не потому, что уход за единственным ребенком никогда в тягость не был.
Варя – капризница, ест только вегетарианское, да и то перебирает. В итоге – что бы и когда ни съела, надо только радоваться…
-Мне эту лужу подтирать некогда, - муж стоит над Ириной, - я отключил холодильник, устрой ему сегодня «баню»…
Ушел бы скорее…Может, если повернуться, да подушку умостить удобнее – она опять в этот сон уйдет…
-Только смотри, чтобы еще сильнее не потекло. Ты лучше сейчас встань, и разберись, что там может потаять, протечь…
Слушай, иди ты куда подальше, а?
Она этого не сказала. Она жестом дала понять, что сейчас встанет.
Теперь на несколько часов дом покажется опустевшим. Сергей ушел на работу, Варя будет спать до победного конца. Иной раз Ирине кажется – если дочь не поднять – она проспит и день, и два – пока ее не разбудит интересное – на ее взгляд - событие.
Причем это что-то, неведомое Ирине. Она шла об руку с дочерью по жизни – до рождения ее - до юности. И, вспоминая долгие вечерние прогулки вдвоем, посиделки в кафе за немудреными молочными коктейлями, которые можно бесконечно долго тянуть через трубочку, вспоминая разговоры обо всем на свете – Ирина чувствовала себя так, как будто потеряла подругу.
Нынче друзей у Вари хватает… кажется, всю молодежь города она знает - в лицо и по именам. И речь – сплошной жаргон – для нее понятна… А Ирине фразы эти надо переводить, как с иностранного.
В то короткое время, что Варя проводит дома – ей надо и отоспаться, и вылизаться – и тут она совсем напоминает кошку, часами наводящую марафет.
-А я опять-таки напоминаю собаку, - думает Ирина, - Стоит мне подойти, и Варька будто вскидывает когтистую лапу – защищаться. Боится, что потребую не задерживаться, запрещу являться среди ночи…
Может усталость эта – от всех бессонных ночей, которые она провела на кухне, без конца согревая чайник, и пытаясь – ладонями о чашку – согреться от леденящего страха – с Варькой что-то произошло.. Третий час ночи… И позвонить некуда, заразе…
Но после того, что к Ирине пришло сегодня во сне – родилась мысль: «А ведь от них можно просто уйти. От них ото всех. И ничего страшного не случится.
Сергей сам вымоет холодильник. Варьке придется научиться жарить картошку.
Они выживут».
Но ей хотя бы ненадолго уйти от того, чтобы быть всем нужной…необходимой…как бывает необходима прислуга, которой никто не собирается заглядывать в душу, и интересоваться – а что там…Хотя бы ненадолго уйти.
Она потянулась к телефону.
Были в ее жизни такие минуты, когда она набирала этот номер.
2.
…Они возвращались назад вечером. Нежный, легкий ветер обвевал машину, неся с собою все запахи лесных трав и луговых цветов.
Запахи эти были напоминанием о дне, который они провели вместе. Дне-подарке, который так редко выпадал им обоим. А такой, как сегодня, пожалуй, и никогда.
Он отпросился на работе, дома сказал, что весь день будет в разъездах, и к десяти часам уже ждал у автобусной остановки. Он не знал, какую причину выдумала она, но вот она шла ему навстречу.
-Ты мое счастье, - подумал он, с неожиданной для себя, умиленною нежностью.
Он вспомнил, как впервые ее увидел. Их знакомство было обязано его способности зорко подмечать все вокруг, даже когда он ехал на привычной для себя большой скорости.
Он заметил, как невысокая женщина в черном пальто поскользнулась и упала - была мартовская гололедица. С трудом поднялась на ноги и, слегка прихрамывая, направилась к скамейке, неловко перехватив сумку.
Он резко затормозил, вышел - она уже сидела на скамье. Да, ему не показалось, эта женщина была на редкость красива зрелой, устойчивой красотой. Где все в меру, и хорошо настолько, насколько может быть хорошо.
А у него было достаточно обаяния, и он всегда легко знакомился с женщинами.
- Ну, что случилось? - спросил он с улыбкой. - Куда поедем?
Она посмотрела на него - тревожно, оценивая… Время такое. Сейчас женщины в каждом мужчине, что с ними заговорит, готовы увидеть маньяка. Он улыбнулся еще мягче, и она решилась:
- Можете подвезти? Мне недалеко... По этой улице, через два квартала...
- Вопросов нет, - улыбка не покидала его лица. - Дойдете до машины сами - или лучше мне руку дадите?
Она поднялась, запахивая полы пальто, но он успел заметить и порванные колготки, и кровоподтек на левой коленке. И, не спрашивая больше, подхватил ее под руку и довел до своей "Нивы".
Позже он узнал, что неловкость была ее чертой. Ей легко было споткнуться, обжечься, порезаться. Тот, кто ее любил, был обречен постоянно тревожиться о ней.
Но сегодня в это трудно было поверить – таким радостным, раскованным шагом она шла к нему. Голубой сарафан облегал фигуру…
Он торопливо распахнул дверцу и почувствовал ее чисто физическое удовольствие, когда она скользнула в машину, откинула голову на спинку мягкого сидения. И только они выехали за город, на длинную пустынную дорогу, как он отнял руку от руля и стал гладить ее пальцы.
Она молчала.
Но и ей не хотелось, чтобы их руки разъединялись, когда дорога того требовала. Он чувствовал эти токи, идущие от нее.
В первые их встречи боялся, что если она замолкает – значит, ей с ним скучно.
Сама она мастерски умела рассказывать - он много раз смеялся, слушая ее короткие образные истории. И каждый раз чувствовал себя неловко, если вдруг повисала тишина. Но потом оценил это преимущество. С ней можно быть самим собой и задуматься о чем-то. Ее молчание не стесняло, оно давало свободу.
Он включил музыку. Звуки гитары, легкие переборы струн - открывали дверь в тот мир, куда они спешили, оставив здесь свои семьи, работы… Тот мир…пока о нем никто не знал, кроме них.
...Наугад выбранное ими место оказалось маленьким раем. Зеленая стена леса, окружившая поляну, и спуск к Волге. Здесь не могло быть никого, кроме них. И не было других звуков – кроме голосов птиц и плеска волн.
Как всегда вначале их жарко бросило друг к другу.
Потом они плавали в холодной еще, но такой чистой – хрустальной воде, пили кофе из термоса, жарили на костре сосиски.
Она смотрела и думала, что он, конечно, катастрофа, а не муж. Что будь они вместе – он так же изменял бы ей с кем-нибудь. Что ее держит рядом с этим человеком? Протест против рутины обычной жизни, уносящей самое жизнь…. Бокал вина, кружащий голову. …
Ветви колыхались над головою - и тени, как сеть, бежали по лицам… Она ощущала прикосновенье его рук, вдыхала запах прогретой солнцем земли - запах вечности и верности.
А ему было дивно - эта женщина никогда не строила никаких планов на него. Все прежде было иначе. Все было разумно, согласно его мужским правилам и вполне напоминало охоту. Он выбирал жертву, одними и теми же приемами добивался внимания, любви, а затем на смену приходила необходимость свести эти отношения на нет. Сохраняя тайну для домашних и стараясь не причинить излишней боли своей последней подруге. Особенно неприятно ему было, когда за него "начинали бороться", и нужно было положить конец несвоевременным телефонным звонкам, навязанным встречам.
А она приходила лишь иногда. И никогда ни о чем не просила. И он не знал - будет ли она рядом с ним завтра. Откликнется ли, если он позовет ее?
Однажды он спросил ее - хотела бы она быть с ним навсегда? Она покачала головой.
- Я бросала на тебя карты, - начала она.
Он рассмеялся.
- Ты в это веришь?
- Мне они не врут, - продолжала она все так же - задумчиво, не обижаясь. - Смотри сам... Четыре дамы у тебя в раскладе... Ты любишь женское общество. Бабник, одним словом. Но на сердце всегда только одна - бубновая. Молодая девушка. Дочь твоя, наверное. Больше червонных карт на сердце нет. Не принимаешь ты все это к душе близко. Дамы у тебя и налево, и направо, и под ногами. Через любую перешагнешь, если нужно. Даже через червонную - жену свою. А вот бубен в раскладе много. Деньги, все материальное - вот что тебя волнует сильно, вот через что ты способен огорчаться - здесь тебе пики дорогу перекрывают. А я под ногами быть не хочу... Ты - моя прихоть, отпущу - и забуду. Ты уж поверь...
Он усмехнулся через силу.
- Другой бы не поверил... А тебе...
Она не сказала ему, что черные карты сходились в его раскладе в нечто неумолимое. Такое говорить не следовало. Может – передумает судьба…
…Когда они возвращались, уже темнело. До города было около полчаса пути. И до последнего момента - когда она хлопнет дверцей машины - ему казалось невозможным расставанье.
Она уйдет куда-то в соты многоэтажки, и для него исчезнет. Насколько на этот раз? Ему придется ставить машину в гараж и возвращаться, оправдываясь за долгую отлучку, принимая на плечи ливень накопившихся без него проблем, топящий его в рутине домашних дел.
Он увидел огромный грузовик, ехавший навстречу. Если бы не включенные фары, грузовик казался бы мрачным черным айсбергом, плывущим по ленте дороги…
Он надвигался как стена… и некуда было уйти от него…Ирина дремала, откинув голову, будто подставляя лицо тому небытию, что уже ждало ее.
3.
Последний тихий, безмятежный вечер дома…позже Варя вспоминала его, как последний вечер детства.
Она никуда не пошла, валялась у себя в комнате на тахте, застеленной шелковым стеганым покрывалом.
Листала журналы «Лиза», которых у нее за год скопилась уйма. Юные манекенщицы, фотографии красивых шмоток, немудреные статейки, объясняющие все на свете. Хотелось примитива, чтобы все было просто, ясно, весело.
И в жизни тоже.
Чтобы мама была простой и понятной. За последнее время мам стало будто две. Одна «спустившаяся на землю», с усталым, скорбным изгибом рта – будто здесь ее ничего не ждет, кроме неприятной, тяжелой работы. И тон такой же – всегда недовольный, всегда упрекающий:
-Почему ты не вымыла кроссовки? У тебя же была другая кофта, белая, что за дрянь ты надеваешь в школу? Опять не знаешь, когда вернешься – а обо мне ты думаешь? Я не сплю, жду…
Но минутами эта мать куда-то пропадала – внезапно, словно ее отзывали инопланетяне, и на ее месте появлялась другая, которая смотрела и не видела. Нет, наоборот – видела, но не их с отчимом, а что-то другое, свое, очень хорошее.
Эта мать была взволнованной и растерянной, и сразу казалась моложе – и вот она-то совсем не могла сердиться за невымытую посуду, или тройки в дневнике.
А потом вздохнет, губы искривятся – и словно девочка состарилась на глазах. Снова – к домашним делам, а в глазах такая тоска, словно заперли ее тут с ними, приговорили к этой жизни.
В принципе, что делать, чтобы лишний раз не раздражать мать – было ясно. Уроки, уроки, уроки – не вставать из-за письменного стола. А если встаешь, то для того, чтобы сделать что-нибудь полезное. Например, помыть посуду…
А пошло оно все…Такая жизнь…
Проще было не задумываться, самой смотреть мимо, и при первой возможности сбегать к подруге Наташе.
У Наташи родители приходили поздно, и тогда можно было выкатиться во двор, сидеть на лавочке у подъезда с гитарой или без, или – если приходили мальчишки – отправиться гулять по ночным улицам.
И все-таки – это было детство. Когда ты возвращаешься домой, и взрослые ругаются, а ты тянешь из холодильника кусок колбасы и пакет молока, огрызаешься и уходишь в свою комнату.
А вот если ты сам себе хозяин, и никому до тебя нет никакого дела…
В тот вечер - по потолку как всегда гуляли огни рекламы – красные, синие…Напротив их дома – большой магазин «Рубин». Они с Наташкой ходили туда – посидеть в кафе, поесть горячих пирожков – нигде больше в городе не было таких пирожков из слоеного теста, выпить кофе… Да просто, поглазеть.
Направо – отдел, где сувениры. Светильники, а в них медленно – повинуясь таинственному закону - плавают и переливаются разноцветные звезды, тропические рыбы. Журчит вода в маленьких фонтанах…Качаются маятники бесчисленных часов.
Тут же вспоминается материнская присказка:
-Время, время… Как ты можешь так вести время?!…Что ты будешь делать после школы? Ни в один институт не поступишь. Хочешь, чтобы тебе ворон пищу приносил?
-Хочу! – огрызалась Варя.
Ворон не ворон, но ей хотелось беззаботности. Засыпая, она представляла. Тропический остров, нескончаемая полоса пустынного пляжа, и кто-то рядом - неведомый человек, чьи пальцы нежно перебирают ее волосы.
Утром мама заглянула к ней – не иначе, чтобы дать задания на день. В своей комнате убрать, в магазин сходить, если задумает гулять – то не возвращаться поздно (ну это уж извините! ). Варя притворилась спящей просто, чтобы не слышать ее как всегда нервного, раздраженного тона.
Что-то еще мама говорила в прихожей – про подругу, к которой она едет на дачу и вернется поздно…
А вечером – Варя сидела перед зеркалом и красилась, собираясь к Наташке, т про потолку бродили красные и синие огни рекламы.
И тут зазвонил телефон.
Отчим в ту ночь напился.
Варя не помнила отца, мать только отмахивалась: «А, студенческая любовь…». Малышке шел второй год, когда мать вышла замуж.
Сергей принял девочку – без особой нежности – как к дочери он к ней так и не привязался – но принял. Почти не вмешивался в ее воспитание – предоставляя это дело матери, но и не выражал недовольства, когда Варьке что-то покупали, или мать ходила с нею гулять – в кино или в парк.
В общем, скорее «дядя Сережа», чем «папа». А тут вдруг – совсем чужой человек – вдупель пьяный, который кричит:
-С любовником эта б… была, с любовником, ясно тебе?
Квартира стала напоминать проходной двор. Пришли женщины с маминой работы. Почему-то их не удивляло ничего – ни пьяный отчим, в конце концов, заснувший на диване, ни Варька, забившаяся в угол, пытавшаяся осознать, но не осознававшая слова – «Умерла. В машине «скорой помощи» умерла. До больницы не довезли». Варьке хотелось или уткнуть голову в колени, или накрыться чем-то. Вот так - прижать что-то к лицу – ощутить реальность – в противовес нереальному. И чтобы сказали: «Нет, это все – неправда, все - как раньше, как было всегда…»
Женщины, никого не спрашивая, завешивали зеркала, звонили по телефону, открывали шкафы и что-то там искали, освобождали центр комнаты.
-В открытом гробу будет или в закрытом?
-В закрытом, закрытом…
-Боже ж ты мой…А может, для девочки и лучше…
И с отчимом и с Варей они были ласковы, как с маленькими.
-Варенька, может, покушаешь? Может, пойдешь к нам переночуешь?
Но Варька чувствовала, что вся эта забота и не любовь вовсе – а так, жалость на несколько часов, пока не миновали похороны. А потом все эти женщины, которые сейчас гладят ее по голове и чуть ли не целуют – закроют за собой входную дверь и забудут о ней вовсе.
Подруга Наташа, пришла, потопталась на пороге – даже пройти и сесть не решилась – народу в доме полно - только смотрела испуганными глазами. Положила на журнальный столик четыре темно-красных гвоздики, и все, ее уже нет.
Варя даже подняться не успела, все ее движения сейчас были неверными – ее точно ветром заносило, как оказалось - и незачем вставать, ушла Наташа. Снова одни тетки кругом.
-Варя, а где у вас полотенца?
-Не плачь детка, завтра бабушка приедет…
Бабушка….
4
На другой день прилетели бабушка и дядя Толя.
Варя не видела бабушку уже много лет, а дядю Толю - только один раз в жизни.
Они жили в маленьком городке Андреевске – час самолетом нужно лететь, или ночь ехать поездом. Мама окончила школу, поступила в институт, и родные края вспоминала не иначе как словами:
-Да что там хорошего…
Под этим она понимала – город с пятачок, пойти некуда, один кинотеатр, где по неделе крутят одно и то же кино, людей знаешь всех до единого, интересных среди них нет.
Получив диплом, и выйдя замуж, мама больше никогда в Андреевске не была. А бабушка приезжала несколько раз после рождения Вари – видимо, считала, что нельзя не уделять внимания внучке.
Варя помнила, как она читала ей, пятилетней, «Кота в сапогах» - потом ни мама, ни отчим никогда не сидели с ней над книгой. Покупали во множестве, но читать должна была она сама. Помнила Варя и неспешный чай по утрам, с бабушкой, когда все были уже на работе, а их – старую да малую - никто не торопил. И даже земляничное варенье, бабушкой привезенное, запах его…А саму бабушку не помнила…
*
Они стоят на пороге. Двое. Пожилая женщина и высокий мужчина за ее спиной. На женщине - черное платье.
-Варенька!
И можно плакать у нее на плече, потому что от нее пахнет так же, как пахло от мамы. Родной запах.
Волосы у бабушки серебряные, а лицо… Теперь Варя ее вспомнила… У бабушки на лице то же страдание, что у самой Вари – как в зеркале. Только оно глубже спрятано. У бабушки хватает сил одновременно - и страдать, и делать все, что нужно.
Бабушка села. Эти женщины, что толкутся у них дома, наперебой ей говорят, рассказывают, что и как, а она слушает, но про Варю помнит – обнимает одной рукой, а та не отнимает голову от ее груди.
Дядя Толя молча стоит рядом. Только руку Варе на плечо положил.
В комнате очень тепло, но бабушка сняла со спинки кровати и кутает Варю в пуховый платок.
Всю жизнь бабушка проработала учительницей. Окончила училище, стала вести начальные классы. Потом вышла замуж и поступила в институт. Но – и высшее образование получив – все-таки осталась с малышами.
-Ничего нет лучше, чем научить читать, писать.
Мужем ее стал историк из той же школы. В годы войны он воевал, командовал батареей. Голос грозный – когда проходил, ученики притихали - а сердце было слабое.
После смерти мужа Инна Васильевна сама «доводила до ума» обоих детей – Толю и Иру.
Впрочем, не столько доводила до ума, сколько взывала к их разуму.
Она и всем ученикам своим говорила, это был ее любимый зачин:
-Подумай…
И ко всем относясь с уважением, все-таки в каждом видела не взрослого, а ребенка.
Дяде Толе уже было за сорок. Высокий, сильный, даже кряжистый. Густые брови, и бабушкины глаза, в которых сейчас тоже столько боли. Вот он не смог бы командовать батареей, ему бы было жалко и своих, и чужих.
У него рабочие руки. Если он сидит, руки неловко лежат на коленях. Им неуютно. Просто так лежать они не умеют.
Дядя Толя прежде служил « в малой авиации». А пару лет назад развелся с женой – детей у них не было, и уехал к матери. Стал преподавать в техникуме. Возился со своими учениками, вел авиамодельный кружок – вместе с ребятами ходил «запускать самолеты»…
Теперь это вновь было какое-то подобие семьи. Мир начал восставать из осколков, обретать форму.
Отчим так и не вышел из запоя – первого, на Вариной памяти. Сперва он вообще не хотел идти на похороны, потом дядя Толя с ним поговорил, и отчим пошел. Вернее, его вели под руки. Со стороны казалось, что он в большом горе.
Сами похороны Варе запомнились моментами… обрывками…
Она едет не в автобусе, вместе со всеми, а в открытой машине, рядом с гробом. С нею сидят дядя Толя и толстая соседка из первой квартиры, Светлана. Она все приговаривает:
-Вот надо ж … Ирина Сергеевна совсем и не пожила, да? Вот судьба, да? Такая молодая…Это ж что говорят, у нее любовь была, да?
Эти слова странным образом запечатлеваются у Вари в душе – от любви погибают.
На кладбище земля очень каменистая… Сюр. За кладбищенской оградой начинается лес, а здесь – один мелкий, белый камень. Один на другом стоят обелиски и кресты, теснятся так, что еле можно пройти между ними. Камни нагреты солнцем, и все кладбище дышит инфернальным жаром. Другая планета. Мир мертвых.
Какая-то женщина – Варя никак не может вспомнить ее фамилию – наклоняется к гробу, гладит крышку, обтянутую красным бархатом:
-Прощай, Ирочка… прощай, подружка…
И тогда Варя громко, взахлеб плачет… Ей почему-то жалко не себя, а эту подружку – будто и она осиротела.
Дядя Толя и бабушка с двух сторон поддерживают Варю. Их плечи, на которые она может опереться. У бабушки глаза полные слез, но она помнит о Варе каждую минуту, не отпускает ее руку.
-Доченька моя, - тихо шепчет бабушка.
И Варе кажется, что это она уже обращается к ней, соединяя в одно – дочку и внучку.
Могилу закапывают два тщедушных парня. Набирают на лопаты большие комья каменистой земли, стараются закончить побыстрей.
Все ждут – нельзя уходить, пока над могилой не вырастет холмик. А потом сядут опять в автобус и поедут в кафе, где поминки…
Парни уже взмокли, им никто не помогает.
Варя думает – была б еще одна лопата, дядя Толя взялся бы.
А чуть поодаль располагался участок, где хоронили безродных. Тех, за кем никто не пришел – и кого не смогли опознать. Тот же камень, только – сплошь дешевые деревянные кресты с номерами.
Души неотпетые…
…В кафе накрыты столы. Много водки. Водка прозрачная, как слезы.
-Дорогая Ирочка, земля тебе пухом…
-Пусть там, куда ты ушла, тебе будет хорошо…
-Не забудем, нет больше такой как ты.
-Толя, ее надо увозить, она не выдержит, - звучит голос бабушки.
Дядя Толя вызывает такси. Дома бабушка убирает с книжных полок портрет дочери, перевитый черной лентой. Она чувствует, что Варе невыносимо смотреть на него, каждый раз к горлу подкатывает спазм. Да и ей самой это, наверное, выше сил.
А потом бабушка долго-долго сидит у Вариной постели и гладит внучку по голове.
5
Ночью Варя проснулась и увидела, что в кухне горит свет. Сам по себе он бы ее не разбудил, но шел там меж взрослыми разговор – тихий, но такой накаленный, что невозможно было спать дальше. Что случилось?
Варя накинула халат и пошла на кухню. Они сидели вокруг стола все: бабушка, отчим и дядя Толя.
-О другом и речи быть не может. Девочка уедет к нам, - говорила бабушка.
-Еще бы! – подтверждал отчим, - А с жильем что? Квартира? Как мне тут жить… как мне наново жизнь строить, если вы мне в любой момент Варьку на голову высадите? Выписывайте ее к чертовой матери. Хватит идиота из меня делать! Эта б…с любовником…
-Сергей! – впервые резко сказала бабушка, - Мы сегодня похоронили Ирину…
Отчим как-то странно пьяно всхлипывал – то ли плакал, то ли смеялся.
-Тварь… Тварь…
Дядя Толя поднял его за плечи и встряхнул. Он не намерен был больше жалеть вдовца. Если тот еще раз раскроет рот, и скажет что-нибудь про его погибшую сестру – он его размажет просто. Кончились нежности! Это мгновенно ощутила и Варя, ужаснувшись, что сейчас придется увидеть жестокую мужскую драку, но это понял и отчим. И смолк.
-Варе здесь, конечно, не место – сказала бабушка, - Но не станем мы ее выписывать, слышишь, Сергей? Доходит до тебя? Живи как знаешь – мы тебе мешать не будем. Но если девочка, когда вырастет, захочет вернуться в свой дом, где прошло ее детство, где у нее была мать… Это ее право. Ты понял меня?
Отчим полулежал на столе.
Дядя Толя приподнял его голову:
-Понял?
-Понял, понял, - пробормотал отчим, уже засыпая.
-Уезжать нам надо отсюда, - сказала бабушка, - Бедная девочка, столько лет…
И опять Варя не поняла – это она о маме, или о ней.
Но быстро уехать не получилось. Пока ждали девяти дней, пока оформляли документы в школе, в паспортном столе…
Варя старалась ни о чем не думать. Что угодно делать – помогать бабушке, смотреть допоздна передачи по телевизору – только не возвращаться мыслями… Иначе тут же просыпалась щенячья тоска по маме. Хоть сядь и скули, хоть жалобно вой…. Дайте мне маму, и все тут!
Варя никак не могла поверить, что это навсегда. Защищаясь из последних сил, подсознанье говорило ей, что мама куда-то уехала, просто уехала далеко, и не позвонит, и не напишет… И холодным отчаяньем: «И уже не вернется».
Как страдала бабушка – Варя тогда понять не могла. Она не замечала, что лицо Инны Васильевны пожелтело и осунулось, меж бровей навсегда легла горестная складка. Варя слышала только мягкий голос, за который цеплялась, как в темноте держатся за чью-то руку.
-Детка, давай выпьем чаю. Я заварила, пойдем…
Чай - крепкий и очень сладкий, с лимоном. Золотое солнышко плавало в чашке. С каждым глотком хоть немного, но согреваешься. Оттаиваешь.
И все же, как показалось Варе бабушка безжалостно даже – во всяком случае - очень не вовремя – коснулась вопроса:
-Ты уже думала, кем хочешь стать?
Варя пожала плечами. Лицо ее было тусклым. Она же едет в Андреевск. А кем она может стать в этом заштатном городке, который так не любила мама. Что ее, Варю, там ждет? Будет ли у нее возможность оттуда уехать? Ей казалось, что увозят ее в далекую ссылку, в совершенную глухомань.
Но не может она теперь требовать для себя чего-то, не то у нее положение, чтобы говорить: «Хочу!» Сирота…
На глаза снова набежали слезы, и стало нечем дышать.
-Прислушивайся к себе, детка, думай…В свое время я спрашивала Ирочку: «Неужели ты так любишь цифры? Хочешь всю жизнь этим заниматься? Ведь по математике – четверка с натяжкой». А она мне: «Это перспективная профессия, бабушка…» Отдать столько лет… - бабушка сделала паузу, потом продолжила, только голос ее звучал чуть тише, - чтобы заниматься нелюбимым делом, менять жизнь на деньги…Это слишком дорогая плата. Поэтому прислушивайся к себе, постарайся осознать, что ты любишь. Можно с любовью шить. Или готовить… Я всегда любила маленьких детей. Таких, которые подходят, чтобы им застегнули верхнюю пуговку на пальто. Мне было дорого учить и наблюдать – вот они еще пишут крючки, кое-как выводят, пыхтят над каждым – а потом, несколько месяцев, и глядишь – пошли ровные, красивые строчки…Слова, предложения…
А Толенька любил всегда небо. Он говорил: «Не смейся мама, вроде делаешь обычное дело, а все равно - как под Богом - среди облаков летишь…»
Поэтому мы сейчас и думаем о квартире. Я хотела бы закрыть дверь, и забыть обо всем этом – даже мыслями не возвращаться. Тебе есть, где жить – у нас большой дом. Но может – ты через год захочешь приехать сюда учиться? Здесь больше возможностей – институт есть . И тебе нужно будет где-то жить…
К тому же дом, в котором выросла… Сейчас ты этого еще не понимаешь, детка, а в старости будешь вспоминать. Каждую мелочь станешь перебирать в памяти – с такой любовью! Здесь висела картина, тут стояли часы… Дом будет - перед глазами, и горько станет, если это только в твоих воспоминаниях. А в жизни – он уже принадлежит другим людям, и ты не можешь туда войти…
…Обратно взяли билеты на самолет. Рейс задерживался, уже была глубокая ночь, но аэровокзал жил своей жизнью, и здесь – среди огней и людей, поздний час не ощущался.
Варя проголодалась, и они все пошли в буфет. Ели жареную курицу. Дядя Толя и Варя передавали друг другу горчицу. Было очень вкусно.
А потом Варя вспомнила, сколько раз они с мамой улетали отсюда – то в Симферополь, то в Минеральные воды. И мама тоже водила ее в буфет – Варя тогда была маленькая и просила купить пирожное.
-Тебя потом не будет тошнить в самолете? – спрашивала мама.
Этот взгляд – родной, таящий тревогу за нее даже по такому ерундовому поводу.
Опять захотелось плакать, но за эти несколько дней Варя уже немного выучилась брать себя в руки.
Тот мир – есть, его - не может не быть… И мама сейчас видит ее. И нечего, нечего…она не плачет, это просто глаза блестят.
Объявили регистрацию на рейс. Дядя Толя подхватил сумки. Они торопливо пошли по ярко освещенному залу. Прощай, родной город! Варе казалось, что она ступает из теплого дома - на неведомую темную дорогу. На которой - что-то ждет…
Старая «тушка» - ТУ-154 – замерла в ожидании пассажиров. Краска облупилась - жестянка какая-то, а не самолет. Неужели это и вправду летает? Но дядя Толя, похоже, не сомневался. Он так легко взбежал по трапу, что Варя подавила страх.
…Когда самолет набрал высоту, Варя заснула, положив голову на плечо к дяде Толе. Ей снилось облако. Огромное, как сказочный замок, розово-голубое, подымающееся впереди.
Ей хотелось пойти к нему прямо по небу
Глава 2
-Да сбрось ты туфли, детка!
Они с бабушкой сидели во дворе дома, пили чай. Маленький круглый столик стоял у крыльца, под навесом, оплетенным деревянными кружевами – дяди Толина работа. А дальше – до самого забора - простиралась лужайка, заросшая одуванчиками.
Они цвели так буйно, что Варе вспомнилась фотография: Вселенная с россыпями звезд. Здесь была - зеленая Вселенная, а одуванчики – как желтые звезды. Они сплетались, образуя одуванчиковые Галактики и Млечные пути.
-Сбрось туфли, поставь ноги на траву.
Варя поставила. Она сто лет не ходила босиком. Ощущение было очень необычным – будто не туфли сняла, а убрала преграду. От земли в ступни пошли живые токи.
Варя осторожно провела ногой – от сухой, теплой, шершавой земли – к шелковистой прохладе травы.
Ногам было легко, как когда-то в детстве.
Инна Васильевна передала ей чашку. И улыбнулась:
-Хорошее ощущение, верно?
Варе казалось, что бабушка тратит на нее очень много времени. Дома всем постоянно приходилось спешить. И ей тоже: то в школу, то сделать уроки и убежать гулять. Мама спешила переделать домашнюю работу, отчим – к телевизору, к интересной передаче.
Окликнешь – ответит односложно, и мама тоже – на ходу. На задушевные разговоры не хватало времени, а в последние годы – и желания.
А бабушка словно и не торопилась вовсе.
-Ты у меня красивая, - сказала она, внимательно оглядывая Варю, - Умница, что косу не остригла.
В начальных классах Варя, как и другие девчонки, пришедшие в школу с косичками-бантиками, скулила и просилась в парикмахерскую. Короткая стрижка, модная «сэссун» или «гарсон» - казалось, сделает старше. Но тогда мама на уговоры не повелась, а несколько лет спустя Варя оценила свое отличие от девчонок – у нее одной во всем классе осталась коса ниже пояса и толщиной в руку.
-На ней взгляд останавливается, - продолжала бабушка, и наклоняла голову то влево, то вправо – любуясь, - У меня тоже были длинные волосы, и Толенька привозил мне гребни. Знал, что я люблю такие – с ободком, выложенным камнями…Бывало, ребята урок отвечают, а сами рассматривают камушки…
Варя представила: пуховый платок на плечах, в волосах – гребень, лицо доброе, внимательное, живые глаза… Классическая учительница из провинциального старинного города.
-Андреевск же старинный город, бабушка?
-Одним словом не скажешь, детка… Если заглянуть в историю - можно даже до археологии добраться. Тут люди жили еще много веков назад. Был городок… Потом воины его истребили напрочь - во время монголо-татарского нашествия. Всех вырезали - жестоко, как азиаты отродясь умели и умеют.
Знаешь, я всегда задумывалась об этом…Ведь могли жители городка, верно, уйти… Вокруг горы – невысокие, но все же горы, густой лес… Уйти, схорониться…А не ушли, хотя шли на них «тьмы и тьмы» воинов.
Решились стоять до последнего. И убиты были все. А городок сожжен. Ничего не осталось. Потом археологи восстановили, нарисовали – здесь была стекловарная мастерская, тут гончарная, тут центральная площадь, тут жилые дома…
Висит в музее карта, пойдешь, посмотришь на этот город-призрак.
А еще больше меня поразило, когда сказали: тракторист, что тут рядом поле распахивал – кости сгребал, и наконечники стрел. Вот что значит – костьми люди были готовы лечь за свой городок.
А нынче что ж…Какая старина…Только в центре еще остались улицы, где дома построены в одно время, в одном стиле. А на окраинах – отвратительно. Стоит такой деревянный «пизанский домик» - накренился весь, перекособочился, а вплотную к нему – новорусский особняк из красного кирпича с глухим забором, и системой наблюдения.
Чтобы, не дай Бог, никто не покусился на богатства.
Рядом пройдешь – и собачий лай – свирепый такой, захлебывающийся. Самих псов не видно – только лапы из-под забора, но по лаю судя – разорвут. И такие, знаешь, железные пики по всему забору, ограда такая… Чтобы если кто все-таки полезет – хорошенько животом насадился. За свое добро им чужой жизни не жалко…
Отвели бы им, что ли, территорию какую за городом, пусть бы высаживали свои дома, как грибы-поганки и один перед другим выхвалялись…
-Не любишь новых русских, бабушка?
-Не по богатству не люблю. По характеру. Про Антона Шихобалова знаешь? Известный купец из Самары, промышленник, до революции его имя весьма известно было. Уж сколько он добра сделал! Строил храмы, школы, больницы, богадельни; на армию сколько жертвовал…. А если спрашивали сумму – не говорил: «Бог знает, а я и сам не помню, запишите сколько-нибудь, и ладно». Его земляки только случайно узнали имя благотворителя…
А нынешние…Они детей своих выучили смотреть на одноклассников из небогатых семей, как на пустое место. И кажется мне, Варенька, что скоро и вовсе не останется прежнего: прилети на Луну – и там особняки из красного кирпича, и забор с видеокамерой.
Вот лес я люблю, - задумчиво сказала Инна Васильевна, - Ты у меня сова или жаворонок, не поняла я еще…. Рано вставать любишь? Завтра пойдем гулять на рассвете.
У бабушки комната – узкая, полутемная – окно выходит в сад. Кровать с металлическими шишечками на спинках, застлана голубым пикейным одеялом. Подушки стоят одна на другой, и сверху убраны кружевной накидушкой. Не постель – невеста.
Варя такого с детства не видела, с тех пор, как однажды была у бабушки в гостях.
На стене – ковер, вышитый. Восточный шатер, а в нем на диване, среди подушках, лежит черноокая красавица. И заглядывает, откинув занавеску, любуется ею - турок в чалме и с кинжалом за поясом.
Глядя на такой ковер перед сном, можно самой себе сказки рассказывать.
Форточка открыта, и теплый ветер несет в комнату запах сирени.
У окна - письменный стол, старинный – зеленое сукно, и под стеклом - фотографии. Много разных лиц, незнакомых. Надо потом спросить у бабушки – кто это. Варя узнает только дедушку, и маму с дядей. Они тут - детьми, в школьной еще форме, мама с косичками, подвязанными корзиночкой, дядя Толя - в пионерском галстуке, торжественный, наверное, только что приняли его в пионеры.
На тумбочке у кровати - электрический чайник, банка кофе, маленькая изящная чашка…
-Вот так я себя избаловала, Варенька. Утром, пока чашку кофе не выпью - не встану… Засиживаюсь, бывает, с книгой допоздна, а просыпаюсь все равно рано…Порою встать хочется, а сил нет…
Но ты, верно, хочешь осмотреться у себя, детка… Иди, отдыхай.
Варе отдали единственную комнатку в мезонине. Вели туда крутые ступени, над самою комнатой - потолок опускался низко, двумя скатами. Дверь на балкончик, маленький…. Такой же старый, как и весь дом. Он казался хрупким, хотя этого быть не могло – дядя Толя наверняка все проверил десять раз.
У стены - диван, на нем сложенный вчетверо клетчатый плед - уютно, верно, лежать под ним. И даже старую игрушку бабушка не забыла – может быть мамину, а может ей, Варе, купили, когда она приезжала сюда в гости. Смотрит широко расставленными наивными глазами золотистый олененок с белыми пятнышками по бокам. Олененка этого бабушка пристроила в головах, возле подушки.
Варя сидела, подвернув под себя ноги, гладила мягкий ворс пледа . Боль стала тише. Варя теперь будто в другой – параллельной - жизни. А мама осталась - в прежней. И если туда вернуться, приехать обратно в родной город, то мама – там.
Смеркалось. Зажигались огни – по другую сторону улицы были уже современные дома, пятиэтажки.
Когда они приезжали на юг, в первую ночь в гостинице, мама говорила:
-Ну, на новом месте – приснись жених невесте…
Варя держалась весь день, а теперь уткнулась в белые пятнышки на боку у олененка…
Бабушка действительно разбудила ее на рассвете. Это оказалось отнюдь не образным выражением. Кофе они пили при свете настольной лампы, а из дома выбирались на цыпочках, чтобы не разбудить дядю Толю. Нынче, в выходной, ему не надо было спешить в техникум.
-Толенька как раз «сова» – с сожалением сказала бабушка, - А то бы мы вместе…
Прямо за забором, где оканчивался сад – подымался холм.
-Ты же не заберешься, бабушка…
-Кто тебе сказал? Легко…Тут есть тропинка…
Инна Васильевна и вправду без всякой помощи осилила подъем – к счастью, короткий. Дорога эта была ей привычна. Взобравшись наверх, Варя подумала, что попросит бабушку взять щенка. Тут хорошо гулять с собакой.
Широкая тропа уводила вперед. По одну сторону – лес, светлый – береза да липа, по другую - расстилалось поле. Воздух был пьяняще чист, аж голова кружилась. …
-Как тут хорошо, бабушка…
-А послушай, как соловьи поют… В прошлом году, они так заливались, что я спать по ночам не могла, если наглухо окно не закрою. Соловьиный гром… А трава такая изумрудная бывает только в мае…
Знаешь, Варенька, столько забот и тревог в жизни бывало, а поднимешься сюда – и все заботы остаются вроде как внизу, где они и быть должны. Можно к ним спуститься, наклониться, разглядывать их подслеповато, решать, передвигать – как шахматные фигурки по доске. Можно это и даже нужно.
Только помни всегда, что есть небо. Что можно вот так подняться…
-Сюда. На холм?
-Где только небо над головой…Будешь сюда приходить… Скоро ковыли начнут тянуться, будет здесь такое серебряное море, волнами…А если осенью, когда темнеет рано – то такое тут звездное небо над головой….
-Куда мы идем, бабушка?
-А до конца тропы…Там спустимся в лесок - и будет озеро. А дальше – заброшенная барская усадьба.
-Да ты что…Ты про нее мне не рассказывала…
-А ты маленькая еще была, чтобы тебе такое рассказать. Жила здесь когда-то графиня. Предок ее был фаворитом у самой императрицы Екатерины. Графиня была богатая, и красивая, да только очень сурового нрава.
Брак ее можно считать мезальянсом, хотя, может быть – такая большая любовь? Особенно, если посмотреть на то, что было после…Она принесла ему большое приданое, по сравнению с нею он был беден. Но – хороший род, достойное имя…
У них родился сын, единственный сын. Мальчик часто болел – его возили заграницу, на воды… Не хотелось так банально все это объяснять… Тут трагедия. О графине не так много известно, но все отмечают, какая она была строгая, чопорная. Словом, не только талия, но и душа в корсет затянута.
И потянуло его к одной крестьянке…Та совсем из бедных была… На краю деревни домик ее стоял, а деревня та находилась вот как раз где сейчас наш город…
Звали ту девушку Маринкой, и до сих пор ходит легенда, что хороша она была собой как ясный день. Все смеялась, и коса ниже пояса, как у тебя…
Полюбил граф Маринку, и двоих детей с нею прижил. Тогда только законная жена все узнала.
И что ты думаешь, Варенька… Выбрала она ночь… В ту ночь муж домой не пришел, сказался, что остается ночевать в городе, у знакомого… Но она точно узнала, что он у подруги своей. И велела тогда графиня слуге – у Маринкиного дома двери заложить, и поджечь все…
Слуга это и сделал, да уже на рассвете. Маринка в ту пору по воду пошла. Возвращается с коромыслом – а дом горит. И дети ее горят, и друг сердешный… Никому выбраться не удалось.
Сбежались люди, конечно. Кто тушить пытался, кто просто ужасался беде такой. Держали Маринку тогда, чтобы в огонь не рвалась… Там уж ничем было помочь невозможно. Удержали. А только взгляд у нее сделался…. Заглянешь в глаза ей – и у самого сердце останавливается.
Пошла она по деревне, и никто ее не остановил. В графский дом пришла, поднялась на крыльцо - и прямо в покои… Как пропустили ее…
Встала против барыни и смотрит на нее.
Той бы закричать: « Прочь!» А она слова сказать не может… Челюсть у нее дрожит, и ни слова не выходит произнести…
С той поры – тронулась барыня. Заговариваться стала. А через шесть лет сына ее единственного в Петербурге на дуэли убили… Тогда графиня и совсем перестала выходить из дома. И в сорок шесть лет умерла, можно сказать – в одиночестве, кроме старой служанки никого при ней не было. А потом…
-А Маринка? – перебила Варя
-А та умерла сразу почти, через несколько дней… И до самой смерти только ходила, молча. И люди, которые встречались с ней - не смели взглянуть ей в лицо.
Ее и похоронили отдельно, говорили, что стала она , ведьмой… А где похоронили – не знаю, вроде бы даже не на общем кладбище.
С той поры дом опустел. Должен был приехать кто-то из родственников, наследовать особняк. Но задержался. А тут – революция.
Сперва в барском доме сделали школу, и долго сюда дети ходили. У нас в городе еще живут старики, которые это помнят. Как они – будучи мальчишками и девчонками - бегали на переменах по этому парку…. В войну дом отдали эвакуированным, позже хотели тут сделать музей, да как водится, вечно не хватало денег… Потом стали говорить, что уж поздно, дом слишком обветшал… Теперь все в запустении, а жаль…
Место дивное. Боюсь дожить до тех пор, как очередной нувориш облюбует его, снесет все, что есть, и построит эту жуткую краснокирпичную коробку. Псевдостарину с башенками и витражами.
Тропа свернула в лес.
-Далеко еще, бабушка?
-Почти пришли. Осторожнее, гляди под ноги – тут много корней выходит из земли… Помнишь Гумилевский «Лес»? «В том лесу белесоватые стволы - выступали неожиданно из мглы. Из земли за корнем корень выходил, точно руки обитателей могил»
-Ну что ты меня пугаешь, а?
-Да не пугаю вовсе, - засмеялась Инна Васильевна, - Настроение создаю…
-Ты была классной учительницей, я верю….
Лес тут был густым, из зарослей орешника тянулись вверх сосны. И воздух – сырой и свежий. А потом впереди засветлело. Тропа сбегала к озеру.
-Вот, смотри, - сказала бабушка, едва ли не с гордостью.
Озеро по форме напомнило Варе мандолину. Узкий «гриф» блестел меж отвесных берегов. Дальше расширялось озеро, удивляя глаз ровной почти окружностью. Зеркальная гладь отражала небо, а нагнешься, всмотришься и замечаешь - у воды цвет темного янтаря или меда. И совсем уже черный густой лес – по берегам, оправою…
-Это уже не Гумилев, про такой лес, наверное, Фенимор Купер писал. Тут индейцев не водится?
-Красивое место, верно? Но купаться тут не вздумай – берега глинистые, скользкие и сразу очень глубоко. Толя ребят своих тут катал на надувной лодке, может быть и тебя покатает.
-Что я, маленькая? Мне довольно любоваться….
-А если так – пошли в обход.
Тропа резко сузилась – видимо озеро мало кто обходил кругом. Всем доставало выйти сюда, на берег, как на смотровую площадку, посидеть тут – и уйти восвояси…
-Прежде от барского дома другая дорога была, широкая… Но вся заросла… А раньше кареты по ней ездили, - сказала Инна Васильевна.
Они шли около четверти часа, порою отводя от лица ветки.
-Погляди-ка, - сказала, наконец бабушка.
…Этот дом был как живой человек. Больной и позабытый в своем отшельничестве. Что-то похожее на начавшие разрушаться башни подымалось из густых зарослей цветущей сирени.
Растрескавшиеся ступени, большею частью укрытые прошлогодней еще листвой. Зимою, на ступенях этих нет ни одного следа. Может быть, только птичьи…
Окна, во многих из которых не было стекол. Большая входная дверь тусклого, бледно зеленого цвета.
-Тут заперто?
-Не знаю, Варя, право… Я здесь была несколько раз.
Варя взбежала по ступенькам, потянула ручку двери.
-Заперто, конечно. Можно попробовать в окно залезть.
-Зачем? Здесь сейчас все в таком состоянии – заходить туда, будто могилу тревожить.
-Нет, бабушка, ничего подобного. Этот дом… ты разве не чувствуешь? Он все равно живой.
-Тебе бы с нашими уфологами поговорить. В прошлом году приезжали сюда привидение ловить.
-Какое? Графинино? – живо спросила Варя.
-Ну… если оно вообще есть, то наверное, графинино. Смотри вон туда, под крышу…
-На чердак?
-Нет, там не чердак, там такая маленькая комната, где графиня и умерла в затворничестве. Она в последние дни вообще оттуда не выходила.
-Пряталась? От кого? Маринка же уже не могла к ней прийти.
-Она говорила, что к ней приходит сын. Она его там видела – в зеркале, что ли? Ну знаешь, как девушки гадают. Зеркало там есть, его потом даже хотели унести. Но оно, во-первых, намертво приделано к стене, во-вторых – тусклое. Не стоило стараться.
-И кто там теперь является?
-Ребята эти, которые приезжали, говорили, что раз в год – то ли в день рождения графини, то ли в день ее смерти- не помню уже, тут появляется ее призрак. Я думаю, это вроде того, как рассказывают сказочки про черную руку или красное пятно.
-Ты их откуда знаешь?
-А то меня мало ученики мои пугали! Ну и ребята ночевали тут.
-Видели?
-Никого не видели! Мне потом девочка одна из их группы рассказывала, что они даже в дом войти не решились ночью. Ты правду сказала – есть тут такое впечатление, что сила присутствует… Вроде как дверь в потустороннее… Они разбили вот тут на лужайке палатку. У них то ли коньяк, то ли водка была для храбрости. Смотрели в окна – думали, если призрак явится, то там в окнах будет мелькать что-то белое. А то и выйдет к ним.
Но как эта девочка рассказывала – кроме тумана утреннего – ничего. Но они все равно – верят, - с иронией сказала Инна Васильевна.
-А когда этот день будет?
-Не помню точно, но это время самых коротких ночей. Призраку и показаться некогда. Только соберется – и уже начнет светать. И петухи…»Из страны блаженной…
-Знаю, - подхватила Варя, - Это Блок: Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха». Очень сюда подходит.
-А Ирочка писала мне, что ты мало читаешь…
Инна Васильевна почувствовала, как сжалась Варя. «Зачем, зачем сказала, напомнила лишний раз, - корила она себя.
Назад шли молча, каждая думала о своем. Но Варе, помимо грусти ее, не покидала мысль: «Надо все-таки забраться туда, в дом. Через окно – не проблема. Что там внутри? Вот глупость сидеть с гитарой, пить коньяк и ждать призрака…Топали бы тогда на кладбище – экстрим ловить. Этот дом, он такой необычный… Как…печальные стихи…Его хочется…погладить, сказать ему ласковые слова. Неужели его будут сносить? У кого-то рука поднимется?
-Бабушка, а что там все-таки внутри?
-А… ты про дом, - поняла Инна Васильевна, - Ничего такого необыкновенного. Я была там, когда хотели открывать музей. Стены такие…пожелтевшие обои, картин не осталось…
-А портрет графини есть?
-В школе нашей есть, сходи посмотри. Там все-таки маленький музей сделали. От костей мамонтов – их тут тоже находили, то вещей участников войны. Два класса отдали под экспонаты. Конечно, дом этот лучше бы подошел, но как начали считать расходы… Дорогу восстанавливать, чтобы люди могли туда ходить. Крышу делать… Ну, словом, все там укреплять, чтобы ничего не рухнуло. А экспонатов почти не осталось, мебели, чего-то редкого. Давно уже растащили все…Там есть несколько старых парт – школа же была, я тебе говорила. Что еще? Ну шкафчики какие-то, зеркало вот…
-А ты портрет графини видела? Она вправду красивая?
-Лицо породистое. Вообще лица у людей той поры отличались от нынешних. Нос тонкий, длинный. Вполне красива, но не что-то там - чтоб уж очень… И в призраки я не верю. Хоть она и взяла на душу такой грех, но ей тоже горя хватило. Лучше уйти в вечный сон, чем вот так бродить.
-А Маринку, конечно, только по чужим словам представить можно?
-Конечно. Кто б ее стал рисовать – крестьянку! Но по легенде…она как раз была дивно хороша. И не осталось даже могилы…Где-то на берегу озера, ни холмика, ничего…вровень с землей.
-Может ей еще осиновый кол в грудь забили, - предположила Варя.
-Не устала, детка?
-Ну что ты! Это ты вон ради меня куда пошла… А вообще я не люблю, когда так резко разговор переводят.
-Это уже город показался, и у меня разные хозяйственные планы. Толя, наверное, уже встал. Если я вас с ним сейчас отправлю на рынок – не возражаешь? У нас большой базар только по выходным, и я пишу Толе список…Но мне будет спокойнее, если вы вдвоем…
( И шепотом) Он, знаешь, такой… Не всегда рис от перловки отличает…
-Я тоже, - шепнула Варя.
