О РАЗБИТЫХ ТАРЕЛКАХ И СЧЕТЕ В БАНКЕ
Если хотите знать, что такое хорошо приготовленная баранина, езжайте к Мотке. Это в нижней Хайфе и любой вам покажет, где расположен его ресторанчик. А в баранине я понимаю, она – пища богов и искусствоведов. С богами все ясно, а что до искусствоведов, то так уж случилось, что старинные росписи в целом и петроглифы в частности тяготеют к местам, где гостей потчуют барашком. Существует такая связь.
Вот армяне, например. Славны и стариной и бараниной. Армянская баранина пряная и пьяная, и это вкусно.
Приходилось мне есть баранину и в Средней Азии посреди раскопок. Вся Средняя Азия, она и размещается посреди раскопок и между овечьими отарами. Баранина у них жирная и сочная, но пресноватая.
Ела я баранину на Алтае. Насыщает, но пованивает.
А еврейская баранина, она особая. Во-первых, не забудем, что Господь наш любил бараний бок, приготовленный на Храмовой жаровне, и ради того, чтобы обонять этот запах приказал построить Храм. Говорят, восходящий к небу столпом бараний дух распространялся из Храма не только вертикально, но и горизонтально. Уже на подступах к Иерусалиму нюх наших праотцев улавливал его и им наслаждался, объединяя таким образом Небо и Землю в единое праздничное застолье. Да и сегодня не только в праздники, но и в святую субботу, бараний дым столпами уходит в небо, поднимаясь от многочисленных жаровен, называемых здесь мангалами. И Мотке считает, что это правильно, даже если нарушается суббота, потому что свою порцию бараньего дыма Небо должно получить и в отстутствие Храма, а единение Неба и Земли даже важнее соблюдения субботы, ибо суббота для евреев, а не евреи для субботы. Шука кивает и хохочет.
Разговор о мангалах зашел потому, что я рассказала про пикник на обочине. Еду по широкому шоссе, связывающему Яффу с Петах-Тиквой, для чего пришлось разрезать этим шоссе на две части и Бней-Брак, и Рамат-Ган, и даже Гиватаим. Шоссе пыльное, разделено на две части узкой полоской чахлой зелени. И такое движение по этому шоссе, что прилежащие к нему дома почернели от копоти, а деревья обуглились. И вот, на этой узкой полоске природы, семейство затеяло пикник. Поставило мангал, расстелило одеяло и вознесло бараний дым к небу. Ну не смешно ли? Нашли место!
Мотке тут же возразил, что служить Небу можно и на обочине шоссе, а Шука объявил, что подобное служение наверняка засчитывается выше, чем любое другое. Что до мангального сумасшествия, сказал Мотке, которым объята вся страна, не найти кусочка выгоревшей земли, на которой не совершалось бы это субботнее священнодейство, то так надо и так правильно. Ни одно массовое увлечение не возникает, не получив на то соизволения Небес. А с тех пор, как он, Мотке, открыл ресторан и специализируется на баранине, на него низошло благословение. Дела идут хорошо, и на душе стало спокойно. Тут уж Шука кивнул с серьезным и даже торжественным выражением на лице. Состоянием дел бывшего подопечного он был доволен.
Мотке служил под началом Шуки в двух войнах и между двумя войнами, когда им тоже приходилось нелегко. Мотке пришел в часть плохим солдатом, а ушел из нее исправленным человеком, и помогла ему в этом страсть к баранине. Европейские евреи, вусвусы или ашкеназы, баранину не чтят. То ли ее было мало на базарах европейского голуса, и она стоила дорого, то ли по иной причине, но вусвусы предпочитают говядину, птицу и рыбу. А восточные евреи остались верны баранине Святой Земли, и едят ее даже за пасхальным столом. Как можно сравнить предписанное традицией баранье бедро с куриным крылышком, которое ашкеназы бесстыдно кладут на пасхальную тарелку?!
Но Мотке был ашкеназом, отбившимся от рук. Его родители честно трудились и вдохновенно строили еврейский социализм, являясь членами Гистадрута и партии «Мапай», а их сын якшался с марокканскими головорезами и прочей непотребной чернью. Мотке отправили в армию, как в исправительную колонию. Его папаша ходил по пыльной площади призывного пункта с видом человека, победившего в себе дракона, а мамаша утирала черно-белую слезу – наполовину печальную, наполовину счастливую.
