В ветеринарной лечебнице с грязно-желтыми потолками, с облупленными стенами, пахло эфиром и новокаином. Мы с Толстопузом сидели в зашарпанном коридоре и ждали своей очереди на прием. Кот изредка подавал голос: надрывно мявчил, словно хныча. Его задняя нога, безжизненно болтавшаяся на одном сухожилии, причиняла ему дикую боль, а мне – душевные страдания. Рядом со мной сидел бородатый мужчина лет пятидесяти с огромным палевым догом, смирно лежавшим на полу и грустно поглядывавшим на Толстопуза. У дога голова была обмотана эластичным бинтом – видимо, он получил серьезное повреждение, поэтому даже крупный британский кот не мог возбудить в нем мало-мальски сильного охотничьего инстинкта. А может, собака чуяла чем-то глубоким, внутренним, что они с Толстопузом сейчас не враги, а союзники в этой страшной и несправедливой битве, называемой «борьбой за жизнь»? Кот же не обращал на дога никакого внимания, как и на канарейку в изящной перламутровой клеточке, лежавшей на коленях у симпатичной брюнетки.
Приятная истома неизвестности, возможного будущего знакомства немного отвлекала меня от тяжелых мыслей о том, что должно было произойти у ветеринара. Толстого нужно было усыплять, другого выхода не было. Это злосчастное падение с балкона шестого этажа… Все могло обернуться моментальной смертью, но судьбе был угоден иной исход драмы. Более жестокий.
Нет ничего страшнее, чем смотреть, как умирает любимое существо. Мне предстояло пережить эту пытку в тот морозный январский день.
Наконец, нас позвали. Толстопуз издал протяжный полустон-полувопль, когда я бережно вынимал несчастного из переноски. Брюнетка жалостливо посмотрела в нашу сторону, но быстро отвернулась. Вдруг мне показалось бессмыслицей вся эта затея: добровольно нести своего любимого кота на убиение, пусть даже он серьезно ранен, вряд ли выздоровеет и уж точно на всю жизнь останется никчемным инвалидом. «Никто не вправе отнимать жизнь у того, кому не в силах ее дать» - пронеслось в моей голове. Но я машинально я открыл дверь, зашел в тускло и мерзко освещенный кабинет, подошел к большому столу, около которого стоял огромных размеров врач и престарелая сестра, убиравшая со стола марлю с останками морской свинки. Толстый задергался при виде своих экзекуторов, вцепился передними лапами в мой свитер и стал бешено стрелять глазами по сторонам. Почти нестерпимо пахло эфиром.
Доктор тепло и спокойно поприветствовал меня, выслушал историю катастрофы с понимающим выражением розового одутловатого лица, потом взглянул на страдальца, который превратился в сгусток страха и боли у меня на руках. Когда эскулап стал ощупывать Толстого, тот не шелохнулся, а только весь съежился словно поломанная пружина. Едва дотронувшись до изуродованной ноги, врач поворотом головы дал мне понять, что вариантов не остается:
- Что поделать, надо усыплять живность – иначе калекой останется, не будет ему житья…
От подобных слов меня передернуло. Мне подумалось, что вот этот незнакомый потный и нерадивый врач, через руки которого за сутки проходят десятки живых существ, превращающихся в трупы под его руками, это человек, вызывавший у меня лишь неприязнь и даже какой-то животный страх, за пару секунд изничтожит живую душу, комочек нежности, который подарил мне столько светлых и теплых минут….
Ничего не ответил я на страшные слова врача, только гадливо кивнул в знак согласия, хотя внутри у меня шла борьба совести житейской с совестью подлинной. Сестра засуетилась, потом пошла за шприцами и растворами. Все это время Толстопуз не отпускал моего рукава обмякшими передними лапами, поминутно жалобно пищал и таращил свои красивые апельсинового цвета глаза то на меня, то на ветеринара, то на операционный стол, где была расстелена чистая белая марля и стояла склянка с эфиром. Внезапно, как проблеск на грозовом небосводе, на лице ветеринара изобразилась жалость, он подошел ко мне вплотную, так что я почти уперся лбом в его подбородок, и протянул руку, чтобы погладить кота. Прикосновение шершавой руки Толстый, как показалось, даже не ощутил. Силы его истощались, мяуканье становилось слабее – он погружался в томительное забытье усталости и боли.