И засмеялись обе.
Напротив их дома стояла обычная пятиэтажка. У крайнего подъезда – склонился над белыми «Жигулями» молодой человек. Изящный, как мальчик, черноволосый.
-Алик, доброе утро! – окликнула бабушка.
-Здравствуйте, Инна Васильевна, - откликнулся он с искренний радостью.
Было ему года двадцать два-двадцать три. Черные, очень внимательные глаза. Варя любила такой взгляд – цепкий, вдумчивый. Такие люди не стараются произвести впечатление, очаровать - они, прежде всего, вдумываются в суть вопроса. Люди дела.
И очень красивые губы – крупные, изгибом напоминающие лук древнего воина.
.- Знакомься – это Варенька. Привезла девушку насовсем – прошу любить и жаловать.
О том, что «внучка» бабушка не добавила, и Варя поняла, что юноша этот о ней знает.
-Очень приятно, - он кивнул учтиво.
И уже торопился, уже садился в машину. Варя угадала – такие люди, и минуты лишней не теряют.
-Насчет завтрашнего дня не передумали? – спросил Алик перед тем, как тронуться, - Если все-таки решитесь – мы вас ждем. Всех.
Это он уже и Варю имел в виду.
-Нет, дорогой, у вас гостей и так будет довольно. А к маме твоей я потом зайду, подарок занесу. Никаких «зачем» - уже все приготовлено! Ну, вот видишь, как ты славно улыбаешься. Люблю я твою улыбку, еще в первом классе ею любовалась… Большого тебе счастья, мой дорогой…
-Свадьба у него, - пояснила Инна Васильевна, когда машина тронулась, - Замечательный мальчик, врач, из тех, о которых говорят – «от Бога». С мамой его мы приятельствуем.
А вот девушку его - невесту – не знаю. Так хочется, чтобы ему повезло – заслуживает!
…Вечером разразилась гроза. Из тех, что бывают за лето один раз, и - не каждый год. Варя смотрела на потоки дождя, бегущие по стеклу, и втягивала голову в плечи каждый раз, когда раздавался раскат грома. Ей казалось, что дом вот-вот расколется пополам. Что же тогда с тем, барским домом? Ей стало жутко, когда она представила - как там сейчас. Черная стена леса, провалы окон, вспышки молнии, беспощадное небо.
-Дядя Валя, а ты летал в грозу? – спросила Варя.
3
-Бабушка, я как вчера погуляю?
-Сделай милость. Понравилось тебе?
-А то….
-А город посмотреть не хочешь?
-Город – успею еще.
Выйдя на лесную дорогу, Варя тут же сбросила туфли и понесла их в руке. Всю ночь шел дождь, и земля была мокрой – хотя тут, на холмах, суше чем в городе. И все должно было высохнуть за пару часов – день обещал быть жарким.
Но это блаженство, когда босые ноги ступают по траве! Тут не было ни стекол, ни острых камушков. Варя пошла по самому краю дороги, где невысокая трава казалась особенно шелковистой.
А воздух какой! Сырою землею он пах, молодой листвой и влагой. Время от времени наплывал нежной волной аромат черемухи. Варя улавливала потоки воздуха, как птица – то поднимающаяся в высь, то спускающая к земле – ловит их крыльями. Вот теплый нагретый солнцем воздух, и вдруг – будто из подполья дохнуло – сыростью, холодом. И запахи стали сильнее.
Ей было так легко идти, будто и вправду тело сделалось невесомым, и если она захочет побежать и не остановиться на краю холма – то можно отдать ветру раскинутые руки, и он понесет…
И та боль, которая была с нею все эти дни неотступно…она не ощущала ее сейчас. Шла и отдыхала от боли.
Уже привычно сбежала она по тропинке, и снова подивилась красоте озера.
Вода здесь действительно была янтарной – у берега. А дальше – неведомая темная глубина.
Варя хотела, как и накануне сходить к барскому дому, и чем черт не шутит – может быть, удастся забраться вовнутрь. Хотя одной решиться на это было жутковато. Вот немного посидеть тут, настроиться…
Тишину нарушало только пение птиц. У Вари в родном городе невозможно было бы такое. Если бы поблизости к спальному району и имелось такое место - круглые сутки шло бы паломничество. Утром – бегуны, днем - мамы с колясками, вечером – парни с девчонками и пивом, по ночам хрен-знает-кто, перед кем - отступишь на тропинке.
А здесь можно сесть и задуматься. Просто задуматься о том, как жить дальше. И сколько хочешь сиди, глядя на облака, отдайся своим мыслям – и никто тебя не спугнет, не заставит вздрогнуть..
Невольно взгляд ее упал вниз еще раз – на темную воду, на узкую полоску рыжего, глинистого берега. И она увидела то, чего не замечала раньше. У края воды лежал пес. Большой лохматый грязный пес. Лежал не по-хорошему - на боку, не шевелясь и, кажется, не дыша…
Варе приходилось видеть в городе собак, разомлевших от солнышка, о которых тоже нельзя было сразу понять – жива? Умерла?
Но здесь тревожное чутье, настолько сильное, что она не могла сомневаться - подсказывало: беда. Сорвался ли пес с обрыва сам? А может - умер на руках у людей – или от их рук – и его поленились хоронить, решили, что проще сбросить?
Варя выбрала в почти отвесном склоне малоприметную тропку и начала спускаться.
Как ей удалось выбраться наверх? Но главное – пес был жив. Пока жив. И не пытался сопротивляться, не попробовал укусить ее, когда она сняла куртку, перетащила на нее бессильное тело, связала на лохматой груди рукава – осторожно, стараясь не причинить псу боли. Он только приоткрывал глаза и щурился на свет.
Она тащила куртку по берегу, то оглядываясь на пса, то закидывая голову – в поисках места, где можно выбраться… Долго тащила, больше всего опасаясь, что в каком-то месте берега не будет вообще, склон сразу оборвется в глубину …и что тогда делать? Плавать Варя почти не умела. Не принимать же всерьез, что она могла несколько минут продержаться на воде.
Решив, что вот тут, пожалуй, можно попробовать, она обхватила пса двумя руками. И потащила его, неловко, рывками - он был, наверное тяжелее ее. Но тянула она отчаянно, сдувала со взмокшего лба челку, и повторяла непечатные слова, которые тоже, каким-то образом помогали:
-Твою мать…мы залезем….я тебе вытащу…ё…твою налево…
…А потом они уже были на обрыве, на траве – и у Вари не хватило сил отстраниться, она так и лежала, уткнувшись лицом в мокрую шерсть… и едва не плакала. Руки дрожали – сил не осталось совсем. Что теперь делать? Может быть, хватит? Она уже сделала довольно – оттуда пес бы сам не поднялся…
Но в то же время она понимала, что оставить его не может. Он беспомощен. Или умрет здесь, или кто-нибудь снова его сбросит…Нашлись один раз такие, найдутся и второй. Пнут лохматое тело, и покатится пес, и тогда уже непременно свернет себе шею.
Нет, надо отдохнуть, и… Но как доволочь его до дома? Может быть, у него что-то сломано внутри, и так далеко тащить его по земле нельзя. Да и у нее сил не хватит. Нет, надо не по тропе, что ведет к дому, а свернуть, спуститься с холмов и ловить машину.
Правда денег у нее с собой –ни копейки. Только чудовищного вида пес, которого испугается любой частник.
Она стояла у края дороги, щурясь от солнца, глядела «в лицо» идущим машинам, и время от времени безнадежно поднимала руку. Пес лежал у ее ног, издали его можно было принять за пыльный серый мешок.
Старый синий «москвич» подъезжая, начал сбавлять скорость и тормознул рядом с ней. За рулем сидел парень, постарше ее, может быть на пару лет. Загорелый, очень светловолосый - волосы будто выгорели на солнце до белизны, а заодно и брови, и ресницы. Но само лицо…Варе оно показалось каким-то жестким, бандитским. Мало ли, что ты хочешь, а в человеке столько силы, что он возьмет и сделает по-своему.
Варя еще не успела сказать, что вот - она с собакой, и хорошо бы…
-Что с ним? – спросил парень, кивая на пса.
Не поинтересовался – это твой? Или просто так, рядом валяется. Не сказал: «А, с собакой… Нет, не возьму – она грязная…» Сразу по делу.
-Я когда гуляла, в лесу его нашла, - Варя снова едва не расплакалась, уже от облегчения, - С ним что-то случилось… Мне бы до дому его довезти, а там, может, отлежится…
В багажнике нашелся брезент. Парень расстелил его на заднее сидение, одним движением поднял пса, перенес его и уложил удобно.
Варя обежала машину и села на переднее сидение.
-В ветеринарку поедем, - сказал парень, трогаясь…
-Но он же такой… дикий… Они же его и смотреть не станут. А вдруг они велят его усыпить? - испугалась Варя.
Парень только кивнул – мол, не бойся.
-Меня Алексеем зовут.
-Варвара. И денег у меня с собой нет.
-Да не волнуйся – у меня там знакомые работают. Если что можно сделать…
Он так и понес пса в кабинет к ветеринару – на руках, бережно… Варя только подивилась – их принимала молоденькая девочка. На руках свежий маникюр, ногти длинные. Белоснежный халатик… Не подумаешь, что такая подойдет к свинье или корове.
Увидев Алексея, она заулыбалась, и приняла их со всем возможным вниманием.
Варе пришлось признать, что, несмотря на изукрашенные ногти дело свое девушка знает.
У пса оказались сломанными два ребра.
-Куда его? – спросил Алексей.
Он подвез Варю до дома, и теперь стоял у открытой дверцы машины, готовясь перенести пса.
-Конечно ко мне в комнату. Я вообще боюсь, что его придется от бабушки прятать. Такого зверя приволочь!
Но Инна Васильевна против собаки возражать не стала. И когда Варя торопливо расстелила в углу комнаты одеяло, а Алексей уложил пса, бабушка протянула миску:
-Налейте ему воды. Кормить пока не стоит и пытаться. Бедное животное! Пусть отлежится. Потом попробуем найти ему хозяина.
Варя принесла воду, поставила миску перед собачьей мордой. Пес не пошевелился. Он дышал коротко и тяжело, глаза были полуоткрыты. Варя намочила в воде руку, провела ею по сухому песьему носу, по губам. Ничего…
-Не переживай так, он выживет, - Алексей тронул ее за плечо, - Я завтра заеду узнать, как дела.
Варя подошла к окну и смотрела, как он садится в машину. С другой стороны к дому подъезжал свадебный кортеж. Алексей уступил ему дорогу, как-то незаметно разминулся с кавалькадой машин и уехал.
Головной машиной кортежа была белая «Волга». Меж перевитых розами лент, широко расставив ноги, сидела традиционная кукла.
-Алик, - вспомнила Варя, - Ну да… конечно, Алик – же сегодня женится. Вот и невеста…
Улица заполнилась гостями.
Варя разглядывала невесту. Ничего особенного. Невысокая, светловолосая, прическа так гладко закреплена лаком, что головка кажется кукольной.
Варя вспомнила, как в маленькой она с мамой часто гуляла в парке возле Дворца бракосочетаний и разглядывала невест. Красоту их она определяла по длине фаты. Если фата была до полу, а еще лучше, стелилась за девушкой как шлейф – значит, невеста была хороша. Если всего лишь до пояса – уже не очень. И лишь совершенные дурочки выбирали фату, коротенькую, до плеч. Не пользовались возможностью раз в жизни одеться как настоящие принцессы, предпочитали современный стиль.
Если вспомнить ту детскую градацию, эта невеста была абсолютной идиоткой. Она и вовсе фаты не надела, прическа была украшена лишь веточкой искусственных белых цветов.
Но как она держалась! Не просто как красавица, а как капризница, которой не так просто угодить. Она стояла возле машины, подняв подбородок. А Алик взяв у нее из рук букет, и передав его на подержанье одному из гостей, опустился на корточки – и стал поправлять невесте туфельку. Кажется, там расстегнулся ремешок.
Когда он подымался, Варе показалось, что он сейчас дохнет невесте на плечи, чтобы согреть ее и сдуть с нее пылинки, если таковые имеются.
Она рывком задернула штору.
Господи, нравится так угождать, так флаг в руки и паровоз навстречу!
Она подошла проверить собаку. Пес дышал по-прежнему тяжело, но кажется, спал.
Ветеринарша же сказала, что уколола ему обезболивающее со снотворным.
Варя отвернула край одеяла и набросила его на пса.
-Алеша, - сказал дядя Толя за ужином, - Алешка Бубликов. Как же знаю… Замечательный мальчишка. Вся семья хорошая. Отец – лесник, тоже всякую живность из леса домой приносит. Дом построил сам. Красивый дом – как избушка, сказочная. Из бревен все…Мать – воспитательница в садике. Славные люди. Алешка с детства всякое зверье выхаживал. Вороненка, помню, все летать учил.
-Выучил? – спросила бабушка.
И тут же:
-Толенька, что ты мрачный такой?
У дяди Толи было усталое лицо. Варя уже заметила – когда происходит что-то неприятное, дядя Толя старается никому ничего не говорить. Его выдает лицо – вот это выражение глубокой усталости.
Дядя Толя все переворачивал в руке нож, до последнего раздумывая, стоит ли говорить.
-Да непонятное что-то в городе происходит, мама. Никогда такого не было. Отморозки – будто с ума сошли. Стекла бьют… драки – одна за другой. И такие жестокие драки…
-Вот уж никогда не подумала бы, что услышу от тебя слово – «отморозки». Будь любезен, расскажи подробнее.
Дядя Толя вздохнул:
-На окраине начали громить магазин. Нет не воры, они ничего не взяли. Знаю, что били стекла, и друг друга били. Милиция приехала, но там, скорее, не в отделение, а в больницу надо было везти. Ребята эти как с ума сошли. Один все говорил: «Женщина, женщина, глаза….»
-Что это значит, ты понимаешь?
-Да где там…
-Ты никого не знаешь из этих ребят?
Дядя Толя опять вздохнул:
-Никого. Этого, который про глаза твердил – в больнице оставили. Остальных все-таки в милицию забрали.
Перед тем, как заснуть, Варя все никак не могла решиться погасить свет. Пес лежал все так же тихо, иногда приоткрывал глаза. Варя равно боялась, что ночью он умрет, или… или вернутся к нему силы и он встанет…Что у него окажется за нрав? Было в его взгляде что-то такое, что и ей не давало сомкнуть глаза.
…Алешкин дом стоял на самой границе леса. Варя представила, что зимой тут снег белый-белый. Та самая белизна, которая и должна быть зимой, чтобы глаз наслаждался, Тут ведь никаких машин с их грязными днищами, рубчатыми следами от колес…
Нетронутые сугробы – и только дорожка к крыльцу расчищена…
А сейчас вдоль этой дорожки - какие только цветы не цветут! Тюльпаны, нарциссы, гиацинты - все в них тонет. Не сад, а один сплошной букет. Алые, белые, синие цветы. И тихий ровный гул – пчелы.
Бревенчатый дом и вправду напоминал избушку. Они поднялись на широкую террасу. Полы тут были дощатые, и светились, как яичный желток. Вдоль дощатого же стола - две лавочки. Видно было, что семья тут собирается за едой.
-Чудесное место, - подумала Варя.
Терраса заплетена девичьим виноградом, в солнечную погоду тут всегда тень, а в ненастье - только слышно как дождь шумит по листьям.
-Мама, - окликнул Алешка.
Отца дома не было, а мама оказалась – такая же светловолосая как сын, полная женщина, с лица которой не сходила улыбка.
Она встретила Варю приветливо, будто давно с нею была знакома. Принесла в кувшине козьего молока, посетовав, что отдали соседи козочку – хотели, было, зарезать, да ни у кого рука не поднялась. А теперь этих коз развелось столько, что молока не пьют даже собаки. Она ругается – грех такое молоко собакам наливать, но Алешка все равно дает.
-Я только Тильде, у нее щенки…
-Тильда твоя скоро в двери не войдет, и щенков, дорогой, пристраивай, кому хочешь. Я не позволю, чтобы у меня по дому свора бегала. Кто вчера полотенце истрепал? Кто скулил полночи, спать не давал?
-Мам, я не заметил, что один из ящика выбрался, и потом забрался за шкаф и застрял…
Варя с опаской попробовала молоко – она никогда не пила козьего, но оно было очень вкусным – холодное, густое. А черный хлеб – горячий, только что из хлебопечки. Они посыпали его крупной солью.
-Мам, мы возьмем лошадей?
-А ты мне девочку не угробишь? Варя, ты когда-нибудь верхом ездила?
-Нет.
-Вот видишь!
-Мам, но Король же старенький, он вообще только шагом ходит. Его попробуй разогнать в галоп. Да и я рядом. Варь, ты разве боишься?
-Боюсь, - сказала Варя, - Но мне очень хочется попробовать.
Они засмеялись.
Алешка поседлал и вывел лошадей. Один конь был побольше – темно-гнедой, другой – рыжий, с белой звездочкой на лбу. Его Алешка и подвел к крыльцу.
-Это Король. Садись! – он похлопал ладонью по седлу.
Подвести коня к крыльцу – была хорошая идея. Иначе бы Варя точно не взобралась. И так ей казалось, что перед нею стена, отвесная живая стена. И каким-то образом надо оказаться наверху. А вдруг - только она уцепится за седло, как конь пойдет. И потащит ее за собой. А вдруг он сейчас ударит ее копытом…
Конь тихо фыркнул, и Варя замерла беспомощно.
-Не бойся, не бойся его, - не выдержала Эллина Александровна, - Алешка на нем двухлетних детей катает.
- Ты будто подпрыгни немного - и вскакивай, - посоветовал Алешка.
В конце концов - ему пришлось помочь ей, и Варя подивилась силе его рук.
Один за другим всадники выехали со двора, и кони привычно стали вымахивать по дороге, покачивая длинными хвостами.
Варя и Алешка лежали на траве. Трава была высокая, и пахла медом. Кони паслись неподалеку. Варя перевернулась и легла на спину, лицом - к небу. Так она переставала верить в притяжение Земли. Казалось, поры ветра мог унести ее, Варю, к этим белым облакам, что так величаво и медленно плыли над головой.
-Ты уже привыкла здесь, в Андреевске? – спросил Алешка.
-Не знаю, - она в очередной раз вспомнила свой большой город, - А тебе тут не скучно?
-Как может быть скучно дома? – удивился он, - Я прихожу – собаки машут в десять хвостов. Это моя семья. Мама, лес…
-У тебя классная мама, - похвалила Варя, вспоминая Эллину Александровну. Возле нее было тепло, как возле печки. И тут же больно царапнуло сердце собственное одиночество. Только бабушка….
-Батя тоже классный. В следующий раз когда придешь – ты его увидишь.
-Он лесничий у тебя?
-Лесник. Это звание попроще. За порядком следить – то да се. Мама сначала ругалась… Рассказывала: они купили дом – четыре трухлявых стены. Тут мне родиться скоро, батя начал все обустраивать, а сам из леса двумя руками живность таскал. Ну, с кем беда стряслась. Косулю раненую приносил – машина сбила, он ее выходил. Птенчат – тех вообще без счета.
-А мама сердилась?
-Ну а как же? Тут крышу скорей перекрывать надо, а он какой-нибудь загон обустраивает, чтобы зверят пустить. Это потом уже стало заметно, что и дом красивый получился – видела, как батя наличники сделал? И к зоопарку нашему мама привязалась. Кто уже сам может жить – тех в лес выпускаем. А про лошадей мама говорила: «Такие большие! Не справитесь – зачем они вам сдались?»
А теперь Король ее подкупил, он ее увидит, и так тоненько ржать начинает: «Хозяйка, дорогая, что ты мне принесла?» И мама тает прямо. Она уж к нему без сахара или морковки и не заходит.
- Мне всегда хотелось научиться ездить верхом, - неожиданно для себя тихо сказала Варя.
После беды, случившейся с ней, после переезда, когда все вокруг поменялось – она замкнулась в себе, и думала, что так будет всегда. А тут прорвалась детская мечта.
- Так давай!- радостно откликнулся Алешка, - Лето впереди! Если каждый день – то дней через десять я тебя уже на галоп посажу.
- Просто чувство такое, когда ты в седле …здоровское…
-Ага! Как будто ты все на свете можешь. Здесь ведь когда-то степняки жили. Так для них конь… И Алешка пропел, видимо стесняясь, потому что тон был дурашливый:
-Акинаком рубану, рубану
По античной роже,
А потом коня возьму, коня возьму:
Конь всего дороже.
- Мне бабушка говорила… и про древний город тоже. …
-А! Городок… И туда съездим тоже. Там до сих пор находят: керамику всякую, стрелы…
- И кости, да?
Алешка почувствовал особенную ноту в ее голосе, и сказал, тоже приглушая голос, очень мягко.
-Ну да… они же погибли все…
-Страшно, наверное, быть в таком месте.
- Да нет… там уже лес. Деревья шумят, птицы поют. Все живое. Когда вокруг столько жизни – не страшно, поверь…
Они вернулись, когда уже начинало темнеть. Завели лошадей в конюшню, и Алешка пошел провожать Варю.
Он смотрел на эту худенькую, бледную девочку с темной косой - глаза у нее были большие…и какие-то очень беззащитные. И, не формулируя это словами, он чувствовал в ней родство с теми зверятами, которых приносил из леса его отец. Ему теперь нужно было знать, что у нее все в порядке, чтобы утихло это щемящее чувство тревоги за нее. Накинуть ей куртку на плечи – но вечер был теплый, взять ее за руку и обвести вокруг рытвины на дороге, в которую она могла оступиться. А главное – идти вот так, рядом – далеко-далеко. Но она жила близко.
…Он услышал это первым. Он много времени проводил в лесу, и слух у него был тонкий. Голоса… крики… Безумье было в этих криках. А они уже подходили к Вариной улице. Нужно было или поворачиваться и спешить назад, сделать порядочный круг, чтобы миновать… Или… Да что же там - драка? Что-то жуткое было в этих голосах, не вполне даже человеческое.
-Стой! – Алешка сделал движение , от которого Варя замерла на месте.
Точно - драка. Человек шесть парней - не отношения выясняли, не пытались кого-то проучить. Это был оголтелый клубок сцепившихся тел, дерущих друг друга, не осознающих – где будет перейдена граница - к убийству.
Алешка так резко оттолкнул Варю к себе за спину, что она едва не упала – схватилась за дерево, чтобы устоять.
Она не могла угадать, что он сделает в следующую минуту, но тут сцепившийся клубок тел распался, и парни побежали по улице – один убегал, остальные гнались за ним, и больше всего сейчас напоминали - сошедших с ума от вида крови - охотничьих собак.
Вероятно, эти же парни успели разбить витрину городской библиотеки, стекло осыпалось, крупные осколки блестели под ногами. Но свет в витрине все еще горел – освещал мирным золотистым сиянием – тротуар, кустарник.
Варя с Алешкой одновременно увидели – в кустах, на корточках, сжавшись в комок, сидела девочка. Они едва не споткнулись об нее. Девчонке было лет шестнадцать, кожаная куртка, рука судорожно вцепилась в волосы.
-Женщина, женщина идет… - бормотала она.
Алешка присел перед нею, и увидел, что другая сторона лица у нее залита кровью.
-Э-эй, - тихонько потрепал он ее по плечу, --Встать можешь?
-Она идет…и глаза… глаза…Не смотри, не смотри на меня! – взвизгнула девчонка. Но не Алешке, а кому-то другому.
Больше не спрашивая, он быстро повернул ее голову к свету. Она начала вырываться, но он уже отпустил ее.
-Ничего… Кожа рассечена просто… Швы надо наложить. Ладно, давай, помоги, все равно ее в больницу вести придется.
Помоги – значило, что он снял с плеча девчонки сумочку на тоненьком ремешке и передал Варе, чтобы несла. А сам подхватил одной рукой девчонку под мышки, осторожно поднял.
- Пьяная? – тихо спросила Варя.
Он покачал головой:
- Нет, тут что-то не то. Ну-ка, кто ты у нас есть, давай осторожненько ногами передвигай…до травмы недалеко.
-Идет… идет…
Нет, она была не в себе, эта девочка.
-Ничего, мы ей тебя не отдадим, - успокаивающе бормотал Алешка, стараясь вести ее так, чтобы не стиснуть ненароком, не причинить лишней боли.
В приемном покое травматологии висели большие, круглые часы. Варя внутренне ахнула – без десяти двенадцать. Что сейчас думает бабушка?
Алешка осторожно усадил девочку на кушетку, прислонил ее к стене.
Только тут Варя разглядела – сколько было крови. Чем же так ударили эту беднягу? Камнем? Ножом? Варя представила узкое, хищное лезвие - в беспощадных, безумных руках. Она представила себе это так ясно, будто в нее был нацелен нож. Непредсказуемо-быстрое движение, и…
Варе стало так страшно, что во рту пересохло.
Им повезло – других пациентов не было, и тетка в белом халате взялась их оформлять
- Фамилия, возраст…где.. при каких обстоятельствах…
Обстоятельства Алешка кратко пересказал, а от девчонки добиться ничего было невозможно Она сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Хорошо хоть не вскрикивала больше.
-Да ничего не соображает она, вы что не видите! – в сердцах сказал Алешка, - Наложите ей швы, и вкатите какой-нибудь укол что ли…Пусть спит.
Спустился дежурный врач - - высокий, носатый грузин и сказал сестре:
-Маша, опять… Уже четвертая за этот вечер.
-Что бы это могло быть? – спросила Варя..
Они с Алешкой сидели у нее в комнате, не включая света. Варя – на постели, накинув на плечи пуховый платок, зябко в него кутаясь. Как бы там ни было, но сегодня ей это будет сниться. Девочка, которую они вели…Бормотанье: «Она идет… глаза…глаза…» Сюр…
-Так напугать – это еще умудриться надо, - Алешка сидел, задумавшись, сдвинув брови, - Это ж не девятнадцатый век, хлоп – и в обморок, нынешние ребята – закаленные. А она, смотри, вообще ничего не могла объяснить. Двух слов связать.
-Девочка-то еще ладно. Но дядя Толя рассказывал, что и парни туда попадали вот так же, - вспомнила Варя, - Их можно было принять за сумасшедших. И ничего от них не могли добиться, только : «Она! Она! Глаза…».
-А с кем это случилось - он говорил? – быстро спросил Алешка.
-Имен не называл. Спроси – может, ты их и знаешь. Что-то он говорил насчет того….В общем эта компания и так была криминальная…
-Преступники, что ли?
-Ну вроде как…милиция по ним плачет…То есть - их тем более - так просто не напугаешь.
В углу, где лежал пес, почувствовалось движение. Оба взглянули туда.
-Надо посмотреть – может его уже покормить можно, - Варя вдруг замолчала.
Показалось ли ей, но над тем углом, где лежала собака – а это был самый темный угол комнаты – теперь было серебристо-голубое свечение. Но не мог туда упасть лунный свет.
-Что это?
Алешка тоже увидел.
-Светится…И…
Так бывает, когда в картине пытаешься увидеть трехмерное изображение. Вроде бы – сплошная вязь узора, но стоит удаться какому-то внутреннему усилию – отстранению взгляда и разума – и над узором этим начинает парить нечто реальное, объемная фигура – до которой, кажется, можно дотронуться.
Может быть, пес так и лежал в углу, но сейчас они оба видели юношу – одною рукою обхватившего колени, другою – потиравшего грудь, морщась от боли.
Он вправду сидел перед ними – или это наваждение? Что это было?! У Вари онемели даже губы.
Легкое свечение, голубоватое, сводило с ума. Сон, быль?
-Она так и будет ходить, - сказал юноша, - Мне надо ее забрать…
Тишина. Тишина от того, что они не могли говорить. Это было бы окончательным подтверждением безумия – теперь уже их безумия – заговорить с призраком.
-Кто – она? – прозвучал очень тихий голос Алешки.
-Она тут жила. Много лет назад.… Но потом у нее в пожаре…
-Маринка? - по какому-то наитию спросила Варя, --Та самая?
-О ней что – тут помнят?
Юноша повернулся к ней, и она увидела его лицо. Оно действительно слабо светилось, но было совершенно реальным. Она видела выражение его глаз…
-Мне бабушка рассказывала. Что ей нужно здесь?
-Иногда мы приходим не туда… В ночь Серебряного Всплеска, ей не нужно было идти на площадь. Она должна оставаться в Городе и встречать тех, кто приходит. Ей нечего больше делать на Земле, - сказал юноша. И вдруг рассмеялся совсем по-мальчишечьи, уткнувшись ладонью в лоб, - Вы такие… ошарашенные…Да, вы же ничего не знаете….Мы пришли из Города…
И неожиданно спросил:
- Вы счастливы тут?
То, о чем он потом заговорил - показалось Варе сказкой, но не для детей, а для очень усталых взрослых.
Где-то в том бытии, которое она не могла осознать – есть Город. ( Тот самый, - подумала она несколько минут спустя, - «С прозрачными воротами и ясною звездой»).
И если ты пришел сюда, на Землю - не на свое место, но живешь, стараясь не делать зла – и безумно устал, живешь из последних сил – то ты можешь однажды оказаться в Городе.
Там - старинная площадь, вымощенная булыжником. И часы бьют на маленькой ратуше. Там дома стоят так тесно, будто подпирают друг друга плечами. А если балконы - друг напротив друга, то, стоя на них, - можно целоваться. Летом там на каждом балконе – цветы. А зимою на крышах лежит снег в первозданной белизне.
-Но как приходят туда? – спросила Варя.
-Разными путями. Каждый – своим. Ты засыпаешь - здесь, а просыпаешься – там. Или идешь по лесной дороге, и приходишь туда.(тихо) Ты умираешь здесь, и оживаешь там…
И тебя непременно встречают. Потому что иначе… Кто-то здесь увидел Маринку – и едва не сошел с ума…А вы как на меня смотрели!, - юноша опять тихо засмеялся, - Поэтому тех, кто приходит – встречают. И говорят с ними. И провожают в их новый дом.
-Но где же все-таки это?
-Если бы я сам мог это понять…Ты вдруг оказываешься на тропе и идешь…
Вот лес, за ним – озеро, а если пройти дальше - крутой спуск в низину. Там лежит Город.
Они приходят и спят. В первые дни – все спят. Потому что приходят сюда те, у кого уже не осталось сил жить. Кто жил чужой жизнью.
Хорошо спать, когда ничто не торопит тебя, когда ты – вне времени… За окном крупными хлопьями идет снег, в комнате горит очаг, а когда ты пробуждаешься – хозяйка в белом переднике ставит на стол миску с дымящимся супом.
Ты так слаб, что едва можешь ходить. Ты сидишь на балконе и смотришь на звезды. Опускаешь глаза – и видишь людей на улицах. Там, в той жизни – ты остерегался людей, чувствовал себя белой вороной среди них. Ты знал, что тебя могут обидеть, а чаще всего – не понять.
А здесь ты без страха можешь окликнуть каждого. И ты вновь обретаешь силу, веришь, что не одинок.
Зимою на площади ставят большую ель, украшенную игрушками. Скользят по льду конькобежцы в ярких курточках… А летом – о, летом там самый дивный праздник – Праздник Яблок.
Весь город пахнет яблоками. На площади зажигают большой костер. И все приходят – несут и плоды, и пироги, и холодное яблочное вино…
-А потом…
-А потом звезды на небе постепенно сходятся в Крест. И происходит всполох. Что-то вроде вашего северного сияния. Мы называем его – Серебряный Всплеск. И Город пустеет. Были люди – и их нет… Площадь пустынна. Никого нет в домах у горящих очагов.
Те кто здесь жил – уходят туда, где они подлинно нужны, где они найдут свое место… А потом, постепенно, в Город начинают стекаться другие люди.
-Но почему ты знаешь это?
-В Городе всегда остаются несколько человек. Те, кто встречает - тех, кто приходит. Мы – невозможны больше на Земле.
-Маринка тоже?
-Да. У нее такой взгляд… От него в человеке пробуждается то, что составляет его сущность. Он был всего лишь – злым, а становится – диким зверем, он хотел драться – а начинает убивать. Или он мечтал творить добро, и тут у него это начинает получаться удивительным образом. Будто ему помогает кто-то свыше… В ком-то пробуждается светлое, в ком-то темное – то, что было главным в нем.
Вспомните Итуриэля…Его Бог послал отыскать Сатану, украдкой проникшего в рай. Когда Итуриэль увидел Сатану - в облике жабы - то коснулся его своим копьем и Сатана принял свой настоящий облик....«…ибо никакая ложь не сохранит свой облик перед ним, но против воли станет правдой вновь»
-А ты? – спросила Варя.
-Я - вашего века…Меня убила вот такая банда…Я не вернусь..
-Почему?
-Я был поэтом. Поэтам редко дано жить на Земле – долго. Им достаточно сказать – и уйти.
Теперь я встречаю… Маринка – тоже. И нам нужно вернуться…
-Но как?
-Чувствуете, скоро будет гроза? …Это наша гроза. Она заберет нас…Надо только найти Маринку.
-Мы можем как-то тебе помочь? Но…нам, наверное, нельзя подходить к ней…
-Вам не будет от нее зла, не бойтесь…А я…я пришел сюда псом, значит мне нетрудно будет отыскать ее…
И – где же был юноша? Искалеченный пес с трудом поднимался на ноги…
Надо было идти за ним…
Те, кто уже встречался с этой женщиной - искали бы место, где от нее спрятаться. Для них не было ничего страшнее, чем вновь увидеть ее. Взглянуть ей в глаза. Человеку за всю жизнь может не присниться ни один пророческий сон, потустороннее не коснется его. Но те, кому дано соприкоснуться с неведомым – предсказанием гадалки, которое сбудется, сном, реальность которого заставит проснуться в холодном поту – те не забудут этого до последних своих дней. А видеть потустороннее перед собою, пытаться примирить его с реальностью – одно ожидание этого может свести с ума.
Они шли искать ее. И они без сомнения должны были отыскать ее, потому что их вел пес.
Он шел впереди – не вполне твердо, он ступал осторожно, берег себя от боли, но он уверен был – куда идти. Он ощущал впереди присутствие этой женщины.
Им уже не найти надо было, а просто - дойти.
Когда они сворачивали в очередной переулок, и Варя видела, что он пуст, что нет там никого в этот поздний час - она переводила дыхание. Только не сейчас, еще немного…Пока еще слишком страшно…Нужно привыкнуть, нужно как-то настроиться…
А потом они увидели впереди – фигуру. По тротуару, шагах в двадцати от них, медленно шла женщина в длинной, белой рубахе. Они видели ее спину, длинные, темные волосы. Она не брела, но будто тихо скользила.
-Она? - тихо спросил Алешка.
-Она.
Услышать их было нельзя, они говорили еле слышно, но женщина обернулась и остановилась.
И ждала, когда они подойдут к ней.
Варе показалось, что пес сейчас вильнет хвостом. Он пошел к женщине безо всяких раздумий. Как у той, кого он признавал за хозяйку. Подошел. Как-то склонился весь, и потерся головой о ее бедро. Женщина положила руку на его большую голову. Но продолжала смотреть на Алешку и Варю.
-Я тоже подойду, - шепнула Варя.
-Подожди… Сперва я… Нет, не надо!
Варя отстранила его и медленно пошла к женщине. Чем ближе она подходила, тем больше вся эта ситуация казалась ей…естественной.
Гостья из неведомого города была невысока ростом и одета в белую полотняную рубашку с прошивкой на груди. Она была босиком. Маленькие пыльные ступни. Маринка? Значит, была такая… Была? Вот же она стоит… Она положила Варе на плечо руку. Теплую руку. И заглянула ей в глаза.
-Чего они все испугались? - подумала Варя, - У нее же глаза растерянные, как у ребенка, который потерялся.
А потом Варя почувствовала – будто она не на Земле уже, а где-то среди звезд. Их великолепное, всепобеждающее сияние – она будто никогда раньше их не видела. И не было у нее на душе ничего: ни того горя, что гнуло ее к земле, ни какого-никакого, но жизненного опыта…Мир был новым, только что сотворенным… И таких красок она прежде никогда не видела, и не могла ощущать все так остро… Звезды сияли серебряным, золотым, рубиновым светом… Воздух пьянил, как вино, каждый вздох нес радость. Будто до того она была слепа и глуха – и лишь теперь Бог сорвал с ее глаз повязку, пустил ее в мир, чтобы чувствовать и жить.
Она знала, что отныне будет видеть и чувствовать именно так…
… Варя словно очнулась. Они стояли, все четверо, рядом…
-Я понял, что случилась беда, когда после Серебряного всплеска очнулся вот так… здесь…собакой у Маринкиной могилы…, - говорил юноша
-У могилы? Где же она, я ее не видела…
-Она давно сровнена с землей. Маринку ведь в последние дни считали безумной, опасной. Боялись ее настолько, что не сомневались – она и после смерти будет мстить.
А когда мы пришли…когда я стал осознавать себя… шерсть, лапы… Я – зверь…И это место…Я знал, что Маринка сейчас встанет…Я пытался помочь ей, рыл землю, но лапы соскользнули по мокрой глине.
Юноша поднял лицо к небу, на мгновение замер.
-Будет гроза.. Нам надо возвращаться…
Варя поняла, что он говорит не о возвращении домой, к ней домой – чтобы от грозы укрыться, а о том, что им надо вернуться в Город.
- Но как?
Он засмеялся тихо:
-Есть такая цыганская сказка. На Земле я ее любил. Была у парня мать-колдунья. И не мог он через это привести в дом ни одну девушку. Мать ревновала. А потом пожалела сына и открыла ему тайну. Сказала: «Отведи меня, сынок, к дубу - это единственное место, где сила колдовская покидает меня. Отведи и застрели» Исполнил сын материнскую волю, отвел ее к дубу, выстрелил из ружья. Смотрит – а под дубом никого нет. Исчезла колдунья, как сгинула. Вот как она сына любила…
-Что?! Мы вас должны застрелить?!
-Довольно будет и грозы.
-Я знаю, где растет такой дуб, - еле слышно сказал Алешка, - Большой, старый… отдельно ото всех деревьев.
-А ты не хочешь с нами? – вдруг спросил юноша Варю.
Только ее спросил, не Алешку.
Но Алешка еще крепче сжал руку Вари. Испугался, что она скажет «да» и тут же у нее глаза переменятся, засветятся… как у этих…и она исчезнет вместе с ними.
У нее с языка готово было сорваться «Да». Если там, все так прекрасно, если там такие же краски, какие видела она, когда смотрела Маринке в глаза…
Но в то же время Варя понимала несомненно, что еще не время ей быть в Городе, она не заслужила его.
-Нет, я останусь здесь, - сказала она.
-Но ты придешь…, - и юноша добавил загадочные слова, - Если Маринка…Значит она почувствовала в тебе родную…Если не по крови, то по душе…
Потом Варя всегда вспоминала эту ночь, как нечто призрачное, то, чего наяву быть не может, что осознать – значит сойти с ума.
Маринка шла впереди нее, и можно было протянуть руку, и дотронуться до нее, и потому Варя не дотрагивалась.
Рядом с Маринкой шел большой пес. Опять это было как на тех картинках, в которые надо всматриваться, чтобы изображение перешло в нечто трехмерное – поражающее своим возникновением из гладкой вязи узора. Смотришь – пес. Всматриваешься – худенький юноша, поддерживающий женщину под руку.
Они шли уже около получаса, когда чернота впереди сгустилась, и –когда они подошли ближе – проступили в ней очертанья огромного дерева, с корявыми ветвями, уходящими в небо, сливающимися с ним.
-Еще раз подумай – может быть, хочешь с нами? – спросил юноша.
-Нет, она останется здесь – сказал Алешка.
Он стоял между Варей и псом.
-Нет, - сказала она. Но это было тихое «нет», почти неслышное…
Маринка теперь стояла лицом к ней, и снова Варя всматривалась в ее глаза, как в вечность – но там, где другие находили безумие и муку, ей было блаженно.
Ей казалось – она начинает слышать, как растет трава, если посмотрит в небо – ей удастся увидеть те звезды, которые недоступны человеческому глазу, она начнет понимать язык зверей…
От взгляда Маринки оживало в душе то, что составляло ее суть, но могло проспать на протяжении всей жизни. Теперь же оно оживало невиданной яркостью восприятия…
-Я еще увижу тебя – сказала Маринка.
-Ты придешь, - вновь подтвердил Пес, коснувшись щеки Вари. Это был нежный, прощальный жест.
И они стали отходить – Маринка и ее спутник. Они шли так же медленно, будто скользили, и при этом светились в темноте.
Они остановились у дуба. Маринка стояла спокойно, а пес жался к ее ногам. Страшен ли переход, который им предстоит? Что они будут чувствовать во время него? Вернутся ли туда, куда хотят – или потеряются в каких-то неведомых измерениях?
Гроза уже начиналась, уже громыхал гром, а они стояли как в ожидании расстрела. Нельзя, невозможно стоять в такую грозу под одиноким деревом. Их надо силою увести отсюда. Варя рванулась, но Алешка опять удержал ее мертвой хваткой.
Фиолетовая молния будто стекла по дубу, и засияла его крона, и каждая трещина и складка коры. И две фигуры тоже облеклись этим фиолетовым сиянием, засветились уже ярко - превратившись в посланников неведомого – и вспышка огня скрыла все…
…Под дубом никого не было. Дерево стояло – будто и не было огня, шумело обильными листьями – но под ним не было никого.
-Они погибли?!
-Они ушли домой, - сказал Алешка.
Его тоже трясло. И сразу, будто уход гостей был знаком грозе – с неба хлынул дождь. Такой – что нельзя вздохнуть, нечем: нет воздуха, одна вода…
Спеша домой, рядом, рука об руку, Алешка и Варя почти не могли видеть друг друга из-за этого потока воды, обрушившегося на них. Земля мгновенно раскисла, и Варя то и дело оскальзывалась, и цеплялась за Алешу, чтобы не упасть, и он почти нес ее.
Добраться до дому, войти в сени – где тепло и сухо, горит лампочка, и висят бабушкины травы – было как вернуться из ночного кошмара.
Варя отжала волосы, и побежала вверх по лестнице, оставляя на ступеньках мокрые следы, как русалка. Алешка пошел за ней.
Им обоим нужно было переодеться в сухое, выпить горячего чаю. Но Варе это не помогло.
К исходу ночи она уже пылала в жару.
-Я разбужу бабушку. Доктора надо…, - говорил Алешка.
-Не хочу, – бормотала Варя.
-Но ты как печка!
-Не надо бабушку пугать. Отлежусь.
-Да ты сейчас бредить начнешь!
-Не начну.
-Да что с тобой говорить, - Алешка махнул рукой, - Все, я иду будить Инну Васильевну и вызывать «скорую».
-Только попробуй, - Варя с усилием села на постели. Мысли путались. Что-то можно было сделать, позвать… А… да…
-Иди в кухню, прямо на цыпочках…Там телефон, и на обоях над ним записаны номера. Бабушка так делает, говорит: «Стена не убежит. А то эту книжку записную искать…» Позвони Алику. Может, он сможет придти…Или лучше утром…
Но Алешка уже сбегал по лестнице.
Начинало светать. Алешка стоял у калитки, ждал, чтобы незаметно провести врача наверх, к Варе.
Дождь уже стих, гроза пошла дальше. Раскаты грома слышались теперь издали. А тут – только влажные листья отливают серебром, и в мокром асфальте отражаются фонари.
…Алик не стал ждать до утра. Ночной звонок встревожил его – прежде Инна Васильевна никогда… Он шел быстро, почти бежал. На мягкий свитер наброшена куртка, в руке – чемоданчик со всем необходимым.
Алешка, может, и видел его раньше, но знаком не был.
-Что?...
-Я вас сейчас проведу, только тихо, пожалуйста… Варя просила Инну Васильевну не беспокоить пока.
-А не оторвет мне бабушка потом голову? – спрашивал Алик, - Заговорщики… А если что-то серьезное?
Варя уже плыла в тяжелом беспамятстве. Она не заметила, что они вошли. Время от времени она поворачивала голову на подушке, и будто с трудом ловила воздух губами. Воздуха ей не хватало.
Алик наклонился, и при слабом свете лампы, не дотрагиваясь - несколько секунд всматривался ей в лицо. Потом - Алешке показалось , что Алик просто подержал ладонь, у Вариной щеки.
-Правильно сделал, что меня вызвал. Под сорок у нее. Приподними, я ее послушаю.
И через несколько минут:
-Черт те что…Я думал – воспаление легких. Она дышит так… Но в легких чисто. Что у вас случилось? Как все это началось – можешь рассказать?
То, что произошло – рассказать не представлялось возможным. Алешка попытался слепить что-то, хотя бы отдаленно правдоподобное.
Они пошли в лес, гуляли там дотемна. Потом началась гроза. Они потеряли тропинку. Показалось, что заблудились…Увидели волка… Варя очень испугалась… Потом у них все же получилось – найти дорогу, но стоило вернуться домой, и вот…
-Бывает такое… Реакция такая на стресс…В больницу бы ее забрать… Ну ладно, попробуем справиться…
Он набросал на листке названия лекарств, и отправил Алешку в дежурную аптеку.
…Варя пришла в себя, когда в окно уже заглядывало пасмурное утро. После многих уколов температура начала спадать.
Варя лежала вся в испарине. Алик сказал, что белье нужно сменить, и Алешка что-то искал в шкафу, а потом они в четыре руки переодевали ее, приподымая, как куклу.
Вряд ли она осознавала ясно, что делают с ней. Но время шло, и ей становилось легче. Лоб ее теперь был почти прохладным.
Варя лежала, повернув голову к окну. Небо в тучах… ветер раскачивал за стеклом ветки белой сирени. Варе казалось, что она чувствует запах цветов, ей настолько просто было представить, будто она зарывается лицом в мокрые гроздья, что она ощущала на губах капли дождя, готова была слизнуть их.
Потом она почувствовала прикосновение руки ко лбу – легкое, осторожное, и это тоже было бесконечно приятно. Она повернула голову и прижалась лицом к его ладони. Она в эту минуту так остро любила жизнь, любила этого человека… Она видела глаза… черные глаза… внимательно следившие за ней.
Все сливалось – она не знала – были ли это глаза оборотня-пса или…Но он был здесь, и ради него стоило остаться в этом мире.
Часть 2.
1.
Варя сидела на холме. Начинался сентябрь, трава была уже пожухшей. Варя подумала, что у нее уже несколько раз в жизни менялись пристрастия: она больше всего любила то время года, с которым чувствовала родство.
Когда она только что приехала сюда, в этот город, ей было семнадцать. И как же она упивалась тем маем, алыми тюльпанами, которые ей дарил Алешка, их горьковатым свежим запахом. Запах юной, клейкой листы кружил голову. Порывы ветра - и шум листвы - сливались и отождествлялись с той силой, которая была в ней самой.
Сколько с тех пор воды утекло!
В тот год, когда она окончила школу, Алешка ушел служить в армию. Она удивлялась, что ни Иван Петрович, ни Эллина Александровна ничего не сделали для того, чтобы его «отмазать». Может, конечно, и повезет, и все обойдется благополучно, но рисковать единственным сыном…
Варя видела живой пример. У соседки вернулся сын из армии, и долго потом бедная мать хлопотала, чтобы устроить его в психдиспансер. Женщина была уверена, что мальчика ее били по голове.
-Он же целыми днями «стреляет», - со слезами рассказывала она, - Сядет перед телевизором с игрушечным автоматом, и «чуф-чуф-чуф», и «тра-та-та»…
И только когда Борька стал видеть врага и в матери, и на лице женщины появились кровоподтеки, за «вечным солдатом» приехала, наконец, бригада.
-Я таким уродом не стану, - пообещал Алешка.
Попал он на флот, служить надо было не два года, а три. Да еще на краю земли, на Дальнем Востоке.
А Варя, окончив школу, уехала в областной центр. Ни бабушка, ни дядя Толя ее не отговаривали.
-Ты не должна чувствовать, будто что-то упустила в жизни, - сказала Инна Васильевна, - Послушалась чужого мнения, пожертвовала призванием, чтобы остаться с нами. Пробуй свои силы – и дай Бог тебе поступить.
Может быть, бабушка мечтала втайне, что Варя пойдет в педагогический институт, продолжит семейную традицию. Но о чем думала Инна Васильевна – осталось тайной. Она ни слова об этом не обмолвилась.
Варя выбрала журналистику - и поступила.
-Сколько во мне было тогда романтики! – думала она теперь с усмешкой – о себе прежней, едва ли не как об убогой.
Тогда, не имея опыта, она хотела по окончании университета, поступить на работу в какой-нибудь крупный журнал, который рассказывает о дальних странах. «Вокруг света» или…
Много путешествовать, чтобы сменяли друг друга - аэропорты, самолеты, поезда, корабли…
Может быть, Алешка так и останется служить на флоте. Они поженятся, но будут вечными странниками. То он в походе, то она в командировке…
Редактор позвонит:
-Варя, нам нужен материал об острове Пасхи. Ты вылетаешь завтра…
Ага, рабежалась…Где он, тот солнечный остров? В годы учебы она мечтала о нем. А вокруг был печальный серый город, и общежитская бесприютность. Возвращаешься поздно вечером из библиотеки – дребезжит трамвай, и холодно, так холодно…
Варя как в муфту, вкладывает замерзшие ладони - в рукава старой дубленки, пытается согреться. Изо рта идет пар. Окна трамвая покрыты слоем льда, но она уже каким-то шестым чувством – по мельканию фонарей, по поворотам – догадывается, где едет трамвай – и скоро ли выходить.
Улицы, дома, освещенные окна…. Там – тепло, люди сидят у телевизора и пьют чай. Там всегда есть горячая вода, и можно - сколько хочешь сидеть в ванне. И никто не сварил и не сожрал втихую твою пачку пельменей, отыскав ее в дальнем уголке холодильника. А тебе – чем теперь ужинать?