Новобранец Мотке немедленно попал в опалу к сержанту, поскольку бузил и хулиганил, воровал у товарищей по оружию еду и носки, не хотел правильно чистить оружие и играл в карты на ночные дежурства. При этом он жульничал, неправедно выигрывал и спал ночь за ночью, тогда как его товарищи несли вахту вместо него. Мотке решили сплавить из армии по нехорошему профилю – за идиотизм, что навсегда отрезало бы ему путь к водительским правам и приличной службе. Тогда и вмешался Шука. Он взял Мотке под собственный контроль, помогал ему честно нести бремя ночных дежурств и спасал от гнева сержанта. И Мотке стал человеком. Более того, он стал образцовым солдатом, остался на сверхсрочную службу и вышел из армии офицером. Шука открыл перед Мотке и кладезь еврейской премудрости, поручив парня на гражданке приятелю-ешиботнику. И вот – Мотке стал специалистом по служению Небу и людям через баранину, которую полюбил, еще болтаясь в обществе непотребной черни.
Он подавал баранину в любом виде – со специями и кедровыми орешками, в плове или просто с хорошо сваренным рисом. Он подавал ее в шашлыках и кебабах, с жаровни и сковородки, из котла и касероли, в кишах и мантах. Он топил баранину в тхине и хумусе, вываривал ее в лимонной траве, кипятил в вине, обжигал на углях и вялил на солнце. Не было такого способа приготовить баранину, какого Мотке бы не знал. Он разговаривал с персами и курдами, бухарцами и грузинами, французами и итальянцами, и говорил с ними только о баранине. Вызнавал рецепты, передаваемые веками от матери к дочери и от свекрови к невестке. Листал поваренные книги на любых языках, прибегая к помощи тургеманов, то есть переводчиков и толкователей. И готов был поехать в самую отдаленную друзскую деревню, чтобы попробовать баранину, приготовленную так, как он ее еще не готовил.
И – ах! – посрамлены были в моих глазах и армяне, и ташкентские харчевни, и алтайские жены и знаменитые повара москоского ресторана «Арагви». Мотке готовил баранину лучше. Я в этом охотно призналась и даже расписалась на особой стене харчевни, где оставляли свои подписи лучшие люди Израиля.
Казалось бы, дым, восходивший от бараньего бока, мариновавшегося три дня в травах, собранных Мотке в специальной поездке по Галилее, должен был вытравить едкий дым обиды, нанесенной моему самолюбию Женькой. Но этого не случилось. Поэтому на следующее утро я набрала на Блошином рынке целую корзину плохой посуды – хорошую крошить незачем, в нее разумный труд вложен – и часа три грохала ее о камень.
Осталась одна кривобокая супница и две стеклянные миски, которые отказывались не только разлететься на куски, но даже потрескаться. Разлетятся в конце концов, никуда они не денутся! Потом отполируем это событие супницей – и дело с концом! И тут позвонили в дверь.
Я тупо глядела на покрытый осколками пол и думала – кого это черт принес?! Наверняка, соседи чертовы. Пусть идут к бесам! Человек имеет право делать в собственном доме, что хочет! И не открывать дверь, если ему не хочется, тоже имеет право.
Имеет. Только для этого дверь должна быть изначально закрыта. А Шука толкнул ее и вошел.
- Так, - полуспросил, полупостановил с легким удивлением в голосе. – И что это?
Я повела рукой в сторону оставшегося от ремонта кухни куска гранита, поставленного на попа, словно приглашала экскурсанта полюбоваться на скульптуру Родена.
- Ты проверяла, что крепче, посуда или гранит? – спросил Шука совершенно без издевки в голосе.
Пришлось объяснить, чем я занималась и как это делается.
Технику освобождения от ярости путем коканья посуды разработала Сима. Как вы помните, она работала товароведом. В тресте столовых. В отделе посуды и оборудования. И списывала кучу испорченных сервизов. Ну, не сервизов, а просто – тарелок, мисок, чайников, чашек и блюдец. Списывали старые и битые, списывали и новые с дефектами. Все это гнали ящиками на особый склад, где списанную посуду полагалось раскукошивать в черепки. А начальник этой базы, разумеется, ничего не разбивал, а просто торговал списанным некондиционным товаром. И Симу это взбесило.
