Новый КрАЗ

Все фамилии героев рассказа - подлинные. На фото - встреча через 40 лет с Виктором  Гудовым, б. бригадиром,  кавалером ордена Трудового Красного знамени



Когда, после всего, Рештаков рассказывал в гараже об этой своей поездке, он начинал так:
— Ну, иду. Коридор там что автострада. Дверей видимо-невидимо. Смотрю, из одной двери выкатывает
ся камера — девушка во такой толщины! Я к ней. Ласточка, говорю, кто тут у вас всех выше ростом по
фамилии Сивкин-Буркин? Она на меня глазками луп-луп. И смеется. Что вы, говорит, выдумываете! Нету
нас никакого Сивкина-Буркина. А фамилия начальника отдела Антонов. Вот его дверь... Ладно. Захожу. Вижу, мужик свой. Привет, говорю, товарищ Антонов!..
Так он рассказывал молодым шоферам на пересменке в диспетчерской. Своему же бригадиру Вите Гудову поведал сущую правду, ничего не стал прихвастывать. Его командировочная эпопея начиналась гораздо скромнее.
— Ласточка, — сказал он толстой девушке, — извините, я тут первый раз, приехал за машиной. Вот мои документы...
Наверное, он показался ей симпатичным, да он еще и был таковым, несмотря на свои тридцать семь лет. У него было крепкое сухощавое лицо с большим носом, с висков приспускались рыжие баки, а из-под жесткого ржаво-седого чуба, пришлепнутого беретом, на девушку смотрели глубоко запавшие синие глаза. Они смотрели просительно и смущенно и в то же время готовы были весело подмигнуть.
Она горсткой поправила волосы на затылке и взяла его бумаги,
— Ого, какой вы быстрый!—сказала она. — Вчера занарядились, а сегодня уже здесь. Вам надо зайти
к Антонову, у него как раз никого нету, идите.
Начальник отдела сбыта Кременчугского автозавода Антонов, пожилой, желтолицый, дымил из-за кучи разложенных на столе справок. Похоже было, он собирался их поджечь, только не знал, с какого конца начать. От души сочувствуя его тяжелой работе, Рештаков кашлянул в кулак.
— За машиной? — спросил начальник.
— Ага.
— Откуда?
— Из Керчи, с Камыш-Буруна.
— Ясно. Подойдете во вторник.
— Во вторник? — испугался Рештаков. На лбу у него собрались страдальческие морщины. Поскребя рыжий бачок, он метнул на начальника быстрый и пристальный взгляд — тот взгляд, которым встречал на дороге неожиданное препятствие, молниеносно смекая, на каком вираже его объехать. Но товарищ Антонов предупредил маневр:
— Да, машины мы оформляем во вторник. Такой у нас порядок. Для всех.
Что ж, на закрытый шлагбаум не попрешь. Во вторник так во вторник. Сегодня пятница. Четыре дня придется подождать. Взяв у вахтерши свой чемоданчик, Рештаков вышел из управления, сел в первый номер троллейбуса и мимо бесконечного кирпичного забора, мимо раскинувшихся за ним заводских корпусов поехал в город — искать приют на четыре дня.
В Кременчуге он еще не бывал ни разу. Правда, вагонные попутчики ему растолковывали, где здесь центр, где гостиница, но все это у него вылетело из головы, когда он прямо с вокзала помчался на завод, снедаемый нетерпением. Рештаков вовсе не надеялся,
что дело свершится мигом и ему дадут посмотреть и пощупать руками его новую машину, — ему важен был первый разговор. Важно было убедиться, что заводское начальство не возражает против его права. Он убедился, и у него полегчало на душе. Эти четыре дня можно просидеть и под забором — не велик срок, если ждал и думал о новой машине годами.
Троллейбус катил по зеленой окраине — катил и катил, и Рештаков все время оглядывался, боясь, что он увезет его слишком далеко от завода. В центральной гостинице мест не оказалось. Этим же номером троллейбуса ему пришлось ехать обратно, в другой конец, и под вечер, усталый донельзя, он очутился в речном порту. Здесь стоял массивный двухэтажный дебаркадер; на нем, как сказали добрые люди, были каюты для отдыха. Ведавшая этими каютами женщина предупредила, что места сдаются на одну ночь, не больше. Рештаков не стал спорить. «Ладно, мамаша, — подумал он, — нам бы только влезть, а там мы развернем плечи».
Место ему досталось на втором этаже, у окна, обращенного к берегу. Сидя, он видел на скамьях под деревьями ожидающих своего часа пассажиров, мальчишек с удочками, маленькую площадь — тихий, сонный угол города. Он покурил и лег, хрустнув закинутыми за голову руками.
Кажется, все в порядке. Можно и отдохнуть. Если бы знал, что на заводе выдачу машин оформляют по вторникам, он не спешил бы, как сумасшедший, и поработал еще денька два с бригадой. После дождей, поливавших рудник всю прошлую неделю, установилась солнечная погода — самое время вытягивать план. И они там, конечно, жмут на всю железку. Тем более, что четверым приходится теперь работать и за него, пятого.
Так неожиданно все получилось!
Позавчера на первом Черноморском с утра пошла хорошая карусель, — экскаватор черпал без передышки, бригада моталась, некогда было кузов почистить, — и тут, в момент, когда Рештаков полным ходом мчал с отвала, ему засигналил и закричал дед Иванченко, шофер другой бригады, ехавший с грунтом навстречу. Известно, дед человек веселый, любит разыгрывать: остановись, а он тебе покажет фигу, засмеется и дальше поедет. Но в этот раз он сам притормозил.
— Стой! Стой, тебе говорят! Рештаков высунулся из окна.
— Ну, чего?
— Савельев звонил. Приказал сию минуту ехать в гараж.
— Мне приказал? А что такое?
— Не знаю. Тебе видней. Ты там ничего не натворил?
Рештаков схватил себя за чуб и уперся взглядом в баранку. Подумав с минуту, решительно тряхнул головой:
— Нет! Ничего не было.
Однако его лицо помрачнело еще больше. Может, с женой беда? Надя работает на стройке маляром. Однажды уже летала с лесов, чудом осталась жива. Или, может, сыновья чего-нибудь натворили? Пацаны бедовые, один и другой... Не дай бог!