Сойдя с трамвая, нужно было идти темным переулком к высотной башне общежития. Хмурая вахтерша, лифт, который почти никогда не работал – иди себе на девятый этаж. Очередь к единственной плите, душ – один на секцию. Почему-то к ним доходила только горячая вода, почти кипяток, и вымыться можно было только среди ночи, когда вода в трубах немного остывала.
Всегда хотелось есть. Бабушка и дядя Толя присылали ей немного денег, да стипендия…Но все равно… Стоило купить нужные книги, или новые сапоги – взамен пришедших в негодность, как приходилось садиться на голодный паек. Это было время, когда в магазинах покупатели видели лишь пустые полки. Все было по талонам – от колбасы до мыла.
Варя больше всего тосковала по молоку. Бабушки-пенсионерки успевали разобрать все молочное уже к обеду, и студентам ничего не оставалось. Варя мечтала теперь, что когда-нибудь она будет сидеть в своем доме, на ковре у горящего камина и пить из чашки теплое молоко.
Она вспоминала чудесное козье молоко, которым ее угощала Алешкина мать.
Письма от Алешки приходили редко. Во-первых, все-таки Дальний Восток, самая дальняя точка страны, неделю поездом ехать. Во-вторых, служба оставляла ему немного возможностей. Какие письма из очередного похода?
На первом курсе Варя этих писем страстно ждала, и сердилась, когда их долго не было.
Его письма – самая насущная пища для души. А что выходило, если письмо приходило раз в два месяца? Голодомор. Чем же было кормить душу?
Раз в неделю Варя ездила на почтамт, и звонила бабушке. Автомат одну за другой глотал пятнадцатикопеечные монеты, Варя вслушивалась в мягкий, неторопливый бабушкин голос – и чуть не плакала. Зачем, зачем она уехала так далеко?
К отчиму возвращаться и требовать свою долю в квартире, где давно уже жила его новая семья – не пожелала. Выбрала областной центр – журналистика ей понадобилась! Страны и приключения! Лучше бы на кого угодно пошла учиться – без разницы – но чтобы жить рядом с бабушкой. По вечерам сидеть с ней рядом, разговаривать о чем угодно – это тоже все равно, но чувствовать волны любви, от нее исходящие.
Последняя монетка.
Варя выходила на улицу. Постукивала сапожком о сапожок. В общежитие? Тоска собачья.
Если были деньги, она одна или с девчонками - ходила в кино. Сеанс заканчивался – можно было перебежать дорогу, там был другой кинотеатр.
В зале тепло, а иллюзия другой жизни на два часа занимала воображение.
Если денег не было, а погода не позволяла гулять, они шли по магазинам. Появлялись уже первые кооперативные ларьки. В них торговали помадой модного фиолетового цвета, серьгами из морских ракушек, кофточками с люрексом.
Это было первой ласточкой, обещанием, что все это скоро появится на прилавках в изобилии, и не только это. Пройти по сверкающим залам большого торгового центра, что-то примерить, посмотреть на себя в зеркалах – от пола до потолка… И платье такое у нее когда-нибудь будет – серое, с вышитым цветком на плече. Как оно ей идет, какая она в нем красивая… Жалко снимать…
Все это развлекало, но если становилось совсем тоскливо – Варя шла в знакомую кулинарию на окраине. Там можно было выпить кофе, и съесть кусок пирога - такого, как пела бабушка. Скорее бы каникулы! Вернуться к ней. В тепло.
Вот из-за этой жажды тепла все и случилось. Познакомилась в библиотеке с мальчиком. Хороший мальчик, тоже студент, будущий специалист по компьютерам. Высокий, в очках. Живет с мамой. Мама – вообще замечательная. По хозяйству ничего не умеет. То есть абсолютно.
-Варенька, хотите, я вас угощу? Мне на днях показали, как солить капусту…
В пятьдесят лет в первый раз засолила капусту – и счастлива.
Работает в библиотеке. Дома – книги и картины, покойный отец ее был художником. А дедушка – так вообще Ворошиловским стрелком.
-Над моей колыбелью давали залп из винтовок, - мечтательно говорила она, - А назвали меня Интерна. Это я уж потом переделалась в Ирину Федоровну, а то позови в библиотеке «Интерна Фердинандовна!» - все бы читатели обернулись посмотреть – что за каракатица ползет.
Варя сразу почувствовала себя здесь нужным человеком.
-Варенька, вы умеете варить суп из рыбных консервов? Правда? А то у меня есть банка кильки в томате, и я знаю, что женщины у нас иногда варят такой суп. Вкууусныыый….
-Это наш, традиционный, студенческий, Ирина Федоровна, сейчас сварганю…
Что бы Варя по хозяйству ни сделала – Ирина Федоровна смотрит, как на чудо. Ахает, долго хвалит, и обязательно ткнет Володю носом.
-Посмотри, я показала Вареньке тот материал, который еще папа купил – и она сшила из него занавески. Чудо, как окно преобразилось!
-Варя помогла мне собрать всю обувку, и мы отнесли ее сапожнику. Ты представляешь, у нас, оказывается, столько обуви.
И получилась у них семья – Ирина Федоровна, Володька и Варя. Вернее не так. Варя, и эти два беспомощных человека, за которыми глаз да глаз…
Ирина Федоровна, когда узнала, что они с Володей женятся, расчувствовалась до слез.
-Как я рада, Варенька, что ты теперь от нас не уйдешь….
Варя поехала в салон - покупать белое платье. Бабушка прислала деньги. У Ирины Федоровны что? Какой доход? Зарплата библиотекаря, да Володина стипендия, да двадцать рублей на книжке – на крайний случай.
Конечно – они даже не думали о ресторане, в гости пригласили несколько самых близких друзей, но платье – это святое.
-Можно продать мои золотые сережки, - сказала будущая свекровь.
Но тут пришел перевод от Инны Васильевны.
Варя ходила по салону, где царила белизна и изнемогала.
Здесь был представлен белый цвет – всех цветов и оттенков. С голубизною и серебристо-белый, цвета слоновой кости и бело-розовый. Ткани прозрачные – гипюр и капрон, а еще невесомый шелк и тяжелая парча. Платья – струящиеся и пышные, юбки на кринолинах и со шлейфом…
Самые дорогие платья были надеты на манекены и царили посреди зала – невесты из королевской семьи.
Варя стояла и смотрела. Это было платье из сна. Легкое колебанье перьев. Одеяние царевны-лебедь.
Продавщица внесла платье в примерочную и помогла Варе одеться. Казалось, что она одевает на себя нечто одушевленное. Платье-личность….
Когда Варя посмотрела на себя в зеркало – это была не она. То есть – наоборот. Это была она, настоящая. Она должна была жить в том веке, в котором запросто носили такие платья, с перьями, с прозрачными рукавами, унизанными сверкающими звездами, и корсетом, делающим талию неправдоподобно тонкой. И еще –перчатки, чтобы маленькой кружевной ручкой изящно подбирать подол.
После свадьбы Варе и в голову не пришло с платьем расставаться. Она сложила его в наволочку – еле уместив там пышность рукавов и оборок:
-Детям оставлю.
За годы брака у них с Володей родилась единственная дочь.
Алешка тогда прислал открытку.
Про свадьбу Варя ему написала. Получилось такое же большое письмо, как всегда. Обращаясь к Алешке, она никогда не оправдывалась - с ним это не нужно было, он всегда все понимал.
«Мне без тебя было очень холодно, - писала она, - Это невозможно терпеть, если длится сие не дни, не недели - а годы. Знаешь, я напоминала собаку, которая бежит по длинной ледяной улице. И вот в одном из домов приоткрылась дверь. Собака и забежала в тепло».
Он ничего не ответил.
Какое-то время она ждала письма. Он должен был знать – верно, без сомнений – что она всегда будет любить его, как человека родного, душевно близкого, того, кто лучше всех понимал ее. И как бы ни сложилась жизнь – эти понимание и любовь между ними не исчезнут.
Но письмо все не приходило и не приходило, и, в конце концов – это было спокойнее всего. Они теперь будут жить в разных городах. По какой улице не пройди – друг друга не встретишь. Останется лишь живая память. Добрая и нежная. Потому что про Алешку нельзя вспоминать иначе.
А когда у нее родилась Аленка – она ему больше не писала, но видно бабушка сообщила, от него пришла открытка с двумя словами «Береги себя».
Но беречь себя не очень-то получалось.
Жили они – всегда экономя. Варя устроилась работать в городскую газету. Хотела путешествовать – изволь. Только кружиться приходилось в черте города, но и этой нагрузки хватало.
Володя, помимо основной работы в фирме, еще и пропадал до поздней ночи « у клиентов», которых хватало. А Володя был «из блаженненьких». Если его звали устранить какую-то мелкую неисправность в компьютере – он засиживался до тех пор, пока машина не только начинала работать «как часы», но и все в ней было установлено наиболее целесообразно с Володиной точки зрения.
-Давайте я вам красивую заставку поставлю, - предлагал он под занавес, - У меня есть такая – капли дождя будто падают на экран…
А расплачивались с ним, в итоге, только за «мелкую неполадку». Зато домой он возвращался с последним поездом метро, и с чувством выполненного долга.
Все же домашние хлопоты оставались - «птичке небесной» - Ирине Федоровне и конечно, Варе.
Аленка часто болела. То ли климат – сырой и холодный - ей решительно не подходил, то ли нынешнее поколение детей вообще слабое, а только Варя старалась откладывать каждую копейку, чтобы на все лето отправлять свекровь с малышкой куда-нибудь на юг.
Это стало Вариной заботой – делать так, чтобы всем было хорошо. Как крыша бережет жильцов дома от дождя, так Варя принимала на себя решение проблем, которые подбрасывала жизнь.
Аленка не справляется с математикой – значит, нужно найти учительницу, которая бы с ней занималась. У Ирины Федоровны разболелись суставы, как бы не обезножела. Врач шлет в санаторий - надо покупать путевку. Надо, наконец, турнуть Володиных друзей, чтобы дали ему хоть в выходные отоспаться. Надо делать ремонт, закупать на зиму картошку, сдать вовремя большую статью.
Та девушка, которая мечтала жить в восемнадцатом веке, и кружиться в пышном платье где-нибудь на балу – стала, будто, одной из литературных героинь, о которых Варя читала, но с собой уже не отождествляла.
Из дневника Вари Тихомировой.
1
Я иду на работу. Это близко: пройти квартал и дальше шоссе, страшное – там машины в пять рядом, стеной…
Наш фотограф, Миша Жарков, ухитрился на этом шоссе один раз заснуть.
Мишка пьет. Каждый день он идет на работу через бар «Муравей». Заглядывает туда буквально на секунду – обычный человек за это время и бутылку-то купить не успеет: пока присмотрится, пока выберет… А Миша уже хватанул стакан. И если до этого он тащился на работу как зомби, то теперь начинает приходить в человекообразное состояние.
Если это лето, и жена на даче, то домой Миша возвращается тоже через «Муравей».
И вот случилось такое - не рассчитал… Устал, и ослабел, и лег… Когда машины остановились на красный свет, Миша опустился прямо на «зебру» и заснул.
Кто-то из прохожих узнал его, прибежал к нам в редакцию: забирайте!
Из мужиков тогда никого не было – все на заданиях. И мы с девчонками тащили Жаркова за руки - за ноги. Сперва доволокли его до обочины, потом вызвали такси и упихивали Мишку в машину. Шоферу заплатили вдвое, иначе он такое везти не хотел.
Почему Мишку до сих пор не выгнали с работы? Во-первых, у нас не такие большие зарплаты, чтобы очередь стояла. Во-вторых, пьяный ли, трезвый – Мишка себя не жалеет. Когда приезжал митрополит, и было не пробиться в церковный двор, Жарков залез на чугунную ограду, чтобы сделать фотографии и пропорол ногу об острую пику решетки. Снимки вышли чудесные – Мишка умеет поймать момент, чувствует «ту самую» секунду. На лице митрополита появилось особенное умиленное выражение, свет зажегся в глазах – и это осталось на снимках.
Другой бы фотограф ловил выигрышный кадр – как выносят хоругви, начинает идти крестный ход. А Мишка чувствует, что происходит в душе человека, и запечатлевает мгновение, когда это отражается и на лице.
Ногу ему потом зашивали в травмпункте.
2
Нынче я пришла на работу первая. У нас уже вводится западная система, когда куча народу сидит в одной комнате. Считается, что каждый должен быть занят своим делом и не мешать другим. Может, у них на Западе и так. А у нас, пока все в одном месте – это чистый клуб. Чай, треп…Потом разбежимся по заданиям, а пишет статьи большинство из нас дома. Там ничего не отвлекает.
Сидит нас в комнате пятеро. Следом за мной приходит Надя. Ей тридцать два года и она одинока. Я бы об этом не сказала, но «одиночество» - вернее, как от него избавиться, это Надина «идея фикс». Она нам все уши прожужжала.
Одна из наших девочек собралась в отпуск на Родину, в Среднюю Азию. И Надька к ней привязалась:
- Найди мне там кого-нибудь, а… Я даже в гарем пойду.
-Надежда, - мягко сказала Лида, - Гарем – это, понимаешь.. До тебя там раз в месяц очередь доходить будет.
-Так раз в месяц – это часто!
И не скажу я, что Надька как-то особенно нехороша. Ну, замученная часто бывает, как мы все. Также, как и другие журналистки предпочитает джинсы и свитер. При нашей работе: в машину – из машины - это удобнее всего.
Разве, что резкости в Надьке больше, чем в других. Если ей что-то не по нраву, сразу рвется отбрить, ударить словом так, чтобы неповадно было обижать ее.
Но против Светы – это ерунда. Светка – наша достопримечательность на уровне города. Как бывают самородки-самоучки, она пришла в журналистику не после института, а сразу по окончании школы.
От природы ей дана особая циничная наивность и зоркий глаз. Начальнику любого уровня она может сказать в глаза все, что о нем думает.
-Ну что вы мне расписываете, какая прекрасная у вас столовая, - сказала она директору завода, - Вы-то в ней обедаете, я вижу. А ваши рабочие приносят банки с супом и греют их на батарее. Дорог для них ваш столовский обед…
В общем она у нас тот попугай, который видит, как в зоопарке тиграм мяса не докладывают, и оповещает об этом всех направо и налево. И, соответственно, переходит с места на место.
-Моя трудовая, девки – это песня, - грустно говорит она, - Клопу нагадить негде…
Пишет Светка прекрасно - у нее живой, образный язык и замечательное чувство юмора, ее статьи читают «на ура». И наш редактор предпочитает пока использовать этот атом в мирных целях. Тем более, что семьи Светка тоже еще не имеет, а значит, ее можно послать куда угодно.
Последний раз она у нас летала на параплане.
-Девки, я хочу посмотреть на мир с ангельских высот…
И вот - нет Светки. День, два… Наконец приползает. Подвывая, старается расположиться на стуле боком.
-Что с тобой?
-Ко-о-пчик сломала-а-а…
Сбегаются все. Редактор лично тащит ей кресло из своего кабинета.
-Но это так здорово-о-о… Вы не представляете – песчаные косы уходят в Волгу… И сами - как золотая рябь: песок так лег! А потом я видела – туман, и горы из него поднимались, как из облаков. А на склоне одной из гор - стоит двадцатиметровый крест. На него упал луч солнца, и он засиял. Засверкал. Как будто это уже не Земля, а что-то другое… Рай? И я парила – будто у меня крылья… Это…это круче, чем секс.
И, полулежа в кресле, Светка торопится писать, пока картина еще стоит перед глазами.
А что полет лучше секса – так кто бы сомневался. Какие она нам закатывала фортели! Уезжает на курорт. Через две недели появляется. Глаза, как у мартовской кошки, с которой – в самый интересный момент – сняли кота.
-Девчонки, дайте денег – у меня там любовь!
Она в очередной раз нашла единственного на всю жизнь, и начинает нам о нем взахлеб рассказывать. Плевать, что у него жена и дети, плевать, что такой специальности – военный гинеколог, мы никогда не слышали… Но если бы мы его увидали! Проглотили бы три литра слюны. Он еще отдыхает в санатории, а у нее уже все кончилось – и путвка, и деньги… Подайте бедной Джульетте на пропитание!
-Дура ты, Светка - говорила Оля, - Дала б нам телеграмму : «Целую, двести» или «Целую, триста». Мы б выслали.
Светка набивала кошелек купюрами, и уматывала ловить за хвост синюю птицу.
По возвращении она, как правило, ложилась на аборт – ау, военный гинеколог, эгоист ты все-таки. Уж ты-то должен был позаботиться о подруге…
Потом Светка неделю-другую ходила мрачная, много курила и много писала, а потом снова начинала оживать и оглядываться в поисках любви до гроба.
Оля смотрела на подругу, как на безнадежную идиотку. У нее другие планы: не размениваться по мелочам, выйти замуж за иностранца. Оля - маленького роста, носит очки. При подростковом облике – низкий, взрослый голос. И ход мыслей какой-то чересчур уж взрослый, опасливый. Никогда не посвятит нас в свои планы, ничего не скажет заранее. Боится, что сглазим.
Раньше, когда приближался ее отпуск, мы спрашивали:
-Оль, куда едешь?
-Потом расскажу.
Вернувшись, она приносит в редакцию бутылку заморского вина, альбом с фотографиями. Нужно смотреть, слушать Олины рассказы и завидовать. Наших девчонок на это не хватает. Поэтому в роли слушательницы обычно выступаю я. Мне под сорок, с Олиной точки зрения я уже почти старуха. Поэтому со мной она откровеннее, чем с другими.
Я знаю, что она заранее списывается по электронной почте с кандидатами на роль жениха, намечая на каждый отпуск двоих-троих. И дни за границей у нее четко распределены: нужно посмотреть все варианты. Пока еще ни с одним из мужчин у нее не сложилось. То ли Ольге никто не подошел, то ли она – никому. Но она свято верит, что у нее все получится. Я рада такому оптимизму, и покорно сижу над фотоальбомами, вставляя в нужный момент:
-Какая прелесть! Надо же – ты и там побывала, счастливица! Вот это да! Завидую белой завистью.
Пятый в нашей комнате – Саша. Самый молодой, окончил журфак, работает третий месяц. Редактор обычно быстро принимает решения – кого брать, а кого нет, но насчет Саши непривычно долго колебался. Между тем, девчонки наши, которые против него казались старыми полковыми клячами, просто истекали слюной. Внешне Саша хорош настолько, что может работать в модельном агентстве. Да изысканно вежлив – и в двери пропустит, и пальто подаст.
Но вот Саша был взят в штат, и наша гвардия - оживилась по полной. Плевать, что Саше двадцать один, а Наде – тридцать два, и Светке парой лет меньше.
Но наш голубоглазый ангел от близких встреч уклонялся. На жизнь он смотрел отнюдь не отвлеченным, небесным, а очень даже земным взглядом.
Казалось, он ни минуты не сидит на месте. Только что, впившись взглядом в монитор, набирал статью, - и стук клавиш был непрерывным, как шум дождя. И уже ему позвонили, он схватил ключи от машины – и бегом по лестнице.
Он быстро оброс связями и удивительно ловко договаривался о рекламных материалах, чаще других приносил в редакцию живые деньги. Однако писал настолько слабо, что та же Света за ним все и переделывала.
-Паук настоящий – ругалась она, - Дергает за сто паутинок, вместо того, чтобы… Ну пусть его в институте ничему не научили, я вообще без института. Но хоть бы здесь учился что ли, старался, а у него -одни деньги в глазах. Гнать его в рекламные агенты…
Вот такая у нас теплая компания. А поскольку нынче понедельник соберутся все обязательно, и с утра – в девять часов у нас планерка. Это значит – нагоняй всем оптом и каждому в отдельности, чтобы жизнь медом не казалась. Почему-то редактор уверен, что «пряничное» поведение с нами себя не оправдает, а нужен исключительно кнут.
Мы тянемся в кабинет начальника с блокнотиками, в который записан план на следующую неделю и готовимся к выволочке.
Посторонние говорят, что даже взгляд у Валерия Петровича грозный, хотя про взгляд – это неправда. Зрение у него плохое – это да. Очки он надевает, только когда читает или пишет, а когда говорит – тяжело вглядывается в собеседника.
- Сперва давайте посмотрим долги за прошлую неделю: кто чего не сдал… - начинает он.
Так… Начинается детский сад – а-та-та по попе. Сейчас редактор будет перелистывать странички с нашими планами за прошлую неделю – и выискивать, каких материалов у него до сих пор нет в папке. Можно подумать, только мы в этом виноваты. Мне вот один депутат второй месяц встречу, но до сих пор отловить его не могу.
-Валерий Петрович, - лениво даже говорит Света, - Я ж - когда свое планировала - не знала, что вы меня темами завалите. Кто мне два митинга подкинул на прошлой неделе?
-Светлана, это рабочий момент, и это не значит, что не надо…
Пошло-поехало. Сейчас выяснится, что раз у нас свободный рабочий график – писать мы должны даже по ночам, и вообще каждый из нас обязан быть патриотом родного издания. Шеф умалчивает, что ему-то патриотом быть выгодно. На базе газеты он создал частный бизнес – открыл кафе и парикмахерскую. Теперь его доходы вдесятеро больше наших. И главное: хоть завтра он может выбросить любую из нас на улицу, а послезавтра об этом не вспомнит. Хорошая почва для развития патриотизма.
С тех пор, как я пришла работать сюда - прошло уже много лет. Раньше все было по-другому. Я еще застала «золотой век» местной журналистики. Те, кто тогда собирался на планерки – теперь известны всему городу. Один стал заместителем мэра, другая – преподает журналистику в университете, третий – открыл свою газету.
Когда мы вот так же сидели в этом кабинете по понедельникам – было чувство, что одна команда жарко обсуждает предстоящую игру. Какие новости в городе, какие проблемы? Кто о чем слышал и хочет рассказать? Тогда – да, и по ночам мы писали, и газету с прилавков сметали… И зарплаты у нас были вполне приличные. А потом как-то незаметно все начало меняться… Сперва пальчиком стали грозить за «острые темы»:
-Ай-я-яй, больше так не надо…
Наверное, городские власти намекнули, что газета будет хорошо жить, если не станет с ними ссориться. Потом прежний редактор стал как раз заместителем мэра, а Валера – Валерий Петрович – занял его место. И потихоньку мы начали съезжать: в болото, в болото…
Теперь мы редко с кем ссоримся. Пишем то, что чиновники хотят, и еще по двести раз с ними согласовываем. Как кто-то из наших сказал, кажется, Света: «Пишем жвачку, обильно смоченную верноподданнической слюной. Скука смертная!»
Та же Света еще пытается искать яркие темы – но только не касающиеся власть имущих. которые могут осложнить редактору жизнь.
Валерий Петрович зачитывает перечень мероприятий, на которых нам надо побывать:
-Открытие детской спортивной площадки, вручение премий детям инвалидам, заседание Думы…
Сегодня патриотов-добровольцев нет, и он распределяет сам: кому - куда. Мне достается Дума…
-Только не так, чтобы взяла у секретаря бумаги и переписала протокол слово в слово: нет, пиши живенько, чтобы читателям интересно.
Реверанс в сторону прежних времен. Утопия - и мы оба это понимаем.
И вот к десяти часам я тащусь «на Думу», стараясь как можно дольше растянуть дорогу. Идешь и с наслаждением подставляешь лицо солнцу, которое еще кажется летним, нет – нежнее… И этот запах – листвы, отцветающих флоксов, сырой, после ночного дождя земли. И даже здесь, посреди города – то и дело щек касаются почти невесомые пролетающие паутинки, и вдруг – золотой смерч перед глазами – ветер взмел листья…
Здание Думы раньше принадлежало музыкальной школе. Пока тут занимались дети – старые лестницы со скользкими ступенями, полутемные классы, и драный линолеум в коридорах никого не волновали – кроме бедных музыкальных педагогинь, задевающих за дыры в линолеуме каблуками, и родителей, дожидающихся своих чад в полутемных коридорах.
Прошлым же летом, когда школу выселили и вовсе на задворки, а сюда перенесли Думу - здесь отгрохали шикарный ремонт. Естественно, обозвав его «евро», как будто есть особый вид ремонта «русский» - скверный и халтурный. А вот в Европах…
Я знаю, что меня ждет – в лучшем случае, несколько часов смертной скуки:
-А-а-а проголосуем все за третий пункт четвертого параграфа…
Но я также знаю, как скрасить это время. Главное – занять место в последнем ряду у окна. Кондиционер в зале заседаний третью неделю не работает, и лучше всего сидеть у приоткрытой форточки. Кресла тут с высокими спинками, и сидящих в последнем ряду не очень-то видно. Можно включить диктофон и спокойно читать. У меня в сумке всегда лежит какая-нибудь дежурная книжка.
3
Мы все глубже опускаемся в осень. Отдельные крупные листья, медленно переворачиваясь в воздухе, пролетают мимо нашего окна. Идет крупный, холодный дождь. Капли стучат по стеклу.
В редакции горит свет. Наши ходят как мымры: в старых свитерах, кое-кто и в платки пуховые кутается. И молятся, чтобы по такой погоде никуда не послали.
Даже Света сидит ненакрашенная, шмыгает носом и, наплевав на фигуру, предлагает делегировать Сашу за тортом.
Тот с готовностью вскакивает – кондитерская в соседнем доме, но у остальных девчонок срабатывает здравый смысл. Мрачных дней будет еще много, а если так утешаться, к весне ни во что не влезешь.
-Хорошо, что вы еще про весну помните, - ворчит Света, вытаскивает кошелек, и уходит в буфет, что на первом этаже. Возвращается с самсой и, мстительно поглядывая на остальных, сует ее в микроволновку. Сейчас в комнате будет пахнуть мясом и чесноком, и приверженцам стройной фигуры останется глотать слюнки.
Саша принюхивается и тоже достает кошелек. Ему можно. Он у нас худой, как глист.
Я набираю никчемную статью по гражданской обороне. Преподаватель курсов писать не умеет совершенно, и читать о «приоритетных задачах государства» никто не будет. Но человек старался, вон, сколько листков исписал, надо все это привести в божеский вид.
Чтобы народ знал, чего делать в случае атомной войны..
При этом все понимают – если, не дай Бог, что-то случится – останется только последовать совету из бородатого анекдота – завернуться в белую простынку, и мползти по направлению к кладбищу – медленно, чтобы не создавать паники.
Какой-то у меня сегодня день милитаристский – на послеобеда намечен военком, начинается осенний призыв.
-Девчонки, - Света потягивается, - Хочу про бордель написать…
-Написать или устроиться? – уточняет Надька.
-Э, не блести тут глазами…ходят слухи, что у нас на автостоянке – подпольный бордель открылся. И девочек, и мальчиков заказать можно… Если я пойду, как клиентка, чтобы на собственном опыте…но заранее надо договориться с какой-нибудь охраной, чтоб мне там не остаться.
-Ты догуляешься, мать, - говорит Оля, не поднимая головы. Она на работе не вылезает из Интернета,: переписывается со старыми френдами и ищет новых, - Какая охрана, тебя вон в нашем предбаннике чуть не зарезали…
Недавно Света устроила очередное шоу. Одна из первых в этом сезоне она подхватила какую-то вирусную заразу, разболелась - и решила посачковать.
Поделилась она сперва со мной:
-Сейчас в городе колдунов и экстрасенсов развелось немеряно. Напишу-ка я что-нибудь эдакое, из дома не выходя…
Для «эдакого» Света купила в книжном магазине «Азбуку колдовства», и за вечер накатала рассказ на десять страничек. Про девочку Алину, у которой еще в детстве обнаружились колдовские способности. Цыганки перед ней бледнеют, и мелочь обратно отдают, и погоду она предсказывает на полгода вперед, и мальчика-одноклассника возле себя держит, потому что на роду ему написаны разные несчастья, а она может его защитить. И в комнате у нее висит поумэндер: апельсин, нафаршированный гвоздикой, придающий воздуху мистический такой аромат. Короче, бред сивой кобылы, простительный при высокой температуре. Но наш редактор в субботний номер такие материалы периодически дает, потому что и на них находятся любители.
Однако никто не мог предположить народной реакции!
В понедельник, когда мы пришли на работу, навстречу нам бежала по коридору секретарша:
-Где Светка? Всем нужна ее Алина – у меня уже телефон красный.
Встретиться с Алиной хотели все: пенсионеры, школьники, студенты, бандиты, домохозяйки. Ей предстояло разыскивать собак, возвращать мужей, прозревать судьбы заблудших отпрысков и наводить порчу.
-Девчонки, мне ж сдаваться нельзя - в ужасе сказала Светка - Нельзя объяснять, что это рассказ чистой воды. Мне ж редактор уши обрежет!
-Ври, - посоветовала Надька, - Говори, что Алина куда-то уехала.
-Куда она может уехать – она в школе учится.
-У нее бабушка в Киеве заболела. Ухаживать некому, и когда Алина вернется – неизвестно.
-Пусть письма пишут, - сказала Оля, - И присылают на адрес редакции. Обещай, что все передашь, и кому Алина захочет – она сама ответит. Путь народ успокоится.
Недели две Света ничем больше не занималась – только отвечала на звонки. Временами на нее нападал истерический смех, и она зажимала рот, чтобы не ржать в трубку.
А потом поутру ее перехватили прямо в нашем полутемном предбаннике. Кто-то крепко взял под локоть:
-Света? Только не волнуйтесь…
-Девчонки, я поняла в тот момент, что могу наделать лужу от страха, - говорила Света, - Три мужика, совершенно бандитского вида – требуют Алину. Где я им ее возьму? Хоть на части режьте! У них главарь пропал, и они хотят, чтобы Алина сказала – живой он или мертвый, и где его искать?
Редактор прибежал, сидел – боялся, что они меня прирежут. Бритые, страшные! Говорят: «Нет, вы не понимаете, нам очень надо!» А я ж не могу при редакторе признаться, что наврала с три короба… Так, может, еще и останусь жива, а признаюсь – с работы вылечу точно.
Потеряв надежду, решив, что Светка наша - твердокаменная и не признается ни за что, страшные гости ушли. Прямо от нас они отправились к местной ясновидящей, Марии Волгиной, положили ей на стол доллары и попросили дать адрес Алины. И она им этот адрес… дала.
-Вот, - сказала, - на этой улице построят дом, и Алина в него обязательно переедет.
-Так что молчи, ты, Светка, со своим борделем – подытоживает Оля.
С этой историей, я вспомнила о «своей» Маринке. Знали бы наши! Но о Маринке я никогда никому не говорила – только Алеша знал о ней. Это был слишком укромный уголок моей души. Все, что произошло тогда, по прошествии лет – казалось сном, удивительно реальным, стереоскопичным – но все-таки сном.
Так, мне пятилетней, привиделась во сне звездочка. С ладошку величиной, о пяти острых лучах. Голубая такая, сияющая. Она медленно спустилась ко мне в руки. Бери, мол, твоя!
А взрослые стали говорить, что звездочке тут, на Земле, будет плохо – ее надо отпустить обратно на небо. Иначе она погаснет.
И уговорили меня. Я пожалела звездочку. Отдала. У меня она лежала тихо, а в чужих руках быть не захотела, и сразу начала подниматься в высоту.
Я долго верила, что это не сон.
Маринка…звездочка…вестники из того мира, который зовут тонким. Где нет тел, только – души.
4
После обеда я сижу у военкома. На столе у него табличка «Расслабься, улыбнись, шеф доволен». Военком – тоже улыбается, здоровый дядька, им только гвозди забивать. Мы говорим об армии, об осеннем призыве. Я жалею военкома – знаю, что самый страшный долг ему уже приходилось выполнять.
Когда началась война в Южной Осетии – это было так далеко от нашего города! Конечно, нам все равно было страшно – думаю, многие тогда не выключали телевизоров, с ужасом ожидая, не начнется ли очередная полномасштабная война.
А потом в редакцию позвонили, сказали, что в Осетии убили нашего мальчика, контрактника – и военком с мэром поехали к его матери – сообщить страшную новость. И редактор, конечно, взвыл:
-В завтрашний номер! На первую полосу! Варя, бери машину…
Безжалостно – родные только что узнали. Что они сейчас могут рассказать?
Когда я приехала – долго стояла и не решалась войти. Это был маленький частный дом на окраине города. Стены оштукатурены в розовый цвет, подсолнухи цвели, собака лежала возле будки. Добрая такая – не залаяла, только улыбалась во всю пасть.
Петина мать спала в доме – здесь побывали не только мэр и военком, но и врач. У крыльца сидела сестра Рита, курила и плакала. Так мы с ней и сидели – плакали обе.
-Ой, боюсь я, что будет, когда мама проснется, - повторяла она.
А потом мать вышла из дома – маленькая, встрепанные черные волосы.
-Нету нашего Петьки, ой нету…Не верю я….
И видно не знала, что ей сейчас делать. То ли вот так бродить по двору, то ли завыть в голос на плече у Риты.
Хоронили Петю из Дома культуры. Военных и чиновников было немеряно: похороны героя! Его прошило очередью, когда он спрыгнул с бронетранспортера. Уже во время наступления, на границе с Грузией. Петя лежал – зеленый-зеленый, не бывают такими люди - будто маска резиновая на лице. У него при жизни были длинные, пушистые ресницы – их опалило в бою.
Многие привели с собой детей – но они не должны были такое видеть. Или должны? Воплощенный ужас войны.
Помнит ли все это военком? Он говорит так просто:
-Численность армии сокращается, потому что грядущая война – будет войной высоких технологий. Истребители, бомбы…Надо повышать качество подготовки наших солдат…
Вы напишите как-нибудь так, с огоньком, чтобы у ребят глаза загорелись, чтобы шли служить – Родину защищать.
Сегодня они должны были, наконец, устроить семейный праздник - отметить поступление Алены в пединститут. Это не удалось сделать летом, потому что, сдав экзамены, дочка уехала на море.
И первые дни сентября оказались слишком напряженными: Алена узнавала расписание лекций, приспосабливалась к новому ритму – после занятий часто требовалось ехать в библиотеку и искать нужные книги.
Будущей специальностью она выбрала географию, и Варе это нравилось, хотя знакомые фыркали:
-В наше время… что за профессия – географ? Вот если бы экономист, или психолог. В нищете девка жить будет…
А для Вари избранная дочерью специальность означала соединение мечты бабушки Инны Васильевны – с ее собственной – о путешествиях.
Воспитанием дочери занималась только она – у Володи не просто не хватало на это времени, он даже не знал, с какого бока за дело взяться. О чем говорить с ребенком? Единственное, чему он научил Алену – мастерски владеть компьютером.
Все остальное – и родительские собрания, и посещения с дочерью детской поликлиники, и покупка новых сапог – было заботой Вари.
Ирина Федоровна была добрейшей бабушкой – на нее можно было оставить девочку, она с удовольствием читала внучке книги, но Варе казалось, что она оставляет дома двух детей. И она торопилась вернуться – с полными сумками продуктов, встать к плите, накормить домашних, а потом сесть с Аленкой за уроки.
А вечером, когда у обеих уже глаза закрывались – они находили все-таки возможность посидеть при свете настольной лампы – таком уютном, с каким-нибудь альбомом красочных фотографий.
Они рассматривали Ниагарский водопад – в тумане от мельчайших брызг, Великую китайскую стену – олицетворяющую Восток, вечность его философии. Она мысленно стояли на мысе Доброй Надежды и провожали корабли, плывущие путем Васко да Гамы…
Они читали о величественных и страшных явлениях природы – о вулканах и землетрясениях, о наводнениях и цунами. Их интересовали глубоководные впадины, и они спорили о том, правда ли - в них до сих пор живут доисторические существа, такие как мегалодон – предок современной акулы.
Став немного постарше Алена нашла статью о подводных домах, и заявила, что когда закончит институт – обязательно будет жить в таком подводном поселении, и заниматься исследованием океана.
Детские мечты не остались просто детскими мечтами. С первого класса Алена ходила в бассейн, выучилась плавать, как рыба. В институт она поступила с легкостью, и на море уехала не просто отдыхать, а со знакомыми студентами. Будущие историки отправились в археологическую экспедицию заниматься подводными раскопками. Хотя это и не относилось напрямую к делу, которое выбрала для себя Алена, но… тайны океана… как тут устоять.
Варя слушала рассказы дочери по телефону – та звонила часто – и улыбалась: ее усилия не пропали даром. Алену переполнял восторг от погружений, она рассказывала о находках – скромных: всего лишь керамика, зато какая древность! И первой держать эту древность в руках!
Пусть она подольше живет в этой романтике, пусть ее подольше не коснется та ложь, которая – как считала Варя – наполняла ее собственную жизнь. Ей почти ежедневно приходилось лгать словом, и приходилось отгораживаться некоей завесой цинизма, чтобы сохранить место, не слишком большой, но все же постоянный заработок.
Вернулась Алена загорелая, похудевшая, и еще более самоуверенная, чем обычно. Варя подумала, что с таким же залихватским видом дочь может сказать, что завтра отправится в экспедицию межзвездную.
…Потом начался сентябрь, и мать и дочь оказались занятыми до того, что некогда было посидеть и поговорить. Проглянуло уже бабье лето, когда Алена вдруг спохватилась:
-А мы же так и не посидели, не отметили мое поступление. Мам, давай, а?
…Варя возвращалась домой, нагруженная покупками. Помимо снеди, в сумке лежал конверт с фотографиями – она забрала в салоне снимки, на которых была запечатлена с дочерью.
Опять-таки Алена настояла:
-Мам, на память. Мое восемнадцатилетие, твое сорокалетие. Две даты, две красавицы…
-Куда уж…
И, видя, что Алена не поняла ее, Варя поспешно добавила:
-Одна красавица, одна…
Алена выросла и вправду красивой – темно-карие большие глаза, нежная, гладкая кожа, правильные черты. И волосы – густые и пышные, как конский хвост.
Сама же Варя фотографировалась редко, считала себя очень нефотогеничной – «еще страшнее, чем в жизни», а на последние снимки не любила смотреть еще и потому – что на них у нее были усталые глаза.
Не должны все заботы и вся ответственность лежать на одних плечах. Может быть – на чьих-то…Может быть, для какой-нибудь бой-бабы – это все ерунда, а другая, истосковавшаяся по семье, как Надька – о таком счастье просто мечтает.
Ей же, Варе, так хочется беззаботности – хоть ненадолго. Не думать все время о других, позволить времени течь мимо, не замечать его хода, не напоминать себе, что нужно успеть сделать то-то и то-то.
Дверь отворила Алена. У нее было странное выражение лица. Будто виноватое.
-Мам, пришла телеграмма от дяди Толи. Инна Васильевна умерла.
Часть 3
Время для Вари будто повернулось вспять. Она вспомнила похороны, которые были много лет назад. Так же стоял рядом с ней дядя Толя… Только была еще бабушка – самая сильная и мужественная из них троих. А теперь – самая сильная, похоже, Варя – и это ей надо поддерживать и утешать остальных.
-Место хорошее, - тихо сказал дядя Толя.
И верно – хорошее. Кладбище – в лесу. Пахнет сырой землей и хвоей – повсюду сосны. Весной они посадят здесь ландыши и сирень. Инна Васильевна всегда любила цветы.
На душе у Вари было печально и светло. Бабушка ушла в восемьдесят шесть лет. Ушла легко – ночью, во сне…
На похороны Инны Васильевны пришло очень много людей - бывшие ученики, и те, кто ее просто знал и любил. Варе казалось, что собрался весь город.
А Алешки не было.
-Когда он узнал, что ты вышла замуж, и больше не приедешь – ну, в смысле, не вернешься, - сказал дядя Толя, - Он уехал тоже. Отец так жалел! Он надеялся что Алешка останется здесь лесничим, наследует его дело, за участком его будет приглядывать. А тот подался куда-то в Москву, сейчас в МЧС…
Варя покивала. Может быть и лучше, что его нет. Не то, чтобы она чувствовала себя виноватой, но…так было лучше и все.
Дядя Толя сказал, что в последние месяцы Инна Васильевна жила во многом заботами Алика.
-Мама была уже совсем слабенькая…но ты знаешь ее дух…она до конца старалась держаться. Алик приходил к нам едва ли не каждый день – хоть на несколько минут: сердце послушает, давление смерит… лекарства приносил… И еще приносил цветы. Очень часто приходил с букетом. Даже зимой… Мама это ценила… такую заботу.
Алик живет один, он развелся пять лет назад…
В этой толпе, что стояла у могилы, Варя сперва не заметила его, а потом увидела и подошла.
Такой же изящный, стремительный в движениях - только несколько глубоких морщин залегли на лице. И глаза были – такие же, как у нее – будто жизнь их варила в одном котле, и они одинаково постарели.
-Здравствуй, - сказала она тускло, - Спасибо, что пришел.
-Как я мог не придти? - удивился он, - Вряд ли я видел в жизни такого человека с большой буквы, каким была Инна Васильевна.
-И вообще спасибо тебе за все – я знаю, сколько ты для нее сделал...
-Что мог. Не так уж много. И мне это было в радость.
Она посмотрела на него со слезами – в первый раз, с момента того, как она получила известие – она смогла заплакать.
-А ты сама как? – спросил он, вглядываясь в ее усталое лицо.
В темных волосах у нее была седая прядь, которую видно, она и не пыталась закрасить. Но вообще она стала красивее, чем в юности. В зрелые годы лицо отражает то, чем полна душа. Какие у нее глаза…
Она тоже смотрела на него. Что можно ответить на его вопрос? Отвечать, как оно есть, можно лишь человеку, связь с которым не порывалась на годы - из-за взаимного друг о друге беспокойства. Нельзя было надолго о другом забыть. Просыпалась тревога – как он там? Все ли благополучно? Не надо ли помочь? А спрашивать с участием «как ты?» через двадцать лет…Или она плохо выглядит, и он имеет в виду здоровье?
-Более-менее, - сказала она.
Узнав о смерти бабушки, Варя взяла отпуск. Она понимала, что надо хотя бы первое время побыть с дядей Толей, что будут и девять дней, и сорок…
Но, оказавшись в доме, который считала родным, Варя почувствовала, как что-то совершается в ней, что определит ее дальнейшую судьбу.
Сперва она долго, бесконечно долго плакала, бродя по осиротевшему дому. Так много жизни прошло, и как-то…напрасно…Что было, что не было… Только Алена…Но если бы знать, что жизнь идет так быстро, так незаметно за плечами остаются и юность, и молодость…сколько бы она тогда постаралась успеть!
Она не была бы так жалостлива, позволяя себе делать то, что считала не своим, лишним – в угоду другим…Надо было посметь заявить о том, что она хочет. А что она действительно хотела? Она не задумывалась об этом – просто жила.
То, что тогда открыла ей Маринка – уметь смотреть и видеть красоту окружающего мира, чувство это, лишенное цели – притупилось от ежедневных забот. И уже не давало ей радости, потому что красота уже не могла стать главным в жизни. Хватит ли денег от получки до получки, никто ли не заболеет, что приготовить на ужин…Да газетная текучка, захламлявшая мысли…
А сюда Варя вернулась, как в юность свою, как в отправную точку, с которой все начиналось, казалось – и сейчас можно начать все сначала. А потом она спохватывалась, что времени осталось мало, и годы, когда было столько сил – она упустила…
О Володе она почему-то не вспоминала совсем – он не был ни ее победой, ни ее поражением. Жизни давно шли параллельно, не соприкасаясь. Каждый – сам по себе.
А потом ей стало просто жалко бабушку. Как маленькая она заплакала о том, что бабушка умерла.
Она вошла в комнату Инны Васильевны, села на ее постель, и все вытирала слезы, бегущие по лицу. Потом прилегла на бабушкину кровать, ткнулась в подушку, сохранившую запах духов «Красная Москва». И как-то неожиданно заснула. Окно было приоткрыто, пахло дожем, мокрым садом.
И Варе казалось, что всех этих лет, которые она прожила вдали отсюда – не было, что она есть и должна быть только здесь.
На другой день она встала разбитая, слабая, как после тяжелой болезни. Еле дотащилась до кухни – сделала гренки, сварила кофе и кликнула дядю Толю.
Жизнь обязывала ее быть собранной, строгой, а тут расслабилась. Просто сил больше не было. Ползала, как осенняя муха.
Дядя Толя давно уже вышел на пенсию, оставив за собой только авиамодельный кружок. В небо его будет тянуть до последнего дня. Но сейчас ему словно крылья подрезали. Они сидели, пили кофе, молчали.
-Когда тебе надо возвращаться? – спросил дядя Толя.
-Еще не скоро. Я там сейчас по большому счету не нужна. Аленка уже самостоятельный человечек, Володя настолько увяз в своих компьютерах, что и не заметит моего отсутствия…
Я немножко приду в себя, и хочу сходить везде, побывать на старых местах. Знаешь, я только тут поняла, как по ним стосковалась…
-Одна, или с тобой пойти?
-Не надо, дядь Толь…Я сама…
И все же…
Вспомнив слова дяди Толи о том, что Алик теперь живет один, она позвонила ему. Это бы старый друг, еще с тех времен…
-Я тут хочу немного все обойти, - сказала она, - Ты не хочешь со мной?
-Куда? – спросил он, - Когда?
Она задумалась. Туда, где они гуляли с Алешкой, с бабушкой – она его не позовет. Там и дорог-то хороших нет, а Алика трудно представить обычным туристом – в кедах и спортивных штанах, пробирающимся глухими тропками.
-Поехали к Добрынину кургану, - предложила она.
Это было одно из красивейших мест их края – и туда ходил теплоход. Летом экскурсантов приезжало много, теперь же, в конце сентября, можно было рассчитывать посмотреть на Волгу с высоты птичьего полета – не оказавшись при этом в толпе – фотографирующих, галдящих…
-В субботу? – уточнил Алик, - Хорошо, в девять встречаемся…
Теперь она сидела на холме и ждала его. Трава была уже пожухшей, но кое-где еще поднималась серебристо-зеленая полынь. Любимый Варин запах. Такой горький…и такой древний…Когда-то здесь жили степняки. И такую же полынь топтали копыта коней.
У подножья холма лежал больничный городок.
Самое новое здание, красного кирпича - хирургия. Машина Алика – белые «Жигули» - почти всегда стояла у входа в хирургический корпус. Во всяком случае, Варе так казалось. Алик, в основном, жил здесь. Какая жена это выдержит?
…Это был видавший виды «омик». Он подходил к причалу медленно, за кормой тянулся бурун. «Омик» шел, будто зарывшись глубоко в мягкий синий ковер.
Варя вдыхала запах реки, и еще острее понимала, как она истосковалась: по Волге, по этой огромной воде, темной, таящей свои тайны, по свежему ветру, по каждой горе, что тянулась на том берегу.
Бабушка никогда даже не мыслила уехать отсюда. Она говорила:
-Варенька, старое дерево с корнями не пересаживают.
И теперь Варе хотелось коснуться рукой – погладить: и бетонную ограду причала, и кусты сирени, что росли у здания речного вокзала, и скамейку, на которой она сейчас сидела.
Она вспомнила старый фильм, где женщина, выйдя из самолета, который чудом избежал катастрофы, ложится на мокрую от дождя взлетную полосу, гладит ее и плачет.
Ее самолет – потерпел ли крушение?
Как знать… Алена выросла – это счастье. Смотреть на высокую, красивую самостоятельную девушку – и знать что это ее. Варина, дочь.
С Володей она предчувствовала расставание. Все, что было между ними – уже почти умерло, душою каждый давно ушел в свое.
Приближающаяся старость? Это раздражало ее больше всего – печаль женщин о старости, которой надлежало придерживаться и Варе.
Варя же чувствовала, что душою не изменилась совершенно. Разве что устала. Она вспомнила, как, ожидая Алену, лежала в больнице. И женщины из ее палаты, у которых еще ничего не было заметно, завидовали тем, кто вот-вот, уже завтра-послезавтра рожает…
И Варя воспринимала предстоящие годы, не как разрушение, а как твердый путь к чему-то уже вечному и неизменному – и знала, что такой, какая она есть сейчас – душа ее будет до последней минуты. А если так – чего бояться.
Алик шел, нес билеты.
Он выделялся среди других мужчин на причале – своей изящностью. Был дорого и хорошо одет. Варя подумала, что, верно, платье ее дешевле, чем его галстук. Но, отдавая все семье, она давно уже не могла позволить себе одеваться сообразно с природным вкусом.
Он уверенно взял ее под руку.
-Пойдем…
Вновь вскипел бурун от мотора – мощно, сейчас их повлечет по реке, к тому берегу – будто на крыльях.
-Давай не пойдем в салон, - попросила она, - Постоим тут, на корме.
-Тут ветрено будет – не простынешь?
Его забота – только о недугах – предвиденье их, или ему вообще важна она, Варя?
Как бывает в дороге – плавное движенье, открывавшийся речной простор, сменяющие друг друга пейзажи – гипнотизировали, разговоры стихали. Рядом с ними мальчик лет двенадцати бросал кусочки булки чайкам, вившимся за кормой.
Через несколько минут – Алик накрыл ладонью Варину руку – проверяя: не засвежели ли от ветра пальцы, не замерзла ли она.
Настоящий мужчина тот, кто до старости мальчишка? Ей хотелось самой обнять его, прижать к себе, защитить от ветра. Странное чувство – он старше, он много легче сходится с людьми, и вообще, привычнее к этому миру, а вот поди ж ты…
«Омик» подошел к пристани, и народ заспешил по длинным деревянным сходням. Поблизости была деревня, и санаторий, и круглогодичный детский лагерь…
Они сошли одними из последних. Варя смотрела, как меняется глубина за краем сходень - у дебаркадера вода была темной, а у берега – прозрачной, желтоватого оттенка, и виднелись здесь темные спины юрких мелких рыбок.