Она поехала на базу вместе с очередной партией некондиционки и стала объяснять, что с этой партией положено делать.
- Вот так! – показала она директору, который по словам Симы стоял перед ней с полными штанами, но навытяжку. – Так! – И запустила блюдцем в стену конторы. - И так! И так тоже! – крикнула, выпустив из рук на каменный пол целую стопку блюдец. А потом пошла швырять тарелки и чашки о стены и железный шкаф-сейф.
- А так? – спросил директор и грохнул на пол целый ящик.
Сима заглянула в ящик и вздохнула.
- Нет! – сказала она и отметила, что ярости в ней поубавилось. – Все таки – так! – и стала швырять о сейф то, что осталось в ящике недобитым.
- А я думаю – так! – не согласился директор и, подняв следующий ящик над головой, швырнул его изо все сил на пол.
- Пусть так, - согласилась Сима.
Потом они с директором выпили чайку, поговорили за жизнь, и Сима закрыла глаза на незаконную торговлю некондиционной посудой. Директор продавал ее за гроши и не ради выпивки, а потому что у него была больная жена и несчастные дети. Но перед тем, как расстаться, Сима попросила доставить ей на дом несколько ящиков этого барахла.
- Понимаешь, - объяснила она мне, лихорадочно сверкая глазами, - после того, как я пошвыряла десятка три тарелок о стены, душа во мне разрядилась. Столько лет все это дерьмо внутри сидело, а тут – тихо стало. Покойно. Мне эти тарелки, как лекарство. Пусть поставят ящики в папин кабинет.
А надо сказать, что мы жили в трех комнатах. Четвертая – тот самый кабинет – была закрыта. Ключ торчал в двери, но мы туда не входили. Иногда Сима убирала там и плакала. Ей нельзя было мешать.
Первый тарелочный концерт случился, когда моя мама нашла себе нового хахаля. Сима поила их чаем, кормила голубцами, хохотала, даже выпила рюмочку КВ. А когда они ушли к нему, прихватив два маминых чемодана, Сима расстелила на полу в кухне ватное одеяло, поставила на него чурбан для рубки мяса – он у нас без дела в кладовке стоял, его кто-то в войну притащил, видно, хотел разрубить на дрова и не смог. Потом принесла из кабинета штук пятьдесят некондиционных тарелок и начала запускать их в чурбан.
Тут необходимо пояснить, что с тарелками можно работать по-разному. Если злобы в человеке немного, пяти-шести тарелок вполне хватает. Можно бить их о стол, а можно просто сбросить на пол. Если очень тянет под ложечкой – лучше швырять предметы по одному, а если гудит в ушах и застит глаза, надо швырять сразу по две, чтобы было больше грохота.
Когда в доме гости и за столом произошло нечто неприятное, можно просто уронить стопку некондиционки и развести руками. Гости и не поймут, что посуда была специальной. Бросятся собирать, разахаются и обо всем забудут. Как его и не было, этого скандала. А если злости много – без двадцати тарелок не обойтись. Но если бить их на пару – надо брать тридцать.
Помню, как-то Сима не хотела пускать меня на танцы в Дом милиции. А у них играл хороший оркестр, там даже рок бацали, мильтонам себе ничего не жалко. И мы с Симой стали разговаривать тарелками. Бац! Бам! Бац! Бам! Даже не заметили, как разгрохали полящика некондиционки. Потом сели пить чай. Идти на танцы мне расхотелось.
Но если злость засела в душе, как заноза, и уже нарвало, а выхода гною нет, тут необходимы и одеяло – это если внизу есть соседи, и чурбан. Или вот такая гранитная доска. Посуды понадобится не меньше ста единиц. Это - чтобы весь гной вышел до самой последней капли и первой кровинки. Теперь требуется установка на постановку.
Начать можно с блюдец и чашек. Запускаем о доску или чурбан прицельно, по одной штуке, стараемся попасть в центр, сучок или намеченное пятно. Мелодию отбиваем барабаном. Там. Там. Там-там! Там!