Он выжал сцепление. Машина взревела. Напрямик через бугры и кучи грунта Рештаков выехал из котлована на верхнюю дорогу и погнал. Чтобы посреди смены вызывать водителя — такого еще не бывало. Громыхая помятым кузовом, старый «КрАЗ» несся до самого гаража на предельной скорости, так, что встречные пешеходы останавливались и, качая головами, глядели ему вслед.
Он ожидал самого худшего — оказалось наоборот. Его посылали за новой машиной.
Он давно стоял на очереди, но бывший начальник
гаража Карасев упорно вычеркивал его из списка, вычеркивал, несмотря на то, что Рештаков отлично работал и его «КрАЗ» отслужил срок вдвое больше положенного. Отказ мотивировался тем, что он лихач и грубиян. Да, пожалуй, в прежние годы за ним это водилось. Недаром в гараже его прозвали Варваром. Верно и то, что однажды он нагрубил Карасеву — послал его под горячую руку к богу в рай. Было за что. Потом выяснилось, что его еще не так следовало бы покрыть. А пока Карасев был в силе, Рештакову приходилось туго. Часто он отрабатывал по две смены: одну с бригадой на вскрыше, другую — под машиной, в ремонте. И не было никакого просвета. Устал, озлобился. Думал бросить гараж, уйти. Но уйти неожиданно пришлось Карасеву. Все бригады поднялись против него. И — кончилась карасевщина. На общем собрании полтораста глоток, триста рук единогласно решили первую машину, которая поступит в гараж, дать Владимиру Рештакову. Друзья хлопали его по плечам, тузили, а он сидел, будто виноватый, слова сказать не мог...
Потом была авария, случай с «колхидой»...
Зимой четыре старые машины, в том числе его «коломбина», шли в Днепропетровск на капитальный ремонт. Шли из последних сил, едва ползли; он тащил товарища. На затяжном подъеме, на рывке лопнула серьга буксира. Товарищ притормозить не смог — покатился и ударил «колхиду», шедшую за ними. Ударил углом кузова в бок: она как раз выходила на обгон. «Колхиду» помяло. Из людей никто не пострадал. Конечно, обгон на подъеме да еще по обледенелой дороге правилами строго запрещается, и если бы «колхида» не шла так близко, покатившийся «КрАЗ» можно было бы успеть положить в кювет', но Рештаков тогда оправдываться не стал и всю вину принял на себя. Машина оторвалась у него — что же тут говорить!.. На него наложили взыскание, заставили пе-
ресдать водительские права. Но в гараже, где подробно, по косточкам разобрали историю о том, как «гнали четыре калеки в капиталку», дело приняло оборот, неожиданный для несчастного, осунувшегося Решта-кова. Такая авария в тех обстоятельствах могла бы приключиться со всяким — надо к тому же учесть, что он тащил товарища и сам шел на одном ходовом мосту, второй у него полетел еще под селом Батальным. Надо учесть, как вел себя человек в этой труднейшей командировке. А вел он себя по законам шоферского товарищества: никого из своих спутников, водителей молодых и неопытных, не оставил загорать на дороге, хоть они на своих развалюхах повыбились из сил и уже готовы были остаться. И после аварии он снова взял товарища на буксир... За все годы, что Рештаков работает в гараже, он хоть раз бросил в беде кого-нибудь? Никто этого не припомнит. Зато каждый может сказать, как Рештаков его выручал, и не однажды. Короче говоря, мнение коллектива такое, что он по-прежнему остается первым кандидатом на новую машину.
Почти год прошел в ожидании.
За это время его бригада крепко рванула вперед, всех обогнала, завоевала почетный вымпел, и бригадир Витя Гудов повесил этот вымпел в кабине Реш-такова.
Сейчас бригада работает вчетвером. Они там крутятся в пыли и в гуле, а он здесь лежит, закрыл глаза, не может уснуть, и сквозь полудрему до него доносится отдаленный людской гомон, тарахтенье повозок на площади и плеск воды, омывающей шершавые борта дебаркадера...
Вдруг Рештаков вскочил и прислушался. Поблизости знакомо рокотал дизель. Он перекрывал все звуки, как негромкое, но грозное рычание медведя перекрывает щебет птиц и писк мелких зверушек. Глянул в окно. Под деревьями* в дальнем углу площади,
стоял, работая на малых оборотах, зеленый, новенький, будто маслом облитый «КрАЗ». Рештаков пулей вылетел из каюты.
Коротыш водитель, ноги колесом, подняв сиденье, укладывал инструменты. Рештаков хлопнул его по спине:
— Здоров! Получил машинку?
— Ну! — ответил тот с зажатым,в зубах окурком.
— Какой усилитель на руле —воздух или гидравлика?
Парень выплюнул окурок, локтем отвел упавшие на лоб волосы, и его рот разъехался в улыбке до ушей:
— Гидравлика!
— Значит, пшикать не будем?
— Хватит, попшикали. .:
— Ах ты, черт! — Рештаков жадными глазами обшаривал приборную панель. Щелкнул ногтем черную пластмассовую пластинку на внутренней стороне дверцы.—А это что? Пепельница, разрази меня гром!
— И на другой дверце тоже есть, — скромно похвалился водитель.
Рештаков прижал к груди пятерню:
— Будь другом, покажи машину! Мне тоже «кра-
зик» получать, надо присмотреться, а то, не дай бог,
какую гайку прикрутить забудут.
Водитель еще и сам не насладился своей машиной; часа полтора они, как родные братья, лазили снизу и сверху, копошились под капотом, все осмотрели и перещупали, а затем Рештаков взял ветошь и помог парню протереть передаточную коробку, цилиндр усилителя и заднее освещение. Еще он ему подсказал, как в пути, ночуя в гостиницах, закрывать кабину, чтобы какой-нибудь ловкач не смог из нее ничего потянуть. Для этого надо было проволокой при-стопорить в нижнем положении внутреннюю ручку, вывести проволоку через тормозное отверстие под ка-
пот и там закрепить. Никакой проходимец не откроет, даже если у него будет отмычка.
— Ну, спасибо, — поблагодарил за науку парень.— А то, знаешь, я думал ночевать в кабине.
Стукнув его на прощанье по плечу и потрепав по шее, Рештаков пошел ужинать. Он с утра ничего не ел, живот подвело. В харчевне недалеко от порта он съел два гуляша, запил двумя компотами, вернулся в свою каюту, лег и мертвецки уснул.