Они пошли к кургану. Когда-то сюда лазили все, кто ни попадя, даже мотоциклисты заезжали на вершину. Потом защитники природы спохватились – даже издали курган смотрелся обезображенным. Не зеленым он уже был – но в широких белых полосах обнажившегося камня. Выходили- выездили.
Тогда проход закрыли, поставили кордон. Но денег на восстановительные работы вечно не хватало, и за те годы, что дело тянулось, любители экстрима нашли новые места для развлечений.
В этом году курган «открыли» вновь, но теперь сюда приходили немногие, в основном – по старой памяти.
Они шли вдоль берега, обходя крупные камни. Волга здесь вдавалась в берег заливом, и вода в нем была тихой и зеленой.
-Прямо Неаполитанский залив – сказала она. И спросила – Ты, наверное, за эти годы много где побывал?…За границей…
Она вспомнила его тоску по «тамошней» жизни, которую он считал подлинно достойной человека. И столько людей – этих швейцарцев, французов, немцев - получали эту жизнь с пеленок, просто по месту. Ничем ее не заслужив.
Даже в какой-нибудь задрипанной Бразилии, которая вовсе не экономический гений, можно сутками сидеть-посиживать в каком-нибудь маленьком кафе, бренчать на гитаре, радоваться жизни, а потом прийти в свой дом … такой дом, где вся Аликова квартира уместится пять раз.
Алик бы ни дня не вынес подобной праздности, ему просто насточертело жить в обстановке, которую весь мир счел бы нищетой. Но такой большой кусок жизни его был отдан этой нищете (Алик считал себя уже немолодым, уже почти старым, хотя и ждал втайне, что это начнут опровергать), что, переехав в чужую благополучную страну, он не мог бы считать себя счастливым. Он бы чувствовал - значительная часть его жизни безвозвратно загублена.
Тем не менее, он начал рассказывать Варе о странах, где ему пришлось побывать – с гордостью, едва уловимой, как его южный акцент. Это все-таки была победа – что в его жизни были эти поездки, что он сумел их устроить. Их могло и не быть.
Он рассказывал ей о музеях, которых она никогда не увидит – она знала это точно, иногда у нее бывало такое – не предчувствие даже, а ясновидение. О Лувре, Монмарте и Мулен-Руж, о Ницце и Венеции. О цветном венецианском стекле, в которое он влюбился, о голубях, которые садятся на плечи на площади святого Марка…О музее бабочек в Германии, об обычаях жителей Израиля…Там – люди живут, свободно дышат, уважают друг друга, могут позволить себе чувство собственного достоинства, а тут – где волею судьбы оказалась его родина – тут трудно даже дышать.
-Не будет тут никогда ничего хорошего, - сказал он убежденно.
Тропинка, которой они поднимались на курган, не была особенно крутой, и все же Варя опасалась за ботинки Алика. Зачем он надел такую дорогую, хорошую обувь? На этих мягких кожаных ботинках будет видна каждая царапинка от камня или сучка… Сама Варя была в простых туфельках, без каблуков.
Усилие пути, когда не замечались красоты, но надо было подняться сквозь пресекающееся дыхание – осталось позади. Они стояли на вершине.
Миллионы лет назад вокруг кургана плескалось море. Теперь память о нем сохранилась лишь в камнях с отпечатками раковин. Но если стоять здесь, если смотреть на эти безбрежные дали – какое приходит успокоение…
Расправив крылья, медленно парит – лежит на потоке воздуха, отдаваясь ему – орел – и глаза у него такие же круглые, древние… как будто они залетел из века, когда царствовали тут степняки. Или когда обозревал Волгу, высматривая купеческие корабли – Стенька Разин…
-Сядем? – она достала из пакета старый плед, постелила…
Он опустился рядом с ней.
-Тут уходит вся накипь с души… Посмотри…Почти - «Над вечным покоем»…Века пройдут… и будут плыть такие же облака, и ветер так же будет дуть, и те же встанут травы – она вновь перебирала в пальцах полынь…
Здесь, среди природы, так далеко от города, что казалась нереальною городская жизнь – как-то мало имело значения – кто они – там, в миру… Какие у них чины и звания, планы и завтрашние дни.
Он сидел рядом с ней – плечо к плечу. И плечо его было теплым. Ах эта теплота! Зачем, зачем она тянулась к ней всю жизнь…
И без смущения, не опасаясь того, что он может отказать ей – она повернулась к нему – видя уже не глаза его, но только губы – крупные, твердым, гордым изгибом очерченные губы
-Поцелуй меня, - сказала она.
И положила ему руки на плечи… И такое блаженство это было – как будто всю жизнь она этого ждала. Такого упоения любовью… То, что казалось недостижимым, нереальным, этого быть просто не могло – вот оно, под рукою… Его волосы, его плечи – все это реальное, осязаемое. Его длинные пальцы, руки, что сейчас обнимают ее… Он жаждет ее не меньше, чем она его.
Жажда такая, будто пить им не давали от рождения… И как к источнику они сейчас припадали друг к другу.
И столь же вечное изнеможение и счастливая примиренность, и испарина, и дыханье – короткое и легкое, как у только что родившихся, только что увидевших этот мир.
И был следующий день, и еще один, и еще…
В эти дни он не звонил.
Она все еще оставалась под впечатлением чуда. Произошло чудо, не меньшее, чем явление посланца из другого мира. Потому что, когда любовь – всегда так.
О таком говорят – «ангел слетел». Не позвонить он не мог. Ибо если он был настоящий мужчина – то есть мальчик, то он был мальчиком из хорошей семьи.
Он позвонил через неделю, в пятницу вечером, с тем же нейтральным вопросом.
-Как дела? – спросил он.
-А ты как? – спросила она, потому что всю неделю за него тревожилась и, наверное, эта тревога прозвучала в ее голосе. Он же был с нею согласен в том, что его жизнь требовала внимания:
-Выдохся за неделю, как тряпка. Завтра буду отсыпаться. По выходным я всегда сплю до обеда, если на срочную операцию не вызовут.
-А часто такое бывает? – ей хотелось продлить разговор. Она не была уверена, что он вот-вот не положит трубку.
-Да постоянно. Бывает – ночью, бывает – куда-то поедешь, и возвращаться приходится.
Она хотела спросить о воскресенье, когда он уже отдохнет… Но он должен был задать этот вопрос сам – не хочет ли она встретиться?
Вместо этого он сказал:
-Моя помощь не нужна? Если что – звони…
Его жизнь была устоявшейся, требовавшей всех его сил – больные и забота о дочерях, которые остались с женой, но требовалось зарабатывать для них деньги, решать их проблемы. И изыскивать еще силы на то, чтобы растить и оберегать любовь – да он даже не думал об этом…
Он вернулся в свою жизнь, и был загружен так, что времени не хватало головы повернуть.
Варя же оказалась лицом к лицу с одиночеством.
Она не могла уехать, не могла расстаться с ним. Была и еще причина – то чувство, которое она ощутила после похорон, что ее место не где-то, а здесь.
И мысль вернуться сюда насовсем, родившись неожиданно, все больше крепла в ней.
Когда она сказала об этом Алику – он удивился.
-Ты хочешь навсегда поселиться в этом болоте?
Он не обрадовался ее решению, он действительно не понимал, как можно добровольно сменять большой город, где театры, метро, большие магазины, а главное – где гораздо больше культурных, интеллигентных людей, на их Андреевск-Задрипанск…
Эта его не-радость отозвалась в ней болью, она старалась не думать об этом. И стала решать конкретные вопросы по переезду.
Варя сходила в редакцию местной газеты. Там для нее нашлось место. Редактором оказалась женщина – худенькая, с пепельными волосами. Ее звали Ольга Леонидовна. Она обрадовалась, что теперь у них будет работать «такой большой журналист». Сама повела Варю смотреть кабинет.
Варе понравилась просторная, тихая комната, тополя за окном.
-Предлагаю вам быть обозревателем, - говорила Ольга Леонидовна, - Будете выбирать темы…Информации-то у нас писать есть кому, а вот взглянуть на городскую жизнь аналитически…
-Слава Богу, - только и сказал дядя Толя, - Аленка закончит, и ее к нам забирай.
-Если она захочет, - откликнулась Варя.
Она, как и Инна Васильевна, была сторонницей каждому дать волю в принятии решений.
Варя уехала, чтобы уволиться и забрать нужные вещи.
Сказать, что Алена была потрясена – значит, ничего не сказать.
-Мам, ты что?!
Она сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела на мать во все глаза.
-Ты меня бросаешь?
Варя отметила, что дочь не сказала «нас», не взяла отца в компанию.
-Ничего подобного. Дарю тебе возможность пожить взрослой жизнью. У себя дома, никакого общежития. А на каникулы будешь приезжать. И я так училась.
-Дядю Толю нельзя оставить, да? – старалась понять Алена.
-Понимаешь, котенок, - медленно начала Варя, - Тут я свое отжила – сил уже никаких нет. Тебе же теперь не надо заплетать косички, ты сама…У тебя здесь отец, бабушка…Жить с твоим отцом – это лгать самой себе до конца дней.
Алена подумала, и неожиданно спросила:
-Мам, ты меня любишь?
-Больше всех на свете, - сказала Варя.
Новая работа Варе нравилась. Здесь было меньше цинизма, чем на прошлой ее службе, и не раз появлялось чувство, что она занята нужным делом.
Варе поручили вести рубрику «Найди меня, мама» - и она регулярно ездила в детский реабилитационный центр. Почти ежемесячно здесь появлялись ребята, которым требовалось подыскать приемную семью. Это были и малыши только что начавшие говорить – Варя гладила их по головкам, и ей казалось, что легкие волосы, напоминают цыплячий пух. И подростки лет четырнадцати-пятнадцати, украдкой курившие в туалете, которые тоже хотели найти маму и папу.
Иные случаи потрясали. Привезли двух сестренок – Машу и Катю. Девочкам пять лет и семь, а они почти не говорят. Маугли. Не умеют есть ложкой и вилкой. На еду бросаются жадно. Хлеб и коробочки с соком прячут про запас за батареей – вдруг ночью есть захочется.
Дома мать запирала их и уходила. Девочки не покидали комнаты, спали в углу, на грязном матрасе, без постельного белья.
Воспитательница центра рассказывала об этом Варе со слезами на глазах.
-Ну что за мать? –восклицала она, - Если не нужны тебе дети, почему нельзя вовремя аборт сделать?
-Ну что вы, - тихо возражала Варя. Одна из сестренок в это время сидела у нее на коленях, - Неужели проще убить?
-Чем так мучиться?!
-Теперь же у нас все будет хорошо, - Варя обняла девочку, - Теперь у нас появится шанс… Всегда надо дать шанс.
Через две недели на сестренок приехала посмотреть чета педагогов. Он – директор школы, она – учительница. Своих дочерей супруги уже вырастили, и теперь им не хватало звучания детских голосов в доме.
Маша и Катя им приглянулись. Через месяц та же воспитательница, ездившая их навещать, рассказывала:
-Повезло девочкам! У них и комната своя, на втором этаже, с видом на реку. И зубки им подлечили, и к школе старшую вовсю готовят. И, знаете, так раскрылись девочки, такие веселые стали… Катюшка при мне расшалилась, мама аж сказала: «Ну, гасите свет…» Так Катя стрелой по комнатам пронеслась, и везде свет выключила.
-Ну вот видите, - улыбалась Варя, протягивая конфеты очередному кандидату на усыновление, трехлетнему Илюше. Она никогда не приходила в центр без сладостей и подарков.
Кроме сотрудничества с реабилитационным центром, вела она и православную страничку «Тропинка к храму». Ходила в церковь, беседовала со священниками, брала у них интервью.
И отец Борис, и отец Николай были с нею очень приветливы, и не жалели времени, чтобы ответить на вопросы.
Но иногда Варя приходила в храм просто так, потому что было тяжело на душе, ставила свечку к иконе Божьей матери и тихо плакала. Она ни о чем не просила. Разве любовь ее была так хороша и чиста с точки зрения церкви? Нет, это был грех… Просто – поплачешь – и легче.
Они еще пару раз встретились с Аликом – вот так же выезжали куда-то, пока было тепло. А потом день стал убывать, смеркалось рано, дел у него было все больше…Их общение свелось к электронной почте.
По гордой застенчивости, свойственной Варе, она не могла надоедать ему, не могла просить о новых встречах, и даже почти не звонила.
Звонить – это значит очень часто попасть некстати, в разгар дела, в момент разговора – или – не дай Бог – больничных его дел.
Она писала ему, уповая – что письма-то он откроет в подходящую минуту.
И если она не могла понять, как мыслит он свои дальнейшие отношения с нею, то хотя бы переписка, эта тоненькая ниточка, словесный ручеек – все же поддерживала связь между ними.
Но не всегда у него было время и ответить.
Тогда придумала она себе, чтобы не приходить в отчаяние – будто поставлен он судьбою в условия, когда ответить не может. Например, есть же полярники, который долгие месяцы проводят в Антарктиде. Какая там связь?
Из дневника Вари Тихомировой.
Ты сейчас почти у Южного полюса, Сидишь там, на маленькой станции, ведешь наблюдения. А вокруг, за окном – космические пейзажи.
Это я у писателя Санина прочитала: «Воображение рисовало бескрайнюю белую пустыню с космическими холодами и прилепившимся к этому дикому безмолвию домиком — хрупким оазисом жизни, единственным убежищем для тех, которые на месяцы будут оторваны от всего человечества, на долгие месяцы, в течение которых никакая сила в мире не сможет им помочь.
Никакая сила в мире — словно ты попал на другую планету! Над тобой — яркие звезды, под тобой — почти четыре километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, — снег, снег, снег…»
Вот это - и мне теперь рисует воображение.
И тебя – в просторном свитере из мягкой шерсти. В нем тепло даже там, у вас. А на столе перед тобой – большая чашка чая с лимоном. И если отхлебывать чай не сразу, а сперва нюхать его – поймешь, что он пахнет югом, солнцем и морем…Не таким морем, в которое рискнут сунуться только пингвины, а таким, где часами хочется лежать на волнах.
Эти письма вряд ли дойдут до тебя. Антарктида! Космические пейзажи. Искрящиеся ледяным светом звезды, которые почти касаются головы…
Но я знаю, что ты тоже пишешь мне. Может быть, на листочках, или в таком же, как у меня толстом блокноте, или пальцы бегут по клавиатуре компьютера. Тебе важно все рассказать мне: и что у вас происходит – день за днем, и о чем ты думаешь, и что тебе снилось.
И так же – тебе хотелось бы все знать обо мне. Тебе это – нужно и важно.
Ты тревожишься, все ли у нас хорошо, и никто ли нас не обижает. Хватает ли денег на хлеб насущный, и купила ли я новые туфли вместо тех, которые протекали.
Ты чувствуешь, как мне тоскливо одной. Как мне хочется просто обнять и прижаться, вжаться лицом в твой синий свитер, который я сама связала. И затихнуть, и ощущать, замерев, как ты гладишь меня по голове, и касаешься губами волос.
Если бы ты знал, как я жду твоих писем! Уже знаю, что утром и днем они не придут, а могут только вечером или ночью. И вечером, за компьютером, я то и дело смотрю в электронный свой ящик – появилась ли там ярко-черная единичка, знак того, что пришло письмо. И ночью вскакиваю – если проснусь часа в три – так я же не смогу долежать до утра – а вдруг оно уже в ящике?
А как сердце ухает в пятки – если пришло письмо! Сколько волнений – что в нем! Я почти никогда не могу предугадать. Будет ли там фраза, от которой душа запрыгает от радости.
А сколько раз до утра я просто лежала и плакала – потому что ничего не пришло и еще один день потерян.
Мечтательница вы, Варвара Сергеевна! Сорокалетняя мечтательница с розовым бантиком в волосах.
Ведь это же очевидно, что все мои страдания бесполезны – надо только раскрыть глаза.
Это было тем больнее – что ты не сволочь, не поддонок, а совершенно замечательный человек. Разве я забуду, что ты сделал для нас! И всегда для меня будешь отмечен чем-то высшим – даром спасать.
Сколько я тебя знаю – ты всегда вел себя настолько тактично, безупречно и порядочно, что нельзя было быть выше и лучше.
И я прекрасно понимаю, что мне надеяться не на что. Я не молода, я не богата. Во мне одни «не» - и нельзя строить со мной отношения.
Тебе ведь – по красоте, уму, таланту – жизнь может дать всё.
Юную девочку, ничем не обремененную – с которой можно начать все сначала.
А у меня не получается претендовать даже на роль тихой, незаметной, изредка посещаемой любовницы. Тебе это не нужно.
Дай мне Бог только никогда не узнать – с кем ты свяжешь судьбу. Мне это будет слишком больно.
Когда-то мы с бабушкой ходили на грибную полянку. Она мне ее показала. Это была наша полянка – сколько раз мы собирали там грибы. Их даже не было видно, когда мы приходили – ковер ржавой листвы, и все.
Но мы знали – под каким пеньком, на какой кочке. Наклонялись – разгребали листву и безошибочно находили.
А один раз пришли – и увидели, что без нас здесь кто-то побывал. Черная земля, белые ножки грибов… Было чувство, что наше, только наше потаенное место кто-то ограбил.
Наверное, когда какая-нибудь стерва заберет тебя…я почувствую, что она схватила то, что принадлежит только мне.
Почему люди так боятся чувств, так опасаются быть связанными?
Думаешь, мне что-то особенное было бы от тебя нужно?
Изредка, раз в сто лет - встреча, чтобы ты меня обнял, и я почувствовала, что тебе нужна.
И две строчки по утрам в почтовом ящике…
Мне больно, что ты настолько отстраняешь меня от своей жизни.
Ведь вместо того, чтобы рассказывать о себе – насколько дороже мне было бы – читать о тебе. Но я не решалась задавать тебе вопросы – вдруг ты испугаешься сближенья, побоишься разрушения границ… Я спрашивала о чем-то мельком, и не повторяла, если ты не отвечал, а ты почти никогда не отвечал.
Я знаю, насколько ты смел в работе, и быстр – я помню, как ты стремительно входил ко мне в комнату. И садился – присаживался - и руки твои были руками пианиста, в том что касается лечения – поставить ли капельницу, выслушать ли… Ты делал все виртуозно. Трудно представить тебя осторожным в отношениях. Равнодушным – да, хотя это и очень больно принять…
…
Дай Бог, чтобы тебя всегда любили, и не мешала в твоем главном деле – в работе – эта горькая тоска из-за нелюбви…
Как я по тебе соскучилась! Если бы ты знал!
***
Пришла зима. С тех пор, как в жизнь мою вошел ты - все вокруг стало преображаться.
Мир пробуждался вокруг меня, начинал играть особенными красками, звуками, запахами, И это трогало глубоко, заставляя сердце щемить от восторга. Столько лет я этого не замечала. Думала – и не буду больше. Не смогу. Это осталось в юности. А теперь! Глянешь на оконное стекло, подсвеченное уличным фонарем – а там сплетение ледяных деревьев, охваченных огнем, неземной сад с райскими птицами и загадочными существами.
И начинают рождаться образы, истории увлекают, я уже будто не здесь, а там, живу другою жизнью…
Заглянула в почту. Весь день меня тянуло сделать это – как наркомана.
Вчера ничего не было, и сегодня тоже.
***
Как там твоя зимовка?
Вы так далеко, что, наверное, все остальное человечество, кажется вам несуществующим. И дебри Амазонки, и африканская жара – ничего этого нет. Только ваша маленькая станция, оторванная ото всего мира, так что мне пока нельзя ждать писем.
И я буду тебе рассказывать сама.
Не сердись… Не сердись на меня за болтливость…
Мне так нужны эти разговоры с тобой!
Я могу сесть за компьютер только поздно вечером. Когда закончен суматошный редакционный день, я пробежалась по магазинам и сготовила ужин:
И вот уже все сварено на завтра, убрано. Силы на исходе, но это самый дорогой мой час, когда я могу поговорить с тобой.
Иногда просто поплакаться в плечо – в твой мягкий, пушистый свитер. И я буду представлять, как твои пальцы гладят меня по волосам, и губы твои…нет этого лучше представлять не буду, а то начну натурально сходить с ума от того, что тебя нет рядом.
Я лучше постараюсь отыскать что-нибудь веселое, и тебе рассказать, и буду представлять, как ты смеешься.
У вас там, говорят, бывают морозы и за 70. Страшно представить! Наверное, и птиц нет– они замерзали бы на лету.
Я подключаюсь к Интернету – раздастся ли нежный звон колокольчика, вылетит ли сбоку мониторного экрана золотистый конверт, показывающий, что пришло письмо? И – от тебя ли оно? Или – страшное разочарование – от кого-то другого…
Но письма от тебя могут придти только очень и очень нескоро.
Ты только не забывай меня, ладно?
***
Хоть и преддверие весны, а у нас стоят холода. Лютые. Но если очень-очень укутаться, натянуть на голову капюшон шубы, руки в варежках засунуть в карманы, и окунуть подбородок в шарф, зарыться в него лицом – почти до глаз – и вот таким существом медленно идти - то как же сказочно красивы эти морозы!
Я давно уже не наблюдала такого ясного, прозрачного воздуха. Вот уж поистине хрусталь! Даже вечером видно как-то особенно далеко, а зайдешь в парк - и какая же яркая картина.
Двумя нитями бус горят, обрамляя дорожки, фонари. Снег белый-белый, чистейший, и каждая веточка деревьев унизана мельчайшими кристаллами льда. Они переливаются, как алмазы. Сияет весь парк! И снег тоже горит множеством огоньков.
Никого нет, никто не отваживается гулять, и я чувствую себя королевой этого великолепия.
Не тебе все это рассказывать – у вас там пейзажи, не просто сказочные, но инопланетные.
Нет, нельзя сильно увлекаться, судьба наказывает за страсть. И я, конечно, человек обреченный. Прогуляла вот так несколько вечеров – пусть не подолгу, а все-таки не торопясь – и простудилась.
И сижу сейчас у монитора такая вся страшная и несчастная – глаза слезятся, а нос как будто залит свинцом.
Если бы сейчас позвонил кто-то из знакомых, и начал – с сочувствием даже – набиваться в гости – мол, я тебе малинового варенья принесу, да может тебе в аптеку сбегать? Я бы тут же его послала. Потому что кто ж хочет, чтобы ее видели вот такой красноносой халдейкой?
Но если бы ты пришел…и обнял бы меня…мне бы так легко было заснуть, я бы поверила, что дурацкая эта боль в груди скоро пройдет, и все не страшно, и как бы мне хотелось скорее выздороветь, потому что ты бы тревожился и жалел меня.
Может быть – это сыграло роль в том, что я тебя полюбила?
Не сочувствие мельком – а страсть вытащить из болезни любой ценой. У тебя есть эта страсть – спасти.
***
Сегодня мне немного легче… Зашла на маленький рынок, в рыбные ряды.
Там тонары, и неожиданный уют: светло и люди. На улицах-то пустынно, а на рынке – вечернее оживление. Ряды, с южными креветками и кальмарами, и фрукты – темная, истекающая сладким соком хурма, зеленый и лиловый виноград, длинные изумрудные огурцы.
Я взяла рыбы и укропа, и представляла, как дома сейчас сварю прозрачную, янтарную уху и присыплю ее мелко нарезанным душистым укропом, и буду есть – горячую, соленую…
Была одна боль, я ничего не чувствовала, как онемела.
А теперь оживают уже какие-то чувства, кроме тех, что связаны с тобой.
Ты обмолвился в письме, что есть в твоей жизни привязанность настолько глубокая, сильная и сокровенная – что если бы я узнала о ней – это бы многое поставило на свои места.
И снова я думаю: «А больно ли будет, когда узнаю – кто она, твоя большая любовь? Когда за этим фактом, что она есть – появится конкретный человек, со внешностью, характером, привычками? Когда мне – кто-нибудь – мельком или наоборот, вглядываясь, чтобы увидеть реакцию, скажет: «А ты знаешь, он женился?»
Захочу ли я тогда понять, чем она взяла тебя, и чем я оказалась плоха?
Надо было бы желать тебе счастья, а я в первые минуты, – не могла бы – и это было бы дурно...
Я как-то изначально думала, что мне нечего тебе предложить. Женщина моих лет в мужских глазах уже…Ты ценишь роскошь, а у меня зарплата, которую надо тянуть по копейкам – и больше ничего нет. У меня штопаный свитер, и я радуюсь, что сапоги пока держатся, не протекают.
А ты знаком со всеми влиятельными людьми города, и они гладят тебя по плечу, потому что ты им нужен. И девочек у тебя на работе довольно. Они радостно смеются, и стараются услужить и понравиться тебе
И никто не удивится, если завтра ты уедешь в другой, большой город - и там станешь важным, значимым человеком. Все знают, насколько ты талантлив.
Так почему же, елки-палки, мне жалко тебя и тревожно, что ночью тебя будят звонками, что живешь с телефоном у уха, что - делая самое нужное в жизни дело – хлебаешь кофе чашку за чашкой, а потом и вовсе не можешь спать. Такая ответственность – и кто может понять – насколько тяжело тебе это дается?
Люди твоей профессии часто умирают внезапно, неожиданно для всех – держатся, привыкнув скрывать чувства, и уходят как на фронте, от пули – сразу…
Дай тебе Бог, чтобы великая твоя любовь тебя берегла.
А мне – время, время только…
Скоро уже я смогу принять – все, что бы ни сказали мне о твоей подруге. И я так хочу, чтобы настало время, и я могла с чистым сердцем радоваться за тебя!
Мне только хотелось бы знать – ты иногда обо мне вспомнишь?
***
И в выходные письма не было.
Мне без тебя плохо. Очень.
Я говорю себе, что переживают и не такое. Я выживу, и встану и пойду, но как вспомню – твое лицо, твой голос, твои письма…
Ох, и хреново мне…
Вот хожу и хочется рассказать – и то, и это! Ведь уже столько дней без тебя! Ты же замечал это – если проходит три дня – новостей куча! Если три года – то и сказать нечего.
А пока у меня чувство, что я убиваю в себя что-то очень хорошее. Перевожу в какое-то сонное, закукленное состояние… Сможет ли душа ожить снова?
***
Как начинаешь оживать? Чему-то вдруг обрадуешься, или станешь напевать, или на какой-то часок на сердце весело. А потом опять накатывает тоска - до удушья:
-Неужели никогда мы не будем вместе?
Главное - не говорить, что никогда, что все… В марте у тебя день рождения, я поздравлю. Все-таки ниточка…
Подруга передала мне чьи-то слова: «неправда, что надежда должна умирать последней. Надежду надо убивать первой»
На планерке я часто рисую туфли. На каблуках. Пока редактор раздает задания - я рисую изящные туфельки на длинной шпильке.
Каблуки мне носить нельзя – остеохондроз. Надеть такие туфли на один день – значит подписаться на жестокую головную боль на неделю.
Но я все-таки куплю туфли на шпильках, чтобы пусть иногда…
Какой дурак думает, что в сорок лет чувства меняются? Так же хочется надеть шуршащие новые колготки, туфельки на каблуках, обрушить на себя через голову шелковое платье…
Ухожу в возраст – как в разведку, делая открытия…
Разведка, из которой не возвращаются.
***
День прибывает потихоньку… Надо зайти в магазин и купить какие-то простые семена, крупные, чтобы легко их было воткнуть в землю.
Хотя бы душистого горошка, чтобы он «по-андрсеновски» вился по окну.
Надежды на письма уже нет. Значит, ты оборвал все сознательно. При первой возможности.
А чувства потихоньку оживают. Медленно так. Утром на небо посмотришь: темно-синее, и лишь на востоке – светлеет. И на этом ярком – от мороза ли? – темно-синем небе - брызжут светом – звезды…
.
***
Ты говорил летом «Если бы я рассказал о …. – это бы многое поставило на свои места…»
Теперь все встало на свои места, да?
Знаешь, что напоминает твое молчание? Я же не ясновидящая, ёлки-палки… Я не обязана знать – кто у тебя там есть…
А ты…Ты будто запустил болезнь, а потом решил все «высокой ампутацией». Обрубил и ушел, предоставив накладывать жгут и чего там еще – мне самой. Если смогу – значит выживу.
***
Сегодня иду и думаю: дно. Надежды, которыми жила весь прошлый год – их нет. Убиты.
И потом боль сменяет чисто физическое ощущение - бездумно подставляешь лицо легкому ветру, вдыхаешь жадно.
…Может, это рана начинает затягиваться?
Медлишь идти домой – упиваешься пробуждающимися силами. Все радует: и яростная перебранка птиц – чернотою своей напоминающих издали горсть семечек, брошенных на снег. И ветер «долгий и протяжный», который повеял с «южной стороны»…
Я брожу по городу, пока ботинки окончательно не промокнут, и чувствую, как меняюсь сама. Понимаю, что тот восторг перед природой, перед жизнью, который рождается во мне сейчас – останется со мною до конца, что я буду пытаться и другим передать красоту эту, что это – мое дело…
В юности я вставала на рассвете. Пока еще было холодно – зажигала маленький электрический камин. Комната начинала нагреваться – блаженство! Сидишь, обхватив руками плечи, и вот так же думаешь о своем пути, но тогда – я размышляла о выборе, и каждая дорога почти – казалась прекрасной…
А потом пришла весна. О, как пахла обнажившаяся от снега земля!
А после – цвели тюльпаны – их алые чаши, горький свежий запах, истекающие соком стебли. Алешка принес мне большой букет, охапку целую – и это было впервые, когда во мне увидели девушку, которой цветы – необходимы, как необходима – любовь или хотя бы надежда на нее.
Это было осознание необыкновенных сил в себе, такого всевластия. Не было еще любви, но было предчувствие ее.
***
Иду с чувством, что ничего у меня нет. Абсолютно ничего. Нищая. Вот только, что на мне одето, то и есть. Такое чувство появилось, когда я поняла, что у меня нет - тебя. Что у тебя - своя жизнь.
А кому-то с тобой просто. Ты заезжаешь к подруге, купив торт, и легко ей до тебя дотронуться и заниматься с тобой любовью, и взъерошить волосы, и звать тебя на ты, и капризничать, и обижаться, и ругаться с тобой даже, не боясь потерять.
Что придет на смену моей любви?
.
***
-Я справлюсь! - подумала Варя, - Я знаю, что справлюсь! Просто мне несколько дней будет очень холодно.
Мало ли жизнь била ее за последние годы? Она знала свои силы и понимала, надо выстоять. И еще: что бы ни казалось сейчас – через какое-то время: завтра или через несколько лет – все равно станет легче.
…Только что ей навстречу проехала машина. Она возвращалась из редакции домой. Улица, по которой она шла, была почти пустынной. И машина Алика…Он даже не кивнул ей. Не заметил?
Но и это пройдет. Просто нельзя сейчас домой, с таким лицом.
На что она раньше надеялась, дура? В глазах всех она была только рабочей лошадкой, которая не умела тратить часы на выхоливание себя.
Что ее ждало? Тот же лошадиный круг, год за годом…
-В церковь? – подумалось – В церковь, конечно…
В храме святителя Николая Угодника было тихо и пусто. Бабушка в белом платочке протирала подсвечники. Двое мужчин переносили скамьи – от одной стены к другой…
Она купила свечки. Быстро прошла к кануну, поставила одну за усопших. Всегда, когда она бывала здесь – молилась бабушку. Как ей там?
Хотела подойти к любимой иконе Богоматери Донской – да там ни одной свечи не теплилось, и лампада была погашена. Свечи горели только у иконы Спасителя.
Варя поставила свою туда же и заплакала. Как здесь плакалось! Слезы просто лились по лицу, она вытирала их варежкой – платка не было.
-Господи! - думала она, - Я знаю, что это когда-нибудь пройдет, но сейчас - это сверх сил! Прости, что я говорю так – я знаю, что Ты никому не по силам креста не даешь. Но я не мо-гу! Господи, и Тебя предавали… Это так страшно, от этого так холодно, Господи….Уведи меня от предателей… Ты говорил о них: «Не ведают, что творят…» Дай мне силы не держать зла! Только от того мне легче, что я ему плохого не сделала … Уведи меня куда-нибудь, Господи, я не могу больше мучиться…
Слезы текли и текли, и звучало ей: «Не предавай сама!»…
Чувство усталости – а значит, и покоя – постепенно овладевало ею.
-Только считать, что он умер…И больше никогда не сможет причинить мне зла… Тот человек, что ходит по земле – его двойник, близнец, чужой мне… Я могу говорить с ним только как с чужим, с едва знакомым. А он – тот кто был мне бесконечно важен, и дорог… Кого я считала - больше чем родным, но тем, кто, будучи родственен мне душою, – выше меня на голову…. Тот умер. Он умер, и больше никогда не сможет причинить мне боли…Он умер…
Она поникла головою и пошла из церкви.
На улице она уже не плакала. Но шла очень медленно – ноги отказывались идти быстрее. Долго шла.
Врач прописал мне таблетки. Он сказал, что я не больна, просто нервы расшатаны. Я пила эти таблетки. Их было много – разных. Как говорится – горстями. Горсть - утром, горсть - в обед, горсть – вечером.
Дома она легла под одеяло. Ничего не хотелось кроме как лежать в позе зародыша, и чтобы никто не трогал.
А потом опять пришли слезы, и впервые она перестала им сопротивляться. Разрешила себе плакать сколько душе угодно
-Он поступил вопреки формуле милосердия – мы в ответе за тех, кого приручаем. Он приручил и бросил, - думала она, - Ему эти отношения не нужны…Но это не значит, что любви не было. Она была. Просто срок ее закончился – всему заканчивается срок. Отцветают цветы, рассыпаются в пыль храмы, гаснут звезды…
Моя любовь… Пусть односторонняя, пусть только моя, но настоящая и сильная. Теперь я должна была ее убить. Но я не… убийца…
Дяди Толи не было дома – и она молотила кулаками по подушке и выла в голос:
-Да я же не могу больше…. Не могу…. Да за что же мне все этооооооо…
Глаза распухли и стали как щелочки…
Вечером они сидели на кухне с дядей Толей.
-Тебе надо уехать. Нам, то есть, - поспешно поправился он.
Это в нем было. В трудную минуту – спокойно взять на себя решение, порой крайне непростое.
-Куда?
Оказывается, у нее - не только глаза опухли, но и губы неподконтрольно кривились и из глаз снова текли слезы. Еще немного, и глаза закроются окончательно.
-Жить с ним, когда дом напротив дома, окно в окно - такого даже от святой требовать нельзя. Увольняйся к чертовой матери, и я тебя на дачу к знакомому отвезу.
-К-куда?
-Недалеко. Тебе надо пожить в тишине. Никого не видеть. Ты думаешь, я не знаю…Когда Людка ушла – мне хотелось залезть, как медведю в берлогу и проспать много лет.
Они шли по лесной дороге, доверившись женщине, что десятью минутами раньше, когда они только что сошли с электрички, и оглядывались – у кого спросить про Преображенское? - махнула в эту сторону рукой.
-А вот туда ступайте. И когда вам покажется, что все уже позади…
Они миновал дачный поселок Новинки, что вырос у железнодорожной станции, и вступили в лес.
Часть четвертая
Оба были практически налегке. Дядя Толя нес пакет с бутербродами и лимонадом. У Вари на плече висела ее обычная сумочка - кошелек, документы. Они шли медленно, потому что она будто ослабела от долгой болезни.
-А я хотела дом у моря, - грустно сказала Варя.
-Посмотри, как лес похож на зеленое море, - дядя Толя ласково коснулся ее руки, - Это сосны, они не облетят зимой.
-Они зимой будут глухо и тоскливо шуметь. Ладно, - Варя поправила ремень сумки, - Будем утешаться именно тем, что здесь тишина. А на море – муравейник, и в воде плавают дерьмо и прокладки.
Она знала, что дядя крепких выражений не любит, но так же чувствовала, что в её устах он не считает их пошлостью.
Лес делал свое дело – чем дальше они шли по тропинке (она была такой широкой – что не тропинка даже, лесная дорога) - тем больше им казалось, что они отдохнули, и прибывают силы.
Воздух был сырым и свежим. Из-за того, что сосны высоки, и света на землю падало не так много, росли здесь в основном папоротники. Вот они были роскошны – по пояс людям, и в резной изящности своей казались сказочными перьями.
Цветы, которым Варя не знала названия – мелкие, робкие - лиловые и желтые – пробивались там, где папоротники давали им место.
-Мне нравится здесь, - сказал дядя Толя, - И лес все-таки похож на море, ты не права. Смотри, мы словно идем по морскому дну. Папоротники светятся нежной зеленью. И дышится как хорошо.
- Хочу, чтобы дом был старым. И это - жуть просто, если и там все вперемежку: какая-нибудь гнилая сараюшка, а рядом - особняк со спутниковой тарелкой и видеонаблюдением. Я бы все время чувствовала, что живу в своей сараюшке из милости, и меня в любой момент могут пнуть, - Варя подумала и мечтательно сказала, - Мезонин хочу. С маленьким, деревянным, резным балкончиком. И чтобы внизу росла сирень, и весною, чтобы ее гроздья – сиреневые, белые, лиловые доставили как раз до деревянных переплетов. Персидская сирень, как персидский ковер.
-Я тоже хочу мезонин.
-А фиг я уступлю…
Потом дорога поднялась на невысокий взгорок, и лес расступился.
Внизу лежало село. Варя смотрела, прислушивалась к первым ощущением – примет ли ее душа это место, захочется ли ей тут жить.
Это место пока еще не облюбовали любители дач. Отсюда, с возвышенности, Варя насчитала три улицы. Дома в основном деревянные, потемневшие от времени, стояли просторно – при каждом большой сад.
Улицы тоже просторные, местами поросшие травой, да еще березы росли у домов – могучие, кряжистые.
В первом же дворе им указали, где живет тетя Катя, которая покажет дом и даст ключ.
-Что-то хозяин сюда не заглядывает, - говорила тетя Катя – женщина лет пятидесяти. Она пошла их провожать, одетая по-домашнему: в халате, вязаной зеленой кофте, в карман которой спрятала ключ. Только тапочки сменила на разношенные шлепанцы, - Купил, а приезжает раз в год на выходные. Из-за земли, что ли, купил? Так ведь и не сажает ничего. А отдыхать…Тут ведь ни речки, ни развлечений особых. И ехать далеко, а дороги – сами видели.
А главное – богатому человеку другой дом нужен, а простому – работать тут негде.
-Чем же люди живут? – спрашивал дядя Толя.
-Чем…Тут все больше старухи, у их - пенсия. Ребятишков – шесть, што ли, нынче подрастают. В Новинках учатся.
-А как добираются?
-Автобус по утрам ездит, забирает. К трем назад привозит. Несколько раз в снегопады коня запрягали, на санях возили.
-Хозяйство свое люди держат, - продолжала тетя Катя, - О прошлом годе сюда несколько семей перебрались, не смогли выжить в городе. Кто работу потерял, кто и с работой жизнь тамошнюю не потянул. Теперь тут огороды завели, птицу, свиней. А кто и на корову решился.
-Молоко тут можно покупать? - спросила Варя.
-А как же нельзя? Хотите - коровье, хотите – козье. Ко мне за козьим приходите. На лето внука привозят, осенью – вот такие щеки у него.
-Речки, говорите, нету. Ни пруда нет, ничего? – это дядя Толя.
-Там подальше в лесу озеро есть. Только бестолковое оно. Ни купаются там, ни рыбу не ловят. Вода темная, берега болотистые, лягушки, пиявки…Шо тонули там люди – знаю. Только это давно было.
-Спьяну, что ли?
-Само собой. Пришли мы. Смотрите дом.
Если Варя и представляла как-то их будущее жилище, то уж совсем не таким. Дом был маленьким, приземистым, оштукатуренным давным-давно, и стены стали теперь грязно-серыми. Почти весь фасад закрывала разросшаяся ель.
За калиткой, у нищенской, щелястой будки привязан был пес чистых дворянских кровей. Рыжий, вислоухий. Он попробовал было гавкнуть.
-Тихо, Туман, - велела тетя Катя, - Да заходите же, он некусачий. Это он работу свою исполняет.
Варя искоса взглянула на дядю – может, и смотреть не стоит, отказаться сразу, и уйти? Не лежит у нее душа к этой грязной избушке.
Но у дяди Толи силы духа оказалось больше. Он спокойно проследовал за тетей Катей.
-Тут раньше купец жил. В основном - солью торговал. Там сзади посмотрите, пристройка основательная, хоть коня держи. Это склад у купца там был. Ну и лавку держал. Единственную в селе. Навроде, как сейчас магазин. Больше тут никто не торговал. Бабушка рассказывала, они с подружками сюда за лентами для кос бегали. Атласные ленты: красные, синие.
Дом и вправду оказался «основательным». Потолки низкие, стены толстые. Тетя Катя тут же похвалила:
-До поздней осени тепло будет, а летом – прохладно. Зимой же, как печку затопите…так и не выстудит.
Дядя Толя посмотрел, едва ли не лукаво:
-Умеешь, Варенька, печку топить?
-Прям уж, - в том же духе откликнулась она, - Научишь.
Она подошла к окну. Широкие подоконники, и где-то там, как в раме – далеко раскинулся луг, и за ним лес. Хорошо бы поставить тут стол, разложить книги…
Из дневника Вари Тихомировой
Я здесь много гуляю. Как выхожу утром, так порою к вечеру возвращаюсь. Даже если дождь. И так хорошо, что на улице никого, никто не косится, что я иду без зонта.
Это такое блаженное ощущение, когда дождь по лицу, и смывает тушь с ресниц, и крошечными озерами стоит на груди.
…А потом с другого конца неба вспыхнуло солнце, и я подумала – сейчас будет радуга. И радуги зажглись – две! Небо было серебряное, и только меж радугами – почти черная грозовая полоса. Верхняя радуга – бледнее, а нижняя – сияла и переливалась, куда там чешскому стеклу. А потом что-то еще произошло, будто дали туда с неба света – и так всеми цветами она проявилась, такое от нее пошло излучение волшебного, неземного цвета, что если такое бывает во время церковных праздников или крестных ходов – народ считает – знамение. И падает на колени.
Есть понятие «ворота под радугой» - в них войти – это счастье. И вот эти ворота – были! Лучились, сияли и переливались и ждали всех нас…
У меня нет пока сил на сложные мысли. Самое мучительное - анализировать: что он в действительности чувствует, почему все произошло именно так, виновата ли в чем-то я, и могу ли я исправить положение.
Если я углубляюсь в эти мысли – начинается ад. Но порою я вспоминаю его – так ярко, будто он стоит перед глазами. И я чувствую - этот человек необходим мне на каком-то химическом уровне – так дорого мне в нем все – и голос, и манеры, и взгляд, и даже запах.
А его нет, и не будет. Мне даже имя его сейчас больно произность..
Меня потянуло, как животное, к безмыслию… К чему-то очень простому… Я стала ходить босиком. Обливалась по утрам холодной водой…
Ела хлеб, молоко, яблоки…А если бессонница будила меня на рассвете, просыпалась и выходила в сад…Я работала – рвала траву и нюхала ее, погружала лицо во влажные стебли. Это было реальностью.
Я знаю, что меня спасло. В душе моей не было ни ненависти, ни злобы, ни желания отомстить. Даже если бы я заглянула в душу с лупой, я бы там этого не нашла. Я знала, что он замечательный человек, и все время повторяла: «Дай ему Господь самого доброго»…
И это добро - в самые трудные минуты - держало меня на плаву, как пузырек воздуха. Только поэтому я выжила.
Если бы я позволила себе ненависть злость – это сожгло бы и искорежило мою душу.
А потом стало пробиваться нечто – как одуванчики сквозь асфальт. Я замечала уже что-то хорошее, красивое. И тихо радоваться.
Те же цветы…облака…маленькое озеро в лесу…
Воскрешение мое шло потихоньку, маленькими шагами.
Так они прожили лето, и начало осени – как отшельники.
В город Варя ездила раз в неделю. Позвонить Алене, проверить дом, забрать почту.
В один из дней она собралась пойти в барский дом. Была поздняя осень – то время, которое так тоскливо переносится в деревне. Она надела брюки, старую куртку… Воздух был уже морозно свеж, небо – свинцовое, и много ворон. Казалось, что налузгали и разбросали в небе шелуху черных семечек.
Она шла медленно – в ногах была слабость, и немного кружилась голова, как у человека, поправляющегося от серьезной болезни. В городе она бы боялась этого состояния – упасть внезапно, в толпе, привлечь внимание…
Здесь никого не было - падай сколько угодно. Можно идти, вдыхать этот воздух, такой свежий и холодный, понемногу приходить в себя.
И если возраст для нее ассоциировался со временем года, то и страна тоже. Россию она видела такою – поздняя осень, обнажившиеся леса. Века назад – помещичьи охоты, лай собак. Вот-вот ляжет снег. И тепло очага, к которому возвращаешься, запах чисто вымытых полов, оконные стекла, запотевшие от дыхания самовара, рдеющие угли в камине… перебор гитарных струн…
А здесь тепла давно уже не было. Она поднималась по потрескавшимся, выщербленным ступеням, устланным листвой – тоже уже не золотой, а потемневшей, будто проржавевшей – и не влажной уже, а хрусткой. Толкнула дверь – та отворилась податливо, она уже никому не сопротивлялась – замком, задвижкой – кто хочет, входи. Варя вошла.
Пошла по анфиладе темных комнат, в которых не сохранилось почти ничего – ободранные обои, немного старой мебели, пришедшей в негодность – покоробившийся комод с ящиками, которые не задвигались, кровать с железными шишечками, несколько сломанных стульев. Было здесь и немного вещей нынешнего века – кто-то пытался этот дом для чего-то приспособить – может быть, тут открывали какую-то контору. Иначе, зачем здесь эти письменные столы?
Она поднималась по лестнице, опасаясь, что ступеньки провалятся под ногами, держась за перила – тоже шаткие. Второй этаж, и выше – мезонин…бабушка говорила, что старая графиня почти не выходила оттуда … до самой смерти… потом там было что-то вроде склада, туда сносили ненужные вещи… Теперь там должно быть заперто.
Но там не было заперто. Войдя робко, она увидела крошечную комнатку, разоренную меньше других. Жесткий стул, темного дерева, крытый черной кожей, у окна – узкий шкаф с резьбой, и большое зеркало, потускневшее и пыльное. Оно было намертво приделано к стене, иначе – может быть – его попытались бы унести?
Варя села…Усталость ее требовала передышки, и кроме того, ей хотелось осознать что-то, что имело место быть …Наверное, графиня и умерла здесь. Тут чувствовалось Присутствие.
Варя закинула голову, закрыла глаза. Было тихо, так тихо… Ни дуновения ветра за окном, ни скрипа двери…Тишина, в которой можно уснуть.
Когда она подняла глаза – в мутной поверхности зеркала отразилось что-то. Оттуда смотрели на нее, как сквозь тонкую штору. Она поднялась, внезапно слабея. С сердцем, уходящим в пятки…
Маринка! Она стояла, такая же, какой Варя ее помнила – невысокая, в светлой рубашке, коса перекинута через плечо. Только теперь Маринка не казалась древней Сивиллой, невесть как пришедшей в этот мир, и бредущей по нему… Той, которая смотрела в лица встречных страшным, пророческим взглядом, пробуждая в каждом то, что составляло сущность его. Теперь Маринка слегка улыбалась, и глаза ее были живыми.
-Ей там будет хорошо, - сказал тогда Пес.
А вот и он сам стоит за ее плечом, и тоже улыбается. Будто они ждали ее и рады, что она, наконец, пришла.
-Привет! – тихонько сказала Варя, не зная, сходит ли она с ума…
-И почему ты не делаешь то, что я тебе велела?: - спросила Маринка.
-Что? Ты мне велела?...
-Я сказала тебе: смотри - и увидишь…Ты видишь. Разве после нашей встречи ты не видишь, .как прекрасен мир вокруг тебя?
Варя подумала о том восприятии мира, которое действительно пришло с ней с того самого мига, когда Маринка заглянула ей в глаза.
-Значит – это все-таки ты?…ты это сделала?..
-Это не я. Я просто сняла с тебя шоры. Как с лошади. Это было в тебе самой. Я тебе сказала: заплетай.
-Что-о?
-Как волосы – в косы, как нити – в рисунок. Чтобы сохранить. Заплетай, то что ты видишь. Чтобы все увидели.
-Я? Но зачем…
-Мой мир – тут, - и сияние распространилось вокруг головы Маринки, - Я нужна тут. Открылась дверь и я ушла. Ты видела мою «дверь». Кто ее открывает? Тот, кто создал этот мир, мой мир…
А ты сама открываешь дверь. И за ним – Красота. Которая лечит, спасает. И люди идут – как на огонек небесный. Как за звездочкой. Ты должна показывать людям на звезды, и для этого сама - закинуть голову… А что делаешь ты? Рассматриваешь грязь под ногами.
-Какую грязь?
-Если я – тут – чувствую как тебе больно, - Маринка положила руку на грудь, - Мне тоже было больно, я не могла дышать… А тут я не только дышу, я встречаю. Тех, кто приходит в мой мир. Это мое дело, А твое дело – заплетать. Светить. Греть. А ты тонешь. Ты знаешь, что звезды тоже тонут? В темноте. В боли.
-А может, я и должна утонуть? Даже не загоревшись. Что ты, черт возьми, меня заставляешь делать? Кому это нужно? Почему я должна о ком-то думать и кому-то служить? Я не хочу…
-Ах, какая, – язвительно сказала Маринка, - Ты придешь, придешь к нам… Но ты еще не заслужила отдых. Что ты делала? Светила одному-единственному человеку. В спину. А он шел в другую сторону, и не видел твоего света. Только спине его было тепло…
-А куда он шел?