Ускоряем темп. Запускаем тарелки как диски – ладонь сверху, локоть назад, работаем плечом. Тут подходит стакатто из какой-нибудь бодрой увертюры. Там-тара-там-там! Там! Тара-там-там! Там!
А сейчас уже можно войти в раж: одну за другой, не глядя, с размаху, как получится, без перерыва! Там! Там! Тара-там-там! Там!
Полегчало? Легкие расправились? Дыхание выровнялось? Вот и чудно.
Теперь по одной, и лучше, чтобы предметы были крупные: вазы с отбитым горлышком, супницы без ручек, чайники без носика. Это должно быть, как ворчание грома, когда гроза кончается. А после последнего броска опуститься на пол или в кресло и – конец. Если пошли слезы, значит сеанс был удачный.
Бывает, что слезы не идут потому, что они уже не нужны. Это тоже хорошо. Осталось смести черепки, убрать доску или колоду, свернуть одеяло и настоять крепкий чай.
Правда, лично я люблю пить сладкий крепкий чай среди осколков, в этом есть нечто успокаивающее. Но Сима считает такое поведение распущенностью. А Шука – нет. Ему осколки не мешают.
- Оставь. Потом соберешь. Я заказал столик в ресторане «У Бени». Пойдем смотреть на закат над морем. Им свежих сардин привезли, а Муса их так готовит, пальчики оближешь!
Ах, если бы вы знали, какие закаты расцвечивают задник ресторана «У Бени», глядящего с невысокой скальной гряды в море! Выходишь на веранду, садишься в кресло, солнце висит над морем, еще не касаясь воды, и в воздухе тает сиреневая дымка. День стекает по краям грязными полосами, а посередине образуется пронзительная пустота. Она постепенно заполняется – сначала зеленоватым колыханием, потом оранжевыми сполохами, затем багровеет и словно раскаляется, а после остывает, превращается в лиловую окалину. И исчезает.
А вокруг лежит лазоревый вечер. Тихий. Мягкий. Пахнущий ванилью, духами, жасмином, если время года подходящее. И осторожно, медленно подкрадывается ночь, заштриховывает то один квадрат, то другой, проливает тушь, та растекается поначалу серым пятном, но ее все больше, и темнота все интенсивнее. А там зажигаются огни, задник пропадает, проносится официант с горящим бананом, ударяет по всем струнам сумасшедший оркестрик.
Гостей еще немного, музыканты играют вроде как для себя, балуются, импровизируют, перешучиваются. В голове шумит от вина, невдалеке шумит море, где то вдалеке шуршат по шоссе шины...
Сима утверждала, что разбитых жизней не бывает. Говоря это, она всегда поглядывала на портрет мамы, нарисованный нашим художником, тем самым, который всерьез считал меня своей падчерицей и пытался воспитывать. Когда он выставил этот портрет на вернисаже, какая-то тетка сказала: «Ну разве бывают такие фиолетовые глаза!». Она стояла рядом с мамой, и мама обернулась. Тетка зажала рот рукой. Об остальных деталях маминого образа я рассказывать не буду. Скажу только, что один режиссер (сейчас он ужасно знаменитый) встал в буквальном смысле на колени, чтобы мама согласилась сняться в его фильме хотя бы в эпизоде. И такая женщина может оказаться парадигмой разбитой жизни?! Да, может. Была парадигмой и есть, если ничего не изменилось. Только все равно Сима была с этим определением несогласна.
- Разбитых жизней не бывает, - повторяла она с горечью, - если только человек сам не постановил, что жизнь его разбита! А уж если он постановил – тут никто не поможет. Есть такой вид самоубийства – живьем! Мир вокруг такого человека – могила, и все окружающие люди – покойники. Никто не мил и ничто не радует. Ну хорошо, самоубийце-то это не в тягость, а окружающим каково? Я – что, ее соседка по кладбищу, могилка рядом и цветы ни на ту, ни на эту никто не носит? Вот скажи мне, зачем она весь дом этими букетами заставила? Ходит между ними, как блажная, поет свои тоскливые песни. А что произошло, что случилось? Война? Так это когда было! Большой любви больше не случилось? Так у скольких она, хоть одна, в жизни случается?! И колотится, колотится об углы столов и сервантов, словно нет для нее большего счастья, как в этом сне наяву оказаться за спиной своего героя в мешке с строймусором.