II
За четыре дня он побывал везде — походил по улице Ленина, поприценивался на базаре к яблокам и помидорам, поглазел на широкий, усеянный моторками днепровский плес — и сделал вывод, что Кременчуг город неплохой, но до Керчи ему далеко. Во-первых, люди тут какие-то странные. На базаре он без всякого зла, с усмешкой сказал тетке, продававшей яйца, что у нее курочка нечистоплотная, — тетка зыркнула на него диким взглядом, подхватила корзину с яйцами и скрылась в толпе. У другой, которая стояла с мешком яблок, спросил, почем падалки, а она напустилась на него с бранью — мол, сам ты па-Iдалка, яблоки первый сорт, с ветки сняты, одно к одному, проходи, если денег нет!.. Он чуть на нее не рявкнул. Поостерегся: ну ее, а то еще посадят на пятнадцать суток, некому будет машину получать. Плюнул и отошел, пожав плечами. Что за народ, шуток не понимает!
Еще одну кременчугскую особенность он подметил: здесь было мало мотоциклов, зато моторок на реке— тьма-тьмущая. Пожалуй, даже больше, чем в Керчи. Подумав, нашел этому объяснение. От мотоциклов не много толку, в степи ничем не разживешься, да и не интересно. А лодка нужна, чтобы найти тихое, незахламленное местечко на реке, чтобы поплутать по протокам, между островами, отдохнуть, половить рыбу. Вот люди и приспосабливаются.
Пробовал он вино на разлив, пил пиво — и то, и другое безвкусное, не сравнить с керченским; обедал в столовых — преснятина. Но что было в этом городе по-настоящему дельное, из-за чего Рештаков прощал ему все недостатки и странности, так это «КрАЗ», Кременчугский автозавод. Могучий заводище, забравший себе половину степного горизонта. Где бы Рештаков ни ходил в эти дни, он льнул поближе к нему, старался не терять из вида хотя бы его дымы из труб.
Во вторник утром он явился на завод. Прибежал рано, думал быть первым, но у кабинета товарища Антонова уже гомонили и сдержанно поругивались командировочные. Оказывается, заводу предъявлен срочный заказ, поданы платформы, и железная дорога требует, чтобы дирекция не допускала простоя вагонов. Значит, получателям-одиночкам придется позагорать. Им всем Антонов отвечал одинаково, но Рештаков, дождавшись очереди, все-таки вошел в кабинет и подал свой наряд.
— Помню-помню, — покивал головой Антонов. —
Жаль, ничего не могу сделать. Придешь в конце месяца.
Рештаков стоял так, будто сам себя заклепал в железные латы, придавил тяжестью кипящую в жилах кровь. Сдержался. Только губы трудно шевельнулись:
— Когда? Какого числа?
— Не раньше двадцать пятого.
С тем Рештаков и вышел.
Сразу же отправился на почтамт и заказал разговор с начальником Камыш-Бурунской автобазы Скляренко. Звонить на работу было ненадежно — Скляренко не из тех начальников, которые сидят на месте, и он заказал его домашний телефон, на десять часов вечера, чтобы застать наверняка.
В половине одиннадцатого зычным своим голосом
94
через головы толпившихся у окошка людей спросил, скоро ли дадут Керчь. Вряд ли скоро, ответила телефонистка. Связь с Крымом перегружена, особенно с Керчью.
— Ласточка, у меня государственный разговор!
Телефонистка вскинула подведенные чернью ресницы, хмыкнула и ничего не сказала. Кто-то объяснил за нее:
— Не знаете? В Керчи эпидемия холеры.
— Эпидемия? — удивился Рештаков. — Да вы что? Я ж сам керченский, всего неделю оттуда!
И тут он заметил, что посетители как-то странно на него посмотрели — с сочувствием и опаской. Он остался один возле окна.
— Пожалуйста, подождите на улице, — сказала ему телефонистка. — Дадут Керчь, я вас позову.
...Опустел переговорный пункт, затихли на тротуаре шаги последних пешеходов, с темного неба начал накрапывать дождик, а он все ходил под окнами почтамта, курил папиросу за папиросой и думал об этой напасти, так нежданно-негаданно свалившейся на родной город. Холера!..
Первым сильным чувством, которое в нем пробудило это известие, была досада. Так иной раз жмешь во весь дух, торопишься, а на дороге вдруг возникает какой-нибудь малый, общественник, и вытаскивает из рукава полосатую палку... Какая-то холера, будь она проклята, мешает срочному разговору с начальником. И ведь наверняка чепуха, слух, не стоящий выеденного яйца. Ничего подобного в Керчи не бывало и быть не может. Хотя, стоп... Было. Году в двадцатом... Да, да, старики вспоминали, он слышал. Сосед рассказывал, что у него в тот год от холеры умерла сестра. Говорил, что люди падали на улицах, корчились и отдавали богу душу... В груди у Рештакова будто потянуло сквозняком: он подумал о своих мальчишках. Лично он не боялся никакой заразы и не верил, что она может к нем пристать
Но пацаны… Лазят где попало, бегаю по улице босые… Хотя Надя-то дома! Она всех держит в ежовых рукавицах.
Ничего. Да и не старое же это время, чтоб люди падали на улицах. Медицина не допустит А главное, Надя с ребятами. Она, их приструнит.
Рештаков снова начал думать о машине, о предстоящем разговоре с начальником, но сосредоточиться не мог, мысли путались. Телефонистка несколько раз спрашивала его не перенести ли заказ на завтрашнее утро, но он не соглашался, и наконец уже глубокой ночью, в третьем часу, она крикнула ему на улицу из окна:
- Керчь дают! Идите скорей!
Сердце так бухало, что первых слов Скляренко он не понял. Однако голос его сразу успокоил.
         - Ну, что там у тебя стряслось? – сонно, с зевком спросил Скляренко, Его часто поднимали с постели среди ночи, он к этому привык.
         - Понимаешь, Игорь Яковлевич! – Что есть мочи закричал Рештаков в трубку. – Тут эти деятели, с завода, говорят, что надо ожидать до двадцать пятого, Раньше машин не будет, Да, до двадцать пятого августа. Вот вахлаки, а? Так что же мне делать, Яковлевич? Ожидать или мотать домой?
          __ Ожидать -твердо сказал сказал Скляренко. - Машину надо получить во чтобы то ни стало. Ожидай, но активно. Понял?  Активно, говорю, ожидай! Тем более, что в Керчи у нас карантин.
           - Что в Керчи? Что? – заорал Рештаков.