Маринка едва не фыркнула:
-Да откуда я знаю? Свет – один, и путь к нему один, а для тех, кто идет от него прочь– дорог много. Такие уходят в темноту, и их не видно…И помочь нельзя. Они все равно уйдут в темноту, они не видят пути, слепые. А ты - видишь.
-Тебя что – заклинило?
-Тебя саму заклинило. Упрешься – проведешь свою вечность в грязи. Славно, туда и дорога!
-А ты будущее видишь? – с надеждой спросила Варя.
-Я вижу, - отозвался Пес.
Он напоминал ей кого-то. Но кого…
-Ты придешь к нам. Обретешь покой и радость. Но это нужно заслужить Дорогой.
-Я так и буду одна? – в отчаянье вскрикнула Варя.
…Она увидела. Белый-белый свет…Так уходят в небытие. Она лежит на спине, и над запрокинутою головой – картина… или арка, в которой стоит кто-то…Маринка ли это, или.. Может, это икона?
И ее руку накрывает рука. Теплая рука. Она встретила его. Она не будет одна – это точно.
Варя дышала тяжело, как человек, проснувшийся ото сна, фантастически реального. Старое зеркало. Оно отражало лишь противоположную стену. Никого не было рядом с ней. Но теперь дом, казалось, ожил. Подымался ветер и передавал старому дому свое дыхание.
Подрагивали рамы, скрипели двери. Дом словно оживал.
Варя побежала по лестнице вниз, вниз…
Она писала. Может быть, ей хотелось этого всегда – это было подлинно ее Дело. Но сперва это было, как лекарство для забвения.
Она видела женщину, с которой чувствовала родство. Белокурую, опереточную певицу.
Развивалось ли у нее воображение или это было какое-то наитие свыше? Когда она садилась писать – в голове звучала фраза за фразой.
И она проживала еще одну жизнь, где все было омыто от рутины, от серости, которая в быту застит глаза. Она видела теперь так ярко, что сердце начинало колотиться.
Она слышала музыку из «Сильвы» - зовущую бросить вызов всему миру и самой себе – рассмеяться в лицо королю, совершить невозможное. Она видела героиню свою в черном боа из перьев, будто сидела на первом ряду в зрительном зале – и ей на колени упало черное перо из этого боа – она ощущала его в пальцах.
Фонари, романтическим флером освещающие сцену. И туфельки на Сильве – такие маленькие, на каблучках, на одном из них отлетела набойка. И румянец актрисы, который ей наложили в гримерке. Она поет и думает об автобусе, который ждет у входа. За время спектакля он весь выстыл – на стеклах толстый слой льда. И сиденья неудобные – с короткими спинками – не подремлешь на обратном пути.
Но она, переодевшись в свой старенький пуховик – положит голову или на плечо соседки, или прильнет к холодному стеклу, и забудется сном. Чертовы гастроли в домах культуры маленьких городков! Так тяжко добираться, особенно зимой! Но добралась бы, и не скулила – потому что тем людям тоже надо послушать «Сильву», но дома ждет дочка, ей всего восемь лет. Поела ли она, и не ушла ли гулять во двор – в декабре так рано темнеет?
И, конечно же – Он.
Как свободна она была во времена «до него» ! Несмотря на стылый, пахнущий бензином автобус, на утомительные репетиции, на безденежье. Не смотря на партнера – ей-же, к стулу было легче сыграть страсть, чем к нему. Ни голосом, ни внешностью, ни обаянием даже – нечем ему было «взять» зал, натянуть ту струну между героем и героиней, которая должна, должна звучать, чтобы поверили им зрители…
Но она любила – репетиции даже, с их бесчисленными повторами, прогонами…
Настолько сильным было ее воображение, что умела она петь – наделяя душой предметы – пела хрустальной люстре, сверкающей сотнями подвесок, глухой синеве бархатных портьер, недвижной важности малиновых кресел.
В первые мгновения она слушала голос свой будто со стороны, как что-то данное свыше – и лишь потом начинала вести арию. Присутствовало здесь нечто мистическое, чего она не могла покорить…
А потом – спектакль в областном театре, в малом зале – для избранных. И ужин после него, на который ведущие артисты были приглашены.
И человек, которого посадили напротив нее.
Салонный, ничего не значивший разговор. И неотступный, пристальный его взгляд.
Она никогда не считала себя интересной для кого-то вне сцены. Только там ей дано было пленять и покорять по законам оперетты и таланта.
Но разговор длился, и с этого вечера изменилось все. И ничего не изменилось.
Жизнь ее осталась той же: репетиции и спектакли, нервное, урывками, хозяйничанье дома, вина перед дочкой и щемящая любовь к ней.
Но встречи с ним, редкие встречи, о которых она не знала – будет ли следующая, преобразили все настолько, что – подходя к зеркалу, гадала – она ли в нем отразится.
Он был человеком более, чем известным, и она сама считала, что думать об их совместности – невозможно. Но пусть – следы на песке, лишь бы следы эти не сразу смыло набежавшей волной.
И расстаться было пока невозможно, немыслимо. Сплеталось тут все: и физическое чувство, - вновь ассоциация со следами – они были парою ног, левая и правая, все остальное – ложь. И его страстная преданность делу, и та же – что у нее - беззащитность, из-за которой невозможно было опереться на него. Родное. Оттиск сердца…
«Опереточные страдания» - думала она порой зло… Но это – о себе только, о том, когда не хватало сил терпеть боль, и хотелось любою ценой - передышки .
А о нем думалось – лишь бы жил. Пусть так, вне ее, своею жизнью, но жил.
И - огради его Господь от горестей…
История росла под Вариными руками. Колдовской этот труд возрождал ее.
Ей жаль было заканчивать книгу. Она несла в нее всю себя – то, к чему пришла в результате размышлений, то что чувствовала. Она не могла наговориться с собой. В разговоре этом была всю жизнь, а боль только нотой – печальной и примиренной.
К Новому году она закончила свою работу.
«Письмо отправлено» - этот знак в электронной почте стал некоей точкой. Ее книга ушла в издательства – может где-то, кто-то… Она сидела и смотрела на экран…В эту минуту на душе у нее было пусто. Чем заполнить эту пустоту?
-Варенька, давай устроим хороший Новый год, - сказал дядя Толя.
-Что ты имеешь в виду? – вяло спросила она.
-Когда показывают фильмы, - западные… там огоньки цепочкой…все ярко, нарядно… давай украсим двор.
-Займись, - сказала она, - у тебя лучше получится. Я в этом плане безрукая. Давай, я лучше приготовлю чего-нибудь, и позовем деревенских ребят. У них здесь мало радостей…
Их затея удалась. Дядя Толя расчистил в саду широкие дорожки, и украсил их фигурками – иные были деревянными, он замечательно резал по дереву, и осенними вечерами, сделал целый музей. Тут был и гном, со шляпкою гриба на голове, и старушка, похожая на… Дядя Толя сказал, что это была колдунья, из бажовского «Синюшкиного колодца» - волшебная старушка, сторожившая богатства.
Другие фигуры были из снега. Ребятня облепила забор – дивно им было, что лепит взрослый человек – и не какого-нибудь снеговика, а настоящего Деда Мороза, в широкой шубе со звездами, и в пару ему – Снегурочку.
Туман лаял и вился у ног. Собачье нутро подсказывало ему, что не следует чужих подпускать к забору, но общее веселье передавалось и ему.
Варя свистнула рецепт из интернета – ей хотелось, чтобы дети попробовали что-то необычное. Она сделала печенье в виде елочек, покрытых зеленой глазурью. Приготовила молочные коктейли в стаканах, по краям обсыпанными «снежной» крошкой.
Сварила глинтвейн – горячее вино с корицей и сахаром. По дому плыли - самые что ни на есть - новогодние запахи.
И праздник для детей вполне удался. Родители не тревожились за них – в маленькой деревне никто никого обидеть не мог, не было тут чужих. И дети до глубокой ночи плясали на расчищенной площадке, освещенной огоньками новогодней гирлянды, толпились у стола, накрытого угощеньем, пускали под руководством дяди Толи ракеты, которые он привез из города. Не самолеты, но все же – в небо
Было уже около трех часов ночи, когда Варя и дядя Толя остались одни. За окном пошел снег – крупными хлопьями.
Он сидел, смотрел на огонь – печь они давно уже превратили в камин. Его лицо – постаревшее, усталое, но такое доброе, не озабоченное сомнением или ожиданием боли… Он порадовал детей – и было у него на душе спокойно.
Она допила глинтвейн – медленными глотками. Пришло состояние, которого она ждала, поплыла голова, она поняла, что смоет уснуть
-Пойду, лягу, - сказала она.
Он смотрел, как она подымается по лестнице. Она была много моложе его, но он не мог отделаться от мысли, что они – как два старых солдата, потрепанных жизнью, понимающих друг друга с полуслова, нет даже нужды разговаривать.
И еще он подумал, что Варя похожа на дерево, растущее на севере, на сосну. Она видела в жизни не так много хорошего – все больше мороз, но зеленеет, вопреки всему.
-Дай ей Бог хотя бы затянувшегося северного лета, чтобы она немного оттаяла.
Ответ пришел в марте – ее книгу брали.
Может, когда-то она не поверила бы себе, что такое возможно – что она напишет книгу, которую издадут.
А теперь ей больше могла дать новая работа, в которой она опять обретет и покой и радость.
Роман берут…. Что ж, ей заплатят, и она сможет купить себе сапоги и пальто дяде Толе. Довольно она уж сидит на его шее…
Ее книга вышла, и легла на душу многим…. Та искренность, в которой она обвиняла себя, считая ее чуть ли не главным своим недостатком - душевным недержанием, которое должно исчезнуть со взрослением, но у нее не исчезло – именно искренностью своей подкупала эта книга.
В ней была мечта, тот романтизм, который клеймили в советские годы, а он был все-таки необходим людям.
Они с дядей Толей жили по-прежнему, почти безвылазно в своей глуши. Все вокруг
покрылось такой изумрудной зеленью, что у Вари болезненно щурились глаза, как у узника привыкшего к тьме – от этого яркого солнца, от красок.
Дяди Толин «музей» рос. Появились домик бабы-яги, избушка лешего. Ребятня висела на заборе. Но дядя все ладил так надежно, что детям можно было входить в волшебные домики и играть там.
У Вари долго не было замысла второй книги. Казалось, она опустошила душу, сказала все, что могла сказать. Но оказалось, машина была пущена в ход.
Был жаркий день, она пошла к озеру. Вода еще не цвела, вода была хрустально-прозрачной.
Варя сбросила туфли и пошла по воде. На ней была хлопчатобумажная кофточка, и цветастая юбка. Дул ветер, по небу плыли высокие белые облака. И вдруг к Варе пришло такое чувство легкости, что – медленно ступая по воде, казалась она себе невесомой.
А ночью ей приснился сон.
Девушка – черноволосая, с узким лицом, с внимательным взглядом. И зовут ее тоже Варя.
И как Варе-первой, Варе реальной, хотелось в последнее время от этой реальности уйти, так и Варя-вторая обретает покой и свободу в море. Она фантастически плавает, так, что зовут ее близкие «русалкой».
Живет эта Варя в маленьком городке, стоит он у моря. Белая хатка, дощатые полы… Сад, в котором растут только виноград и абрикосы. Живет она с дедушкой, который ее вырастил.
Дедушка – водолаз, всю жизнь поднимал затонувшие корабли. Он-то и рассказывал внучке с детства сказки моря – его легенды, предания и жестокую правду о нем. Скольких оно уносит!
В последние годы работает дедушка в местном музее, об истории родного края рассказывает всем пришедшим гостям, и делает для музея модели кораблей, как дядя Толя для мальчишек – самолеты.
А Варя, благодаря искусству своему – спасатель на станции. И приезжает человек из далекого северного города. Приходит с друзьями в дедушкин музей, и говорит насмешливую фразу о море – и ссорится тут же с Варей, которая таких слов выдержать не может. А дед приглашает его в гости. И сидят они допоздна у них в саду, где меж виноградными листьями – искрами – проблеск звезд. Где пьянит голову виноградное же вино.
И уходят они вдвоем по берегу моря – Варя и Гость.
Но у него что-то непреодолимое. Не может он связать с ней судьбу. Может быть, его ждет жена…
И Варе, которой казалось, что вместе с любовью и дар бы ее расцвел, что она бы могла жить в море - равно как и на земле, теперь кажется, что дар ее - и вовсе от нее отнят.
Не всплыл в положенное время - ушедший на погружение мальчик из их отряда. Хороший такой мальчик, смешной, рыжие кудри…. Петька…
Поднимается шторм. Но идет в воду Варя. Впервые ей страшно. Привычное родство с водою – нет его…Она находит мальчика, его подымают. А саму ее притягивает бездна… И это медленное падение, она будто тает в синей глубине, раскинув руки…
Но не небытие ждет ее, а тот город, о котором рассказывал Пес… Город которого нет…
Здесь можно вздохнуть полной грудью, иными глазами взглянуть на мир. И вернуться, в конце концов, туда, где ты подлинно нужна…
Она писала эту книгу несколько месяцев, почти не выходя из своей комнаты, и только с дядей Толей ей хотелось говорить, потому что он и о море знал много, и в молодости тоже ходил на погружения.
Из издательства откликнулись сразу. Варю звали приехать.
Этот успех уже нельзя было назвать случайным. Впервые Варя стала осознавать свой дар, и это заставило ее себя уважать. Она задумалась о том, какою видит дальнейшую жизнь, и не было в этих мыслях - Алика.
Больше всего нужна ей будет тишина - для работы. Вот этот старый дом – ей довольно его. Голубой снег - зимою, одуванчиковая лужайка - летом.
Тот голос, из которого, как из волшебной нити Ариадны рождается повествование, история – он слышен только в тишине.
Но теперь она не была стеснена в средствах.
Можно съездить в город, пойти в театр – в платье и туфельках, на которые она раньше не осмеливалась смотреть в магазине. Можно поехать к тому же морю…Можно, как сказочница – накупить целый мешок игрушек и отправиться в детский дом.
«Мама, я потрясена – писала Алена, - Читаю твою вторую книгу. Здорово очень! Если ты будешь такими же семимильными шагами идти к славе, то после института мне и работать по специальности не придется – стану твоим секретарем».
Одиночество заканчивалось. Каждый день электронная почта приносила письма – от читателей, от журналистов, приглашения.
Она положила себе не смотреть критические отзывы, пока не окрепнет некая струна внутри нее, и мелодия, что звучит в ней - уж не собьется. Если ее просили об интервью, она назначала их не чаще одного-двух раз в неделю, и принимала приехавших так просто и доброжелательно, что почти неизменно в опубликованных материалах о ней отзывались как о женщине большого обаяния, от которой просто идет тепло.
Приглашений же она почти не принимала – в работе была третья книга. Но было одно, которое она не смогла отклонить. Оно взволновало ее.
Ее приглашали – «как известную писательницу» выступить на Дне города. Ее Андреевск. Город, в котором она чувствовала себя такой несчастной, одинокой, нелепой…Где только благодаря дяде Толе они не жили впроголодь.
Приехала Алена. Привезла платье.
-Мама, это не вещь, а фантастика, как твоя книга. Ее, главное, даже не купить было - осилить цену, а найти…
Платье - цвета моря на рассвете. У моря на рассвете особенный цвет. Вчерашний день кончился, а сегодня в него еще никто не входил. Девственное море. Прозрачное, как стекло. И, сохраняя все свои морские цвета – оно серебристо розовое, отражающее рассветное небо.
Варя надела платье. В уши - серьги в виде удлиненных жемчужин.
-И не смей лебезить перед этим вашим мэром, - сказала Алена, - Ведь все будут смотреть, как ты с ним разговариваешь.
-Когда это я лебезила перед мэром?
…Ее усадили в первый ряд. С нею говорили так, будто она вообще здесь никогда не жила. Талант делал ее иноземною жительницей. И в то же время подходившие гордились тем, что знают ее.
А она помнила те слова, которые они говорили ей прежде, когда их сводила жизнь.
Она приходила к ним как журналистка. Слова торопливые, часто пренебрежительные… Но это все казалось теперь так далеко… Иной мир, проснувшийся в ее душе, ограждал ее от обид, равно как от тщеславия.
А этот зал…Она смотрела на него с нежностью. Большой зал старого Дворца Культуры. Вот с такой сцены пела ее героиня. Реальное и нереальное переплелись так тесно, что она только удивлялась – неужели другие не видят эту красоту, эту фантастичность жизни.
-Ну, Варвара Николаевна, вы настоящая волшебница, - сказал этот самый мэр, которого следовало бояться – Читал, читал…
Он поцеловал ей руку. Губы у него были теплые, и неприятно слабые.
Ее пригласили на сцену последней – вероятно, как «гвоздь программы». Она вздохнула и стала подниматься по ступенькам.
-Я буду говорить о любви, - начала она, - Я люблю этот город, как каждый из нас любит свою юность…
***
За больничным окном с каждым днем все более краснела рябина. Кровать Алексея была у окна. Он просыпался до общего подъема – когда за окнами только начинался рассвет. Поворачивался, устраивал голову на подушке поудобнее, и смотрел, как проступают из тьмы деревья. И каждое казалось ему прекрасным. И корявые тополя с уже выжженными солнцем, сухими листьями, и березы с их тонкой графикой ветвей, и рябина – все хорошевшая, как человек, который чего-нибудь стоит – хорошеет с годами.
Добрая мысль пришла кому-то – поставить больницу на краю леса.
Алексей не знал за собой прежде такого свойства – подолгу, не бездумно, а с каким-то внутренним умилением, разглядывать сплетение ветвей, слушать захлебывающийся в порыве ветра шум листьев. Живут, милые…И как это все спокойно, неторопливо: было вчера и два века назад, будет и завтра…
А у него самого как дело обернется?
Что там мальчишка-фельдшер со «скорой» повторял:
-Я не сумасшедший с острой болью в сердце вас дома оставлять…
Деловой такой, похож на его ребят из отряда МЧС. Приехал минут через десять после вызова. Сразу кардиограф развернул. Приговаривал:
-Эх, пленка, пленочка, и та последняя…
Присоски наляпал, электродами шурудил…
- И…? – спросил Алексей.
- И - ничего. Загогулинки как загогулинки… Вот эту таблеточку под язык, и руку готовьте…
Сделал укол. Алексей все-таки подумал – обойдется. Сейчас мальчишка скажет:
-Завтра вызовите участкового.
Но парень не отступился:
-Ну что, готовы ехать?
Алексей несколько секунд смотрел на него, и фельдшеру показалось, что мужчина этот старше его лет на сто… Глаза у него были такие… Потом он кивнул, предлагая погодить минутку, и взял сотовый.
-Ханыч… Похоже, сдаваться к тебе еду. У себя ты?
Для кого заведующий терапевтическим отделением, похожий на Чехова, милый интеллигентный человек – Аркадий Степанович, а для кого - и друг детства по кличке Ханыч.
Хоть что-то хорошее во всем этом – с Ханычем увидятся. Встречаются раз в год, а то и реже, когда Алексей приезжает. А он в отпуск ходит не каждый год. Старается ребят не оставлять. А здесь – что маяться .
Обычно приедет – несколько дней проваляется, подымаясь только за нуждой. Еще вечера два потратит, чтобы обойти друзей. А то соберет их у себя – на застолье на всю ночь. Мяса нажарит целую кастрюлю., друзья тоже принесут – кто что. И будут сидеть за разговорами и гитарой.
Чапа под столом будет переходить от одного к другому, еле слышным прикосновением класть голову на колени… Женственная собака – вы такое видели? А она будет смотреть на них долгим взглядом из-под длинных ресниц, и потянутся под стол руки: кто – колбасы, кто шашлыка. Ханыч в прошлый раз учудил – скормил ей бутерброд с икрой. После водки его развезло, и он сидел и обнимал псину, как наверное, лет двадцать жену уже не обнимал.
-Чапушка умница, золотая моя собака….
А та и рада стараться – хвостик пляшет – сто виляний в минуту…
Теперь Ханыч встретил их в приемном покое. Взволнованно встретил, за рукав уцепил.
-Что ты здесь, Алеша? Что случилось? Ты почему не позвонил, что приехал?
-Вчера только, - Алексей старался дышать осторожно, потому что боль все не отпускала, не смотря на укол, - Досталось нам в последние недели. Пока работаешь – ничего, а только расслабился, и на тебе…
Хорошо, что Чапку этот раз не взял. Оставил с ребятами.
Ну и все. Ханыч сразу определил его в палату. И не отходил долго, пока уже совсем Алексею не стало лучше.
И оказалось – хорошо, что положили. В отпуске бы Алексей как всегда долго не выдержал. Сорвался бы назад, в Подмосковье. Но тут не приходилось вдумываться и пилить себя: там все вкалывают, а я тут, как барин, отдыхаю. И он впервые почувствовал, до какого же черта он устал. Нянечки сердились, потому что в первые дни просыпал и обед и ужин, сестры еле добуживались на уколы.
А просыпался рано. Смотрел на деревья.
А если влево глаза скосить, прямо за забором – похоронное бюро. «Печальный салон» называется. И машины с черной, траурной полосой на боку ездят туда-сюда.
Вот так: лечат, стараются, а потом «Отставить, налево!»
Соседу по палате недавно принесли телевизор. Смотрели с ним фильм «Привидение». Соседа увлекла интрига: замочит призрак своих убийц или нет. Еще он говорил о Вуди Голдберг: «Прикольная негритянка».
Алексей смотрел на другое: как все в этом фильме просто. Умираешь и два варианта. Если ты хороший человек: падает с неба серебристый луч света, кружатся в нем звездочки – это за тобой оттуда спускаются. А если ты хуже, чем дерьмо собачье – проступает на земле черное пятно, и лезут из него чертики. Опять же - по твою душу.
А за ним кто придет, когда настанет его час? Не мучаясь раздумьями, а вот так, навскидку?
Большой мальчик. И пулями битый, и осколками. Чуть не утонувший тогда, в 96-м, когда девчонку, парашютистку, понесло на середину реки, и не могла она освободиться от строп. Он сидел тогда на пляже, в кафешке, пил пиво… Другим что – забежать в воду, ахать да охать, высматривать мокнущий, исчезающий в волнах парашют. А ему – саженными прыжками по пляжу, и скорее, скорее туда – пока помнят глаза место, и – нырять, а вода в Волге мутная…
Вытащил…Скольких он спасал, запомнились далеко не все, а эта девчонка осталась в памяти.
Ханыч обещал – еще несколько дней и отпустит.
Днем он не мог усидеть в палате. Ходил по длинному коридору, пропитанному запахом лекарств.
Отсек здания, где дежурят спасатели, тоже был похож на больницу. Такой же просторный коридор, комнаты для отдыха – как палаты, с кроватями и тумбочками, столовая, где у них телевизор…
Только там никто не берег сердце. Вызов и…Одно дело, если как те рыбаки на льдине, сдуру… А если теракт… Он вспомнил взорванные дома. Когда достаешь искалеченных – взрослых, детей - такая злоба звериная на тех, кто это сделал… Здесь бы были эти выродки, здесь бы немедленно свершился и самосуд.
И еще – вытащишь кого-то живого, вокруг слезы, отчаяние – погибших же десятки, а у тебя в душе – хоть несколько минут чистого ликования – этот-то будет жить.
Общество кровожадно. По телевизору передадут:
-Взрыв бытового газа, пятеро погибших, - даже не прислушаются, - Вот сто, двести тысяч – это да.
Ему приходилось работать и на землетрясениях, где число погибших шло на тысячи. В Турции, в 99-м…
Чапа не подвела. Чапка…Никто не верил, что она такая «рабочая душа». Когда он поехал выбирать собаку – так штук сто за забором – играли, грызлись, дрались, лежали просто, посматривали на него – подходящего.
Он ехал, думая взять большую, серьезную псину. Овчарку, скорее всего. Глаза сами выхватывали из разношерстной толпы – немецких овчарок.
А потом решил – как судьба. Бросить палку – которая принесет, той с ним и служить.
Чапка – спаниелька - шелковые уши, тогда - меж всех - проскользнула. А назад прибежав, как-то ухитрилась подпрыгнуть, повисла на заборе, и в глазах просто мольба: «Выбери меня, выбери меня…»
Он ей из старых перчаток шил что-то вроде ботиночек, чтобы лапы не резала на осколках кирпича и стекла.
А сколько на ее счету спасенных жизней…
Чапкой он никогда не хвалился.
А у «центроспасовцев» даже собачья дуэль была. Их расчеты искали людей плечом к плечу с американцами. Те шли следом. И американский пес обозначил место, мимо которого прошли наши.
Это грубая ошибка – пропустить человека под завалом. Точность в этом – дело чести. Центроспасовский кинолог сказал:
-Если что – в отставку уйду.
А под плитами оказались раздавленные бараньи туши: на этом месте до катастрофы была мясная лавка.
Один раз он за Чапку человека избил. Она – дуреха – сунулась в чужую машину. Там игрушки лежали на переднем сидении. А Чапка за мячик душу отдаст. Ей бы только погонять…
А хозяин машины видно собак не терпел – захлопнул дверцу – полноса собаке снес.
Алексей тогда вытащил его за шкирку, и коротким ударом отправил в нокаут. Ему было все равно, что это за человек, важная ли птица. Даже хотелось, чтобы повыше рангом.
Перед чинами трепета он не испытывал никогда. Все заменялось внутренним вопросом – а каков ты, товарищ, в деле будешь? И законы совести тоже еще никто не отменял.
…Он заметил ее, когда она сидела на крыльце. Сюда многие выходили курить, поэтому на бетонных ступенях лежали несколько картонок. Но в такой ранний час обычно никого не было. А сейчас сидела женщина.
Сидела и курила. Он подошел. Он обычно легко сходился с людьми.
-Не замерзли? - спросил он, присаживаясь рядом, - Скоро и правда - утренники начнутся - знобкие такие. Но сегодня – жарко будет…
Всмотрелся и ахнул:
-Варька?! Это ты?
-Алеша…
Он знал, что рожа у него и раньше была…А за последние годы стала совершенно бандитская – никаких следов интеллигентности. Может, изначально и было что-то заложено, но жизнь постаралась… Лицо обветренное, волосы ежиком, все заломы, все складки – жесткие. Казалось, человек лишнего слова не скажет – мягкого, тихого. Только команды может отдавать. И взгляд исподлобья – пристальный, цепкий…Но изредка промелькивало что-то мальчишечье в этом взгляде.
-Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Она была в больничном халате. Значит…
-Лежу. После Дня города сердце прихватило. А ты?
-Я тоже, - он засмеялся от счастья, что видит ее.
К ним подошла собака. В больничном городке их водилось несколько. У этой предки были лайками, и грустно было смотреть, как измельчала порода. Низкорослая, тонкокостная сука, хвост робко и подобострастно помахивает.
Варя достала из кармана завернутый в промасленный тетрадный лист бутерброд с сыром.
Собака взяла его осторожно и в двух шагах от них съела. Заглотала, не переставая смотреть голодными глазами.
Может, она не такая уж и голодная была, но бутерброд-то - уже ее, не отнимут. А взгляда просящего нельзя с людей спускать – за такой взгляд они, глядишь, и еще на что-то расщедрятся.
Варя протянула ладонь, позволяя псице вылизать последние крошки.
Бездомные собаки – отличные психологи. Эта взглянула Варе в глаза, вильнула пару раз хвостом и отбежала. И потрусила прочь с такой легкой душой, как будто и не было у неё тут знакомых – и не кормил её никто.
Варя достала сигареты, снова закурила…
-Варюшка! – он не выдержал, и коротко обнял ее. И тут же отпустил.
-А с тобой что? – спросила она.
-Я уже закругляюсь, завтра-послезавтра обещают выписать…
Она покивала. Не спросила - «с чем лежал?», не порадовалась - «хорошо, что подлечили», не позавидовала - «счастливый, домой…» Кивнула пару раз и смотрела перед собой глазами степной птицы – такая сама знает все на свете.
На второй день он заметил, что к ней никто не приходит. Кормили тут, как всегда в больницах - плохо. Мутный суп наливали в мелкую тарелку, в другую клали – черпачок каши. Мало кто это ел – всем приносили разносолы из дому. Она – ела.
Двери палат почти всегда были полуоткрыты. В коридоре душно, так хоть какой-то сквозняк. Да и медсестры сновали туда-сюда. Алексей проходил мимо Вариной палаты. Ее соседкой была бабка лет восьмидесяти. Здесь лежали не только с сердцем, с чем угодно. У старухи прихватило печень. Словоохотливая бабка, все говорит, говорит.
Варя лежит на спине, руки за голову. Слушает? Или думает свое?
Иногда Варя стоит в коридоре, у окна. Ханыч ее предупреждает:
- Прохаживайтесь медленно, никаких особых нагрузок.
Видел бы он, как она дымит - сигарету за сигаретой.
…А потом был обход. Большой обход. Когда Ханыч уже вроде не как главный, а - в свите. И другим голосом, еще более неуверенным, чем у него в жизни – докладывает Самому Главному о больных.
У Алексея все было хорошо. Сердце опять работало без сбоев.
Он знал, и Ханыч знал, что это – до очередного стрессняка. Как у того врача «скорой», что выехал недавно на взрыв автобуса. Четко сработал, всех пострадавших - в считанные минуты – распределил по больницам. А у самого, через несколько часов, когда пошел «отходняк» - сердечный приступ. Умер. Не спасли.
Самый главный покивал на сдержанные слова Ханыча, который говорил, что состояние Алексея значительно улучшилось – и назавтра решено было его выписывать.
…Варя знала, что сейчас будет обход. Медсестра прошла по коридору:
-По палатам! По палатам!
Они вошли четверть часа спустя. Человек шесть. Но видела она только одного. И это было так, как будто ее застрелили. То есть она знает, что уже застрелили, пуля уже в сердце, но надо продержаться каким-то образом еще и не падать.
Между тем смуглый человек, с холодным красивым лицом - он шел впереди, и прочие смотрели на него внимательно, с желанием не оплошать – он так сыграть не сумел. Или не захотел. По мужским лицам вообще читать проще. Простые эти мужики как дважды два… А она-то всегда искала тайный смысл.
-Ты почему тут?
Ханыч не заметил, а сопровождавшей медсестре это о многом сказало: и это «ты», и улыбка его – такая дружеская, и глаза – внезапно потеплевшие. Она знала, что Альберт Сергеевич прежде был в этой больнице простым врачом, но не застала этого времени, и на ее глазах он так ни с кем не общался. Как будто знает эту женщину сто лет. Как будто она его одноклассница… Но ведь нет, по годам судя…
Варя небрежно, отметающее повела плечом – ерунда, мол. Взгляд ее был бесстрастным.
А он все вглядывался, не замечая ее отстраненности – в ее лицо, позу, поворот головы…Будто давным-давно хотел увидеть, и вот, наконец…
-Ну хорошо, - сказал он, когда Ханыч кончил докладывать. И Варе - Я к тебе еще зайду.
Она представила.
Придет через пару часов. С пакетом, а в нем – что-то изысканное. Он всегда покупал только дорогое, лучшее. Она в магазине к этому подходить боялась. Какие-нибудь запредельные конфеты, черную икру в литровой банке…Шампанское не принесет – пить ей нельзя.
Это будет красивый, щедрый жест. Она должна будет его оценить. Он - не такой как все. Он выше.
Баба Дуся ему, конечно, будет мешать. Она к нему сразу привяжется с вопросами, почему в боку болит, что за таблетками ее поют, и когда, наконец, отпустят восвояси.
Он сперва будет ей вежливо отвечать, но почти сразу покажет нетерпение. Мужики – они все нетерпеливые.
-Пойдем в ординаторскую, - скажет он.
Она встанет. Постарается встать легко и быстро, хотя, когда она встает – у нее кружится голова и темнеет в глазах.
Но она встанет и пойдет впереди него. И ей захочется заложить руки за спину. Как арестантке. Узнице его тюрьмы. Он приведет ее в ординаторскую, к себе. Он тут хозяин. Хозяин-барин.
Он будет вглядываться в нее своим фирменным двойным взглядом: не разбери-пойми. То ли он рассматривает, как она сейчас выглядит, и сильно ли изменилась, то ли это - чисто профессиональный, медицинский взгляд.
Может, она с его точки зрения желтая. Или бледная. Или еще чего-нибудь. Она сама знает, что бледная. С таким гемоглобином - только по стенке ползать. А про сердце ей Аркадий Степанович что говорил? И слова-то нашел…
-Уставшее оно у тебя. Как будто тебе не сорок лет, а шестьдесят, и все эти шестьдесят лет ты каждый день за кого-нибудь переживала. Разве можно так изнашивать самоё себя? Если б это было не сердце, а туфля – знаешь, как бы она выглядела? Подошва полуоторванная, каблук без набоек – тьфу, да и только… Взять и выкинуть… Ну а сердце-то я тебе где новое возьму?
И уже деловито добавлял:
-Не волнуемся, не переживаем – ни из-за чего. Строго-настрого себе запретим волноваться. Ну вот хоть валерьяночку с утра пьем…Если что – меня сразу звать.
А этот возьмет ее за руки – и какая там валерьяночка…Она закроет глаза, и веки задрожат. Потому что не будет сил смотреть ему в глаза-то. Потому что ведь пара мгновений – и он руки уберет.
- Ты по-прежнему все мерзнешь? – спросит он.
По большому счету она не мерзла. Это была какая-то нервная дрожь, как у породистых коней. А уж сейчас…
Она снова пожмет плечами.
-Где ты сейчас живешь? – спросит он, - Я звонил, никто не отвечает. Ты переехала?
Звонил он. Когда надо, насущно, не как хлеб – как воздух было, чтобы он позвонил, или написал – хоть смс-ку сбросил – он молчал. День за днем, неделю за неделей. Знаете, как это бесконечно долго – неделя?
Вечером была надежда. Он уже освободился – сейчас позвонит. Она носила с собой телефон везде – на кухню, в ванную. К полуночи надежда сдыхала. Но может – его вызвали оперировать? Он придет и уже не решится звонить, чтобы не разбудить ее. Он напишет….
Утро. Письма нет. Он приехал поздно, уставший… Какие письма после операции? Может, у него даже руки дрожали…
Какой он счастливый…У него – настоящее Дело. Кто-то живет благодаря ему. Дышит, встречает рассвет. Через какое-то время поднимется на ноги. Снова будет любить, может быть – еще родит детей. Даже если он спас ничтожество, подлеца… Но ниточка протянется, и в каком-то поколении родится светлый человек. А если бы не он, не его руки…
Она не могла поверить, что для него это все просто – работа. Что он это воспринимает не так как она - гораздо проще и грубее, без всякого ореола. Но когда болела Аленка – она помнит, что пережила. Она поняла, что может не спать несколько ночей подряд. Слушала каждый Аленкин вздох. Если у девочки побелел носик или увеличились железки – у Вари сердце замирало от страха. А когда дочка тяжело дышала – у Вари перехватывало дыхание тоже.
А тут все просто. Когда она – годы назад – писала статью о хирургическом отделении, ее спросили:
-Хотите посмотреть операцию? Только сейчас - некрасивая. Ампутация.
Немного позже по коридору сестра пронесла под мышкой отрезанную ногу.
Так что он не мог согласиться, когда она говорила о непонятной ему святости дела. Он радовался, когда больные у него выздоравливали. Если умирали – искренне огорчался. Приятно было, когда выписывались и приходили благодарить. Но он вовсе не ждал, что перед ним – пациенты до конца жизни будут стоять на коленях - за какой-нибудь вырезанный аппендицит.
Если больные выписывались и не говорили спасибо даже сестрам и нянечкам, которые за ними ухаживали, или начинали выдвигать претензии, случалось и такое – он не удивлялся. Это тоже было привычно.
-Так где ты была? – переспросит он.
-Уезжала, - скажет она.
Почувствует ли он, что у него нет права расспрашивать? А про то, что она пишет книа – он точно не знает. Он не читает книг. Некогда.
-Как Алена? – спросит он.
-Учится.
В свое время она спрашивала его о дочках. Он отделывался двумя-тремя словами. Дочки у него были уже взрослые, учились в институте. Старшая - на юриста, младшая поступила на дизайнерское отделение. Она очень хорошо рисовала.
Наверное, на старшую девочку им с женою не хватало времени – и денег. Она родилась, когда они были молодыми специалистами. Сидели на картошке. А младшую холили и баловали – за двоих. Она училась в школе искусств, ходила в бассейн, и на бальные танцы. Как будто в детстве ей надо было успеть - все.
Он знал такую черту в себе – ни мгновения не мог посидеть праздно, жалел утекающие бесцельно минуты. И не хотел, чтобы дочь теряла время. Болталась во дворе с компанией. Просто жила.
Он бы – ого-го чего достиг, если бы полноценно использовал каждый миг. Был бы сейчас не главным врачом в их городишке, а ученым где-нибудь в столице.
А в свое время - не понимал. Тоже – просто жил.
Варя дочке это не запрещала. Аленка увлекалась голубями. Сейчас мало кто этим занимается. Почтовыми голубями. А кому нужны голуби в век электронной почты? Они пока долетят – а письмо уже в ящике. Если его кто-нибудь написал. Кому нужны в наш век голуби? Кому нужна верность…
Что у него на душе? Бог весть.
Варя вышла из палаты и спустилась вниз. Под лестницей было тихое местечко, где можно посидеть, переждать. Она слышала его голос – пришел. Но она знала, что долго он ее искать не будет. Он берег каждую минуту.
-Я потом зайду, - сказал он.
Вечером ей не удалось избежать встречи.
Он спросил:
-Почему ты перестала мне писать? На что-то обиделась?
-А сколько можно было мучить мою душу? – Варя всматривалась в его лицо, – После каждой встречи… я ее выхаживала…я не знала, что она выживет…
Ты мне говорил когда-то, что избегаешь очень сложных операций, хотя они тебе интересны. Избегаешь потому, что больных некому будет выхаживать.
А ты понимаешь, каково это – выхаживать себя: поднимать с утра, заставлять шевелиться. Выходить в люди, что-то делать…жить…выжить…
-Не обижайся на меня…
-Пусть тебя простят или не простят за меня – там. Но это было жестоко…
Что тебе была я? Не юная, не престижная, не богатая…не морщись – я не думаю обвинять тебя в корысти. Я знаю, на какие порывы ты способен. Но помнишь, ты подарил мне книгу? Роскошное издание – представляю, во сколько оно тебе обошлось. А у меня на полке стоял старый том того же поэта – еще с бабушкиных времен - и имя автора было написано на обложке – ты просто не видел.
Я никогда не замечала, какова обложка – не рассыпалась бы книга в руках и только. А ты готов был платить именно за нее – за обложку.
Все что ты приобретал – было роскошное. Мне за такую роскошь надо было бы платить всей жизнью. Годами копить, потом покупать..
Я так не могла. Это была бы - слишком большая плата. И я жила так, как на твой взгляд - невозможно. Будто стояла по горло в грязной воде – наклонись, и увидишь всю эту уродливость нищеты. Но голова-то была – над водой. Я жила – мимо: в небо, в книги, в осенний лес, в приход друга.
А за тебя я боялась: наступит день, и ты ужаснешься, что жизнь кончилась именно тогда, когда ты собрал - все на твой взгляд - достойное. Можно начинать жить, а ты уже не умеешь. Только брюзжать, что все не так.
А я… если бы я была рядом…если бы тогда позвал меня…мы с тобою могли бы – имели бы что-то за душой или нет – мы бы пили жизнь как вино. Аж головы бы кружились.
Живи – это мой тебе наказ. Даже если осталось несколько лет, или дней…Благодари Бога за каждую минуту, что у тебя есть – потому что столько этой щемящей красоты вокруг…только не продавай себя… живи…
-Но ты не хочешь больше приходить, навещать меня? Хотя бы изредка, когда приезжаешь сюда…
-Я отдала тебе столько души, что ты всегда будешь частью меня…Но в свое время я к тебе приходила – вся. Не было во мне ничего, сокрытого от тебя. А теперь… второй раз я так придти не могу. А тебе… не секс же тебе от меня нужен? Не престиж – что я известная писательница? Тебе нужно - понимание?
Если захочешь поплакать… жилетка нужна будет, я всегда выслушаю… в этом нельзя отказать – слишком жестоко…
А сейчас я устала, так устала…Ты иди, пожалуйста, иди…
…Плохо ей стало поздним вечером. Если бы знать, что она здесь с ним встретится – лучше бы не ложиться в эту больницу.
Вдруг накатила слабость такая, что дышать сил нет. Просто нету сил у груди – подниматься, у губ – шевелиться. Первая мысль – Алена. Дочке она еще нужна. Надо кого-то позвать. От сердца можно умереть сразу, в одну секунду.
Аркадий Степанович ушел домой. Нынче дежурит этот…круглоглазый…которому доверяют только больных « с подозрением на…»
Тело не ее… будто она отсидела сразу все…руки..ноги…все внутри…Все онемело. Медленно-медленно Варя поднялась с постели…Доволочь себя до двери, выйти…если упасть – то перед ординаторской… Какой порог высокий, однако… Она ударилась о него лицом, но ей совсем не было больно.
Алексей увидел ее – дверь полуоткрыта, она лежит на пороге. Ее малиновый халат, рука вытянута, как будто она попробовала ползти и не смогла.
-Варька…
И - будить этого дегенерата Костика, про которого он для себя уже все понял. Гнать таких в три шеи… Никогда Костик не шел, если больные позовут,
-Вы к медсестре подходили? – спрашивал он, - Пусть она сперва посмотрит. Если решит, что я нужен – она и сходит за мной…
Голос у него бесстрастный. Каждая третья фраза – «вот когда я перейду к папе в институт…»
…Когда Костика тряханули за плечо, и он услышал короткое и грубое: «Вставай! Пошел!» - почему-то в границу между сном и явью – он решил, что началась война. И уже – атака, и кто-то злой гонит его из блаженного окопа. Но попробуй не пойди – пристрелит.
-В палату ее, где кислород.
Алексей подхватил Варю на руки и понес в палату для тяжелых. Она стояла пустая.
Потом долгая возня – Варе перетягивали жгутом руку, кололи, вставляли в нос трубки и пускали кислород, а вид у нее был… Алексею казалось, она говорит – пытайтесь, если хотите… Это уже не важно…
Он достал мобильник – звать Ханыча, когда Варя приоткрыла глаза, и почти беззвучно сказала:
-Алена…
-Не разговаривать, - поспешил Костик, - лежать тихо-тихо…Люся, не отходи от нее.
Медсестра Люся - высокая, белокурая… Алексей знал – она не сразу находила вену.
В любом случае – он не мог уйти.
-Я посижу здесь до утра, - сказал он, - Если что – я тебя сразу свищу, доктор…
Сказать свою привычную фразу Костик не посмел. А может, тоже перенервничал. Варя - молодая. Это вам не девяностолетняя старушка, о которой он легко бы сказал – «умерла так умерла».
Свет Алексей не гасил. Всматривался в лицо Вари и читал про себя молитву. «Псалом девяностый», который его мама считала чудодейственным.
***
Снег был синим, и совсем не холодным. Варя нагнулась и погладила его - как пух. Снег – из сна…В таком можно утонуть и не будет страшно.
Горы в этот поздний час казались черными. Их зубцы четко вырисовывались на фоне неба. А в небе были звезды…
Варе захотелось лечь и смотреть на них. Никогда в жизни она не видела столько звезд. Небо просто светилось. Звезды завивались в созвездия и галактики, вихрились, рассыпались салютами, мерцали, пульсировали белым, красным и голубым.
Варя знала, что если лечь, то покажется – сейчас она оторвется от земли и улетит в это небо, и так и будет – летать между звезд и трогать их руками.
Как она оказалась здесь? Куда ей идти? Впереди была дорога. С одной стороны ее подымались горы, с другой - чернел лес. Она пошла по этой дороге.
Долог ли путь - неведомо. Но она знала, что будет идти, идти… Или ляжет, прямо в этот пушистый снег, и заснет.
Воздух был чистый и пах, как хлеб. Если в свежевыпеченный хлеб погрузить нос и вдохнуть - он пахнет так же пьяно.
В доме были окна – как арки. И вместо обычных стекол - цветные стеклышки. Она с детства любила цветное стекло. Взять, поднести к глазам, смотреть сквозь него, видеть мир - сказочным…
Варя толкнула дверь.
У камина сидела старушка и вязала. На коленях у нее лежала кошка. Кошка подняла голову и посмотрела на Варю прищуренными глазами.
Ступени были такими высокими… Так трудно было их одолеть…
А потом - маленькая комната, затопленный очаг, и в самом темном углу – постель с мягкой периной и двумя подушками.
Она уснула, едва опустив на них голову….
Сперва она не видела ничего… Сон был глубоким, как омут, на дне которого – только темнота. И не знаешь – всплывешь? Останешься тут? Но шло время, и она стала всплывать.
Варя открыла глаза. За окном летел снег. Крупными хлопьями - на фоне черного неба. Летел чуть по косой – как бывает при ветре. Голова была такая ясная, ей было так легко…
Варя не знала – сколько она проспала. Очаг все также горел. А на столе стояла супница, прикрытая крышкой. Но пар не желал томиться там вместе с супом, и поднимался к потолку.
…Я не знаю, сколько я живу здесь… тут иное время… Но с каждым днем понемногу возвращаются силы, и все яснее становится на душе. Мне кажется, что раньше душа была как дерево. Шумела себе листьями, гнулась от ветра, принимала все, что ей выпадет. А тут из дерева родилась – скрипка. И она начинает звучать собственною музыкой.
Эту музыку я теперь буду слышать всегда – покуда я есть.
И каждый вечер, в час заката, я иду к горам. Я смотрю, как за высокими зубцами гор садится солнце. Подножья гор – синие, а вершины еще освещены косыми лучами.
Иногда дорога, идущая вдоль горного хребта, совершенно пустынна. Но время от времени, я вижу, что еще кто-то идет в наш город. Такой уставший, еле бредет.
Я иду навстречу. Всматриваюсь.
-Здравствуйте, вы, кажется, моего века?
Часы бьют…пальцы ласково гладят руку…перебирают волосы… так ласково…так нежно… это чувство безопасности, нет ничего дороже …
-Ты тут? Алешка…
-Тебе никогда не надо волноваться обо мне…Хочешь спать? Спи, еще рано…
-Сколько времени?
-Четвертый час утра.
-А…как ты пришел?
-Я всегда приду, когда тебе надо.
-Мне это надо – всегда. Навсегда..
Она притянула его, обняла, как-то по хозяйски, как свое – так она всегда обращалась с ним . Это было свое, родное. Она уткнулась в тепло его рубашки, в грудь его, и снова поплыла в сон.
И бой часов на городской башне - слился с боем часов, которые висели в больничном холле. Наступало утро.
ПОД НЕБОМ ГОЛУБЫМ
1.
В городском Дворце Культуры шел вечер, посвященный годовщине вывода войск из Афганистана.
Все было чин-чином. Народу полный зал: ближе к сцене сидели чиновники, дальше – зрители попроще.
На большом экране, за спинами выступающих, трепетали блики Вечного огня.
Уже отзвучали речи в соответствии с табелем о рангах: сперва мэр – маленький и румяный, будто вырезанный из розового мыла говорил о том, что на «афганцев» сегодня равняется молодежь. Потом городские меценаты, пожертвовавшие к этому дню на закладку в парке Победы памятного камня и на корзины цветов, напоминали о долге российского солдата.
Дали слово и двум «афганцам», которые «вышли в люди» - один возглавил ЖЭУ, у другого был свой магазин. Они поблагодарили организаторов вечера за проявленное внимание.
Короткие речи перемежались выступлениями артистов.
Сережка Корольков вышел хорошо. И от микрофона встал подальше, чтобы голос его не глушил через динамики, и пел просто, без ложного надрыва.
-Дождь идет в горах Афгана
Это странно, очень странно
Мы давно уже отвыкли от обилия воды
И дождю подставив лица
Все пытаются отмыться
От жары, столетней пыли, серой пыли и беды…
Негромко пел, как, наверное, там они пели, когда была минута.
А вот Светку хотелось взять за ухо, и увести со сцены. Ну зачем вышла? Ты сперва определись – это танец или где? Нелепое платье, палевое, бесформенное – чье-то вечернее, только пояс снят, чтоб не мешал..
Светка постояла в глубине сцены, ожидая, когда начнется музыка, а потом стала перебегать с места на места, взмахивая то руками, то ногами.
Не балет, а черт знает что… И музыка – черт знает что.
…За кулисами Петька-худрук глянул на Иру, стоящую у самого занавеса:
-Все нормально?
-Все, - шепнула она, - Минут десять у меня еще есть?
Петька кивнул. Он был молодой совсем, чуть за двадцать, веселый, кудрявый.
Зла в нем никакого не было, так лучше возле него побыть, а от сцены отвернуться…
Ей нельзя было раздражаться и злиться, ни одной эмоции тратить было нельзя.
Петька смотрел на нее. Со стороны могло показаться – Ира сумасшедшая. Глаза прикрыты, пальцы к вискам прижаты, шепчет что-то. И такая у нее на лице боль, будто зуб заговаривает.
Сама маленькая, едва ему до плеча, волосы светлые, короткие, как у ребенка легкие… Платье белое, шелковое, с розовыми цветочками - сейчас вроде не носят, чтобы такое длинное, простое… И большой черный платок с кистями наброшен на плечи.
Он знал, что прежде Ира играла в драмтеатре, но ни в одной роли ее не видел.
Он не был театралом, а худруком стал, потому что мама много лет была директором Дворца, и его за шкирку запихнула в институт культуры.