Сима, конечно, преувеличивала, строймусор мама не любила, ремонты не переносила, да и не колотилась она ни о какие углы. Все мы мучались синяками, потому что мебель была жутко громоздкой. Мама ее называла «Симины гробы». А Сима эти семейные реликвии холила, натирала рыбьим жиром и ни за что на свете не хотела сдавать в комиссионку. Но одно правда: если бы жизнь ее не тормошила и растормашивала, моя мамаша так и бродила бы в своем призрачном саду, составленном из букетов, и даже в соседнюю булочную бы не выходила.
Хорошо, что благодаря фиалковым глазам и прочим красотам находился очередной остроумец, красавец, хитрец или мудрец, который умел вывести нашу затворницу из сомнамбулического состояния, и она ненадолго пропадала. Потом возвращалась и тут же садилась за швейную машинку. Бить тарелки было не по ней.
Я считала, что это она так к нам с Симой подлизывается: нашьет нам ворох платьев, блузок и юбок, словно извиняется за долгое отсутствие. Потом несколько месяцев – полное спокойствие и тишина. То ли сидит с закрытыми глазами в своей комнате за запертой дверью, то ли корпит над переводом. И вдруг опять начинает таскать букеты.
Когда я выходила замуж за Мишку, Сима переколотила все свои запасы тарелок. А между битьем тарелок вела разговоры о разбитой жизни. По ее мнению я сознательно собралась разбить свою жизнь, выходя замуж за идиота.
- Зачем нам этот танк? – причитала Сима. – Какой от него прок?! Он же вслепую прет, для него что друг, что враг – один черт! Другие по очкам выигрывают, а этот понимает только нокаут. Ну за что нам такое несчастье?! Ну чем он тебя приманил?
Чем, чем?! Сейчас-то в этом нетрудно разобраться, а тогда – любовь, и все! А из чего эта любовь состояла? Во-первых, Мишка был моим тотальным прикрытием от всех невзгод. У него не было сомнения ни в собственной правоте, ни в моей, о чем бы мы с ним не говорили и что бы ни делали. Вокруг роились одни нытики, а Мишка утверждал, что ныть не умеет. Он ставил перед собой цель и пер, тут Сима была права, как танк, не разбирая дороги. В диссиде, а потом среди сионистов о нем ходили легенды. И при этом – далеко не дурак. Кандидатскую защитил. Физик-теоретик, это тоже не хухры-мухры. Подруги мне завидовали. Атлет, красавец!
Все! С атлетами покончено! Они хрупкие. Пережать пружинку – и ломаются. Мишка сломался уже на второй месяц после приезда сюда. Ехал, как герой, думал, его будут встречать по меньшей мере с оркестром. А оказалось, что никто его здесь не ждет, и никому он не интересен. Этого хватило, чтобы превратиться в нытика. И какого!
Женька тоже неслабой породы. И надо же – та же история! Привык играть по правилам, да еще по своим. А если игра идет по другим правилам, он, как робот какой-нибудь, вырубается. Экран погас, нет человека.
Да что это я – Женька да Женька! Кончилось, прошло, не случилось, кануло в Лету. Вернемся к Малаху Шмерлю, и больше – обещаю! – читателя не ждут никакие отступления!
Да! Чуть не забыла – разбитая любовь... Нет, такого вообще не бывает. Любовь – товар скоропортящийся, но небьющийся. Она может выдохнуться, как крепкие духи и старое вино. Поначалу запах духов умел вскружить голову, а глоток вина помогал дотянуться до облаков, но со временем крепость и сила исчезли. Вино, оно вообще может скиснуть, а духи - обессилеть настолько, что и придвинув флакон к самому носу сложно отличить их запах от запаха туалетного мыла, оставшегося на коже с утреннего умывания. Вот и с любовью такое часто случается. И сожалений никаких.
Как было хорошо, милый!
Еще любовь умеет рассосаться как ложная беременность. Вот только что шевелилась в утробе, заставляла сюсюкать, реветь без причины и улыбаться без особого для того основания, наполняла душу томлением, а грудь предчувствием чего-то невероятного. И вдруг – нет ничего. Пусто. Дите не родилось, потому что никакого плода в утробе не было, а было только желание, чтобы оно там появился. Такая любовь оставляет плохое послевкусие.