           - Да ничего страшного, У одной бабки живот схватило, ну и карантин установили. Все наши живы -здоровы. Работаем честь – честью. Твои варварята бегают, вчера их в гараже видел. Подросли здоровые уже у тебя пацаны
           - Ага! Значит порядок?
           - Ну, а как же. Ты Рештаков, вот что: если нет самосвала, бери бортовую машину. Бортовая нам тоже пригодится. Для дальних рейсов. Понял?
— Понял, понял. Спи спокойно, Яковлевич. Больше я тебя тревожить не буду. Доброй ночи!
Рештаков повесил трубку и, как пьяный, с улыбкой на лице вышел из кабины.
— Спасибо, — сказал он телефонистке. — Я последний, что ли? Ну, теперь пиши письма жениху, от
меня привет!
По - командорски, на всю пустынную улицу звучали его шаги, когда он возвращался в порт. Неожиданно из глубины подъезда, мимо которого он проходил, заливисто закукарекал петух. Рештаков поднял; голову и увидел, что небо над крышами уже тронулось, посветлело. «Ого! Вот так поговорили!» — пробормотал он. Все эти ночи он плохо спал, донимали мысли о возможных неурядицах. И нынешняя ночь без сна. Слова Скляренко о том, что вместо самосвала можно получить бортовую машину, Рештакова порядком взбудоражили. Бортовая машина! Шутка ли: ездить в Запорожье за частями и металлом, в Курск за картошкой и — мало ли еще куда! Он любил дальнюю дорогу и в свои тридцать семь лет нисколько не страшился ее неудобств. Дальняя дорога, хорошая машина — что может быть лучше! Поливай, сам себе хозяин. Одно плохо: если взять бортовую, надо уходить из бригады. Хлопцы ожидают, что он приведет самосвал, то есть бригада еще больше укрепится, а тут бортовая — мол, извините, ребята, возможность такая представилась, должны же вы понять!.. Поймут. Только малость погрустнеют. Вспомнят «Колхиду», вспомнят, как за него болели... Нет, лучше о бортовой и не думать. Ну ее к дьяволу.
Взойдя на дебаркадер, Рештаков отпер каюту, двинул кулаком по тощей подушке и завалился вниз лицом.
Утром он так фыркал и плескался в умывальнике,
что дежурная рассмеялась: «Я думала, там целый взвод молодых солдат, а это вы один!» Потом, старательно надувая щеки, побрился электробритвой. Щеки у него были запавшие, и, если их не надувать и не подпирать изнутри языком, они плохо выбривались. Надел новую голубую безрукавку, которую Надя положила ему про запас в чемодан, пригладил волосы ладонью, смоченной одеколоном, отчего жесткий его чуб еще сильнее встопорщился, и отправился на завод. У него было такое чувство, что сегодня все должно решиться. Слова Скляренко «ожидай активно» имели ясный смысл, да и без этих слов Рештаков, конечно, не стал бы сидеть сложа руки.
Пока добирался, сначала пешком, затем троллейбусом, ему, вперемежку с мыслями о машине, раза два припомнился переговорный пункт — то, с какой опаской посмотрели на него люди, узнав, что он из Керчи. Вспоминая об этом, он досадливо скреб рыжие свои баки. Холера, карантин... Вообще-то эти обстоятельства вполне можно выдвинуть Антонову как право на скорое получение машины. Мало ли чего! Может, она сейчас там до зарезу нужна, чтобы возить хлорку или сулему, или, бог его знает, что там возят
при холере...
Но в кабинете Антонова он не успел и рта раскрыть—начальник безо всяких разговоров вырвал листок из календаря, черкнул два слова и буркнул: «К дежурному!»
Ошалело похлопав глазами, Рештаков со всех ног бросился искать дежурного.
Дежурный, моложавый мужчина в очках, поглядел документы, почему-то вздохнул и тоже написал строчку на листке, выдернутом из блокнота. Затем стал объяснять, как найти больницу. У Рештакова брови полезли вверх.. Какая больница? Почему больница? Он здоров, как бык! Что-о-о? Без медицинской проверки его не пустят на территорию завода? Быть
не может! Вот так штука... Тьфу, этого еще не хватало!
Выйдя от дежурного, он прочитал записку. «Инф. больница! Тов. Рештаков — командированный из Керчи. Подлежит обсервации». Значения последнего слова он хорошенько не понял, на его жизненном пути оно встречалось впервые. Он почесал затылок. Что же делать? Раз препятствие нельзя обойти на вираже, значит, его нужно преодолеть по правилам, и чем скорей, тем лучше.
В кузове попутной машины Рештаков доехал до пригорода, где находилась эта самая «инф. больница». Даже с виду она была страшноватой. Створы железных ворот опутаны толстой цепью, цепь запиралась на замок. Утиной развалистой походочкой к нему вышла старушка в белом халате и выдернула из рук записку. Не торопясь прочитала, открыла ворота. Он вошел. Снова щелкнул замок, и у Рештакова икнуло сердце. Будто капкан захлопнулся!
Через чистый, затененный кленами двор, потом безлюдными коридорами, не обмолвясь с ним ни единым словом, старушка повела его в кабинет воача. Врачом оказалась пышная черноволосая женщина с яркими губами. Она спросила:
— Вы керчанин?
— Керчь моя р-родина! — ответил Рештаков, как солдат на параде. Он чуть не подмигнул этой симпатичной врачихе и сдвоил букву «р» — так, по его мнению, получалось выразительней. Еще он добавил: — В голодный год р-родился, в войну вырос!
Это была вся его биография. Врачиха улыбнулась; разумеется, теперь она видела, что перед ней человек абсолютно здоровый. Однако она кивнула старушке. Старушка взяла Рештакова за рукав и завела его в смежную пустую комнату с белой ширмой у матового окна, — втолкнула его за ширму и коротко бросила: «Раздеваясь!» Рештаков послушно расстегнул пуговку на безрукавке, стащил через голову. «Весь, весь раздевайся!» — прикрикнула старушка.
— А потом? — поинтересовался он.
— Потом наденешь вот это! — она шмякнула на кушетку ворох синей одежды.
Он похолодел.
— Надолго?
— Почем я знаю! Может, на неделю, может, и на месяц.
— Я раздеваться не буду! — заявил Рештаков и быстро натянул свою безрукавку.
— То есть как не будешь? — возмутилась старушка.— Ты где находишься? Приказано, сполняй!