Петька со всеми сходился быстро, все ему давалось легко и просто. Он смотрел на Иру, и ему было ее жалко. Ну чего так переживает? Таких концертов, самое меньшее - раз в месяц. Вышел, выступил, ушел, все…
-И не надо позволять историкам поливать грязью те годы, - гремел со сцены толстый дядька с длинными усами, - Интернациональный долг…
У Иры лицо теперь было поднято вверх, будто она молилась. Свет падал на него, и оно казалось голубым.
Ведущая Катя Грядунова объявила ее.
Ира вздохнула коротко, и будто сразу изменилась.
Будто она первый раз здесь и не вполне понимает, зачем пришла.
Повернулась к залу, сжала в кулачках шерстяные складки платка, которые несколько секунд спустя стали мокрыми от пота:
-Я по такой любви вышла замуж… Выскочила! Он — летчик, высокий, красивый. В
кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем? Девчонки ахнут. Зайду в
магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на
каблуках?!
Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие
уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе — сын весь в него, капелька в
капельку.
Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин — мои. Не могла
поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не
наступлю, муху, божью коровку словлю в доме, в окошко выпущу. Пусть все
живет, любит друг друга — я такая счастливая…
Тишина была в зале. Как будто никого здесь не было – только пустота высоких потолков. И ее голос – негромкий, но каждое слово слышно. Дыхание, которое перехватывало между фразами – слышно…
Она говорила о том, какой красивый рос ее сын, как все ему подражали, она – мать – подражала.
Как он собрался уезжать, и, зная, что ехать ему – в Афган – не позволял жалеть себя, отгораживался, будто стеной.
Как в отпуск вернулся, и снова туда.
-Провожали его до Москвы. Стояли солнечные майские дни. Калужница цвела...
— Как там, сынок?
— Афганистан, матушка моя, это то, что нам делать нельзя.
Только на меня смотрел, больше ни на кого. Протянул руки, лбом потерся:
— Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу! — пошел. Оглянулся. — Вот и все, мама.
Никогда не говорил «мама», всегда «матушка моя». Солнечный прекрасный день.
Калужница цвела... Дежурная в аэропорту смотрела на нас и плакала...
Она запахнула на груди платок. Губы не слушались. Ей самой всегда хотелось плакать в этом месте. Но ей нужна была большая сила, чем тем, кто ее слушал – ей надо было прожить все это до конца перед ними.
Эту страшную правду. Горе матери.
- Уже весь город знает... В Доме офицеров черный креп висит и его фотография...
Уже самолет с гробом вот-вот приземлится... Мне ничего не говорят... Никто не
решается... На работе моей все ходят заплаканные...
Я как просыпаюсь.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут…
Ира протянула руки. Она просила – то ли у Бога, то ли у людей - что были перед ней, там, внизу, в полутьме. У них – и у всех людей:
-Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него
мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый
корешок, стебелек: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего...»
Какое-то смятение было там, в глубине зала…Вскрик легкий, движения, кто-то вскочил, и мужской голос:
-Женщине плохо! Матери плохо стало!...
-Я вызвал «скорую», - повторял Петька.
Женщину вынесли, она лежала на узком диванчике в холодном фойе. Людей вокруг нее было немного. Немолодой мужчина, верно, родственник, любопытствующая вахтерша, растерянная Ира…
- Нельзя такое со сцены… повторял мужчина, - Один раз самому себе прочитать и то тяжко.
По лестнице взбежал врач.
Ира чувствовала себя во всем виноватой. И – как на пожаре. Скорее бы начали тушить.
-Здесь она, быстрее, пожалуйста…
Врач наклонился над бледной женщиной, которая дышала так тяжело, так часто, что и слышать это было мучительно:
Тихо спросил он:
-Как зовут ее? - и уже громче, уже рокочущим ласковым голосом, будто давно зная, - Ну Анна Филипповна, что случилось с нами? Дышать трудно?
И уже застегивал на руке ее тонометр.
-Сейчас укол я вам сделаю, и минут через пять станет полегче…
Хрустели ампулы, он вводил ей одно лекарство за другим. А потом сидел рядом, и словно никуда не спешил: Держал ее руку, слушая пульс, вглядывался в лицо, будто искал что-то - может следы другой болезни, могущей осложнить дело.
Он видел, что говорить ей трудно, и пока не говорил с ней, но все его внимание – было поглощено ею. Пристальный цепкий взгляд.
Ире подумалось, что такой взгляд бывает у человека, когда он пишет стихи, и пытается сложить эти слова, которых еще нет, во что-то единственно верное.
Ира сама стояла не дыша.
-Пить хочется, - сказала Анна Филипповна. Голос выдавал, какие у нее пересохшие губы.
-Водички принесите, - негромко сказал врач в сторону – вахтерше, Ире…
И, снова нагибаясь:
-Лучше вам сейчас?
-Лучше, - явное облегчение заставило старуху забыть все, кроме этого, радоваться тому, что так много воздуха, оказывается…
-Сейчас вы еще полежите, а потом… очень осторожно… Завтра участкового…
Ира отошла и начала спускаться по лестнице, чувствуя, как дрожат ее пальцы на широких холодных перилах.
Потом она не выдержала и перекрестилась.
На улице уже нежно и тонко пахло весной.
Пока ее выдавали лишь яркость солнца, неожиданно изменившаяся – взлетевшая - высота неба, да мимоза на лотках торговцев - желтые сухие катышки цветов среди длинных узких листьев.
Ира каждый год покупала себе хоть тоненькую веточку. Весна начиналась с мимозы – так было с самого ее детства, когда не продавали иных цветов, кроме гвоздик и мимозы.
И сейчас она не принимала этих тепличных роз, которые – сама видела – торговка опрыскивала жидкостью для освежения воздуха в санузлах – лишь бы пахли чуть.
…А букеты роз и подносили чаще всего после спектаклей.
В театральную студию ее привела мама. Кроху-первоклассницу, белобрысую, с косичкой, сильно картавящую и всегда готовую заплакать.
Привела, чтобы Иринка научилась чисто говорить, и так же бойко декламировала со сцены стихи, как другие ее одноклассники.
Удивительно, Марина Юльевна ее не отвергла.
-Каждый ребенок может раскрыться.
И маленькая девочка полюбила студию.
Не то, чтобы само лицедейство – хотя ей нравилось вместе со всеми изображать – попробуй-ка - морскую капусту и иже с ней. И не разные «зачины» - типа «из зоопарка убежал тигр».
Ей хорошо было, когда они сидели допоздна в полутемном зале – только сцена освещена, и придумывали что-то, и обсуждали, и шутили, и дурачились. А потом, уже укутанная в пушистый серый платок Марины Юльевны, Иринка слушала сказки, которые та читала – о муми-троллях и Маленьком принце, и все плыло, сливались миры, и иногда она действительно засыпала…
Она любила то непередаваемое, что зовется душой театра. Ту дружбу и сказочную атмосферу, что царили здесь. Она дорожила ими бесконечно, так как дома была единственным ребенком. И чаще всего должна была развлекать себя сама.
Став старше, она уже с успехом играла – и Розу в «Маленьком принце», и Машу в «Щелкунчике». Романтические образы выходили у нее хорошо, а бытовые роли никак не давались.
И те, кто считает, что актриса должна быть «разноплановой» никогда не согласились бы, что ей нужно идти на большую сцену.
В училище они поступали вместе с Аней Барабанщиковой – крепкой голубоглазой девушкой, от которой веяло такой свежестью и здоровьем, что после экзамена старик из приемной комиссии сказал ей:
-Джульетту играть не будешь, а кормилицу – самое то.
А потом он же - Ире:
-А ты – Джульетта.
Джульетту она, тем не менее, не сыграла, но роли были хорошие. В театре поставили несколько романтических пьес Цветаевой, она была Дамой, и Матерью в «Кровавой свадьбе» Гарсиа Лорки.
А потом пришел новый режиссер и…нет банальностей, вроде предложения постели с его стороны и дерзкого отказа – с ее, не было.
Поменялся репертуар. Нужно было играть отвязных полукриминальных девиц, подруг бизнесменов, богатых дамочек, ищущих, чем развлечь себя. Иру пробовали на роли, но раз за разом она показывала себя неудачно, пока прочно не отошла на второй план.
И тогда она ухватилась за случайно полученное предложение – самой набрать ребят, создать студию при Дворце Культуры.
Ей казалось, все будет так же ясно, чисто и сказочно, как в детстве.
Пришли дети. Она смотрела на них уже взрослыми глазами, видела, что особенно талантливых среди них нет. Зачем утомлять впустую, натаскивая на определенные движения и интонации?
Она учила их самому простому, тому что может в жизни пригодиться. Читать стихи, понимая. Уметь отличить верное от фальши. И читала им. И играла с ними.
Но Дворец требовал отдачи. Надо было – выступать. И чаще, чтобы не мучить зря детей и не стыдиться за них, она выступала сама…
…С того афганского вечера миновало два месяца.
Город праздновал день рождения.
Предполагался концерт на городской площади – для всех. Пригласили известный ансамбль из столицы.
И вечер во Дворце - для избранных. С награждениями, выступлениями артистов и фуршетом.
Накануне работники Дворца возились долго. Петька сам, никому не доверяя, натягивал над сценой гирлянду из надувных золотых звездочек. Колонны крыли такой же золотистой фольгой. Директор по двадцать раз обзванивала артистов – все ли смогут прийти, никто ли не откажется?
Она сама взялась и за детей из Ириной студии. Принесла стихи местного поэта, велела выучить по куплету.
И вот часть вечера была уже позади. Вручены главные награды – все тем же, до боли знакомым лицам, руководителям предприятий.
Танцевала опять Света, и Ира из зала позавидовала, какие у нее замечательные колготки – матовые, с рисунком, такие хрустяще-новые… А ее – она час назад заметила - поползли, и пришлось в гримерке спешно искать лак, и кисточкой фиксировать дыру.
Ее детки честно все отскандировали, и ни разу не сбились. Потом они спустились один за другим, и мамы сразу стали кутать их поверх воздушных платьиц и белых рубашек – в кофты, в зале было прохладно.
В фойе уже накрывали столы для фуршета, и когда двери приоткрывались - остро пахло холодцом с чесноком и позванивали бокалы.
Ведущая Катя, ровно всем улыбаясь, вскрывала очередной конверт:
-В номинации «Верность делу»… награждается врач городской больницы Андрей Кулагин.
Мужчина взбегал на сцену, и Ира его узнала. В этой быстроте, желании не терять времени – тот доктор, что приезжал тогда на «скорой».
Люди зааплодировали вдруг дружно, и – аплодисменты эти не стихали…Минута, две, три, пять… Хлопали уже не торопясь, ритмично, и еще, и еще – показывая, как любят его… И это было много больше, чем та статуэтка, которую Катя держала в руках и готовилась передать ему.
Собственно весь ритм этих хлопков был – Лю-бим! Лю-бим!
А он стоял где-то в глубине сцены, не выходя даже к краю, к свету – пережидая, и принимая…И ценя это выражение любви, и торопясь уйти от всеобщего внимания.
И как только можно стало – спустился так же быстро, а ему всё хлопали…
Никто больше в этот вечер не удостоился такого признания… Ни заслуженные учителя, ни подающие надежды мальчики-спортсмены, ни юные таланты из школы искусств.
Ира поднялась – она сидела в глубине зала – с краю, и вышла тихонько, не дожидаясь конца.
Их «театральная» комнатка была на третьем этаже, под самой крышей. Да еще надо было знать лесенку, по которой туда пробираться. Окно – аркой. Пока было светло, по подоконник всегда слетались голуби. Но сейчас уже темнело. И холодно было – кто-то не закрыл форточку.
Ира села с ногами на диван, прижалась щекой к спинке, обтянутой пропылившейся тканью, потянула на себя лежащий тут же плед в крупную шотландскую клетку.
Ей очень хотелось плакать… Отчего жизни прошло так много и так впустую?
Тот доктор, наверное, даже не задумывался об оправданности каждого дня. Счастливый удел! Может, он сердился на кого-то, и конечно страшно уставал, и ему никогда не хватало времени, чтобы отоспаться и снять с себя груз этой накопившейся усталости.
Но и она была сейчас беспредельно утомлена – годами, казавшимися ей теперь прожитыми бесцельно.
Зачем судьба сложилась так? Могло бы ничего не быть - ни ролей, над которыми она работала прежде, ни тех занятий, которые вела теперь – четыре раза в неделю.
А потом возвращалась в тишину своей квартиры и думала, чем занять вечер. Разложить ли вещи в шкафу в промежутке между двумя сериалами или оставить этот труд на завтра? Накручивать волосы на бигуди – или, а ну ее на фиг, эту укладку…
Но зачем тогда была юность, когда изо всех сил стремишься поставить душу на цыпочки, насколько можешь взглянуть – выше окружающего. Почувствовать, увидеть, услышать – ярче, острее, чем другие, больше оценить прелесть мира, и по праву этой оценки стать как бы его обладательницей.
Зачем было бредить колдовскими стихами поэтов серебряного века? Сидеть до рассвета в парке и смотреть как движутся – или нет? – звезды. Воочию увидеть - плывет по небу сложносотканный ковер созвездий, и пытаться понять, что это такое – иные миры?
Зачем годами работать над выразительностью слова, жеста, поворота головы? Что изменится в жизни, если не сыграть ей больше ничего? А даже если сыграть…
Ведь все это будет забыто - через несколько минут как опустится занавес…И к этому она шла?
В комнате было уже совсем темно.
-Я никогда не знала, что есть именно мое дело, - думала она, - Но я не сомневалась никогда, что могу, умею любить. И могла бы жить служением тому, кого полюблю… Я из тех дур, которые с радостью поедут на каторгу и, делая так, чтобы дорогому человеку было легче, переносимее – будут светлеть душой сами. Потому что вот это-то и есть то, ради чего я пришла сюда…
Господи, но если я к середине жизни, не обрела ни дела, ни любви, так прибери меня… Я не хочу ни накладывать на себя руки – ведь ты не велел этого, ни мучительной смерти не хочу – а как погибают молодые – только мучительно! Я хочу просто – не быть…Лучше небытие, чем вот так – впустую – сквозь пальцы – богатство жизни, которое Ты дал мне
Она закрыла глаза, и – кружилась ли голова – но казалось ей, что она падает, падает и не может остановиться, и пусть длится это падение – только бы не возвращаться…
2.
Роман гнал машину, спешил больше ради Сони, чтобы она не волновалась, что они не успеют.
Им везло много больше, чем другим, хотя странно было говорить о везении в преддверии войны. Но нужная им автострада была свободной. Какой сумасшедший двинется ближе к будущему переднему краю? Люди спешили эвакуироваться, и вот те-то дороги, что вели вглубь страны, вдаль от городов, и были забиты автомобилями, грузовиками, велосипедами. Многие шли пешком.
Машины временами гудели, больше от безнадежности – пробки образовались колоссальные.
На взгляд Сони, можно было и наплевать на них – и выбираться любыми путями – хоть по полю ехать, хоть по тропе, через лес. Неважно. Какие могут быть правила, если все это через несколько часов, возможно, перестанет существовать.
А сами-то они вменяемые? Прямо под ракеты едут.
-Ромка, там действительно надежное место?
Этот вопрос с утра она задала, по крайней мере, в десятый раз.
-Нет, я все понимаю, ты гениальный ученый, твою жизнь нужно сохранить, но прости, я все что-то не могу поверить – там безопасно?
Роман кивнул.
Соня не была паникершей. А партнером в работе просто отличным. Увлеченная тем же делом, признающая его авторитет, никогда ничего не забывающая, лишенная умения обижаться Соня.
Измучилась она, бедняга, за эти дни, когда решался вопрос о их дальнейшей судьбе. Роман настаивал – их работа может пригодиться во время войны, еще как! Не зря он в последние годы занимался лучевой болезнью. Да хоть простыми врачами им с Соней.
Но – этот вопрос решался на уровне руководства страны – прозвучало решительное «нет». Когда все кончится, когда станет безопасно… Таких ученых, как господин Витаев надо сохранить… Не зря были затрачены большие средства на убежище для вас.
Политикой Роман не только не занимался никогда, он чувствовал к ней прямое отвращение, и большее, что он предполагал - придется быть под рукой, если проблемы со здоровьем возникнут у Президента и его окружения.
Соня же пошла дальше и предполагала, что ему придется после координировать всю медицину: и в том, что касается победителей, и в резервациях для побежденных.
Сейчас вся потная, не накрашенная, с опухшими глазами, она готова была задремать на заднем сидении. Но ей видно здорово действовала на нервы поездка по этой пустынной дороге.
Она достала термос с кофе.
-Будешь?
И начала снова:
-Я понимаю, они вкладывали в вас столько денег. Все-таки, ты ученый мирового уровня…Ты должен уцелеть. Но чего-то мне кажется, что мы лезем аккурат тигру в пасть.
-Как приедем, надо будет дать ей успокоительное, - подумал он. И обернулся с улыбкой:
-Сейчас сама увидишь.
Когда кончился лес и замелькали коттеджи, Соня не успокоилась.
-Смотри, и тут пусто. Твою маму, ешкин кот, может пока не поздно…
Машина свернула к одному из зданий.
Так тихо и мирно было вокруг. Двухэтажный белый дом, окруженный зеленой лужайкой. Розы – красные, желтые, белые. Невысокие, покрывающие клумбы ковром, и плетущиеся, будто волною накрывшие специальные опоры.
Тихо-тихо, только птица в саду отчетливым, каким-то неземным голосом: «пить-пить-пить»…
Роману было грустно. Дом его детства. Он помнил эти деревья, их ветки, на которые он карабкался. Еще стоит в саду собачья будка, где жил сенбернар Джек, его вечный спутник в прогулках. Сколько всему этому осталось жизни?
Соня первой выбралась из машины. Она пошла к дому так быстро, что кажется - если место не покажется ей надежным, она тут же заберется обратно в джип, и поедет «где все».
Роман помедлил, погладил входную дверь, выкрашенную белой краской.
-Направо, Соня.
В маленьком коридоре, прямо под лестницей, ведущей на второй этаж, была малоприметная дверца, ни дать, ни взять ведущая в чулан.
Он достал из кармана связку ключей, повернул один из них в замке.
.-Входи.
-Сюда? В эту конуру? С вещами?
Еще больше она поразилась, увидев металлическую коробку, которая видимо была кабиной лифта.
На запястье Роман носил металлический браслет с неброскими синими кристаллами. Соня никогда не спрашивала, почему он так к нему пристрастен.
Сейчас Роман нажал на один из кристаллов, и кабина плавно заскользила вниз.
Они ехали в лифте, и спуск был нескончаем. И чем дольше он длился, тем спокойнее становилось Соне.
Остановка. Роман нажал еще одну кнопку, и в стене образовался люк размером в человеческий рост.
За ним была площадка, напоминающая лестничную клетку.
Роман подобрал другой ключ из связки и отпер дверь
-Входи.
Соня поставила сумку – огромную, черно-синюю, с вышитым гербом страны – как она оттянула ей руки! И с любопытством осматривалась.
Ей-богу, обычная квартира. По левую руку небольшая комната, предназначенная, очевидно для отдыха. Диван, обтянутый светлой кожей, огромный телевизор - во всю стену, несколько полок с книгами. На полу ковер.
Есть даже окно! Высококачественный стереопейзаж. Тропики, на пустынный песчаный берег накатываются умиротворяющие, прозрачные волны, а у лазурного неба колышут головами пальмы.
Напротив ванная комната. Тут окон нет. Стены выложены голубым кафелем. Есть и машинка для стирки белья.
Она открыла следующую дверь. Самое большое помещение. Полки, как в библиотеке, только на них не книги, а банки и бутылки. Полный запас консервированных продуктов. Тут же плита, тут же и стол, за которым есть.
Налево – комната кажущаяся пустой. Одни стены.
-Что здесь? – недоуменно спросила она.
-Спальня. Сейчас объясню.
-А за теми дверями, дальше?
-Мой кабинет и аварийный лифт.
-Разве тем же путем вернуться нельзя?
-Если начнется война, дом будет, скорее всего, разрушен.
Они вернулись в спальню. Она казалась пустой серебристой коробкой.
-Смотри, - Роман щелкнул клавишей на стене у входа.
Одна стена плавно отодвинулась и Соня ахнула.
Маленький- дом. Для одного человека. Тут и постель, и телевизор, и автомат, чтобы получить чашку кофе…
Все было таким простым, уютным. Без лаконичной строгости военного времени.
Они будто снова вернулись в мирные дни. Что сейчас там, наверху? И не верилось уже, что там тревожно, что вот-вот…
Убежище Соне страшно понравилось.
Первым делом она отправилась смывать с себя дорожную грязь, и не покидала ванны больше часа. Вышла в розовой пижаме, в полотенце, красиво обернутом вокруг головы, благоухающая то ли шампунем, то ли солью для ванн.
-Господи, как же хорошо…
Потом она пошла - готовить ужин, варить кофе. Самые простые действия доставляли ей сейчас удовольствие, потому что она могла совершать их в безопасности.
Она загнала за стол Романа, и потребовала у него открыть вино.
Он видел, что она смертельно устала, но не мешал ее радости.
Потом он проводил ее в спальню.
Соня легла, он укрыл ее одеялом в белоснежном пододеяльнике – таком хрустяще-свежем.
Нажал на кнопку в изголовье.
Мягко засветился экран по левую руку. И Соне показалось, что она перенеслась из подземного убежища в иное время – на сотни лет назад.
…Она лежала в деревенском доме у окна, а за ним моросил мелкий осенний дождь. Стало свежо, и она чувствовала запах этого дождя. Он убаюкивал, успокаивал.
-Спи, - сказал Роман, и опустил панель, отгораживающую ее уголок.
Он сварил себе крепчайший кофе и прошел в кабинет. Как ни устал он, но знал, что в эту ночь не уснет.
Приборы передавали данные о том, что происходит наверху, картинка была на экране монитора.
Он сел за другой компьютер, прихлебывал кофе, раскладывал электронный пасьянс и ждал.
На земле вечерело. Краски сделались приглушенными, как на гобелене. Тишина стояла в опустевшем поселке. Пустынная улица, такие мирные дома. В слабом ветре трепетали листья берез.
-Может, хоть это место уцелеет? – думал он.
Приборы бесстрастно передавали то, что происходило наверху, а он ждал. Наивные мысли мучили его – о тех, кто сейчас собрался решать судьбу мира.
-Какое право имеют обрекать они на смерть вот эту березу? Цветы? Разве та кошка, что сейчас мелькнула за забором, знает, что ждет ее этой ночью? Какое право у них есть распоряжаться ее жизнью?
Но спросить с них за это мог только Бог.
Когда небо на востоке осветилось красным, он понял, что - началось.
И нужно было отойти, потому что сейчас можно было увидеть что-то чудовищное. Но он не мог заставить себя оторваться от экрана.
Самое страшное происходило там, где горело багровое зарево.
Час, и два… Сколько еще продержится этот островок, где по-прежнему боязливо трепетали листьями березы.
Вдали, в небе – отчетливые и вместе с тем нереальные, как компьютерной «войне» плыли три черных машины. Они шли – низко над землей – чудовищные в своем смертоносном могуществе.
И тогда Роман увидел женщину, бегущую по улице. Он не знал возраста ее, он не думал, будет ли тратить машина боевой заряд, чтобы уничтожить эту одинокую фигуру.
Он понимал, только насколько она беззащитна.
Он вскочил, и побежал к аварийному лифту.
Спустя несколько минут, он уже был на поверхности. Воздух был горяч и тих, краски – фантастически яркие, и машины – как из кошмарного сна..
-Сюда! – крикнул он женщине.
Она была уже совсем близко.
И – синяя вспышка, в которой исчез мир… .
3.
Арсений Михайлович дремал в кресле, и у его ног дремала собака.
Время от времени собака поднимала голову с видом: «Может, хватит время вести? Может, пойдем куда-нибудь?
Собака была молодая, овчарка – веселая хулиганка. Но уже год ей исполнился, и разума хватало – когда хозяин спит – мешать нельзя.
-Последняя моя собака, - говорил он.
Он помнил библейское – сроку человеку семьдесят лет, а что свыше, то от крепости – и на крепость свою не очень надеялся.
Судьбы животных казались ему сродни судьбам невольников в «Хижине дяди Тома». Уйдет хозяин, и как сложится судьба осиротевшего существа?
Он привык быть полным хозяином своего тела, а теперь, по утрам, немалых усилий стоило преодолеть боль.
Не хотела подниматься левая рука – плечо ныло, как больной зуб. Уже и опустишь ее, руку эту треклятую, а плечо все ноет, не унимается.
И на ноги вставать было мучительно. Он наклонялся, поочередно тер суставы, осторожно, пробуя, поворачивал ступни туда-сюда, потом нетвердо вставал.
Всю жизнь работа над своим телом дарила ему радость. С тех пор, как шестилетним мальчиком, согласно воле отца, он выбежал на арену цирка в веселом танце. А мимо, по кругу, обдавая его тяжелым вихрем полета, неслись лошади.
И десятилетия с тех пор – тело было инструментом, который, в конце концов, подчинялся его воле. Долгие репетиции, рубахи, которые потом можно было выкручивать, как после стирки – не в счет. Больше пота, но естественнее, изящнее движения.
Он давно уже стал лучшим из лучших наездников, и любование было смотреть на него, даже просто – когда он сидел на коне.
Такая легкость, даже небрежность была в том, как он держит поводья.. .Но столько силы чувствовалось – и в повороте головы, и в развороте плеч.
-Он на любом коне – всё может, – говорили.
А в жизни был молчалив. Больше слушал, чем говорил, но глаза были ласковые, и очень редко он осуждал кого-то. Хватало души – понять. И по возможности – помочь, облегчить.
Продумывал он и чтобы партнеры его как можно меньше испытывали страха. Попробуй, не дрогни, когда стоишь у щита, а всадник – с лошади – метает в тебя ножи.
Здесь не только мастерство его обнадеживало, но и вся суть – не позволяющая причинить боль другому.
В быту он был нетребователен, довольствовался малым, но в кутерьме цирковых переездов оказывался неоценим. Вскипятить чай на вокзале, достать припрятанное теплое одеяло и укрыть им ребят, взять на себя самое тяжелое, утомительное, работать без сна.
В него влюблялись не потому, что он стремился понравиться. Но из-за спокойной его простоты, умения в совершенстве делать то, что только в древности умели мужчины, готовности помочь и бесконечной доброты, с которой он подходил к людям.
Выйдя на пенсию, он не захотел оставаться в шумной столице.
-Довольно. Тишины хочется.
И купил домик в деревне. Тогда-то и распался его брак.
Жене хватило месяца, чтобы насладиться тишиной, соскучиться, и уехать в город. Там, в их опустевшей квартире, все было так удобно, отлажено, так красиво… До последней безделушки, шелкового покрывала, телефона, который она брала с собой в ванную.
Станция метро в двух шагах, мини-рынок под окнами.
Долгие разговоры с приятельницами. А если ночью прихватит сердце – подойдешь к окну, и увидишь, что в соседних домах, то там, то тут горит свет. И не страшно. Нет этой деревенской абсолютной тишины и темноты… разве что собака залает, или кто-то выйдет на крыльцо покурить.
Но он нашел себе занятие, и не скучал в этой тишине.
Работал по коже, сидя у окна, вдыхая запах сирени, или глядя на белоснежное сверкающее полотно снега – в городе не бывает этой первозданной белизны.
…Это было в середине апреля, в Великую субботу. Еще во дворе кое-где лежал снег маленькими грязными островками, но почки на деревьях уже удлинились, заострились, засветились зеленым.
Он впервые после долгой зимы отворил окно, дал свежему воздуху войти в дом. Смахнул накопившийся за зиму между рам мусор
За работу он сел уже к вечеру, мечтая просидеть и ночь, послушать доносящийся издали звон колоколов, заутреню…
Но ближе к трем часам задремал. И только собака почувствовала – что-то происходит. Тишина сделалась совсем невесомой, прозрачной, и в то же время полной ожидания - сродни той, когда в «Щелкунчике», когда только-только пробили часы, и вот-вот…
И нежные переливы неземной голубизны в небесах - были в тот момент незаметны Дине - настороженно прислушивающейся, но не слышащей, а чувствующей, что меняется мир вокруг нее.
4
Город
«…Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит.»
«Мастер и Маргарита»
Снег вокруг был синим.
Ира поднялась, стряхнула его с одежды – на ней отчего-то были теплые штаны и куртка и медленно пошла. Она шла окраиной заснеженного поля, мимо темного леса.
Где она находилась – она не ведала, но не боялась совершенно.
А потом впереди засветились окна дома.
Деревянный дом в два этажа. Резьба обвивала маленький балкон мезонина.
Снег вокруг был нетронутым, лишь узкая, утоптанная тропа вела к крыльцу.
Она помедлила – идти ли ей дальше, или постучаться?
Все было нереальным, как во сне, и она медлила.
Хлопнула дверь.
Высокий мужчина, в наброшенном на плече полушубке вышел набрать дров из поленницы.
Ира шагнула вперед, так, чтобы оказаться в луче света, падающем из окна.
Мужчина слегка сощурился, приглядываясь. Но не удивился.
Он спросил:
-Вы, кажется, моего века?
…Она сидела в комнате, у камина, и ощущение сна длилось.
Кресло, теплый плед, которым хозяин покрыл ее ноги, крупные хлопья снега за окном…
Он вошел, осторожно неся дымящуюся миску. В янтарной ухе – большой кусок рыбы.
Она почувствовала, что голодна, и с наслаждением ела.
Потом он налил ей стакан красного вина.
-А теперь спать, - сказал он, - Я обо всем расскажу завтра.
Он помог ей подняться по лестнице, в маленькую комнату, где только и помещалось, что постель. Тут было тепло, и он еще накрыл ее одеялом. Она смотрела на снег за окном.
-Может быть, это тот свет? – подумала она засыпая.
Она проснулась утром, чувствуя в себе необыкновенную свежесть и силу. Разумом это все пока и не пытался осознать, но на душе было так спокойно, как будто она вернулась домой.
Солнце поднялось уже высоко. Оно озаряло лес, голубоватые горы вдали, снег. Самый обыкновенный зимний пейзаж.
Она слышала внизу шаги. Значит, хозяин встал.
На спинки кровати висела ее одежда.
Зеркала тут не было. Она оделась, пригладила волосы, и не волновалась больше – хорошо ли выглядит?
«До церемоний ли здесь, на краю земли?» - вспомнилась фраза из какой-то книги.
Ира спустилась вниз по крутой деревянной лестнице.
Роман хозяйничал на кухне.
-Теперь я рыбу пожарю, - сказал он, - Рыба – основное, что есть здесь зимой. Я ловлю ее в озере. Ее здесь много. Летом я бы лучше вас угостил.
Она опять почувствовала сильный голод. Такой голодной она была только в детстве.
-Я могу помочь?
-Вы умеете варить кофе? Не бурду. Настоящий кофе.
-Чтобы достаточно крепко и, не дай Бог, не закипел?
Он улыбнулся и протянул ей турку. И банку с кофе.
-Вода вон в том кувшине. Плита затоплена.
Они сидели за столом и ели.
-А где я? – спросила она просто, как будто вопрос был не особенно важным.
Он пожал плечами.
-Если бы я знал. Я и сам точно не знаю. Мой дом – поблизости от города. И мне кажется, что все это – отнюдь не на нашей земле.
-Мы умерли?
-Нет. То есть, я не могу сказать точно. Вы как сюда попали?
Она стала вспоминать. Но теперь то, что было, казалось нереальным
- Я ушла в костюмерную... Так устала… Устала так, что слезы текут… И холодно. Холодно. Я лежу в снегу.
-Ясно, - сказал он и накрыл рукой ее руку, - Может быть, для кого-то вы и умерли. Может, вы и не вернетесь назад. А может – возвратитесь…
-Кто же это решает? А вы – вернетесь? Что случилось с вами?
-Мне – некуда. Мой мир погиб, я уверен в этом
-Да что же здесь такое?
- Будьте спокойны. Вы пришли туда, куда должны были прийти. Сегодня вечером мы с вами спустимся в город.
-Да расскажете вы мне или нет?
-Если бы я сам мог это понять…Наша ли это земля, или что-то иное…
Вот лес, за ним – озеро, а если идти по той тропинке, там крутой спуск в низину. В долине лежит город. Там живет немного людей, но каждому из них вы можете верить. По тем или иным причинам, они не нашли своего места в том времени и том месте, где жили. Они приходят сюда измученными. Многие из них положили жизнь за други своя.
Здесь они отдыхают. Здесь они верят, что не одиноки.
-А потом…
-А потом звезды на небе сходятся в крест. И тогда что-то вроде северного сияния. Город пустеет. Те кто здесь жил – уходят туда, где они подлинно нужны, где они найдут свое место… А потом постепенно в город начинают стекаться другие люди.
-Но почему вы знаете это?
-Я остаюсь здесь и после Серебряного Всплеска. Я оставлен здесь – наверное затем, чтобы объяснять все тем, кто придет. Чтобы встречать их. Я просто все это знаю.
-А если я не хочу уходить отсюда? Мне можно остаться здесь?
-Здесь? - он повел рукой вокруг, подразумевая свой дом, а потом махнул в сторону окна – Или там?
-Не знаю… Но не возвращаться.
-Это решаем не мы. А спустимся мы сегодня. И знаю, где вам понравится жить.
-А сейчас?
-Сейчас? – он вдруг улыбнулся широко, как мальчишка, которому есть, чем гордиться – Пойдемте смотреть.
Она накинула куртку, и осторожно ступила за порог.
Он уже ждал ее. А ей хотелось взять его за руку, чтобы решиться наступить на этот снег. Сегодня, когда она не была так замучена и не плавала между небытием и реальностью, она пригляделась к окружающему миру и ахнула.
Казалось, она никогда не видела такого снега. Каждый кристалл мягко горел и переливался на солнце особенным чистым светом.
Каждая ель была воплощением зимней сказки – хоть картину рисуй, да попробуй нарисовать так.
Меж сосен вилась утоптанная тропика шириной в человеческий шаг. Он кивнул, предлагая следовать за собой, и пошел первым.
Минут через десять они спустились к озеру. Вот тут она ахнула уже окончательно. Более дивной картины она не видела. Зеркальная поверхность озера – серебро и хрусталь – и в нем всё отражение неба, розоватых облаков. И высокие, скалистые горы – в снегу и зарослях темного леса, подымающиеся вокруг.
Здесь не могло быть музыки, но она услышала ее – вода всегда была связана для нее с музыкой. Переливы, напевы старинного испанского романса.
Она заплакала. В этот момент душа ее открылась. Будто нашла силы вновь любить, верить, жить.
-Я тоже плакал, когда пришел сюда, - тихо сказал он.- Значит, вы чувствуете красоту так же, как и я.
Они долго сидели у воды на старой деревянной скамье.
Вечер уже накрыл все синевой, когда они подошли к склону горы, полого спускающемуся в низину.
-Помните, как в детстве катались на санях? Как вы любили – самой править…
-Нет-нет, быть за чьей-то спиной.
-Садитесь.
Она обняла его полушубок.
Спуск был долгим, долгим…
Сани остановились на окраине улочки.
Улица была узкой – казалось, два человека тут не разминутся. Каменные дома, темные окна. Жил ли здесь кто-то?
Они свернули на другую улицу, просторнее. Здесь окна у домов ярко светились.
Они подошли к одной из дверей.
Роман дернул за шнурок колокольчика.
Им открыл высокий человек. Молодой старик. Голова его была седой, но глаза пристальные, внимательные, очень живые. Красивый старик. И сил в нем чувствовалось еще много.
-Я знал, что ты сегодня кого-то приведешь, - сказал он Роману.
Такая ласка и расположение от него шли, что ей стало тепло и без очага.
Тут и нашла она дом.
Она могла часами сидеть у ног Арсения Михайловича.
Перед камином лежал мягкий полушубок. Она сидела, щурилась, смотрела на огонь. Он опускал руку от работы – он работал по коже, гладил ее волосы. Она жмурилась и готова была мурлыкать как кошка. Во всяком случае, душа мурлыкала. Это были самые лучшие минуты.
Неожиданно начинался между ними разговор. Он вспоминал прошлое. Блеск выступлений и забавные случаи, которых так много накопилось за жизнь.
Человеческими качествами он наделял лошадей. И будто сам становился конем, рассказывая, как страшно прыгать сквозь пламя.
И блеск кинжалов в его руках, и мелькание факелов, когда он жонглировал ими – все это видела она в его рассказах.
От обид, которые творили люди – отмахивался.
-А, что с них возьмешь…
Но сквозь все это – сквозь препятствия, труд и боль – сделать то, что от тебя зависит красивым – это была главная задача.
Она никогда не думала, что человек может жить настолько душой. Служением красоте. Не оглядываясь на рутину быта. Невыносимо было думать, что такой человек ушел, что больше он не украшает собой жизнь на земле.
Он тоже с интересом расспрашивал ее. Но ей было поведать много меньше. Делала, что могла, да мало могла… Выйти на сцену, и все, что было внутри, в сердце – вынести, донести до сидящих в зале в оттенках не то, что слов – интонаций. Отдать завтрак из сумки, задремавшей на остановке собаке.
А что еще?
У нее была маленькая комната в мезонине. Из окна видна была выложенная брусчаткой городская площадь, старая церковь, заснеженные крыши домов.
Когда она не спала – лежала и смотрела на снег, идущий так медленно и невесомо, что снежинки, кажется, зависали над землей. Но она очень много спала – и никак не могла выспаться. Каждая ночь снимала с души глубинный слой усталости.
Ей никуда не хотелось идти.
Не было нужды заботиться о пище: ее хватало. В погребе стояли мешки с крупой, овощами. Кофе.
Ей хотелось только сидеть у его ног.
Но иногда приходили гости. Бледная женщина, забежавшая ни минуту взять для себя икону – он делал для них оклады из кожи, внимательно посмотрела на Иру.
-Вам не скучно все время ходить в этом? Пойдемте ко мне, возьмите платья.
Женщина была кем-то вроде хозяйки магазина, жила на той же улице.
О плате здесь речь, естественно, не шла.
Но как упоительно было стоять перед высоким старинным зеркалом и примерять – ощущать, как касается кожи нежный шелк, любоваться сложным плетением кружева. Перехватывать талию поясом. Каждое платье было закончено, продумано, было личностью.
А потом женщина проводила ее к витрине с драгоценностями. Все было доступно: острый блеск алмазов и тепло янтаря. Все зависело только от ее желания. Она выбрала колье и серьги из синего авантюрина – напоминавшего звезды в небе.
Но она боялась глядеть на эти звезды.
Сколько сроку ей отпущено быть тут? Она не сможет забыть «каменный цветок», который видела , но куда ей будет послано отправиться? Чему служить?
Дни текли.
Ей казалось - она впервые познала подлинную радость.
Было радостно выходить на улицу и идти. Замереть перед стеной, балконом, деревом. Возможно и там, в жизни, они были так же прекрасны. Но только здесь она научилась это видеть в полной мере.
Она стояла и плакала от этой красоты. Капля, повисшая на стекле, переливалась всеми цветами радуги. Трещины, бежавшие по штукатурке, сливались в сложный, древний узор. Зеленый мох напоминал о воде венецианских каналов.
-И надо уметь всегда, во всем находить это прекрасное, - думала она.
Можно было зайти в любой дом, и увидеть эту красоту в людях. Женщина, работавшая в хосписе, и облегчавшая последние дни уходящим… Ребенок, замечательно игравший на скрипке, в том мире - не любимый родителями. Солдат, подставивший грудь под пули, чтобы не стрелять самому…
Кто-то рассказывал о себе, кто-то молча улыбался. Но везде ее принимали с искренней лаской и желанием о ней позаботиться.
Шла и прошла весна, уходило лето.
Это случилось в ту августовскую ночь, когда падает особенно много звезд.
Был праздник яблок. Город пах ими. На площади сложили большой костер – и искры взлетали в небо. Люди несли яблочное вино, пироги, корзины с фруктами.
Пела скрипка.
А она знала.
Потому что, утром придя, Роман обронил ее другу тихое:
-Сегодня.
Она знала, потому что нынче Арсений Михайлович руки не снимал с ее волос, а иногда наклонялся и целовал их.
А теперь они сидели у костра, и ее голова лежала у него на груди. И она смотрела в огонь, и молилась ему, и время от времени прихлебывала холодное яблочное вино из тяжелой глиняной кружки.
А потом по небу точно прошел всполох. Переливы зеленого первозданного льда качнулись невиданным занавесом. Переливы, сияющие величием сотворения мира. И это было самое прекрасное, что можно увидеть.
…Она подняла голову. Она, оказывается, заснула, уронив голову на руки.
На ней было лиловое платье – простого фасона далекого века. В течение нескольких минут она жила сложной двойной жизнью – еще всё помня, но уже забывая, и осознавая настоящее.
Она в мастерской у мужа – принесла ему ужин.
Он склонился - делает ножны к мечу. Знакомый горбоносый профиль…
Неужели?
Он поднял голову и улыбнулся ей.
Она не успела ничего сказать.
Сухими выстрелами – стук копыт окном. Гость приехал.
Всадник спешился, вошел в дом.
-Это большая честь для меня, что такой великий воин - сделал ножны к моему мечу. Береги своего мужа, женщина, и пусть сын твой вырастет таким же славным воином.
Они вышли на крыльцо – проводить гостя.
Безбрежной гладью лежало перед ними море. И степной ветер пах полынью.
Ведьма
Татьяна Свичкарь
***
Лиля смотрела на воду сквозь чугунную решетку моста, и думала, что теперь темная глубина ее не пугает.
Она часто бывала здесь. Любила природу, а в этом городе было много камня, железа, стекла, но мало деревьев, цветов, воды. Только дождь. Да эта река на окраине.
Вода в ней всегда холодная, течение быстрое.
Глубокой осенью, и весной – ближе к берегам такое красивое кружево льда! Лиля не раз его рисовала. Краски ложились на бумагу, а в голове – целая история. О рыбах, которые живут в темных водах, и отблеск солнца во льду, для них как что-то редкое и драгоценное.
О том, что скрывает дно? Тонули ли здесь лодки? Топились ли красавицы от несчастной любви?
Сейчас Лиле было холодно, очень холодно. Широкое серое пальто, которое она любила за то, что не сковывает движений, продувал ветер…А вода манила. В ней было молчаливое, древнее понимание, обещание утешения.
Лиля всегда чувствовала родство с водой.
Она родилась в маленьком южном городе, где летом земля трескалась от жары. Даже в саду, если день не польешь. Мать включала шланг, бросала под деревья. Лиля присаживалась, смотрела, как прокладывает путь ручеек, строила через него мосты из щепок, пускала в путь лодочки-листья.
В изостудии ей лучше всего давались акварели – нежные, будто слегка размытые дождем краски.
Она знала, что несколько ее работ до сих пор там на стенах.
Один из пейзажей возник по воле случая. Она шла в школу – это были первые числа сентября. И – волшебное утро. Тепло, а тучи опустились до их низких гор, и с гор будто тянется туман, и утро кажется седым. Тепло прощается, уходит – это последнее такое утро между летом и осенью. В полном пламени гроздья рябины, но еще зелень листьев, и тяжелый запах флоксов, и мокрый асфальт, лужи – отражение небес.
Эта картина стояла перед ней весь школьный день, и еще неделю она ее рисовала.
Вторая работа из тех, что отобрал Евгений Леонидыч, была написана в том же году, в ноябре.
Вся листва была уже сорвана, и постепенно темнела, уходила в прах на земле, Тонкие ветки поднимались в небо чисто японской графикой, гроздья рябины покрыл тонкий слой инея. А небо было голубым, горело - и надо было не опускаться душой в эту позднюю осень, а помнить о небе.
-О доме надо помнить, а не о своих красках, - сказала бы мать.
Девчонка заканчивает школу, а в комнате бардак. Кровать кое-как застелена, стол завален рисовальными принадлежностями, стеклянными бусами.
Чешское стекло блестело и переливалось. Как дождь в Лилиных работах. Дома жизнь не играет стеклянными гранями. Она похожа на вагонетку, которую двигают плечом.
Мать воспитывала их с сестрой одна. У отца давно уже была другая семья.
Мать говорила: «Я вас подымала, а он гулять хотел»
Она была маленького роста, плотная. Волосы короткие, с сединой. Весной покупала себе легкое платье, одно, за лето его изнашивала. Осенью одевала какой-то несносимый сарафан, просторную кофту. На лице у нее всегда было одно выражение: терпеливой готовности к борьбе, к одолению жизни. Брови нахмурены до складки меж ними, губы сжаты.
Мать инженер, работала в службе электросетей. Придя со службы, усталая, она обходила еще несколько магазинов, в разных районах города – знала, что где подешевле. Хозяйничала экономно, даже скупо. Обед варила два раза в неделю. Прятала в холодильник, разогревала.
Сестра Катя с детства увлеклась шитьем. Знакомые часто давали матери вещи, которые уже не носили сами. Одевать с чужого плеча было унизительно. Катя перекраивала, перешивала, у нее был вкус. Со временем начала одевать всю семью, а позже – брать заказы. Она и пошла по этой стезе, стала дизайнером одежды.
-Ты бы тоже, - говорила мать Лиле, - Хоть чашки расписывала бы. Что без толку сидеть, время переводить?
В кого Лиля пошла? Был в роду такой Федя-богомаз, дальний родственник по матери. . Федя расписывал церкви, и когда пришла советская власть говорил, что если ему отрубят руки, то он возьмет кисточку в зубы… Его выселили из дома, он поселился в церковной сторожке. Жалостливые прихожанки приносили еду ему, и он писал старушкам то Николу, то Егория.
У них в городе был единственный институт, тот самый, что закончила Катя. Технологический. Мать не сомневалась, что Лиля поступит туда.
Но дочка настаивала – хочет быть художницей. Возможно, мать и не разрешила бы – легла трупом на пороге, но тут Катя собралась замуж, и на какое-то время матери стало не до младшей. Если ей так хочется – пусть отправляется в областной центр, поступает в художественное училище.
Лиля сдала экзамены легко. Но общежития ей не дали. Вахтерша в училище вытащила тетрадь с адресами и телефонами – у кого можно снять жилье.
У нее же, у вахтерши, Лиля попросила разрешения позвонить.
В одном месте комната была уже сдана, в другом оказалось дорого. Наконец, один вариант показался подходящим.
Она поехала.
Старинный дом. Лиля любила такие дома. Фасад – парадный, с колоннами, а двор – тесным, темным колодцем. Крашеный синей масляной краской подъезд, лестница с выщербленными ступенями.
Дверь ей открыла дама лет шестидесяти пяти Волосы были уложены в прическу, на шее – нитка жемчуга.
Дама внимательно оглядела Лилю.
-Надеюсь, мы не помешаем друг другу, - сказала дама и улыбнулась.
***
Комната Лиле понравилась. Теплые солнечные блики лежат на дощатом полу. Окно большое, с балконом, выходит на набережную. Обстановка скромная: кровать с железной решеткой, письменный стол, стул, и у окна – кресло. Анна не знала вкусов будущей постоялицы, и дала самое необходимое, не навязывая своего.
У Анны же в комнате был давно сложившийся, свой, обжитой мир. Постель крытая пикейным одеялом, кружевные накидушки, скрывавшие гору подушек. Диван и перед ним - столик. Буфет, где теснились фарфоровые чашечки и статуэтки.
Люстра, переливающаяся сотнями оттенков хрустальных брызг.
Анна была – вечерний житель. Вечер, и она в кухне, варит какой-то сложный кисель, трет шоколад, заваривает кофе.
Первое время общение ограничивалось приветливыми фразами:
- Не хотите ли чаю – я заварила? Не приносили ли квитанции за квартиру?
Лиля училась у Анны варить кофе, и все время хотелось нарисовать старую даму с острым взглядом темных глаз, седыми волосами в жемчужных бусах.
Теперь шел уже одиннадцатый год, как они жили вместе. После окончания училища Лиля стала преподавателем в школе искусств.
Началось с того, что Анна умудрилась подвернуть ногу.
Постель ее была застелена скользким атласным покрывалом. Перед сном Анна поднялась на цыпочки, чтобы снять книгу с верхней полки, поскользнулась, и мгновение спустя -оказалась на ковре, сидя на подвернутой ступне.
Анна не была бы Анной, если бы позвала на помощь. Она осторожно приподнялась, освободила ногу, попробовала пошевелить пальцами – получилось.
Добралась до кресла, рассмотрела ногу, увидела, что дело плохо – по бокам ступни проступает не синева даже, а чернота, и очень больно…и осталась сидеть в кресле, перелистывая журнал.
Только через час, когда Лиля заглянула к ней, она сказала:
-Деточка, не поможешь мне добраться до постели? И, если можно, намочи полотенце холодной водой.
К утру нога опухла, но Анна, сжав зубы, все же передвигалась по самым неотложным надобностям.
-Перелом, - сказала Лиля, - Или трещина. Доктора надо.
Анна посмотрела на нее грустно. Она сама понимала, что так не обойтись, но мысль о госпитализации вызывала у нее страх.
-Ладно, - решилась она, - Позвоним Олегу. Дай мне записную книжку, пожалуйста.
Этот тон Лиля знала – она называла его «дорогие пожарные, я горю, не заедете ли, если случайно будет проезжать мимо моего дома?»
-Как дела, дорогой мой? Знаешь…я тут случайно…ужасно глупо, но, боюсь, придется просить тебя приехать.
И, прикрыв трубку ладонью:
-Лилечка, ты сможешь через полчаса открыть ему дверь?
Первое впечатление Лили было– на пороге мальчик. Невысокий, изящный, в легкой дорогой куртке. Тон чуть ворчливый, чуть капризный:
-Можно пройти?