- Жалко парня – здоровый был кот, - проговорил врач с видимым сожалением, чтобы хоть как-то утешить меня. Такой прилив участия приятно удивил меня, но это смиренное «был» только сильнее занозило душу.
- У вас, думаю, на дню таких много бывает, - спокойно проговорил я без тени иронии
Ветеринар ничего не ответил, только поглядел на меня лицом опыта, покровительственно обращающегося к молодости, будто бросая: «Ты многого не знаешь из того, что известно мне, а если бы знал – молчал бы». Вернулась сестра и стала хлопотать, устраивая место для усыпления. Весь процесс должен был занять не более пяти минут: короткая инъекция под лопатку и спустя некоторое время безжизненное тело Толстопуза можно было бы забрать домой либо оставить на «попечение» клиники. Сестра смочила ватку в баночке с эфиром и поднесла ее к носу Толстопуза. Вяло и коротко фыркнув, и без того томное животное медленно погрузилось в сон, конечности и туловище обмякли прямо у меня в руках, хвост перестал подрагивать, дыхание стало ровным и еле заметным. Бережно взяв тело у меня из рук, добрая бабушка положила его на стол, укрыв марлей, и оставила открытой лишь лопатку. Врач тем временем стоял со шприцем «на взводе».
Предчувствуя решающую минуту, сердце мое сильно забилось, потом внезапно где-то глубоко внутри кольнуло, я посмотрел на мордочку Толстопуза. То, что происходило дальше, описывать тяжело. Его полуоткрытые глаза, остекленевшие и как будто игрушечные, были устремлены прямо на меня. Было похоже, что душа животного даже в тот момент, когда над телом она больше не властвовала, молила меня о пощаде. В стеклянном взгляде Толстяка я поймал нечто запредельно родное,теплое и жалостливое, объединяющее все живое в мире. Это было невыносимо. Врач тем временем уже положил руку в латексной перчатке на этот сгусток биологического вещества, одушевленный по законам природы и еще Кого-то неизвестного и превращенный в такое милое и живое создание, которое в один миг, от капли вещества, еле заметной глазом, может стать опять только куском материи, который будет постепенно разлагаться и невыносимо пахнуть.
Мои нервы были на пределе, в то же время я полностью отдавал себе отчет в действиях. Все произошло словно в Голливудской картине: я быстро подскочил к столу, мягким движением отодвинул руку доктора, который оцепенел от удивления и сдвинул брови, схватил Толстопуза за шкирку и, с переноской в одной руке – и котом в другой, быстро вышел из кабинета.
В коридоре все подумали, что я решил взять труп, и сочувственно смотрели на то, как спящий кот заботливо мною упаковывался в клетчатую желто-синюю переноску. Особенно мягко смотрела на нас брюнетка с канарейкой. Казалось, что она знает меня давно и искренне сочувствует моей беде. В любой другой день я не преминул бы познакомиться со столь красивой дамой. Но не тогда.
Выходя в вестибюль, я бросил взгляд назад: прием шел своим чередом - снова, как ни в чем не бывало над кабинетом зажглась тусклая желтая лампочка, и тучная женщина в каракулевой шубе и с пекинесом опасливо и торопливо пошла в кабинет.
Мороз обжигал (на улице было -25) щеки, лоб и губы, руки онемели даже в перчатках. Подходя к дому, я не чувствовал ног. Вдруг в переноске что-то зашевелилось. Я приподнял ее повыше, поднес к лицу: ежась от мороза, изнутри на меня смотрел все тот же Толстяк. Жизнь смотрела на меня лучистыми зрачками и благодарила, что я сохранил ее. Кот бодро и сильно уперся мордочкой в пластик, потом повернулся и стал зализывать больную ногу.