— Так ведь я здоровый!
— Дело не мое. Мне дали тебя, и будь любезный.
— Нет, мамаша. Так дело не пойдет. Тут какое-то недоразумение. Вы что, братцы? Э, не, так дело не пойдет.
Врачиха в это время вышла из кабинета, старушка поковыляла ее искать — жаловаться. Пока она там бурчала, Рештаков быстренько осмотрел дверь, оконные рамы, окинул взглядом каменную ограду за окном — на всякий случай. Больница была что крепость... Но все обошлось. Вчитавшись в его документы, врачиха потребовала у Рештакова проездной билет и, вертя его в руках, стала советоваться с врачом-мужчиной, спустившимся с верхнего этажа. Они говорили и что-то высчитывали на пальцах. Рештаков успел разобрать голос мужчины: «Что ж, шесть дней прошло, ясно, что он не больной». «Молоток!» — дал ему оценку Рештаков. О женщине же, которая сказала, что все-таки надо керчанина проверить на высев, подумал: «От вредная баба!»
Да, на высев его проверили. Тут уж он ничего не смог поделать, подчинился, хотя при этом его мужское достоинство невыносимо страдало. Чего не перенесешь ради новой машины!
На проверку ушло два дня. Четырнадцатого августа Рештаков явился на завод и представил дежурному его же бумажку, где на обратной стороне рукой врачихи было написано: «Проверен. Здоров. Обсервации не подлежит». «Вот и хорошо», — сказал дежурный и направил его в бухгалтерию, к девушке, с которой Рештакову довелось уже перемолвиться в первый день приезда.
Наверное, в эту минуту, с сияющим лицом, он выглядел неотразимо, потому что, едва он вошел и, подмигнув девушкам, хлопнул документы на стол, как девчонки все разом засмеялись и закричали: «Счастливый, счастливый пришел!» А толстенькая поправила горсткой волосы на затылке и сказала: «Вы немножко погуляйте, мы вам сейчас все оформим».
В прекрасном настроении он вышел на «автостра-' ду», закурил и начал соображать, далеко ли магазин. «Хорошие пацаночки, надо бы им купить конфет». Только он это подумал, как за его спиной раздался крик:
— Дяденька, дяденька!
Радостно удивленный такой оперативностью, он бросил папиросу в урну и поспешил на зов. Все девчонки столпились в углу. Они испуганно таращили свои прекрасные глаза. Одна из них, указав пальчиком на край стола, пролепетала:
— Вот ваши бумаги. Возьмите. Мы их обрабатывать не будем.
— Подписи не хватает? — ужаснулся он.
— Насчет подписи не знаем, а чего вы сразу не сказали, что вы из Керчи? Там же холера, а вы молчите..
Они глядели на него, как ягнята на серого волка. Если бы он шевельнулся, сделал к ним шаг, они бы заверещали не своим голосом. Укоризненно вздохнув, Рештаков вытащил из кармана больничную справку и протянул:
— Читайте.
Они еще плотнее вжались в угол. Ему стало противно. Он загремел:
— Вы трусихи! Я давеча с Керчью разговаривал. Живут люди, ничего с ними не делается. А вы тут, пардон за выражение, панику разводите! Делу мешаете! Где ваш начальник? К кому мне обратиться?
Все уладил старик-бухгалтер. Он собственноручно взял у Рештакова доверенность и чек на оплату машины, вернул ему корешок и попросил расписаться. При этом он сказал мечтательно:
— Эх, Керчь, Керчь! Из всех городов город. Между прочим, меня там в первый раз ранило. Видишь?— Он задрал левый рукав и показал отметину.
Рештаков готов был расцеловать славного старика. Конечно, он его сразу же пригласил к себе в гости — на девятое мая, на праздник, который нигде так хорошо не справляют, как в Керчи.
Итак, заводская квитанция на получение машины была у Рештакова в руках. Но оказалось, что. и это еще не все. На квитанции не хватало подписи товарища Антонова и его рукою начертанной даты, когда выдается машина. Рештаков пошел к нему. И снова Антонов его огорошил. Поглаживая себя по лысеющему темени, он сочувственным тоном пояснил, что придется с недельку подождать; он как раз беседовал с посетителем, державшим на коленях красивый, с желтыми замками портфель. Сообщив Рештакову о такой печальной необходимости, Антонов прикурил потухшую сигарету, погонял рукой дым и продолжал разговор.
Но Рештаков и не думал покидать кабинета. Кровь в нем забушевала.
— Я не могу ждать, — сказал он. — Мне ж еще надо заехать в Кривой Рог за металлом. У меня срок доверенности кончается!
Гость Антонова посоветовал:
— А вы телеграфируйте на свою автобазу. Пусть вам продлят доверенность.
Рештаков чуть не покрыл его матом за такой совет. Теперь надо было пускать в ход «вещественные доказательства»—ничего другого не оставалось. Выхватив из кармана три смятых рублевки, заранее положенные отдельно, он загремел на этого гостя во всю мощь своего баса:
— У меня грошей осталось три рубля! Вот! За гостиницу платить нечем. Жрать нечего. Если ты такой хороший, займи мне четвертную!
Вид смятых рублевок смутил Антонова и его собеседника. Они переглянулись. Антонов сказал:
— Ну, хорошо. Получишь машину. Но ведь тебе все равно придется ожидать денежного перевода из Керчи, потому что, сам говоришь, надо ехать в Кривой Рог за металлом... Так не все ли равно тебе ожидать — с машиной или без нее?
— Вы мне ее дайте, а об остальном не волнуйтесь! — воскликнул Рештаков. — Шофер за баранкой, считай, у него кусок хлеба в зубах. Не пропаду.
— Ох, влетит мне от директора, — покачал головой Антонов. — Давай бумагу.
— Ничего не влетит, — обнадежил его Рештаков, не отрывая взгляда от руки, подписывающей документ.
Гость Антонова, столичного вида мужчина, вдруг усмехнулся, побарабанил пальцами по своему портфелю и спросил:
— Ну, и что лично для вас значит эта новая ма- " шина? Ваш заработок удвоится?
— Лично для меня она значит все, — ответил Рештаков. — Заработок само собой...