Мы где-то с вами встречались, молодой человек?
Еще хуже, когда любовь перегорает, как неправильно присоединенный провод. Горела вроде, хоть и помаргивала, и вот – потухла. Пахнет гарью, пробку выбило, света нет. Худо. Хорошо еще, что пожара не случилось, а могло. Занавески бы сгорели, в матраце осталась бы черная дыра. И не дай Бог, если в кроватке спал младенец, а его в суматохе забыли! Ну, это уже несчастье.
Да пошел ты ко всем черям, кретин!
Что еще может с любовью случиться? Есть упоминания в литературе о любви, которая сверкала копеечкой на обочине дороги, а человек ее не подобрал, о чем потом жалел, посколько именно этой копеечки ему не хватило, чтобы купить мороженое там или трамвайный билет.
Или, напротив, копеечку-то человек подобрал, но бросил ее в фонтан, расчитывая к нему вернуться, а пути ему легли такие, что не собрался. Или ...
Или встретилась кому-то любовь, прекрасная, как невиданный цветок. Он ее сорвал, засунул в книжку, чтобы она навеки с ним осталась, а высушенным этот цветочек ему показался мерзким и скучным. Об этом целые тома написаны. Со мной такого не случалось, но раз описано и неоднократно, значит, были болваны, которые переживали такую вот идиотскую ситуацию.
Что еще? Какими эпитетами наделяют эту странную эмоцию, этот прилив, тянущий за собой тело помимо его воли, или отлив, оставляющий то же тело сохнуть на берегу?
Любовь безответная, взаимная, нежданная, долгожданная, странная, обманная, ранняя и поздняя, как сорта яблок, крупная и мелкая, словно картошка, свежая или завядшая, как салат и огурцы.
Все это бывает, а разбитая, нет, это уже противоречие в терминах.
Если любовь взаимная, то есть двое держатся за кувшин, разбить ее можно только отпустив руки на счет «раз-два». А уж если те двое, что держат кувшин, способны договориться между собой и произнести «раз-два» в унисон, зачем им разжимать руки?
Если же любовь безответная или обманная, то есть один любит, а другой нет – как ее разобьешь? Тогда она, как эти мои миски из пуленепробиваемого стекла, – швыряй, не швыряй, целехонька. Ничего ей не делается. С такой любовью нужно поступать так, как Шука поступил с моими мисками. Поглядел, как я мучаюсь, пытаясь добить эти неразбиваемые предметы, порылся в кухонном шкафу, нашел молоток, набросил на миски кухонное полотенце, чтобы осколки не разлетелись, и жахнул прицельно и аккуратно. Раз, два, и – пошли любоваться на закат и есть жареные сардины. Никакого послевкусия, только ощущение хорошо сделанной работы.
Я была уверена, что битьем тарелок и Шукиными стараниями история с «Андромедой» закончилась без последствий. Но, наверное, я была неправа, потому что так разоралась в банке, что вызвали сразу и директора, и охранника.
Началось все очень мирно. Я проверила счет, удивилась его наполненности, вложила несколько чеков и собралась уже отправляться восвояси, но тут мое внимание привлекла крупная сумма, пришедшая неизвестно откуда. Не было у меня чека на такую сумму, а Кароль платил наличными. Какая-нибудь страховка или банковская программа, о которых я забыла?
Оказалось – перевод из Эйлата. От Женьки.
- Отправьте обратно, и больше я не хочу получать деньги от этого адресата!
Черненькая девуля в мелких кудряшках удивленно раскрыла глаза, цветом и формой напоминавшие спелый инжир.
- Такое действие нашими правилами непредусмотрено.
- Какие еще правила! Я не хочу получать эти деньги! Не хочу, чтобы они даже час были на моем счету! Я требую заблокировать мой банковский счет для этого адресата!
В глазах чернушки загорелась искорка.
- А кто этот адресат? – спросила она с детским любопытством.
- Это – никого не касается. Вот тот самый. С эйлатским номером счета! Ни на минуту!