Он проходит к Анне, приглаживает волосы. Нет. Не мальчик. Волосы иссиня-черные, с проседью. Восточный человек.
-Ну? – совсем другим тоном, весело и ласково спрашивает Анну, - что у вас случилось?
-Вот, - говорит она с виноватым видом, демонстрируя ножку тридцать третьего размера, но марсианского цвета.
-Много танцевали?
У Лили челюсть чуть не клацает о колено, но у них, очевидно, такой стиль общения, потому что Анна смеется.
А он устраивает в кресле какой-то необыкновенный старинный саквояж, и склоняется над Лизиной ногой.
Пальцы быстро, стараясь не причинять боли, пробегают по ступне то так, то этак. Пробуют повернуть, наклонить в одну сторону, в другую. Несколько секунд Олег ничего не видит и не слышит, и не стоит его спрашивать. Но вот он распрямляется.
-Перелома нет, - говорит он, - Только связки растянули. Ночью спали?
-Шевельнуться боялась.
-Я сейчас сделаю обезболивающее. Но ничего страшного. Эластичный бинт, мази – я сейчас напишу какие, и лежите несколько дней.
Лиле он передал рецепт, и она задержалась в комнате – может, что-то еще будет нужно. Ей казалось, что у Анны вовсе не медик, а гость – из любимых, кого давно не видела. Она расспрашивала Олега о родителях, о работе. Так говорят с ребенком лучших друзей, который вырос на твоих глазах, которого помнишь малышом – любителем сладостей и дворовых игр. С мамой которого обсуждал его детские хвори и редкие двойки.
Олег отвечал ей с тою же лаской, в которой был оттенок почтительности. И удивительно быстро, красиво работал. Туго забинтовал ногу, и уже незаметно, каким-то чудом – у него в руках наполненный шприц, он рассказывает Анне о своих последних операциях, пациентах - и она смеется и не вздрагивает даже, когда он делает укол.
-Мой дорогой, я вас без кофе не отпущу. Лилечка тебе не будет трудно…
К тому времени, как Лиля вносит поднос с кофейником, сахарницей, сливками и маленькой чашкой – Анна уже дремлет.
Лиля наливает гостю кофе и присаживается напротив. Ее заинтересовало лицо. А когда художник в ней побеждает человека, она забывает о робости.
Есть восточные лица грубой лепки, есть – удивительно изящные, как камея. У него – ни то, ни то. Нос – в нем есть орлиное, красиво очерченные губы, глаза – глубоко посаженные. Но именно в глазах все. Взгляд пристальный, цепкий – человека, которому надо понять суть, а не заботиться о том, какое он производит впечатление.
-Я испугался, - говорит он, - Если бы был перелом, ей было бы тяжело это выдержать.
Подчеркнул – ей.
-Почему? Из-за возраста?
-Нет. Она очень чувствительна к боли, и очень тяжело переносила бы беспомощность. Вы заметили, как ей трудно просить об одолжении?
Лиля кивнула.
-Это дорогой для меня человек, - продолжал он, - подруга моей мамы. Мои родители врачи. Им всегда было некогда –то дежурства, то частные вызовы – кто-нибудь просит зайти к больному. С утра до ночи работали. Домой возвращались, чтобы упасть и спать. А когда приходила Анна, это был праздник.
Он замолчал, не умея передать словами свое чувство к Анне.
Он хорошо помнил ее - довольно молодую женщину, такую еще красивую, со светлыми пушистыми волосами. Вечер становился светлым и наполненным, когда она приходила. Казалось бы – ерунда, мишура, но он непроизвольно начинал улыбаться. От нее пахло тонко – дорогими духами. У нее на груди переливались бусы. Он помнил, как совсем малышом, все тянулся их рассмотреть, и Анна порвала нитку, и ссыпала сверкающие шарики ему в ладони – играй.
При ней мама ставила пластинки, и они танцевали, Анна приглашала танцевать его отца, и это было так красиво. И был чай, и женский смех, и все кругом сияло отражением улыбки Анны.
Он до сих пор не мог говорить с ней иначе – не как врач с больной, не как молодой человек со старухой, но как мужчина с женщиной. Так говорил с ней его отец, и позже – всегда – все мужчины.
Когда отец умер, Анна, легкая, бесхарактерная, мало что умеющая Анна вытянула его мать.
Она не уходила от них, стояла на коленях, держала голову матери, лежащей на диване, целовала ее, прижимала к груди, плакала, и тут же говорила об отце – помнишь, Вика, помнишь?
Видимо, это было то, что тогда его матери было нужнее всего – говорить и плакать, плакать и говорить.
А потом Анна принесла платье: шелковое платье, синее, с розами. И заставила мать встать перед зеркалом, потому что это ужас что будет, если такое платье попадет в чужие руки.
-Я не могу, - отнекивалась мать, - Мне теперь…
-Хоть спи в нем, - твердила Анна, - но оно твое…
И мать стояла перед зеркалом, и ощущала прикосновение мягкого шелка, и платье стекало по ней, почти до полу, облегало («Ты в нем королева» – Анна), и видно что-то просыпалось в матери, потому что через некоторое время она уже говорила:
-Здесь глубокое декольте. Сюда нужно нитку жемчуга.
-У меня есть некрупный, - отвечала Анна, - У тебя длинная шея – будет замечательно смотреться.
Анна любила жемчуг. Он смотрел на нее, отвернувшуюся к стене – между локонами совершенно седых волос, и воротом халата – привычно мерцали бело-розовые зерна.
-Скоро она поправится? – шепотом спросила Лиля.
-Несколько дней полежит.
Лиля разливала кофе – в маленькие чашечки, но очень крепко, как учила ее Анна.
Они перешли на полушепот, чтобы не тревожить больную.
-Зайдите ко мне завтра, в городскую больницу. Хирургическое отделение знаете? Белое, двухэтажное здание справа от входа, у самой ограды. Не нужно Анне тратиться на лекарства, я все дам.
-Всегда удивлялась, - сказала Лиля, стыдясь немного своей наивности, - Я понимаю, что здесь, у Анны – это совсем нестрашно. Но выглядит-то – ого! Я смотреть боялась. Как вы свыкаетесь видеть то, что каждый день видите?
-Вы про операции? Но нас же к этому в институте готовят много лет. К этому привыкаешь, то, что вы имеете в виду – вздор! – он слегка махнул рукой, - Но вот детским хирургом я вряд ли смог бы быть - тяжело видеть, когда ребенок страдает. Онкологом - тоже. Многих сейчас вылечивают – очень успешно. Но остается кто-то, к кому надо ходить, успокаивать, обнадеживать… Говоришь всякую ерунду, а сам видишь, что человек уходит. И родственники это видят, и уже не верят тебе.
Лиля начинала понимать, почему с этим человеком так ласкова Анна. Он еще не стал циником, как многие от этой профессии. Может, он был циничным на словах, но ему все еще было жаль людей.
-Так не забудьте завтра, после обеда зайти ко мне – за лекарствами и рецептом, - сказал он, прощаясь.
…Анна проснулась только к вечеру, лежала задумчивая, умиротворенная. Ей уже было легче.
-Приятный у вас знакомый, - сказала Лиля, подавая ей ужин.
-Да…Очень хорош. Я думала, его судьба сложится более счастливо. Он талантлив. По-настоящему талантлив, как врач. Он с детства видел для себя - только это. Кошек лечил, собак. А потом – сколько сидел за книгами! Он считал, что это непростительно – когда что-то нужно знать, а он знать не будет. Но на работе пока не оценен. Там старые кадры – не сдадут ни пяди. Куда там – дать дорогу молодому, способному! Они будут сбрасывать ему – самое сложное, и его же ругать, чтобы не зазнавался.
И с женой разведен, живет один, - Анна приподнялась, устраиваясь поудобнее в подушках и потянулась к чашке с чаем.
***
Лиля собиралась в храм, на пасхальную службу. Она уже несколько лет ходила так – к полуночи, и уже Пасха не в Пасху была ей, если не услышать от священника первое – торжественное и радостное:
-Христос воскресе!
Анна каждый раз переживала:
Лилечка, неужели на всю ночь?
Опасностей ей всегда представлялось много. Еще совсем холодно, снег не стаял, а на Лиле – тонкое пальто и павловский расписной платок. Заболеет непременно. А шальные ночные машины? А злоумышленники?
У Лили прозрачные глаза смеются:
-Да кто ж в пахальную-то ночь…
-И Александра Меня на рассвете убили, и оптинских монахов – на Пасху.
-Ну я-то не праведница, чтобы в такое время кто-то… Анна, не пугайте!
Она даже засмеялась. Тронула грудь, показывая, что крестик при ней, и как-нибудь все обойдется, и вышла.
На улице она остановилась и вдохнула воздух. Пахло волшебно. Весной, самой ранней, самой тонкой, освященной благим дыханием пасхальной ночи. Дуновением весны – водою, скорым разливом. И здесь, в их темном дворе, где не мешал свет фонарей, столько звезд можно было увидеть - все небо в искрах. Открытое небо. Сегодня о чем ни попросишь – сбудется.
Лиля шла, время от времени закидывая голову, и закрывая на несколько мгновений глаза,
Надо было напитаться весной, как губка.
Идти было недалеко: миновать парк, а потом еще два квартала. В парке, в двенадцатом часу, еще много было молодежи. И не все, верно, знали, что вот-вот праздник. Мат-перемат, пиво… Лиля ускорила шаги.
А у храма, конечно, уже собралась толпа.
Храм был новый. Когда-то здесь стоял просто барак – молельный дом. В девяностых на его месте решили строить церковь – место намоленное… О пяти куполах поднялся храм в честь Рождества Христова.
Лиля раз здесь рисовала. Зимою увидела: проходил священник. Среди белых падающих хлопьев – как черная птица. Лиля торопливо набрасывала прямо в блокноте. Снег – с небес. И птица, не совсем житель земли. Связь земли с небом.
Сейчас Лиля вошла не в центральную дверь храма, а в правую, боковую. Там у входа торговали свечами.
К этому часу, когда заканчивалась вечерняя, в храме стояла нестерпимая духота. Множество горящих свечей, обилие людей – и нечем было дышать. Лиля вспомнила, как в прошлом году, когда она была здесь, и приезжал епископ – народу пришло столько – руки не поднять, чтобы перекреститься. Но ангельски пел хор, и только благодаря высокой, светлой печали голосов, завороженная ею, Лиля и отстояла службу.
Но в настоящем раю Лиля почувствовала себя, когда вышла на улицу, и ртом начала хватать холодный, свежий воздух.
Она купила свечи: медово-желтые, жуть липнущие к пальцам: зажечь за себя и Анну. И подумала, что когда зазвонят колокола – непременно наберет ее номер по мобильнику, чтобы Анна хоть звон услышала.
Сегодня, как никогда, можно было просить о сокровенном, и Лиля, не дожидаясь общей молитвы, не подойдя даже ни к одной из икон, беззвучно шевелила губами.
-Господи, я так устала жить с пустотою в душе… Или нет: я устала идти через пустыню. То что я вижу временами – когда рисую, или забываюсь мыслью, или нахожу схожее в людских душах – только ли это мираж? Мираж красоты, вечной истины? Пусть цель моя будет далеко, очень далеко – искоркой – на краю этой пустыни, пусть я буду сворачивать не на те пути, но дай мне придти – к предельной насыщенности чувствами – каждой минуты бытия, к подлинному осознанию красоты жизни. И дай мне спутника, Господи, ибо я слаба…Я только из ребра, Господи, дай же мне того – из чьего ребра я. Дай мне знак, Господи, что я встречу его в этой жизни!
Она подняла глаза. Перед нею была икона Спасителя, нарисованная так, что ярко она видела краски – золото, пурпур, но не черты лица.
Она вспомнила другой храм, в Ивановке, полуразрушенный, служивший в советские годы складом для удобрений. Химия разъела стены, но когда она вошла – и сквозь потемневшую от времени штукатурку вдруг проступил лик Христа, его огромные глаза…
В них была – Вселенная. Все принимающая, ничего не отвергающая.
Все будет понято, и обретет свое место, В этой гармонии всепрощения был такой покой, что Лиля склонила голову, как путник, который наконец может расслабиться, и поняла: родное.
С той поры она и уверовала.
Храм стих в преддверии торжества. Внезапно стоявшая слева от Лили девочка в белом платочке, покачнулась и начала медленно, картинно, с разворотом, падать. На глазах Лили впервые падали в обморок, и она не сразу поняла, что случилось. Но девочка уже лежала у ее ног, и лицо ее было таким же белым, как платок.
Старушки засуетились вокруг, но без аханья и оханья. Деловито - видимо, картина была привычна.
-Ну-ко, подымай ее.
-На скамеечку, сюда вот давай посадим.
-Воды передайте! Воды говорю, кто-нибудь передайте!
-Нюра, подвинься!
Бабка-калека, вольготно расположившая на лавке и себя и костыли, с неохотой чуть сдвинулась. Девочку усадили, спиною облокотив о колонну, и еще придерживали. Но она все никак не приходила в себя и была также бледна. Ей подымали голову, брызгали в лицо водой, но голова тут же падала на грудь. Несколько раз девочка шевельнула губами, точно засыпающая рыба на берегу.
-Зря они это сделали, - подумала Лиля. Она вспомнила: человека, упавшего в обморок. надо оставить лежать так – чтобы кровь к голове приливала. И ей бы еще воздуху…
Боясь своей смелости, Лиля вмешалась:
-Ее надо вынести на улицу…
Одна из старух, та самая, которая брызгала водой, обернулась:
-Так нельзя сейчас уходить! Грех!
-Ей на воздухе лучше будет, - робко настаивала Лиля.
-Ничего, - с привычной жестокостью к человеческим слабостям отвечали ей.
Священник бы разрешил. В этом Лиля не сомневалась. Но все священники были сейчас в алтаре.
-Пожалуйста, - шепотом призывала Лиля, - Давайте ее вынесем…
И кто-то протиснулся ближе, одним легким движением поднял девочку и понес к выходу. Лиля поспешила следом, потому что это она предложила, и значит - должна побыть с девочкой, пока та не придет в себя.
Она пробиралась меж людей и следила, чтобы с девочки не слетели туфли – на ней были разношенные лодочки.
…У церковной ограды стояли несколько скамеек. Мужчина уложил девочку, присел рядом, взял ее тонкое запястье. У него были на руке часы. Старые, «Победа», с секундной стрелкой.
-Все хорошо, - сказал он, потому что она уже начинала осознавать себя, - Только не вставай пока.
На ней были вязаная кофточка и юбка. Мужчина сбросил куртку, укутал ее.
-Мне лучше, - тихо сказала девочка. Она видимо поняла, что произошло.
-Как тебя зовут?
-Катя.
-Хочешь, я отвезу тебя домой?
Она подумала несколько секунд.
-Нет, не хочу…Я так ждала…
-Тогда посиди здесь. Сейчас выйдет крестный ход, и ты все увидишь.
Катя кивнула, и неуверенно попробовала сесть. Мужчина помог ей.
Все это время Лиля стояла зрителем.
-Где твои вещи? Я принесу, чтобы ты могла одеться, – предложила она.
-На вешалке пальто, синее такое, оно сверху…
Лиля кивнула. Она еще успела принести пальто, и Катя только вдевала руки в рукава, когда двери храма отворились. Сперва шло духовенство, потом миряне. Лиля уже видела это, и ей вновь показалось, что вокруг храма потекла огненная река – горящих свечей. Мужчина вынул спички, взял у Лили свечи – она все еще машинально сжимала их в руке - зажег. Одну передал Лиле, другую Кате.
Они опоздали идти – теперь крестный ход пришлось бы догонять. Лиля наклонилась над маленьким пламенем свечи. Ей хотелось поцеловать его, как целуют икону, присягнуть ему. Она склонялось, пока горячий воздух не обжег губы.
-Опали меня огнем, Господи, только чтобы жизнь моя не прошла впустую, не утекла равномерно и серо, как песок в часах…
Вот уже процессия в воротах – огоньки наполняют двор. И поднявшись на ступени к дверям храма, обернувшись к прихожанам, отец Павел провозглашает - много раз за жизнь повторенное, и все-таки с ликованием первого раза:
-Христос воскресе!
-Христос воскресе! – гулом отвечает толпа.
И снова, и снова. И - в сияющую, залитую огнями церковь.
-Я сейчас вернусь, - мужчина поднялся.
Через минуту они услышали шум машины, подъехавшей к воротам, и он уже шел к ним через двор.
-Поехали, Катя. Не надо тебе сегодня больше там стоять.
…А Лиля еще вернулась в храм, но не надолго. Напряжение, страсть в молитве давались ей ненадолго – на несколько минут. Ей не хватало сил с тою же внутренней силой молиться часами. Сегодня ею все было сказано. Она приложилась к иконе Спасителя, перекрестилась и вышла.
-Пожалуйста, Господи! – сказала она небу – не черному сейчас, но отливающему серебром звезд. И это «пожалуйста» было - «помни, о чем я тебя просила…»
***
Лиля ругала себя за то, что надела не сапожки, а туфли. Если на тебе – лодочки на шпильках, следует идти в театр, или хотя бы путешествовать по асфальту. Она же, после того, как закончились занятия в студии, отправилась в городской парк, именуемый Березовой рощей, чтобы посмотреть – насколько тут стаяло, и можно ли на следующее занятие привести сюда ребят.
Дорожки выглядели вполне прилично: снега здесь уже не было. Но вид отсюда показался ей не очень. Она еще полезла на холм, откуда все было видно замечательно: и раскинувшийся в долине меж гор – город: крыши домов, купола церквей, и Волгу вдали, и огромное, по-весеннему глубокое и синее небо.
Вот тут обувке и пришел кирдык. Она сперва провалилась в жидкую грязь, прикрытую сверху слежавшейся листвой. Чертыхаясь, попыталась оттереть измазанную туфлю носовым платком. Поняла, что ей это не удастся. А минуту спустя не заметила еще одной ловушки – и в туфли полилась ледяная вода.
Теперь нужно было возвращаться домой, и побыстрее.
Кое-как Лиля спустилась с холма, и осторожно пошла по улице. Хотя терять теперь было вроде бы нечего: мокрая, грязная, и замерзшая. Но на туфлях налипло столько грязи, что они были скользкими. Она боялась подвернуть ногу, и сломать в довершение каблук. Новую обувь купить сейчас было не на что.
Перед большой лужей она беспомощно остановилась: не зная – плюнуть на все и попробовать перейти ее вброд, или обойти вон по тому краешку, держась на ветки кустов. Она раздумывала с полминуты.
-Проходите же, - сказал позади немного ворчливый голос. Потом крепкая рука взяла ее под локоть и помогла переправиться на ту сторону.
Ей показалось – она узнала этот голос. В вечерних сумерках она вгляделась – и точно. Смоляные волосы…
- Олег?
-Лиля? - и после паузы, - Как поживает Анна?
-Уже ходит по квартире с палочкой, почти не жалуется.
-Ну, она и не будет жаловаться, - сказал он.
Они шли рядом – видимо, обоим было в одну сторону. Но он все же уточнил:
-Домой сейчас?
-Да, занятия окончились. А вы?
-Даже не знаю, - сказал он.
Олег смертельно устал. Дело не в том, что у него было четыре операции, и не в том, что на него наорал завотделением – хам, любивший устраивать разносы по поводу и без оного. Есть такие люди, которые могут чувствовать себя хорошо, только продемонстрировав свою власть, унизив другого.
Но сегодня в приемной покое у Олега на руках умер человек. И не шапочный знакомый – одноклассник. Часть детства ушла с ним.
По всем законам, божеским и человеческим – Сашка должен был умереть еще там, в покореженной машине. Но этот парень со «скорой», Герман, каким-то чудом держал его до больницы. И Олег еще пытался что-то сделать, хоть Сашка лежал без сознания, и ничем помочь уже было нельзя.
За это он и получил от начальства – нельзя принимать безнадежных – заведующий, правда, сказал «таких тяжелых», а надо сразу везти их в областной центр. Олег, конечно, не смолчал, и было короткое, грязное выяснение отношений. Заведующий кричал, что Олег зарабатывает дешевую популярность, а Олег – что он хоть сейчас уйдет: или работать по совести или не работать вообще.
Но уходить в общем-то было некуда: в их городе имелась только одна больница, и в отделении Олег был ведущим хирургом. А уехать – хотя и звали его в тот же областной центр – значило бросать родителей или забирать их с собой.
-Старое дерево с корнями не пересаживают, - сказал отец, когда они обсуждали эту возможность.
Родители жили отдельно, но когда сын рядом – в десяти минутах ходьбы, это совсем другое, чем вызванивать его из другого города. Отцу было под восемьдесят, и он перенес инфаркт. У матери с годами отказывали ноги. Олег об этом не забывал.
Теперь ему хотелось куда угодно, только не в тишину своей квартиры. Анна была одной из тех немногих, кому он доверял. И эта милая девушка, ее жиличка – она была, во всяком случае, тактична… Вульгарность он порой допускал, иной раз терпел рядом с собой девицу, о которой думал, что у нее и трех мыслей в голове не наберется. И все же, когда на душе тяжело, лучше, чтобы рядом был человек, рядом с которым можно не только говорить, но и молчать.
Впереди замигала вывеска кафе: свечка оплывала неоновым воском.
-Зайдем? – спросил он.
Это получилось не просто небрежным вопросом. В его тоне звучала просьба.
Лиля очень редко бывала в кафе. На то же мороженое цены здесь были втридорога, а она берегла то, что могла позволить себе сэкономить от зарплаты. Прежде всего, на краски, кисти, бумагу. Ну и книги, диски. Музыка помогала ей работать. Часто, когда Лиля рисовала – она надевала наушники, включала плеер. Мелодия помогала удержать настроение.
Они сели за столик у окна. Здесь была полутьма – лишь падал косой свет от уличных фонарей. Освещен был противоположный угол кафе, где за стойкою ждал бармен.
Лиля не стала раздеваться – ей все еще было холодно. Она только расстегнула верхние пуговицы пальто.
Олег принес коньяк, бокалы, коробку шоколадных конфет. Лиля подумала, что, наверное, сидеть вот так - для него привычно.
Он разлил коньяк, не спрашивая: ей полбокала, себе – полный. Сразу же выпил и налил себе еще.
Он даже не попытался сказать тост, и вообще не развлекал ее. Сидел, опершись подбородком на руку, задумавшись.
Лиля почувствовала его усталость. Подумала, что она совсем иного порядка, чем у нее. Она чаще, чем физически, уставала морально – от своих замыслов, от напряжения творческой мысли. Но она же не спасла ни одного человека
Полгода спустя Анна будет почти кричать на нее:
-Нельзя так умалять себя! Ты думаешь всех, кроме подвижников от медицины надо просто передушить за никчемность?
Сейчас это благоговение только просыпалось в Лиле. Она так любила жизнь. А он ее возвращал тем, от кого она уходила.
Олег же просто сидел, прислушивался к тому, как все расслабляется внутри, и был благодарен девушке за ее молчаливое присутствие. Это все равно, что просыпаться от страшного сна, держа чью-то руку.
-Поехали ко мне, - сказал он так же просто, как предложил зайти в кафе.
На улице шел дождь. Первый весенний дождь, который окончательно смоет снег. Волосы Лили покрылись мелкими каплями, засияли в свете фонарей. Олег стер влагу ладонью, прижался губами к ее волосам, ощутил, как и она прижалась к нему – еще скованно, но была в ее движении детская искренность – она хотела быть с ним.
…Ночью на постель вспрыгнул кот. Еще полу-кот, подросток. Он шел по пушистому пледу, шел изящно, бесшумно и был почти невесомым. Он шел по дорожке из лунного света, который падал на постель, пробиваясь между штор.
Лиля не спала. Это было слишком сильно ощущение. Она лежала на спине, и горячая рука Олега, спящего – тяжелая, бессильная сейчас – на ее груди. Она наклоняла голову так, чтобы коснуться губами его пальцев.
Никогда и никто не волновал ее так. Он, ее чувство к нему было много больше того, чем она могла бы выразить в своих картинах. Служить ему – хоть в мелочах – о, вот это было её дело.
Котенок улегся возле ее лица и замурлыкал. Здесь был его дом. Он останется здесь и завтра, и на всю свою кошачью жизнь. А ей – какое место будет здесь? Вернется ли она еще раз сюда?
Рассвет уже занимался, а она лежала и тихо плакала. В этих слезах было: восхищение Олегом, жалость к себе и зависть к коту.
Утром, пока Олег брился, она торопливо одевалась, чтобы он не разглядел ее поношенного белья. И умыться она за это время успела – в кухне. Даже осмелилась включить чайник.
-Сейчас будем завтракать, - сказал он, появляясь.
На нем были отглаженная рубашка, галстук. Она застеснялась своего трикотажного платья – «и в пир, и в мир»…
Он нарезал колбасу, сыр, разливал чай, не позволив ей помочь. А она все вглядывалась в его лицо, пытаясь понять – что же он думает теперь о ней, стала ли она хоть немного нужна ему? Обычно интуиция ее не подводила, но сейчас она не могла понять ничего.
-Едем? – спросил он.
На часах была половина восьмого. Она знала, что к восьми ему нужно быть на службе.
Лиля не сказала ничего, ни о чем не спросила.
У него была черная «десятка».
«…Моя смерть ездит в черной машине – с голубым огоньком…»
Лиля так ясно услышала голос Гребенщикова, как будто на ней были наушники.
Олег остановил машину у подъезда. Лиле только оставалось подняться к себе домой.
Олег ничего не сказал, только накрыл рукой ее руку.
-Счастливо тебе, - сказала Лиля.
Она подхватила пальто, и стала подниматься по лестнице.
Впереди был долгий пустой день. А если он не позвонит, то и… Она судорожно вздохнула и достала ключи.
***
-Как красиво… - тихо сказала Анна.
Лиля не очень любила, чтобы ей смотрели через плечо, но работа была почти закончена, и теперь было можно. Она провела рукой по лбу, как бы снимая паутину, и сама всмотрелась в картину.
Обычно она начинала понимать – получилось или нет, удался ли ей замысел – не сразу, через несколько недель. Но эта вещь была ей особенно дорога, она тянула к себе и завораживала.
Городскую площадь Лиля «состарила». Перенесла ее - на век - назад. Окружавшие площадь дома с колоннами, ныне смотревшиеся архаично, на картине ожили и зажили своей жизнью.
Новогодняя или рождественская ночь. Сугробы по краям площади высоки. И светится огнями и серпантином наряженная елка. Ночь маскарада. Музыка – глядя на картину и Лиля и Анна ее явственно слышали – каждая свою.
И все, кто пришел на гулянье – в костюмах. Веселье - почти детское - в разгаре. А эту даму господин уводит с площади. Он обернулся к ней, предлагает ей руку. Лица его не видно – лишь статная фигура в черном.
А на ней шубка из чернобурки – мех точно снег, идущий с ночного неба. Волосы убраны в высокую прическу и ничем не покрыты. Она подает спутнику руку – узкую руку в кольцах, но не смотрит на него: она вся ушла в себя. И взгляд ее – так решаются на крестный путь…
Анна смотрела на женщину. Она напоминала ей ее мать – когда та узнала, что отец не вернется из лагерей. Она не видела больше «декораций старины». Только лицо…
-А почему он больше не женился? – вдруг спросила Лиля.
Вопрос прозвучал бесцветно, почти без интонаций, но Анна поняла, что в этом было – доверие, и не надо отделываться шуткой или скользящим ответом.
-Не знаю, - сказала она, - Он очаровательный юноша, но очень самолюбив. Мне кажется – тогда он пережил большое унижение. Она сделала аборт уже на таком сроке…И сразу снова вышла замуж.
-За богатого?
Анна свела брови.
-Нет…по-моему нет. Вероятно, этот человек просто мог держать ее в руках. Ей это было нужно, чтобы ей хотя бы так уделяли время. А Олег…ты видела…у него свобода какими-то урывками, и чаще всего, когда уже совсем нет сил.
Лиля кивнула. Когда она заходила к нему за рецептом для Анны - еле в коридоре за рукав ухватила. И потом, у него в кабинете… Он всем был нужен. Если у него не звонил телефон, то он объяснял что-то зашедшему. Потом впивался в бумаги. И уже его звали – срочно больного поглядеть.
-Исключительный юноша, - повторила Анна.
Юноше было под сорок. Имела ли в виду Анна, что вне работы он почти не имел опыта жизни, или просто сравнивала его годы со своими.
-Я дошла до маразма, - сказала Лиля, - Рисую варианты. Аппендицит или автокатастрофа – неважно. Главное, чтобы он в этот день дежурил. Привозят меня, всю такую из себя сложную, и почти безнадежную…бледную и красивую, например, с ножом в спине.
Дура? Да ни одна блондинка не сравнится…
Анна почти хихикнула.
-Он носит кольцо, - продолжала Лиля, - Серебряное, на правой руке. Наверное, обручен с какой-нибудь лохушкой-медсестрой, Клавой Шиффер больничного разливу…
-Лилечка, - нежно сказала Анна, - Как бы ты сейчас ни мучилась, ты еще любить не умеешь. Ты молиться умеешь – ты говоришь избраннику: да будет мне по слову твоему. А все гораздо проще, поверь.
-Даже с ним?
-Даже с ним. А что такое он?
-А что такое я рядом с ним? – Лиля говорила, как сама с собой, - В нем все в превосходной степени. Начиная от того, как он одет. Изысканно – цепочки для часов не хватает. Он знает все на свете, уверенно знает. Его слушаешь – открыв рот. Он делает – по настоящему нужное, не то, что я… Способен на жест, на поступок – ведь не за деньги, как все сейчас - копейки не возьмет, спасая. А я что? Так, дуновение… Нет настроения – и я ничего не могу? Что я сделала? Исправляю за детьми каракули – вместо: точка, точка, огуречик – человечка рисую? Две картины на выставку отдала – вот моя победа!
Анна помолчала.
-Знаешь, какая моя любимая фраза из Грина? – вдруг спросила она, - Помнишь «Дорогу никуда»: «Что милая? Беззащитно сердце человеческое? А защищенное – оно лишено тепла – не хватит даже, чтобы согреть руки». Так вот – твоего тепла – хватает, чтобы другие грели руки. А он – как бы ни был хорош – старается защитить сердце. И он в этом преуспеет, поверь мне.
Анна поднялась с кресла, тяжело поднялась – опершись на Лилино плечо, и побрела к себе. Ей надо было полежать.
Лиля тоже свернулась калачиком у себя на диване, надела наушники…Испанский романс сейчас звучал ей, переборы гитары. Рябь по воде, лунный луч по волнам.
Она вспомнила то, что сто лет не вспоминала.
Виденное на практике, на этюдах, когда они ездили за город – озеро Ведьмы. Стало ли оно нынче местом, куда идут туристы, или заросли к нему все дорожки? Лиля вспомнила черное зеркало воды, и кувшинки, неподвижно - лежащие на глади, или чуть тревожимые рябью… И легенду, о девушке, утопившейся здесь от безнадежной любви, и сделавшейся ведьмой.
Было ли той – страшно уходить в это озеро, навсегда сливаться с ним?
-Иногда, - услышала она рассказ у костра, – тут можно дождаться…Если тебе очень нужно, приди и жди… Заклубится над озером туман, и встанет она. Прекрасная – рыжие волосы, по плечам, и до ног струятся плащом. Она идет – как древняя пророчица, как воительница любви. Потому что она уже ничего не боится. И она скажет – в чем тебе, именно тебе искать счастья.
Но в чем сейчас могло быть Лиле счастье – кроме, как в его имени? После той ночи они встречались иногда. Иногда – это было единственно точное слово, потому что она не знала – когда он позвонит и позовет ее и позовет ли вообще.
Она держала телефон в руке. Не выпускала. Рисовала, а в другой руке был телефон. День, и два, и три - тишины, и тихих слез по ночам. А потом – звонок. И на телефоне – его имя, и в нем звучанье рушащегося снега, и рушащегося – ее сердца.
-Да?!
Наверное, там, он улыбался ее торопливому, задохнувшемуся счастью, ее готовности – спешить к нему: куда угодно, и когда угодно.
-Заехать за тобой сегодня? – спрашивал он.
-Да!
-После семи, - он был немногословен, он больше ничего не добавлял.
А дети в студии дивились ее рассеянности.
-Рисуйте сказку! – говорила она им, - А сама все стояла у окна. И не подходила, и не смотрела, как рисуют они. Ждала, хотя до семи было еще далеко. За окном цвела сирень. Сквозь белые гроздья, как сквозь штору, она вглядывалась в дорогу, прислушивалась к шуму редких машин.
Город был слишком мал. Но он привозил ее к себе. И не было нескромности кафе, где их могла бы узнать каждая собака. И унизительности гостиниц или выездов на природу.
Даже ожидание его звонков - это была капля меда. Но такая золотая, такая сияющая, такая сладкая…
Потому что впереди еще жила надежда.
Хотя он ни слова не говорил о будущем. А Лиля – как верно угадала Анна – и не смела спрашивать. Что будет, то будет, только не отнимай то, что теперь… Дай слушать его, смешить его, беречь его сон, и каждое его прикосновение ощущать, как саму жизнь – подлинную, полную жизнь, которая, наконец, была дана ей.
***
На занятиях сидела младшая группа. Лиля прочитала ребятам отрывок из «детей подземелья», и раздала уголь.
Хрупкий уголь передал черноту подземных сводов. Маленькая Маруся с куклой, прижатой к груди…
У каждого должна быть любимая игрушка. Лиля старалась, чтобы те часы, которые дети проводили в студии, стали для них дороги.
Остались считанные уроки до конца учебного года.
Лиля слышала, как малыши обсуждали – кто куда поедет с родителями на каникулы. Звучали, ставшие привычными в последнее время русскому уху названия турецких курортов. Впрочем, упоминались и Сочи, и Адлер, и близлежащие деревни.
Лиля подумала, что ей – на протяжении длинного отпуска – можно вставать на рассвете. Не затем, чтобы бегать – она просто не сможет заставить себя бежать на глазах у людей. Но утром природа необыкновенно хороша – можно уходить в парк, в лес…
Она подумала о своей мечте – завести собаку. Наверное, Анна не будет против.
Еще надо было сходить в парикмахерскую.
Чуть ли не впервые в жизни она в последнее время занялась собой. Покупала в киоск журналы и задавалась вопросами: какая помада сочетается с тенями перламутрового цвета, и какие джинсы модны в этом сезоне?
До этого она думала: образ. Образ может быть настолько законченным, настолько своеобразным – что прекрасен сам по себе, вне отношения к моде. Старушка в старинных кружевах и с зонтиком. Рыжий парень в тельняшке, заснувший на лавочке в парке. Девушка с длинными ногтями, выкрашенными черным лаком и настороженным взглядом жительницы Тьмы…
Ее собственный образ до этого был прост: очень мягкие и удобные джинсы блекло-голубого цвета, черные водолазки. Верхняя одежда – достаточно теплая и не стесняющая движений. Широкое пальто – на осень, и куртка-пуховик на зиму.
А волосы Лиля просто забирала в хвост, или заплетала в косу – чтобы не мешали.
Теперь она пошла в парикмахерскую, но не умела объяснить толком, что ей надо. Модные картинки в журналах сбивали с толку. Сделать египетскую челку? Вертикальную химию? Выкрасить волосы?
Парикмахерша – толстая тетка с обесцвеченным пучком, собранным резинкой, мяла Лилины волосы
-Да… надо красить. А то у вас цвет какой-то мышиный. Прямо не знаю – стричь если, так они тонкие, лежать не будут. Если только будете укладывать каждый вечер.
-Как укладывать?
-С любыми волосами надо возиться, - наставительно сказала парикмахерша, - Ну химию вам сейчас сделаю, думаете, так и будет – встала с кресла и пошла шесть месяцев гулять? Полно таких ходит – на голове, ой выразилась бы, что у меня муж говорит, да неудобно… Не знаете чего делать, да? Ну, давайте попробую по своему разумению.
Когда Лиля глянула в зеркало – на нее смотрела модная женщина, у щек волосы короче, дальше спускаются на плечи, прядки светятся, золотисто рыжие как осень.
Впервые Лиля подбирала для себя косметику, духи.
Юбку купила, длинную, черную в алых цветах – цыганская юбка. Туфли на каблуке.
-Замуж собралась? – спрашивали женщины-коллеги.
Девчонки из старшей группы оценивали с подкупающей искренностью, и приятно ей было это слышать:
-Ой, Лилия Павловна, вы такая красивая!
Анна оказалась не только не против собаки, но и почти пришла в восторг:
-Лилечка, я давно хотела! Но ты знаешь, с моими ногами – гулять… И еще – я ее забалую. Ты у меня ее, пожалуйста, отбирай…
Через газету «Из рук в руки» они выбрали объявление. «В добрые руки…кокер-спаниель…недорого…»
Приехал мужчина. Следом за ним из машины выскочил энергичный песик. Золотистый, шерсть струилась, как шелк. Песик был весел – он приехал с хозяином гулять. Он не знал, что его сейчас продадут.
-У жены, понимаете, аллергия, - грустно сказал мужчина, - Она его сперва, любила. Шапочку связала, чтобы уши не тонули в миске. А потом, когда увидела, что я вечерами с ним вожусь…
И тут же, торопливо:
-Команды – он знает! Даже ползать умеет по ковру за мячиком. У меня его уже просили, но там такая женщина… Ему бы там плохо было. А вы… чем его сегодня кормить будете?
Прижался щекой к ушастой морде, передал Лиле поводок. Машина уехала, а она осталась с собакой в обнимку и чувством, что ей дали на подержание чужого ребенка.
Пса звали Терри. Первые дни он вел себя как гость: относился к Лиле и Анне дружески, но все время старался держаться возле входной двери. Так прыгал на каждый звонок! На прогулках не отрывал нос от земли – искал знакомые следы.
Но с Анной всем было хорошо. И как-то, вернувшись с занятий, Лиля увидела картину. Спаниель блаженно развалился на заваленном подушками диване, Анна же, устроившись на краешке, осторожно расчесывает щеткой его роскошную шерсть, и разговаривает, как с ребенком.
-Сейчас мы еще правую лапку…вот так…чтобы никаких мерзких колтунов…мы немножко потерпим, а нам за это печенье.
Терри жевал творожное печенье, доверчиво подставляя живот. И Лиля впервые заметила, что у него были и вправду глаза ребенка, который уже бесхитростно привязался к ним.
С Олегом же все оставалось сложно, очень сложно. Лиля была робка необыкновенно. Не надоедать ему самой, не показываться лишний раз на глаза. И самое печальное, что такая политика оказалась правильной. Будь она настойчивее, предъявляй какие-то права на его время – он уже давно сказал бы ей: «Нет».
А так – это были редкие праздники - встреч, но они были.
Как-то в выходные он взял ее «на природу». Они поехали в старинное село, куда до сих пор частенько приезжали рисовать художники. Широкие тихие улицы, дома – в деревянном кружеве наличников, желтые солнца подсолнухов…
Неподалеку от села бил родник. Считалось, что он находится под покровительством святого Николая Чудотворца. Узкую дорогу, ведущую к роднику, окружали горы. Сосны, растущие на их склонах, кажется, уходили в поднебесье.
Неподалеку от родника, на склоне горы они разбили палатку. Здесь росло много полыни. Она сидела, перебирала в пальцах, растирала серебристые веточки, вдыхала горький запах.
Он шел мимо с котелком – набрал в роднике воды. Нагнулся, коснулся губами ее плеча, нагретого солнцем. Она замерла. Она настолько не знала – будет ли у нее «ещё», даже в таких мелочах. Может быть, никогда больше он не поцелует ее? Может, через пять минут скажет что-то резкое.
Не думать об этом…
Просто лежать на траве, над головой – бесконечное небо, океан неба, тонешь в нем. Если ей недоступно никакое другое море – пусть будет хоть это.
Ветер шумел в соснах, потом легким дуновением спускался к земле. Олег лежал рядом – его тепло, его запах… Она не могла понять, как двое, ставшие одним, могут потом разойтись, оставить друг друга. Ей думалось, что такое соединение – навсегда, и ничем не может быть изглажено, если не из жизни, то из души.
Но ничего, ничего о будущем – она не смела спрашивать.
Лиля веселила Олега, рассказывая какие-то истории о себе – ее речи всегда присущ был мягкий юмор, и он слушал с удовольствием, смеялся, как мальчишка, и глаза его смотрели ласково
А ночью ей жаль было спать – ведь и эта поездка могла быть последней. Когда он засыпал, она выходила, садилась у входа в палатку и смотрела на острые, мелкие звезды – не упадет ли одна, нельзя ли загадать желание? И – уже бездумно - на то, как отражаются в волжской воде – золотыми бусами – огни плывущих судов.
***
Он отстаивал свою свободу всегда, во всем.
Ему, видимо, и в голову не приходило пригласить ее хотя бы недолго пожить у него. Как теперь говорят – «пробным браком».
Когда у него изредка выдавался свободный вечер, Лиля могла внести в него ноту праздника. Вот и все.
И говорить с ней было хорошо. Она все понимала, и он знал, что все, что им будет сказано останется между ними – это тоже была редкая для него роскошь искреннего общения.
И ее ласка – столь же искренняя, непередаваемо нежная, была приятна ему.
Она как ребенок…Он не хотел задумываться о том, что ее ждет, если она не повзрослеет душой.
Сам он повзрослел рано, должно быть потому, что у него, несмотря на его профессию было обостренное чувство боли, и он закрывался от ударов. Всегда был сдержан, почти ничего не рассказывал о себе, даже в компаниях, где все давно знали друг друга, оставался молчалив.
О медицине же говорил подробно – здесь он времени не жалел. И когда ему звонили знакомые, а телефон его почти не умолкал, он консультировал обстоятельно: вставляя, впрочем, шутку, чтобы успокоить встревоженного больного, или его близких.
-Я, конечно, приеду, как добрый доктор Айболит, но если потребуется в больницу – не отказывайтесь. Маленький ребенок, как можно! Сделаем снимок, и будете жить спокойно.
Лиле казалось – есть у него знакомые, с которыми он говорит больше и ближе, чес с ней.
Ласково, внимательно, уважительно: Василий Петрович, Марья Николаевна…
Позже оказывалось – это или очень сложные больные были, в том числе старики, которым он уже не надеялся всерьез помочь. Или люди в городе известные, обеспечивавшие ему частную практику. Такого признания он тоже был не чужд.
Но Лиля не сомневалась, что рано или поздно Олега оценят и «официально». Так и случилось. В городскую больницу пришел новый главврач, и спустя месяц всего, присмотревшись, предложил Олегу возглавить отделение.
Лиля повторяла себе:
-У каждого своя жизнь. Одиночество не должно быть невыносимым. Надо научиться в нем жить…
Ее нежность, преданность, даже ее нетребовательность как любовницы – все пошло прахом… И сил рисовать нет, и ничего, ничего не надо…
Времени для встреч у него оставалось все меньше. Но все больше открывалось перед ним возможностей. Тот же отпуск. Он загорался, как мальчишка, – выбирал: Франция, Италия. Лиля знала их по книгам. Могла мысленно идти по улицам их городов. Причем - разных веков.
Но зачем он бы повез туда ее? На него весь город смотрел ласково. Круг его знакомств стал совершенно иным. Его обнимали при встречах, приглашали к себе. Заметив, наконец, его талант – не сомневались, что он будет – новым главным.
Теперь он мог жениться на молодой девушке из хорошей, богатой семьи. Скажи ему это Лиля – он бы возмутился: «За кого ты меня принимаешь?»
А что ей оставалось? Отсутствие денег и молодости – у нас вина.
Просто устроить ему сцену, и уйти – это нельзя было. Он ей ничего не обещал – это во-первых. И второе: он был замечательный человек. Его нельзя было не то, что обидеть – огорчить.
Поэтому она решила – отвыкать, уходить – потихоньку. Как? Да просто перестала обращаться к нему сама, напоминать о себе. Это было просто. Он становился все более занятым.
Он звонил, извинялся.
А Лиля, как могла, ласково:
-Что ты дорогой… Когда будет время. Я не обижаюсь. Я сама загружена…
Был единственный способ – не думать. Думать о чем угодно, но не о... Для этого нужно много сил. Потому что - слишком много боли. Потому что - когда реально знаешь, что нужно привыкать жить без него – хочется повеситься.
А ей хотелось все время говорить о нем. Хотя бы говорить. Чтобы слышать его имя – синее, напоминающее рушащийся снег.
Но и это было нельзя. Наоборот, надо было заслониться от советов чужих людей – что ей следует делать.
Лето миновало, близилась осень.
Но рельсы еще пахли, прогретые солнцем. Перестук колес – поезда уходили. Ее отпуск заканчивался, ему – только предстоял. Она не знала, куда он поедет в этом году.
Но ей уже хотелось, чтобы это расставание, пусть временное, но случилось, чтобы не много отдохнуть от этой пытки – его постепенного отчуждения.
В октябре он сказал ей, что улетает на Мальдивы.
Две недели спустя Лиля сидела в уголке магазина, там открылось маленькое кафе. Можно было выпить кофе или апельсиновый сок. Но Лиля была голодная, потому что весь день рисовала в городском парке. Поэтому к кофе она взяла еще и сардельку, и наслаждалась. Сарделька была огненная, с горчицей, из нее тек сок на кусок черного хлеба. И кофе был горячий, возвращал силы.
Она прихлебывала горячий кофе. И тут увидела Олега. Он выглядел как всегда, замечательно. Легкая куртка, стремительные легкие движения… И с ним была девушка. Блондинка, загорелая так, как это возможно на дорогом курорте. Тяжелые золотые серьги, браслет…
Он пошел покупать коньяк, а она остановилась у отдела сладостей и стала выбирать конфеты.
На обратном пути, уже с бутылкой «Черчилля» в руке, он увидел Лилю. Пару секунд вглядывался, узнавая. Она была в вязаной шапочке, и пуховике, который не жалко. Потом – радость все же была в его глазах – он кивнул, и вроде хотел заговорить с ней, но блондинка уверенно взяла его за руку, о чем-то спрашивая… А Лиля так и не ответила ему, опустила голову.
Когда она подняла ее – их уже не было. Она тяжело поднялась и пошла. Мыслей не было. Только чувство полной опустошенности.
Ее тянуло, она сама не знала, куда. К воде, наверное...К реке, к мосту.
***
В ту же ночь она слегла с тяжелым гриппом.
Уже к вечеру у нее сильно болела голова, она ходила, терла виски, бросила на язык «цитрамона».
Но вообще, она сейчас путала душевную боль и физическую. У нее болело все – и пойди разбери, в чем причина. Она свернулась у себя на диване под одеялом, и сморщившись, тянула «м..м..м…» как будто у нее еще и зубы болели.
Анна зашла, увидела этот стонущий холмик, тихо приподняла одеяло, приложила руку к Лилиному лбу. И как могла торопливо - пошла к себе за градусником.
Лиле стеклянная палочка, которую всунули ей под мышку, показалось ледяной.
Правда ее почти сразу убрали, и она услышала, как тихо ахнула Анна – за сорок!
Лиля еще хотела сказать, чтобы не вызывали «скорую», но сон захватывал ее, и не было сил сопротивляться.
Анна же выглядывала «скорую» в окно, и когда увидела, что машина подъехала, поспешила встретить врача на пороге.
Вошел высокий мужчина с тем же самым металлическим чемоданчиком, который Анна помнила с незапамятных времен.
-Доктор, я очень боюсь за нее…
А у него лицо было бесстрастное и усталое. Шел третий час ночи.
Он шагнул в комнату, и тоже не сразу заметил Лилю. Анна торопливо убрала одеяло. Рыжеволосая девушка спала, и только лицо у нее было прозрачно-красным.
-Очень высокая температура… Бредит… Не воспаление ли легких? - повторяла Анна.
Он присел на стул и около минуты всматривался. Держал запястье Лили, слушал дыхание. Потом приложил к ее груди фонендоскоп – и неторопливо передвигал его, глядя при этом на Анну и сквозь нее.
-Нет, успокойтесь…Пневмонии пока нет. Но лучше я ее заберу. Такая температура, неизвестно как сердце среагирует… Очень частит… Надо, чтобы ее понаблюдали. Сложите в пакет: туалетные принадлежности, тапочки… Полис страховой не забудьте..
-Нет-нет! – с ужасом сказала Анна. Она так же боялась больниц для своих близких, как и для себя.
-Лилечка, детка, - она нагнулась к постели, - Слышишь, тебя хотят увезти в стационар.
Лиля открыла глаза.
У постели сидел очередной козел в белом халате. А она была…в каком чудесном месте она была…и снова окажется там, стоит только закрыть глаза. Теплая, янтарная вода Ведьминого озера. Кувшинки лежат на неподвижной глади. А там, впереди у маленького острова, начинает клубиться туман. И подымается сама ведьма и идет…
Прекрасная, высокая, рыжие волосы мягкими волнами…
Но дурные же комары у этого озера! Один из них впился ей в руку. Ладно, пей мою кровь, ее все пьют. Угощайся, комар!
Лиля прищурившись смотрела на врача..
Его лицо то прояснялось, то расплывалось. Он снова слушал ее пульс. На руке у него были старые часы «Победа». Что-то знакомое…
-Что ж будем делать? – спросил врач, - И сидеть у вас долго не могу, один вызов за другим, и оставить тревожно. Водка есть?
Анна поглядела беспомощно. У нее стояла бутылка дорогого коньяка, который она понемногу добавляла в кофе. Заменит ли коньяк водку? Потом ей пришла в голову мысль. Она вышла.
-У соседа Васи заняла, - сказала она, возвратившись через минуту и протягивая початую «Пшеничную».
Лиля дремала. Врач плеснул водки на край полотенца и начал обтирать ей руки, потом приподнял рубашку, прикладывал пропитанное спиртом полотенце к телу. Как куклу перевернул Лилю и стал обтирать спину. Лиле было холодно, она тянула одеяло на себя.