Он не стал вступать в разговор с человеком, наверняка далеким от шоферских дел, проявившим к нему случайный интерес. Рештаков смотрел на Антонова — не только потому, что от него все зависело, — просто это был дядя свой, понятный, из шоферского
мира, и он говорил вещи, к которым стоило прислушаться. Поглядев на часы, Антонов сказал, что сейчас уже четверть пятого: машину можно успеть получить, но лучше за ней прийти завтра. Рештаков согласился: дельный совет. Сегодня люди при выдаче будут торопиться, сделают что-нибудь не так. Да и он тоже должен все осмотреть основательно, а не тяп-ляп.
На прощанье он крепко тряхнул руку Антонову и, с не меньшей сердечностью, как бы извиняясь за давешнее невнимание, — киевлянину, как он про себя назвал этого гостя. Киевлянин улыбнулся.
С завода Рештаков пошел пешком. Настроение у него было такое, что он с ходу ловким ударом поднял на воздух подвернувшуюся консервную банку, и прохожие посмотрели на него, как на пьяного.
В этот вечер он околесил все центральные улицы, потолкался возле кино, забрел на пляж, однако купаться не решился, боясь оставить в одежде драгоценный документ. Близ порта он выпил две кружки пива — пиво было хуже керченского, но все-таки Рештаков выпил его с наслаждением и потом, сидя на скамье против дебаркадера, вспомнил и задумался о словах киевлянина.
— «Что лично для вас значит новая машина?»
Что значит...

Обдумывать свою жизнь ему случалось редко. Она катилась сама собой в работе, в возне со старым мотоциклом, в нервных хлопотах о запасных частях для машины, о телевизорной антенне, о пальтишках для пацанов, когда наступали холода. Не было времени посидеть вот так, в праздности, закинув ногу на ногу, наедине с воображаемым собеседником.
Что значит для меня новая машина? Гм... Ну, да-
вай поговорим, если не шутишь. Слушай. Начну с заработка. Тут я должен тебя разочаровать: в заработке не предвидится больших перемен. Как было в среднем двести рублей, так и останется — ну, может, еще пятерка или десятка набежит. Две сотни, не так уж это богато для водителей тяжелых дизельных машин. Если бы в бригаде каждый работал за себя, врозь, то, ясное дело, на своей новой я мог бы намотать ходок больше, чем на старухе-«коломбине»; рублей шестьдесят-семьдесят мог бы намотать дополнительно. Но бригада наша «горнет на котел» — все заработанное делим поровну. И боже сохрани, чтобы я этот порядок захотел нарушить. Сейчас мы, как пять пальцев в кулаке, потому и гремим. А перейти на особинку значит развалить бригаду. Она не сразу пойдет вразвал и, может быть, вовсе не пойдет с таким-то бригадиром, как Витя Гудов, но вот у других, тоже ребят дружных, были такие переходы, гоняли каждый за себя — и что получилось? Получились мотогонки. Не соревнование, а мотогонки. Стал кто-нибудь, поломался — тут бы ему помочь, а его объезжают скоренько, будто не видят, что человек в беде, торопятся сделать лишнюю ходку, от других копеечников не отстать. Кому нужен такой порядок? Пять человек не много, все на виду. Не посачкуешь. Да и какой дурак станет перед товарищами позорить-ся1 Значит, мы и с новой машиной будем по-прежнему «горнуть на котел», и если сработаем больше, то, разделив на всех, прибавки получится всего рублей десять. Выигрыш в другом. В том выигрыш, что от новой машины в бригаде всем будет облегчение. Бывало, поломаюсь — никто ж мимо не пройдет, ни Гудов, ни Боря Артемчук, каждый помогает. И если подсчитать, сколько они часов вместе со мной потратили на мою «коломбину», то выйдет немалая цифра. С новой машиной так возиться нет нужды. И, стало быть, всем станет легче. А мне — особенно. Совсем другая жизнь начнется для меня! Сколько я бегал по складам, выпрашивал, выклянчивал запчасти, сколько рылся на свалках — все карманы изорвал железяками. Привычкой стало: идешь по дороге, а глаз так и шарит, где болт, где гайка, иди сюда, в карман. От этой привычки мне, видать, по гроб жизни не избавиться, но хлопот и нервотрепки будет меньше — факт. Значит, что? Заработок останется почти прежний, зато прибудет вольного времени. Сто лет я не был с Надей в кино и забыл, когда ездил в последний раз с пацанами на рыбалку. У моего мотоцикла под коляской колесо восьмеркой телепается, — это у меня, у шофера первого класса. Некогда! Все время уходит на калеку-«коломбину». Надя дуется, говорит: «Если уж ты с утра до вечера пропадаешь на руднике и в гараже, так, по крайней мере, денег приноси полный карман! А то приносишь столько же, сколько я, и дома тебя не видно». Ясно, это она перехлестывает, денег-то я приношу побольше, у нас заработок падает только от дождей, в распутицу, но не в этом дело, — она в главном права. Ей одной приходится семейный воз тянуть: и в квартире прибрать, и обед сготовить на четверых, и постирать. И ведь сама она работает маляром в бригаде, там тоже дисциплина, раньше времени домой не сбежишь. От всего этого характер портится, вон какая она у меня стала — смотрит сурово, без улыбки. Разве что за столом в компании после чарки песню затянет и станет прежней красавицей Надюхой, а так и не подступись. Значит, что? Теперь Надя должна подобреть. С новой машиной меньше у нас будет причин для разногласий. Семья окрепнет. Я смогу пойти в музыкальную школу, порасспросить учительницу, почему она моим Сережкой недовольна. Иной раз смогу и баян ему к школе подтащить. Баян тяжелый; от этой тяжести у него вся охота к музыке пропадает. Короче говоря, для всей моей семьи начнется другая жизнь. Вот что значит новая машина!