- Вам придется самой позвонить ему и сказать, чтобы не посылал денег, - пролепетала девчушка, а глаза уже полыхали, потому что она поняла, что смотрит фильм про любовь.
- Я не буду никуда звонить! Эти деньги меня оскорбляют! И я требую защитить вашего клиента от оскорбления! Я не желаю получать эти деньги!
- Но как? Что мы можем сделать?
- Делайте, что хотите! Иначе я переведу деньги в другой банк! Или – откройте мне другой счет!
- С другого счета никто не сможет снять деньги по старым чекам, - сказала девчушка уже взрослым, деловым тоном, – но если деньги будут приходить, они останутся на счету – старом или новом. Таковы правила.
И тут я саданула кулаком по стойке. И прибежали охранник и директор.
Директор повторил то, что я уже слышала. Можно сделать так, чтобы банк не отдал твои деньги, если ты не хочешь их отдавать, но нельзя устроить, чтобы деньги, приходящие на твой счет, на него не попали. Банк к такому не привык и заводить подобные правила не желает.
- Как хотите, - сказала я резко, - но если на мой счет еще раз попадут деньги с того счета, я меняю банк! А те, что пришли – немедленно отослать обратно!
И вышла.
И подивилась собственной ярости. Значит, гнойник очистился не до конца, и это плохо.
Когда я снова пришла в банк, там была очередь. Я села в кресло и почувствовала взгляд, прожигавший мою щеку, словно кто-то баловался зеркальцем и пускал на меня солнечных зайчиков. Это девчушка с кудряшками умоляла меня взглядом подойти к ней. Я кивнула. Пропустила двух человек и подошла.
- Я звонила в Эйлат, - торопливо сообщила кудрявая. – Мне дали в том банке телефон вашего ... ну, в общем ... я ему позвонила и сказала, что вы отказываетесь получать эти деньги, и чтобы он их не посылал. А он сказал, что это не мое дело. Деньги будут переводить ежемесячно, он дал такое распоряжение. Что же теперь делать?
- Не брать!
- Как?!
- Не брать, и все!
- Это невозможно. Не предусмотрено. Нет такого порядка.
- Я уже сказала: увижу лишние деньги на счету, уйду из вашего банка!
Восхищению девчушки не было предела. Глаза сверкали, как яхонты. И тут же налились слезами. Девчушка очень хотела выполнить мое приказание. Она была полностью на моей стороне. Судя по обращенным на меня взглядам остальных кассирш, этот случай не раз обсуждался в кулуарах банка. Возможно, кучерявая и романтичная даже поспорила по этому поводу со своими меркантильными товарками. Но помочь мне она не могла.
- Это невозможно. Идите к директору.
- Вам придется самой отправлять обратные переводы, - вздохнул директор. Возможно, и он относился к романтикам. – Но это будет стоить денег. А если вы переведете счет в другой банк, узнать новый адрес, чтобы перевести на него деньги, трудности не составляет. Я же вам объяснил: банк не может отдать ваши деньги без спроса, но он не может отказаться получать деньги. Ваше согласие для этого не требуется.
И деньги стали кочевать из Эйлата в Яффу и обратно. Женька отсылал те, что я отправляла назад, и добавлял новую порцию. Я гнала волну в Эйлат, а она опять накатывала. Прошел год, и мы оперировали уже крупными суммами. Директор банка снова вызвал меня к себе.
- Я советовался с коллегами, - сказал он. – Ваш случай рассматривается на самом высоком уровне. Мы предлагаем открыть особый счет, с которого любой из вас сможет взять эти деньги. Мы привяжем их к индексу и ... делайте с ними, что хотите.
- Нет! – взвилась я. – У меня не будет общего счета с ... этим человеком. Нет и нет, и нет!
- Я ни разу не встречался с подобным безумием, - вздохнул директор.
Мне стало смешно, как от щекотки. И, не удержавшись, я расхохоталась. Это была последняя тарелка в истории с «Андромедой». И я решила повесить ее на стену.
- Будете оформлять перевод в Эйлат? – спросила кучерявая.
- Нет, я отдам распоряжение купить на эти деньги ценные бумаги.
- И все? – спросила она с тоской.
- Все. Конец фильма.
- А что делать с деньгами, которые придут в следующем месяце?
- Они не придут.
Деньги не пришли.