-Тихо, а то сейчас в больницу увезу, - сказал врач.
-Лучше под бок к неизвестному предку, - откликнулась Лиля, - Я пить хочу.
-Она еще и бредит, - Анна чуть не плакала, - Доктор, ей можно чаю с лимоном?
-Горячего не давайте.
Он легко приподнял Лилю, устроил поудобнее на подушках.
-Сделаю-ка я еще сердечное. А снотворное не буду – чтобы вы не проглядели, если ей станет хуже. Дежурьте возле нее. Вы бабушка?
-Уже давно, - сказала Анна.
Еще раз врач заехал на рассвете, в конце смены. Лиля спала, и лоб ее покрывала испарина.
Температура снизилась почти до нормальной.
А сон длился, длился…
-Как мне найти любовь, которая не кончится, которая не предаст – спрашивает Лиля тихо, но Ведьма ее слышит.
Туман обволакивает Лилю, ее обнимает человек, тот самый, единственный для нее человек, за которого она жизнь готова отдать. Им идти одной дорогой, но долго ли идти?
-Ты будешь скрипкой, - слышит она голос Ведьмы, - А он музыкантом. Он будет любить тебя как свою душу, и никогда не разлюбит. Но в руках у него ты всегда будешь петь своим собственным голосом.
И Лилино тело уже – изящное, темно-коричневое тело скрипки, и пальцы его перехватывают гриф, и смычок…
Лиля открыла глаза .
-Доктор – спросила она, - Вы умеете играть на скрипке?.
КТО ЗАБЫЛ КУПИТЬ ВОЛКОДАВА
Аурика сидела в маленьком кафе, на террасе, выходившей на Волгу. Она очень устала после репетиции, ноги просто ныли. Ей хотелось как можно дольше не вставать, но она знала, что так не отдохнешь. Усталость пройдет только к завтрашнему утру. Но если выпить кофе, то, может быть, дорога домой покажется веселее.
Аурика занималась бальными танцами давно, с детства, когда маме сказали, что у дочки сильный сколиоз, и нужны лечебная физкультура или танцы. Первая будто зачисляла дочку в больные, вторые, кроме здоровья обещали еще и праздник душе, и умение, могущее пригодиться в жизни.
Мама привела восьмилетнюю Аурику в студию бальных танцев "Дуэт". Высокий простор зала, хрустальная россыпь звуков из-под пальцев пианистки, и то, как все они бежали - летели - по кругу под эту музыку - совершенно заворожили Аурику.
Она почувствовала в танце - волшебство, и с тех пор, какой бы труд ни требовалось приносить в жертву этому великому чародею - все было оправдано.
Школу пропустить было можно, студию - никогда.
К счастью, кроме влечения, у нее оказались и хорошие данные. К юности выяснилось, что она невысока, легка в кости, сложена очень гармонично, и в ее движениях присутствует то изящество, которое не всегда дарует школа.
Хорош был и ее партнер. Когда Аурика и Марк выходили на сцену, зрители отмечали, что они - очень подходящая пара. Даже внешне похожи. Только золотистые волосы Аурики забраны в строгий, балетный узел. А у Марка -того же оттенка - перехвачены в хвост, как у воина далеких веков.
На Аурику, конечно, больше смотрели. Она думала - из-за платьев. Платья казались ей роскошными.
Они с мамой жили так, что новую одежду покупали не по желанию, а чувствовали моральное право на нее тогда, когда окончательно износится старая. И оценкой вещи являлась ее крепость. Сейчас Аурика сидела в джинсах, которые отлично держались уже второй год, и простой хлопчатобумажной водолазке.
Но платья для танцев... На них шли почти все деньги, что она зарабатывала на концертах. Особенно любимое было то, в котором она танцевала "Русский вальс".
Руководительница Наталья говорила - надо красное, как тюльпан.
Она его не чувствовала красным.
...Я захожу в мраморный зал
Белой твоей пурги...
Нужно - белоснежное...
Получилось белоснежное, сверкающее россыпью стразов. Пена, в которой она любила нежиться в ванной, была лишь неким подобием этого платья.
А еще свои наряды - для танго, румбы, ча-ча-ча... Она выучилась переодеваться мгновенно, змейкой выскальзывая из одной одежды, - из образа, чтобы перейти в другой.
Но внимание зрителей дарил ей и Марк, который умел стать почти незаметным, подчеркивая красоту партнерши. А ей казалось - наоборот - должны смотреть на него, потому что она умела оценить и его мастерство, как партнера, и надежность его рук.
Правда, в жизни у них не было романа.
Марк открыто дружил с другой девочкой из студии, с Юлей. Она много уступала Аурике талантом. На сцене смотрелась слишком крупной, наряды почему-то выбирала всегда с открытой спиной, и Аурика думала: "Как много в ней спины". Иногда забывала движения; когда танцевать выходили несколько пар, Юля сбивалась, подстраивалась под других.
В жизни же - роскошная, молодая. Тоже носила гладкую прическу, но обыгрывала ее по-цыгански. Серьги - кольцами, яркие юбки. Характер легкий - открытая, щедрая, добрая.
Аурика рядом с ней - боязливый цыпленок.
С Аурикой и поговорить не о чем, кроме танцев и книжек. Еще она сведуща в домашней работе. Потому что жизнь заставляет и там быть профи.
Но такие разговоры можно вести с бабушками на лавочке возле дома. Как вкуснее сварить, и чище убрать. Вряд ли это интересно Марку. Да Аурике и самой неинтересно. Просто выхода нет. Мама - медсестра. То в день, то в ночь, то к соседям, то к знакомым - отхаживать.
У Аурики же хоть и выпускной класс, однако, они с мамой уже все решили. Институт не потянуть, а в педучилище на отделение физкультуры она поступит спокойно. Можно не дергаться, не выпадать из ритма. Школа - студия - дом.
Да изредка - вот как сейчас - кафе.
Ей очень хотелось пирожное. В принципе - можно, если потом не ужинать, но лучше все же удержаться, не сбивать режим.
И все же бессознательно она задержала взгляд на тарелочке своего соседа по столу. Эклер, благоухающий ванилью...
Лицо мужчины было закрыто газетой. Вдруг он сделал невозможную вещь. Не глядя, протянул руку, взял из солонки щепотку соли и густо пирожное посолил. Потом оно исчезло за газетой. Минуту спустя мужчина газету опустил и посмотрел на Аурику ошалелыми глазами.
-Это с кремом. - осторожно сказала она.
-Почему? - спросил он чуть ли не возмущенно, - А я думал - с мясом.
Она молчала. Что тут скажешь? Сама бывала рассеянной. Не до такой степени, конечно. Но в принципе - "понимаю, разделяю, сочувствую". И, может, у него нет денег, чтобы купить себе еще.
-Наверное, вы читаете интересное...
-Увидеть бы это! - сказал он ей с таким азартом, как будто они альпинисты из одной связки, и сидят в пяти минутах от вершины, до которой хотели дойти всю жизнь. А вершина скрыта пургой.
-Что...увидеть? - спросила она на всякий случай с участием.
Интересно - он вообще вменяемый? Весна уже на исходе, вместе с сезонными обострениями. Но может, он по жизни такой?
-Мирный город! Вы представляете, может жизнь пройти - и не дано будет посмотреть...
-Это в какой области? - а, может, надо спросить - "в каком государстве?"
-Это - город-призрак. Слушайте, тут ведь - он показал широким жестом в сторону кафе, - ничего нет. Пошлите через дорогу - там бар. Говоря о таком, надо пить шампанское...
Все. Он стопроцентный псих. Обострение у него хроническое. Шампанское она пьет только на Новый год - как примету будущего счастья. В барах никогда не была. Идти туда для нее так же дико, как устроить стриптиз на набережной. Надо срочно смываться. Под любым предлогом.
Он смотрел на нее, и глаза у него были голубые, совершенно беззащитные. Она подумала, что если дать ему пощечину, ему и в голову не придет заслониться. Он только вздохнет.
Сейчас белый день. Он что, съест ее в баре?
-А пошлите, - сказала она.
***
-"Вот как запомнилось одному из археологов это событие: "Из речного тумана поднялся город. Он светился различными цветами, словно ночная радуга, опустившаяся на землю. Над ночной рекой возносились многоцветные стены и башни, словно россыпь драгоценных камней была брошена со звездного неба на землю. Но даже отсюда было видно, что от многих дворцов остались одни руины. И все это окружал некий сложный клубок эмоций, будто время иных миров царило здесь. Нам казалось, что мы слышим странный пульсирующий звук - тихую погребальную песню, несущуюся над волнами реки и над этим волшебным городом.
Он был то мягким и нежным, то становился яростным и вызывал боль. Звук нарастал, делался невыносимым, а затем замирал. И в сиянии города, всё, что было лишь легендами для нашего мира, становилось реальным.
Этот город пропал так же внезапно, как и появился."...
В баре было полутемно, так что ему не совсем просто было читать. Он все поворачивал, то газету, то листки, которые он извлек из кармана, так, чтобы уловить свет маленьких лампочек, напоминающих елочные фонарики.
Вместо шампанского на столике перед ними стояли бокалы с коньяком - будто янтарь, в отблеске стеклянных граней бокалов.
Она не спросила про перемену напитка. Наверное, ему было по большому счету все равно, просто хотелось торжественности.
А может, он перепутал так же, как эклер - с беляшом.
-Понимаете, - говорил он с той же страстью, - Город этот не раз видели в наших краях. В старину говорили, что это - "игра демонов". Потом его называли легендой, странствующим городом. Это наш сказочный град Китеж!
Слушайте еще: "Над Волгой часто "разворачиваются" чудесные по красоте картины. Огромные заснеженные горы, холмистая равнина, простирающаяся к западу от них, светящаяся серпантинная дорога, убегающая к морю. И над всем этим еще одно свое небо, где солнце движется с запада на восток. И вспоминается: "Увидят праведники новое небо и новую землю, ибо прежняя земля и прежнее небо миновали"."
Говорят о пришельцах бывших здесь тысячи лет назад, оставленной ими геомашине, которая еще работает в недрах гор, показывая вот такие пейзажи, их город...
Я бы пошел и жил годами, как отшельник, чтобы увидеть все это, но говорят еще, что место защищено... Биологическая защита. Как индийцы пускали ядовитых змей, а африканские колдуны - пауков...
Они оба уже почти допили свой коньяк, и привычная застенчивость почти оставила Аурику.
-Я пауков ужасно боюсь. Почти больше всего. У них такие ноги, и они так быстро бегают... Всегда представляю, а если бы они были большими? Это были бы непобедимые враги. Я собак люблю. Хочу собаку - большую-пребольшую, чтобы меня охраняла вместо змеи и паука.
-Хотите волкодава? У меня самый лучший друг разводит волкодавов. Знаете, какой друг? Которого видишь раз в три года, а он все равно - лучший. Только он не с людьми живет. То есть с людьми, конечно, но - на том берегу. У него там усадьба, от деревни немножко в стороне.
Если бы он жил в городе, и у него тут вилась бы толпа знакомых, я бы с ним не дружил. Одному - слово, другому - слово, всем по крошке, никого не накормить. Вообще, у кого есть душа, так и надо жить - с ней наедине. С ней, с небом, с Богом...
-Не надо такой глубокой философии - я уже пьяная.
-А я думаете, нет? Оттого и несу... А вас зовут...
-Аурика.
-Андрей. Это имя вам тоже Бог дал, чтобы вас крепче запомнили. Так за волкодавом поедем?
-Меня мама вместе с этим волкодавом, сама порвет, как Тузик грелку.
Вообще-то мама в последнее время смилостивилась, и говорила, что если все лужи и кучи, которые щенок сотворит по первости, будут убираться исключительно Аурикой...
-А дорого? - осторожно спросила она.
-Иногда он и дарит. Бывает. Только нужен свободный день, чтобы поехать. Туда через Волгу "ракета" идет в шесть тридцать, а оттуда - в шестнадцать. Весь день убит. То есть не убит, а...
-Занят. Может, тогда в воскресенье? Ой, нет...не могу...концерт...
-Вы артистка?
-Да нет... Это все не так громко. Просто сейчас сезон. Мы на теплоходах выступаем, бальные танцы...Развлекалово для тех, кто отдыхает.
-В воскресенье не могу и я. Как раз спектакль. Нет, я не играю, я пою там только. А если в понедельник?
-Ради такого дела из школы я сорвусь...
Ей как-то неловко было говорить про школу, хотя она с ней почти распрощалась. Просто прежде, несмотря на серьезность ее взгляда, в ней всегда видели полуребенка, обращались на "ты". А Андрей в своей рассеянности сразу стал числить ее равной себе.
***
Говорят, когда-то здесь водились белуги. И выгибали свои спины в прозрачной воде подобно дельфинам. Наверное, это было во времена Мирного города. Если посмотреть на воду, бегущую вдоль борта "ракеты" - на середине реки, над самой глубиной ее - она темная, страшная. Изредка проносятся всплывшие из этой тьмы водоросли.
Живет ли сейчас что-то в этой мертвой воде?
Любая рыба теперь - редкость. Да посмотреть вот так - и не представишь, что кто-то может выбрать такую тьму для жизни.
Аурика совсем не умеет плавать. Даже держаться на воде. И стоять на этой границе, где шаг вперед - и всё, ей неприятно.
Андрей о чем-то задумался, остался на палубе, глядел, прищурясь и не видя
Аурика вернулась в салон, напоминавший автобусный, села в свое кресло.
Нет, все-таки авантюру она затеяла. Максимум, что у нее до сих пор было - это кошка. И теперь брать такого зверя...
Кто ее когда слушался? Ну, положим, щенок не съест. А вырастет - и слопает.
Она же не Маргарита Назарова. Может, не стоит рисковать жизнью?
В жизни много хорошего.
-Боитесь? - спросил Андрей.
Он уже "наприродился", подошел неслышно, соломенная шевелюра была уложена ветром весьма причудливо.
-Ну, тогда я скажу Мише, что мы просто приехали на экскурсию.
-Только попробуйте
Когда настроился что-то преодолеть, а преграду - убрали, это не всегда облегченный вздох. Это еще и разочарование.
"Ракета" плавно сбавляла ход.
-Не вставайте еще, - сказал Андрей. - Переждем всех. Все так страшно спешат.
Действительно, народ сгрудился у входа, как будто на берег пустят только первых, и надо этими первыми непременно быть.
Маленькое заволжское село уже не было селом в полном смысле слова. Местного населения здесь оставалось хорошо, если десятка два. И как эти люди зимовали здесь - Бог весть. Село оживало по настоящему с наступлением весны, когда через Волгу устанавливалась связь с большим городом, и приезжали дачники.
Довольно уродливые дома из красного кирпича, всем видом говорили о желании хозяев отдохнуть и продемонстрировать свое благополучие: террасы, балконы, беседки... а вот можно ли холода скоротать в таком доме, есть ли там хотя бы печка....
-Как же им здесь, наверное, скучно, - сказал Андрей, - ну, сыграли в теннис, сходили в баню, пожарили шашлык... Почему-то отдохнуть - это значит, попариться в бане и сожрать мясо с угольев. Возвращение к первобытному. Ну, еще музыку послушали, не давая всем соседям уснуть. Что еще?
-Вы бы тут жить не смогли?
-Я? Да запросто. Я бы с утра уходил, и до вечера шатался. Жаль, что не художник, места тут...Выразить бы это, запечатлеть - да не могу. Только самому стоять, рот открыв от восхищения. Взгляните хотя бы на лес...
Аурика взглянула. Сосны поднимались так густо, что полностью скрывали горы, на которых росли. И от этого высота их казалась необыкновенной - поднебесной.
-Так что мне хором не надо. Палатки хватило бы.
-А ваш друг...
-А он ничего не испортил. Сейчас глянете.
Они миновали село и шли дальше по неширокой тропе, вьющейся по дну оврага. Аурика в это место сразу влюбилась. Здесь даже травы и цветы были высокими - ей по грудь. Колышущиеся желтые метелки, пахнущие медом...Еще она наклонялась, срывала серебристые листья полыни, растирала их в пальцах. Запах полыни был - запах странствий, вне времени, вечный.
-Пришли почти. Вон, видите, там у леса...
Это был простой деревянный дом, двухэтажный - но не для престижа, обжитой весь - до последнего окошка.
А с крыльца уже сбегал им навстречу человек в черном свитере.
-Наконец-то! Я думал, Андрей, ты и дорогу забыл...
Аурика знала за собой особенность смотреть - не туда, не на главное. Здесь, казалось бы - глянуть в лицо, в глаза, улыбнуться, кивнуть... Но она прежде всего увидела кисть руки, в данный момент не несущую жеста - просто опущенную. Рука крупная, сильная, но благородство просто сложенных пальцев...она вспомнила балет...
Не хотелось бы к этому - простецкое лицо и нос картошкой.
Аурика так и стояла, опустив голову.
-Миша, я пообещал барышне, что без собаки мы не уедем. Выручишь?
Андрей смотрел немного смущенно. Он знал, какие псы составляют гордость его друга. И что, отдавая щенков, тот знал, а какие руки - можно, кто с воспитанием справится.
Аурика же, по ее облику, едва могла удержать - болонку.
-Выручу, - она услышала в его голосе улыбку, - Правда, сейчас есть только совсем малыши. Если какое-то время будете растить как ребенка...Порою и ночью вставать - кашей кормить.
Она закивала.
***
Аурика держала на руках нечто пушистое, тяжелое, сонное, напоминающее медведя в миниатюре.
-Это не волкодав, это - личинка волкодава, - думала она, с восторгом, тем не менее, гладя мягкую щенячью шерстку - пух, а не шерстка.
Она видела его отца. Если бы Душман положил лапы ей на плечи - он был бы много выше ее. Но она и близко не решилась подойти к вольеру.
-Душман был совсем диким, - слышала она, - Когда я его привез, он ночью шарахался от света фонарика. Но это чистая кровь...Он знает, он не загрызет человека. Положит - и будет держать. Видите - вы остановились, и он перестал рычать.
Аурика поняла, что Андрея некоторые из этих собак помнили. Сейчас они восторженно обнимались с большой белой псиной.
А она прижимала к груди щенка.
Потом они сидели в прохладной комнате - Аурика поглаживала бревенчатые стены - ей никак не верилось, что дом может быть таким - и ждали, когда Миша заварит чай.
-А почему он занялся всем этим? - спрашивала Аурика полушепотом, имея в виду почти отшельничество, собак...
-Мы в юности ходили в горы. Ну, я-то сбоку-припеку, меня они, наверное, из жалости брали. Рюкзак - в три раза легче, чем у остальных. У них за спиной килограммов по сорок-пятьдесят выходило.
А мне так ...кашеварить, да наше фирменное мороженое делать - снег со сгущенкой, да петь...
-Слушайте-слушайте, он вам сейчас в красках нарисует, какие мы все герои., - Миша внес огромный, но очень простой, белый заварной чайник, - А знаете, как он учился на гитаре играть? Сутками. Когда же спал, пальцы держал - в стакане с водой, потому что изрезаны в кровь. Мы же просто шли, куда хотелось.
-Я не совсем пойму, - сказала она робко, - разве красивые места нельзя посмотреть как-то иначе...с экскурсиями.
Теперь засмеялся и Андрей:
-Сколько мы такое видели! Приедет автобус, выйдут из него тети на каблуках -и еще одна тетя им командует: посмотрите направо, посмотрите налево, потом этих овечек опять в автобус - и увезли. Шаг в сторону - им уже нельзя. А мы увидели на горе, девчонки наши показали - смотрите, цветы фантастические - и полезли за этими цветами.
Что-то отразилось в ее лице, и Миша спросил:
-Не любите цветы?
-Не очень, - призналась она, - Не так как другие. Понимаете, я не всегда умею их замечать. Пришла весна - черемуха, тюльпаны. А у меня концерты или контрольные. Несколько дней - и их уже нет. Были ли они? И я не люблю смотреть...как они отцветают. Мне травы нравятся больше. Пока тепло, они всегда рядом. Вот полынь, совершенство....
-А что там? - показала она в окно, на склон горы. Там зелени не было, белый камень и несколько - пещер? - темными арками уходящими вглубь.
-Это входы в штольни. Право - не стоит. Хотя туда забредают даже коровы. Честно: здесь жара, а там холодно, вот они и лежат, отдыхают. Эти штольни забросили полвека назад. Они бесконечные. И там много летучих мышей.
-И что, их все можно пройти?
-Все - наверняка нет. Да, там десятки километров, но там и завалы. Мало того, что время разрушает, но ненормальные еще разбирают крепи...
-Зачем?
-Они идут туда ночевать...Ну и костер. Сильных впечатлений хочется. Говорят про Черного Альпиниста, привидение опять же кто-то сфотографировал.
-Это, каким же образом?
-Снимали свод пещеры почему-то одновременно, обычным аппаратом и цифровиком. На обычном - ничего, а цифровик потом выдал так-о-ое, туманное, белое...Вот они и сидят часами, караулят призраков. А хуже всего, когда им холодно, они крепи жгут - а те пропитаны креазотом, отрава...погибнуть очень просто. Да и без костров... Деревянные подпорки все уже прогнили, обвалы сходят, света нет. Словом, человек в своем уме туда не сунется. Эти же экстремалы там даже свадьбы играют.
-А у входа можно хотя бы посмотреть? - спросила Аурика.
-У входа можно.
Каменистая площадка перед входом в штольни была накалена, как сковородка. Тридцать градусов жары, да камень...
-Но могла ли быть такая резкая граница? - подумалось Аурике. Или она что-то пропустила в волнении?
Стоило шагнуть под своды штольни, как холод стал пронизывающим. Не таким, как она знала - зимой. Он показался ей не просто добирающимся своими ледяными пальцами до костей, а еще и зловещим.
Но сюда хотя бы проникал свет - белым маревом. И видно, где можно пройти, а где путь уже завален камнями.
-Тут есть даже журнал, - сказал Михаил, - вон, в выемке. На стенах много не напишешь, а поделиться впечатлениями хочется.
Она прочла:
"Господа спелеологи!
Ищу мужика, чтобы выйти замуж. Ты: в белом комбезе и каске, фонарь Petzl Zoom, можно с ацетиленкой, невысокий, худой, в обвязке, "Вибры" (только не берцы), с двумя (четырьмя) банками тушенки, с четырьмя банками сгущенки (только не с нудлами). Желательно, чтобы была палатка для интимных встреч на Вашей стороне. Жду тебя со сталактитом, можно с калембулой сушеной. О себе: 130-80-130 в комбезе, в "Вибрах", рост ниже высоты штрека, вес 120 кг с рюкзаком, фонарь отличный ("Бычок"), спальник теплый, примус "Смерть мужу", а зовут меня Хиппи Пещерная Крыса.
P.S. Просьба лесбиянок, геев, бисексуалов и гермафродитов не беспокоить. Нервные и психи допустимы".
-Да уж... А вы сами не пробовали - сюда?
-Пройдите-ка дальше...
Она шагнула куда-то в сторону, и здесь уже была полная тьма, и это было очень жутко - ступать в никуда. Она тут же запаниковала, хотя Миша крепко держал ее под локоть, и сообразила включить сотовый телефон - слабое подобие фонарика.
-Ну как, пойдем в штольни?
-Да ни за что на свете. Давайте скорее отсюда выберемся...
Какое оказывается, простое счастье, снова оказаться в жарком, солнечном дне.
Им еще долго было до отъезда. Они вернулись тропинкою к дому. Спала, ожидая их, в уголке дивана "личинка волкодава", и Миша снова разливал чай с душицей, и принес Андрею - гитару.
О том, что завораживает огонь, и еще - водопад - знают все. Но завораживает и дорога, Аурика не любила говорить в пути - только смотреть на бегущую ленту. И гитара чарует, даже самые простые ее переборы. А Андрей играл испанское, и это было как стихи Гарсиа Лорки, но там истина будто танцевала в словах, а тут - в звуках.
И вдруг:
-А ну-ка, Аурика, вальс!
-Да перестаньте! - ей тут же стало неловко. Сколько выступала, но дыхание зала - это одно, а внимание людей, знающих ее - совсем другое. Тут она смущалась всегда. - С кем же мне танцевать? Со щенком?
-Миша, пригласи барышню...
Знал ли Миша, что она - танцует, или воспринял это, как прихоть друга, или побоялся, что обидит - отказавшись? Но он уже стоял перед нею - высокий, и прикладывал руку к груди.
Аурика встала навстречу. Она понимала, что это - не Марк, что с таким партнером можно только самое простое. Как же он велик, и, наверное, громоздок против Марка! Но он вел ее хоть и осторожно, но верно, и даже не осторожно - бережно, чтобы - не задеть ни за что, чтобы - голова у нее не закружилась.
И странно. С Марком, ей танец всегда был номером, сложным, который надо исполнить верно, и достойно друг друга - не сбившись, не подведя. Здесь же она впервые ощутила, когда просто - приглашают танцевать. Верно Андреем подобранное слово - как барышню в прошлом веке.
Михаилу Аурика показалась совсем невесомой. Сам же он себе - настоящим медведем. Причем даже не в посудной лавке, а среди хрусталя.
"Медведь, медведь!" - яростно звучало в нем. Только бы не наступить ей на ногу, не споткнуться о стул.... Проще всего было бы оторвать ее от пола и кружить.
Но так лучше было с Андреем, напоследок припечатав его к стенке. Выдумал! Сравнил! Поставил в пару! Ах ты, черт недоделанный...
-Спасибо, - сказала Аурика, - Просто здорово.
Она улыбалась легко. Ей впервые было так весело. Не с кем здесь было соперничать, не надо было притворяться лучше, чем она есть. Она видела - к ней хорошо относятся, бережно, без насмешки. Это не изменится. И можно быть собой.
Андрей все время будто всматривается в жизнь, размышляет - почему? - и вовлекает в это раздумье, сразу становясь союзником. Миша же и вовсе, словно считает собеседника выше себя, готов служить...Такое смирение, или...оно к ней только?
"Ракета" уже отчалила, когда Аурика решилась спросить снова:
-Так почему он ушел жить сюда?
-А...это... Он какое-то время работал в фирме "Высота", швы на многоэтажках делают, знаете? Потом сорвался, восемь переломов, почти инвалидность... А собаками он еще в горах заболел. Говорил, что вот только тут все понимает, и не надо сомневаться, кто перед тобой стоит - плохой или хороший, можно доверять ему или нет.
-Душе уютно, как в домашних тапочках.
-Вроде того.
-Андрей, а вы не хотите на концерты иногда с нами? - спросила она, в опасении, что вот сейчас, и жизнь разведет ее с этими людьми насовсем. Какой будет повод теперь увидеть их? - Вы играете замечательно, а если в свободное время... И все же заработок...
-Заработок - это хорошо, конечно. Можно подумать...
-А я тогда поговорю насчет вас с кем надо.
***
Образовалась теплая компания. Они с Марком, Юля со своим партнером Степаном, девушка по имени Оля из городского театра, в черном балахоне и черной островерхой шляпе колдуньи, и Андрей, который, как выяснилось, был приписан к ТЮЗу, с гитарой под мышкой.
Вообще Аурика эти пароходные странствия не слишком любила. Все смотрят в первую очередь на стол, и дали бы им спокойно поесть. Так нет, они их с первой минуты обязаны - поставьте три восклицательных знака - развлекать!!!
А через час, когда уже и наелись вроде, так - пьяные, и им бы самим петь и плясать. Так нет, они их развлекать по-прежнему должны, деньги уплочены.
В конце концов, эти деньги ее и мирили с ролью навязчивой погремушки перед лицом непонимающего младенца, но все равно осадок оставался.
А нынешний контингент...и вовсе...мужики бандюганского вида. Включили бы им попросту музыку, такую, чтобы берега дрожали - и хорош.
-Ёкарный бабай, - огорченно выдохнула не стеснявшаяся в выражениях Юля, - Опять каблук дуба дал! Хорошо, что запасные туфли взяла...
-Да еще и штормит...
Это для них хуже нету. Пол то уходит из под ног, то взмывает вверх, как на качелях. Попробуй удержать равновесие в танце.
-Вот что, - вмешалась до того молчавшая Оля, - Давайте поделимся. У них за Волгой пикник намечен, полянка там ровная, столы накроют. Сейчас поем мы. Я свое, например, вверх ногами пропою, юноша, думаю тоже. А на том берегу, мы берем тайм-аут, а вы работаете. Идет?
Опыта у Оли видно было немало, программу она взяла в свои руки с уверенностью бывалого конферансье.
Перебирая костюмы, Аурика слышала ее усиленные микрофоном, такие теплые интонации, будто не бандюганы сидели перед ней, а папа-мама приехали после долгой разлуки.
-Наконец мы с вами начали свое путешествие на борту этого прекрасного теплохода...
И программа у Оли такая же немудреная, хочешь - слушай, хочешь - подпевай, а нет - она не обидится. Весь набор, а хочешь - на заказ. От "черного бумера", до "мусей с пусями".
Андрей контингент тоже оценил, подмигнул Аурике, и не Розенбаума с Визбором, а выдал нечто блатное, про Софочку, которая "справляет именины" и иже с ней.
-Но мы-то не переделаемся, ни на варьете, ни на стриптиз, - недовольно думала Аурика. Но как бы то ни было, ехали они в то самое село, и когда все напьются, может до отплытия им можно будет хоть на полчаса к Мише сбежать?
На берег они снова сходили последние. Денек был для пикника не слишком подходящий, небо серое, того гляди не начал бы накрапывать дождь, окончательно все испортив. Ветер дул свежий, вода даже на взгляд казалась холодной. Ни загорать, ни купаться. Разве что после второй бутылки.
-Глядите, - тут же показал ей Андрей, - Штольни дымят.
И верно - тянулся оттуда дым, как будто в глубине вулкан проснулся.
-Опять те, кого Миша зовет ненормальными, грелись...
-Что грелись - понятно, а тушить теперь кому? Хорошо, если они сами-то выйти успели.
Столы к их прибытию и правда, были уже накрыты - вилку положить некуда. Фрукты и овощи, которые пока еще, в начале лета, были редкостью, дымящийся плов, шашлыки. Здесь сперва хотели, а потом считали. Если считали...
Аппаратуру, колонки и прочее, помог установить Андрей. Роль кулис сыграл заброшенный каменный домик, который местное население не использовало под уборную только потому, что кусты кругом. Ближе и проще.
-Ну? - полукивком спрашивал Марк, уже держа Аурику за талию.
Она так же коротко кивнула и... Музыка уже властно звала их
...Время дает горестный бал
В Зимнем дворце тоски
Я захожу в мраморный зал
Белой твоей пурги...
Когда тысячу раз пройден путь - каждое движение танца - не остается нужды волноваться - не сбиться, не забыть бы, а лишь чувство, которое надо выразить.
На мгновение закрывая глаза Аурика представляла себе снежную бурю, мятущийся вихрь. Или черемуху в цветении, огромным колышимым ветром букетом, всю ее белизну, сорвавшиеся метелью невесомые лепестки... И удержать в себе этот полет...
Когда они выходили - со сдерживаемою силой вступали в круг - пары одна за другой - на сцене это было почти слышное "ах", так необычно по сравнению с будничной жизнью было изящество их, и движения - точно несущие в себе поющую ноту - и сверкание наряда.
Русский вальс - трепетный круг солнца и вьюг,
Милый друг - вот и прошли годы разлук,
Милый друг - вот и пришло время любви
Русский вальс - нашу любовь благослови...
Это "благослови" странно звучало здесь. Аурика слышала обращенную к ней фразу, желавшую выразить ласку
-У ты, снежиночка какая...
Следующее у них в программе танго стояло, но и Юля и Аурика не успели еще и за плечики взяться, чтобы сменить белые платья на приготовленные черно-красные, пенящиеся кружевами. В проем двери - а двери самой не было - сунулись сразу несколько.
-Да хватит вам плясать, снежиночки... Идем к нам...
Марк теснился - прикрыть Юлю, или, во всяком случае, не отпускать ее от себя. Но преграда он был - на голову ниже и вдвое тоньше младшего бандюгана... То есть никакая.
Аурика долю секунды смотрела прищуренными глазами. Лица у них не то что нехорошие, там только плоть и сила, такие и не поймут, что обидного, если они девок осчастливят?
Спрятаться за Андрея? На минуты оттянуть и подставить его? Бежать? Но как - чтобы не догнали? Догонят через десять шагов. Один путь, куда не сунутся они, и может быть повезет ей...
Она кошкой прыгнула в окно, выходившее на другую сторону, в сторону гор. И не ждавшие ее движения, и не могущие так быстро пролезть за ней, им пришлось выходить, обегать...
В штольни! Туда, в дым им путь заказан. Только увидел бы Андрей!
Каблуки уже давно стали так привычны ей, что бежала она - как летела, не ощущая сейчас ни крутизны, а только успеть - нырнуть, исчезнуть в этом дыму. Она не успела оглянуться - кто видит? Мелькнуло платье - белое, в белые клубы...
***
Андрей видел.
Но если в обычной жизни и был он рассеян и не находчив, то сейчас у него хватило выдержки не броситься следом за Аурикой, и не сцепиться ни с кем, так и не добежавшим до штолен.
В другую сторону надо было спешить. И он побежал - задохнувшись уже через несколько минут, но как-то надо было бежать, и воздуха должно было хватить, чего бы ни стоило это... И хватило, хотя перед знакомой калиткой он уже - ковылял.
-Мишка, ты сможешь вытащить ее оттуда?
-Бог ты мой! - миг на то, чтобы шарахнуть кулаком об стену. И сразу же, - Душмана бери, чтобы не пристали к тебе. Я - пошел...
-Я тоже.
-Дальше входа ты не сунешься. Хорошо, если я смогу ее - оттуда. Но не обоих.
***
Аурика сидела, опершись спиной о совсем уже ледяную стену и обхватив колени руками.
Когда четверть часа назад думаешь о том: усталая ли нынче придет мама, и не погрызет ли щенок без тебя что-нибудь важное, а теперь размышляешь - как именно люди умирают от угарного газа - это совсем не похоже на самоубийство, а скорее на несчастный случай.
И она сейчас боялась заглянуть себе в душу. Там было такое - "торнадо"... И ужасно страшно...просто от темноты. Оттого, что такая густая темнота со всех сторон, плотная. Кажется, дай сюда свет - даже солнце не справится, тьма так и будет висеть черной медузой.
А если эти все-таки захотят достать ее отсюда?
-Ничего, - говорила она себе, - Тут вокруг еще километры, еще можно затаиться.
Но Андрей должен бы, когда они потеряют к штольне интерес, прийти и забрать ее отсюда.
Ей бы самой выглянуть наружу, да знать бы - когда? Не стоит ли там кто-то у входа?
Дым ей пока не очень мешал. Она его чуяла - слабым.
Ни часов со светящимся циферблатом, ни телефона с собой...
Впрочем, какая связь возьмет отсюда, из такой каменной глубины? А вдруг здесь правда водятся призраки?
Ощущение призрака было настолько реальным, что Аурика поняла - она засыпает. Так бывает, когда сон волной захлестнет под колени, и ты еще живешь, но уже плывешь и тонешь в подсознании.
А, может, уходят именно так?...
***
-Аурика!
Это она услышала и сказала - в этом мире подсознания все живые существа должны слышать даже шепот, тем более, что громче она просто не может, не получается.
-Я тут...
А потом ей показалось, что ее обнимают, как в танце, и отрывают от земли, и...любое движение ей было сейчас головокружительным. И руки она узнала - это была ее почти мистическая особенность в той жизни - она узнавала прикосновения тех, с кем танцевала прежде - даже с закрытыми глазами.
-Миша, - сказала она таким явным для нее, но на самом деле почти неслышным шепотом, - Миша, я и вас сюда затянула...Вы тоже хотите спать?
Сознание ее начало проясняться немного позже, когда стало тянуть ветерком. Но это не было то, что они вышли - свет и воздух лились откуда-то сверху, из небольших щелей в каменных стенах, похожих на окошечки башни.
-Ты сразу решила - на тот свет?
-А куда мне еще было? - спросила она со слабой улыбкой.
Он сел на несколько минут, чтобы перевести дыхание. Она полулежала у него на руках.
-Мы ведь можем и не выбраться, понимаешь? Назад - нельзя. А здесь выхода нет. Тут только немного свежего воздуха.
-Все равно...Там, с этими, было страшнее. А тебе страшно?
Он покачал головой. Это было невозможно себе позволить.
-Отсюда должен быть еще один путь. Если вспомню... Но сидеть больше нельзя? Попробуешь встать?
Она попробовала. Если опираться на стены и на него...Но голова...такая тяжелая голова...
-Я бы и дальше нес... Но там есть такие ходы, что только поодиночке...
...Для нее это был бесконечный путь. Так бывает, когда идешь по незнакомой дороге. А если каждый шаг на этой дороге и дивен, и страшен... Тьма, и пустынность, и невозможность тут ничего живого, и смерть за плечами.
Он шел впереди. Ей уже не хватало света фонаря, но она не заботилась о том, чтобы что-то видеть. Ей дело было - идти самой, и не отставать.
Они еще несколько раз останавливались - даже не столько перевести дух, как еще раз осознать, что происходит, уложить в себе это, примириться - и идти дальше.
И холодно было, очень холодно. На ней давно уже была его куртка, и когда они останавливались, он тер ей руки, и почему-то - щеки и уши, но его пальцы тоже были ледяные. И он дышал ей в лицо, как на стекло, когда хотят, чтобы оно запотело - и ей казалось, что у нее на ресницах тут же повисает иней.
А потом был свет, и его голос, дрогнувший в спазме так, будто дальше он говорить не сможет:
-Вот он... Вышли....
***
Это было совсем другое место. Другая река, другие горы. Тот, кто побывал там , мог ли вернуться в прежнее? Река казалась много уже, берега, заросшие кустарником, были безлюдны. День клонился к вечеру, но у обоих сил не было ни встать, ни идти.
То есть, Аурика так думала за себя. Она лежала на нагретой, почти совершенно горячей земле и думала, что вот теперь она встать не сумеет. Там встала, а тут...
Тут только держаться за эту землю, и чтобы она не сорвалась под тобой - вдруг она окажется сверху, а ты полетишь куда-то в синеву неба.
-Спишь? - услышала она его голос.
-Я не знаю, - она приподняла голову, надеясь, что так мир обретет свое привычное место.
-Ты понимаешь, что еще совсем немного там и... Разве так можно - с жизнью?
-Я иногда думала, что лучше бы того света не было. Страшно не уйти, а оттуда видеть, что с мамой... Лучше бы сразу - в черную яму, и не знать ничего. А может - это и совсем не страшно, - говорила Аурика. Опьянение ли смерти и дыма еще не прошло, что ее тянуло сказать сокровенное, - Мы же здесь просто- посланники... Все посланы с чем-то. И должны пройти свой путь, нести то, с чем пришли. Здесь слишком много не-встреч, разлук, разминовений. Но это не так жалко, это исправится, это же только путь... А все встречи будут там...
-А вот ты зачем пошел? - спросила она с улыбкой почти виноватой, потому что - впутала его, - Как бы твои собаки - без тебя?
"Потому что любить, значит мне только одно - служить", - мог бы сказать он.
Но не сказал, конечно.
Солнце уже почти опустилось за реку. Но это был мир, живой мир, и ночь в нем не пугала.
***
...Она проснулась на рассвете...
Да, мир был, но и не было его.
Город с переливающимися башнями - сиреневый, и золотой и лазурный, и пурпурно-огненный - стоял впереди, несомненный в торжестве своей яви. Как рожденное чувство, как движение души...
И тихий звон с башен. Хрустальным переливом бубенцов, дальним колокольным гулом...
"Тогда встанет град Мирный..."
Она тронула плечо спящего.
Тяжелые, окованные старым золотом ворота были отворены, и неведомые дороги лежали перед ними...
ЗЕРКАЛО
Квартиру Катя купила на все деньги, которые у нее были. Ей казалось, она даже вытряхивает мелочь из карманов. Собственно, ничего особенного, заурядная "москва", однокомнатная, девятый этаж. Но для Кати - апартаменты, Версаль, рай на земле, и что там еще.
И как собирались эти деньги! Мать и отчим продали "Оку", о которой мать говорила: "Полтора часа позора и мы на даче". Сняли с книжки все, что имелось. Отчим не возражал, напротив - настаивал. Кате - двадцать пять, того и гляди - замуж, а то и просто, извините, в подоле принесет. А покой на старости лет нужнее всего.
Все это попахивало банальным отделением - мол, это твое, теперь мы тебе ничего не должны, но новоиспеченная владелица квартиры не обижалась.
Ей это жилье тоже дорого далось. Вспомнить хотя бы предвыборную компанию. Загородный дом очередного "народного избранника"… Прием в летней кухне, полы с подогревом, бутылка французского вина запредельного срока давности… Сама она чувствовала себя приблудной собакой, которую хозяин по слепоте перепутал с любимой моськой и пустил на огонек, но в любой момент может турнуть. Она сидела на краешке роскошного кресла, и с сапог, которые - играя в демократию - не дали снять, капало на этот проклятый элитный пол.
И поданы на стол были бычьи яйца - суперблюдо, доставленное из ресторана… А в ней просыпалось что-то такое, что в семнадцатом году бушевало в ее прадедах, и ей больше всего хотелось кастрировать сладкоголосого хозяина. А потом - самое себя - когда она готовила статью для газеты.
Такое "творческое изнасилование" длилось несколько месяцев, и потом Катя говорила себе, что хотя бы на балкон и санузел она накопила сама.
Короче, можно было переселяться.
Мать с облегчением отдала ей то, что давно мешало, из-за чего тесниться приходилось, а выкинуть было жалко. Диван, уцелевший от купленного тридцать лет назад гарнитура. Кресла примерно той же эпохи. Пианино, на котором Катю когда-то учили играть. Ее - еще школьный - письменный стол. Разбогатеешь, дочка, хлам выкинешь, обставишься по своему вкусу!
…В первый же вечер после возвращения с работы Катю встретил у двери - кот. Огромный пушистый серый кот, по виду которого трудно было сказать - домашний он или приблудный. Вроде бы - тощий и не слишком чистый, но как уверенно он скользнул в открывшуюся дверь. Растерявшаяся Катя утешила себя мыслью, что это -к счастью.
Позже она уверилась в мысли, что кот здесь - жил. Он оглядывался в ванной, видимо, искал свой ящик, в кухне обнюхивал пол в одном месте - наверное, его здесь кормили. Спать он, нимало не сомневаясь, улегся на телевизор, пушистый хвост свесился, а Катя уснула с мыслью, что на новом месте она не одна.
Черт бы его побрал, это ощущенье! Если бы только кот! Но через несколько дней жизнь ее в этом доме приобрела мистический характер.
Началось с чайника. Катя пришла с работы, а на электроплите закипает чайник. Что за шутки! Если бы она ушла, и оставила плиту включенной, вода бы давно выкипела. А здесь - чайник полнехонек.
И такое загадочное, благоприятное для нее, повторялось - и множилось.
Из окон - не дуло. Даже из большого, того, где ход на лоджию. Ничего она на зиму не заклеивала, на улице свистал ветер, а подойди к окну, приложи ладонь - и даже колебания воздуха не ощутишь.
Светало теперь поздно, и пару раз Катя запросто могла проспать. Но в семь часов, когда пора ей было подниматься, на кухне вспыхивал свет.
Казалось, что здесь, кроме нее и кота, живет еще кто-то невидимый. Обычно редакционной работы Кате было достаточно, чтобы устать, гости бывали у нее редко. Вечерами сил оставалось на теплую ванну и телевизор, который она часок смотрела перед сном. Но порою ощущалось одиночество, хотелось поговорить.
Тогда она брала на руки кота, который благодаря ее стараниям, был теперь почти неприподъемным, и рассказывала ему - что случилось за день, кто ее обидел или похвалил, куда она ездила, о ком писала… Кот слушал, слушал дом.
Мир начинал потихоньку готовиться к Новому году. Уже искрились гирлянды в киосках, зазывали магазины, маня подарками, в кафе заранее заказывали столики…
Для Кати и ее подружек традиционным был новогодний вечер, когда редакция заказывала ресторан, и все они - человек сто - гуляли до двух ночи, и пели, и пили, и разыгрывали сувениры, и провожали друг друга домой, но все это - в преддверии праздника, накануне.
31-го же, конкретно для Кати намечались три варианта. Ехать к матери и отчиму (не соберись она - там не огорчились бы нимало), напроситься к кому-то из знакомых ( а не чертыхнется ли про себя тот, кому она позвонит), и вариант третий - купить деликатес коту, деликатес себе, и, никому не мешая, тихо и скромно, под своей крышей…
Пожалуй, это было единственно верное решение. Одно лишь разнообразие она себе позволила - гадание, на которое давно не решалась. Бабушка, когда была еще жива, говорила о нем: "Страшное. Прежде, когда так гадали, иконы из дома выносили, ведь - нечистого зовешь…"
Икон у Кати не водилось, вот только кота прогнать не удалось. Когда она села перед зеркалом, и зажгла свечи, кот прыгнул, и тяжелым теплым телом своим свернулся у нее на коленях.
Она сидела и молчала, смотрела не в зеркало даже, а просто перед собой, в никуда, думая, что только такой поверхностный взгляд может породить - образы.
Потом она не могла бы сказать, когда увидела его… Кажется, согласно мистическим законам должен был ей привидеться - коридор и кто-то по нему идущий.
Ничуть не бывало. Там, в отдалении от нее, в зеркальной глубине сидел парень. В белой рубашке, с темными волосами. Лица она не могла хорошо рассмотреть. Да, кажется, это и нельзя было, полагалось при приближении существа из преисподней, принявшего обличий человеческий, зеркало - разбить.
-Да не подойду я, не бойся, -прозвучал голос.
Это не сказал тот, "зеркальный". Это как бы звучало внутри ее головы, но отчетливо и совершенно вне ее сознания.
-Ты кто? - спросила она, и тоже потом сообразить не могла, прошептала это или подумала.
-Я здесь жил… не поняла что ли?, - откликнулся голос.
-Ты что, уже умер? - спросила она, чуть ли не с ужасом. Общаться с живым покойником - этого еще не хватало. Да она поседеет через пять минут, если он скажет "да".
-Ну , считай, что умер, - подумав, изрек голос.
-То есть, как это -считай?
-Ну, звезданули меня по головушке, и теперь ничегошеньки я не помню - ни кто я, ни откуда. И так, наверное - навсегда.
-А где ты сейчас?, - продолжала она спрашивать шепотом.
-В больнице. А по жизни меня, скорее всего, потеряли. Раз ты здесь живешь.
-Кот твой?
-Мой.
-А все эти штучки, типа полтергейста? Чайник и все прочее? Ты?
-Ну я. Все равно днем и ночью здесь шатаюсь. Трудно, что ли?
-А тебя можно…найти?
-Да ради Бога! Приезжай в Ульяновск, топай в клинику, там я - живое тело. Погляди, если интересно.
-Ты на меня злишься…что я теперь здесь?
-Глупая ты. И чего шарахаешься - не собираюсь я тебя душить…
Но, когда голос произносил это, сидящий наклонился, и лицо его оказалось у самого стекла - с той стороны его.
С визгом вскочила Катя, и в полном ужасе сбросила зеркало на пол. Что, как известно, среди плохих примет аналогов не имеет. Да еще в Новогоднюю ночь.
…Узнать что-то удалось только после праздников. Когда из благостного сна рождественских каникул выползли все конторы.
Еще через несколько дней Катя села в автобус.
-Есть такой, - сказали ей в Ульяновской больнице, посмотрев фотографию, - Господи, неужели ж выяснили - кто он? Раз в сто лет у нашей милиции что-то получается! Да нет, он не лежит, вполне нормальный. Только не помнит ничего, а так… Да вон он, во дворе, снег чистит… Ну да, у нас. А куда ж мы его пока денем? Проще здесь держать было, чем бумаги оформлять.
Катя спускалась во двор в полном смятении. Теперь все произошедшее окончательно становилось мистикой. Ну, добро бы у нее открылся дар ясновидения, и все это в ту ночь ей просто примерещилось, такое бывает, говорят. Но то, что он "сам" к ней пришел…
И вдруг он сейчас все вспомнит, и приедет, и докажет свои права, и ее из дома выгонит? Куда ей тогда?
Он чистил снег - высокий мужчина в сером свитере.
-Илья! - позвала она.
Он не оглянулся. А чего ему оглядываться. Он твердо знал, что имени у него нет. Его здесь звали: "парень…молодой человек…"
Тогда она подошла и встала перед ним, и сунула ему под нос карточку, где и фотография его была приклеена, и все о нем написано.
…Она не стала ему рассказывать, как нашла его. Объяснила в двух словах, когда они уже ехали домой. Так, и так, накладка вышла - видимо, решили, что вы умерли. Вы же здесь уже давно, так что кто-то продал вашу квартиру. Я ее через фирму покупала. Как-нибудь с этим разберемся, что сейчас прямо говорить… Вы пока вспоминайте - себя, и что было с вами.
Но кот был доволен чрезвычайно. Он терся об ноги вошедшего так, что если бы шерсть его была чуть пожестче, брюкам Ильи пришел бы конец. Протер бы их кот своей лаской.
-Васька, - медленно сказал Илья и наклонился, и погладил кота.
А войдя в комнату, он огляделся и не сел - как думала Катя - чтобы осмыслить увиденное. Он подошел и взял пустую раму от зеркала, и посмотрел сквозь нее, в глубокой задумчивости, будто припоминая…
-Ты будешь жить здесь, - сказал он Кате, глядя на нее - совсем как тогда.
Отложил бывшее зеркало, и пошел в кухню - ставить чайник.