Но' это еще не все. Со старой машиной и человек скоро стареет. Мне тридцать семь, а дают сорок. Ясно, в этом не одна «коломбина» виновата, но она-то помучила меня изрядно. Бывало, выедешь на рудник, отремонтированный, все хорошо, а где-нибудь на подъеме ;— тыр-пыр, — застучало. Снова застучало! Так в тебе сердце кровью и обольется. Ну, ну, тяни, голубушка, будь ты проклята, — бормочешь, зубы сцепив, и тело все у тебя напряглось, будто сам грудью ее наверх выталкиваешь. Это же зря не проходит. Но «коломбина», она все-таки своя: ты на ней работаешь, знаешь все ее особенности, капризы. Поломалась — рука сама в нужное место тянется. Хуже, когда заставляют работать на чужой. При Карасеве это случалось часто. Обезличка дрянь дело. Чужая машина — темный лес. У нее и тормоза не по ноге, и люфт руля непривычный, и мотор гудит по-другому. Тебе нехорошо, а хозяину машины еще хуже: ему кажется, что ты его машину рвешь, терзаешь, бездушный ты человек. Да и правда, чаще всего аварии бывают, когда шофера садят на чужую машину. Был и со мной такой случай. Однажды поставил я свою «коломбину» в гараж, говорю Карасеву: «Никитыч, у меня раздатка барахлит. Выпиши мне новую раздатку». «Нет у меня ничего, — отвечает он. — Ты не болтайся, а садись на... какую... вон, хотя бы на ту, сивую, и катай на рудник!» Сивой в гараже называли машину Андрея Строкана марки «ЯАЗ», на которой зеленая краска давно обтерлась и выцвела под солнцем. Руль у нее был без усилителя, очень тугой, как говорят у нас, деревянный руль. Ну, делать нечего, сел я на эту каруцу с деревянным рулем и поехал на рудник. Таких машин у нас в то время было большинство, и наши ребята, народ смекалистый, кое-чего надумали. Чтобы легче разворачиваться на отвальной площадке, они посреди этой площадки насыпали кучу грунта и, разогнавшись, били в нее колесами наискосок,— колеса мигом повертывались, успевай только руль держать. Стукнулся в кучу, и порядок, сдавай к отвалу. Очень просто. Но чтобы в кучу воткнуться, надо к ней разогнать машину по дуге, а край дуги шел как раз по-над самой отвальной кромкой. Известно, чем туже руль, тем больше получается радиус поворота. Ну, меня на этой каруце и занесло за кромку. Слышу — р-раз! Машину набок кладет, сейчас начнем вертухаться! Я даже страху глотнуть не успел. Случалось у нас и раньше, что машины ныряли в отвал. Не рассчитаешь, поддашь лишку задним ходом и летишь по уклону тридцать метров. Но ничего страшного при этом не бывало — машина просто-напросто съезжала задом, как по крутой горе. А если боком, то хуже. Тут неминуемо перевернешься. Как только начался у меня первый переворот, я вспомнил про одного приятеля, с которым был такой же случай: его чуть не до смерти ушибло домкратом, выпавшим из-под сиденья, Вспомнил я про него и уперся обеими руками в сиденье, а ногами в крышу — и так, будто гимнастка в колесе, вместе с машиной провертелся до самого низа. Тряхнуло порядком. Кузов, конечно, пустой, лежим на боку. А мотор работает. На какой-то миг я потерял ориентацию — хочу рвануть аварийную заглушку, шарю руками на привычном месте, но ведь сам-то стою не по-привычному. Нашарил, дернул. Топливо не успело вспыхнуть. Ничего особенного, только вода вытекла из радиатора, и немного масла показалось. Да у меня с десяток шишек и ссадин. Гляжу, бегут ко мне со всех сторон товарищи с перекошенными лицами. Я выскочил, кричу: «Трос, трос! Давай сюда, цепляй, подводи!» Тут как раз поблизости оказался бульдозер, ровнявший отвал. Я подцепил машину, скомандовал — раз-два! — и, хряп, готово, стоит сивая на своих! Быстро залил воды, масла и поехал. Норму я в тот день выполнил, хоть и на чужой каруце. Но что мне было, когда я вернулся в га-
раж! О-о! Знатную мне Карасев головомойку устроил!.. Виноват-то я виноват, да ведь и то надо учесть, что, будь мне эта машина знакома, я сроду бы не перевернулся. Была ли острая нужда садить меня на эту сивую? Вот в чем вопрос. Бывают, конечно, всякие обстоятельства. Каждую смену гараж должен выдать руднику для вскрышных работ пятьдесят машин, н ежели их в наличии сорок девять, а пятидесятая хоть и на ходу, да по какой-либо причине нету водителя, заболел, или тещу замуж выдает, ясно, что за баранку посадят другого. Тут возражений нет. Но заводить в этом деле чехарду не годится. Про это я и толковал. Говорю: «Ты бы, Никитыч, лучше дал мне части недостающие, чтобы я свою «коломбину» поскорее наладил. А то держишь меня в черном теле». — «И буду, говорит, держать! Ты, говорит, варвар самый настоящий, тебя во как держать надо!» Слово за слово — поругались. Но не сильно. Все-таки я чувствовал свою вину. Вообще, в любом случае с ним опасались ругаться сильно. Он хозяин в гараже, в его руках и запасные части, и машины, и выходные дни. Осерчает— останешься без нужной детали. Что будешь делать? Иди тогда ищи, ройся в хламе, а заработок тебе будет начисляться по тарифу, то есть вдвое меньше обычного. Ну и терпишь. Видишь, что человек зачванился,, обнаглел, а молчишь, смотришь ему под ноги и в этом молчании сам к себе уважение начинаешь -терять. Многих у нас в. гараже Карасев к земле пригнул...
Отношения у нас с ним испортились, когда. Карасев начал строить дом. У него была квартира в Ар-шинцево, и неплохая, к тому же его мать имела в Керчи квартиру, и там-то, у матери, он в основном и жил — ездил в Камыш-Бурун на своем «москвиче». Но вот набрался такой силы, что решил строить собственный дом. Говорит мне как-то: «Слушай, варвар! Мне надо четыре железные балки, Двутавровые метров по шесть длиной. Достань и привези. Где взять, я думаю, сам раскумекаешь». Такое я получил от него задание. Ну, где взять, я и правда знал. Был у меня один хороший знакомый — он мог этими балками выручить, почти не нарушая закона. Совесть немного покусывала, да уж ладно: главное, Карасев должен подобреть. К нему только так. Прихожу, говорю: «Есть балки, Никитыч. Как раз такие, какие тебе надо. Давай людей на погрузку». Выделил он троих ребят из гаража. Среди наших людей он отыскал для себя и каменщиков, и штукатуров, а в грузчики брал первых под руку попавшихся. «Мало троих, говорю, больно тяжелые балки, надорвемся». Рукой махнул: «Ничего, не надорветесь. Небось если бы себе грузили, так и не пикнули бы!» Ну, мы пошли. Стали подымать — эге, кишка тонка. И, как назло, поблизости никакого подъемного средства. Снова я иду к нему. Так, мол, и так. Он — в крик, и давай меня прорабатывать! Чего только не наговорил! Я и такой, я и сякой, мне-де и пустякового задания дать нельзя. Я его слушал, слушал, а потом набрал в грудь побольше воздуха да как гаркну: «Пошел ты к чертям собачьим, эксплуататор! Иди сам таскай свои балки! Завались вместе со своим домом, глаза бы мои тебя не видели!» Сказал все, что думал. Отвел душу. И сразу человеком себя почувствовал, будто выпрямился. Он притих, посмотрел на меня зорко-зорко и говорит чуть не шепотом: «Ну, это я тебе припомню!» Еще пальцем накивал.
С тех пор мне совсем не стало житья. Все шоферы, с которыми я начинал работать, ездили на новых машинах, иные уже и по второму разу обновились, а я все мучился на той же развалине-«коломбине»г Сто сроков прошло, терпенья нет никакого, — ну, кажется, смилуйся ты надо мной, будь человеком, не век же зло помнить!.. Нет. Как только получаем по разнарядке машины, так мою фамилию Карасев из списка — черк. Многие тогда уходили из гаража, не стерпев оскорблений, меня же он, видать, хотел допечь старой машиной. И чуть было не допек, но тут против его дури выступил Леня Иваненко, коммунист, секретарь гаражной парторганизации. Леню поддержали наш профсоюзный вождь Эдик Синюков, другие шоферы, и климат начал быстро меняться. Вдруг разнеслось, что Карасев не чист на руку. Один из наших водителей хлопнул шапку оземь и в открытую сознался, что давал ему деньги за запасные части. Другой, от стыда зажмурясь, рассказал, как завез во двор Карасеву подарок — четыре мешка картошки со своего огорода. И мне тоже пришлось плеваться, ведь никуда не денешься, не за красивые глаза я доставал ему железные балки!.. Посмотрели мы друг на друга: «Хлопцы, люди добрые, куда же мы дойдем с этим человеком?» И тут весь гараж взвился на дыбы: «Долой Карасева!» По закону его надо было бы отдать под суд. Не отдали, руководство автобазы не захотело позориться. Ладно, шут с ним. Главное, исчез. Последний раз шмыгнул его «москвич» за гаражные ворота и больше не появлялся.
Вовек его не забуду. Сколько я бился, выкладывался, чтобы заслужить право на машину, — все впустую, Карасев ничего не замечал. Пробовал ему угождать — противно, характер не позволяет. Значит, что? Если бы не Леня Иваненко, не товарищи, пришлось бы мне уходить из гаража. Уходить без веры в справедливость. Где бы я сейчас работал, не знаю, но, ох, невесело мне было бы! Подумать страшно... Конец карасевщины, этой мути болотной — вот что значит для меня новая машина.
Рештаков считался в гараже мастером рассказывать истории, но никогда он таких длинных речей не держал, тем более перед самим собой. Слишком уж
много вместил в себя вопрос киевлянина, да и то, что сказалось, было еще далеко не все.
Тут, пожалуй, надо было припомнить всю жизнь— с той поры, как погиб на фронте отец и он, десятилетний мальчишка, начал пасти коров, ездить зайцем на поездах, воровать и попрошайничать. По его тогдашним понятиям лучше всех на свете жили шоферы. Шоферы голода не знают, все им рады, а они сами себе хозяева и никого не боятся. Во все годы манила «его эта мечта — с нею он и на военную службу ушел! И хоть в армии сделали его связистом, среди шоферов у него было много друзей, он всегда напрашивался к ним в помощники и окончил службу с водительскими правами в кармане. Выбиваться в механики или инженеры —к этому у него не лежала душа. По -его характеру и по образованию ни о чем другом, кроме шоферства, ему и не мечталось. Он не хватал с неба звезд и не лез в герои — просто он любил свою работу, жену, пацанов, друзей и исправный, работающий без дыма мотор. За все годы он ни разу не пожалел, что сел за баранку. Но мотор-то ему с самого начала достался отработанный, вечно с ним приходилось возиться, а время шло — оглянуться не успел, как стукнуло тридцать пять, тридцать шесть. В этом возрасте ездить на развалюхе было обидно и унизительно. «Не дорос ты до новой машины», — сказала однажды Надя; в сердцах сказала, не подумавши, но он так вскипел и разбушевался, что насилу его уняли. И потом ему не раз встревали в голову эти настороженные, шальные мысли: «Может, не зря тебя прозвали варваром? Может, и правда, ты хуже всех, богом обиженный»?
Новая машина возвращала ему уважение к себе, возвращала то, без чего человеку жить очень трудно. Немыслимо.

                IV
Двумя длинными рядами, «елочкой», машины стояли на асфальте, мокром от ночного дождя. Асфальт блестел, в лужах яснело утреннее, еще не совсем очистившееся от облаков небо, «КрАЗы» же были сухие, как гуси: на них вода не держалась. Лишь в кузовах да на лаково-черных подножках подрагивали набухшие, как будто подвернутые под себя капли.
Рештаков неторопливо закурил и, наморщив лоб, начал осматривать облюбованный самосвал. Наверное, этот был не лучше других, но он как бы шепнул Рештакову: «Возьми меня!» Светлой зеленью окраски самосвал походил на «КрАЗ», стоявший давеча на портовой площади. Сначала Рештаков оглядел и ощупал весь низ машины — мосты, раздатку, крепления колес. Потом не спеша, как на базаре цыган вокруг лошади, обошел машину раз, другой и вдруг, словно со зла, с силой ударил каблуком о скат. Резина держала хорошо. Он открыл кабину, сел на оранжевое сиденье. Уперся в него ладонями и попружинил. Туговато, но ничего. Раскачается. На панели здесь были те же приборы, что и на его «коломбине», только располагались они по-иному, выглядели изящней и как будто умней. Стрелки показывали, что машина полностью заправлена. Рештаков выдвинул пепельницу и стряхнул в нее пепел с папиросы, хотя можно было бы стряхнуть и на асфальт. Впрочем, он тотчас старательно, до крошки все выдул. Приложился к рулю, покрутил из стороны в сторону, определяя величину свободного хода. Отмерил его на баранке пядью. Вышла неполная пядь, то есть люфт был нормальный, градусов пятнадцать. Заметил шишечку в полу кабины, кнопку воздушного сигнала. Слегка придавил ногой, и неожиданно сильный, резкий, с двойным перехватом звук пронесся над заводским двором. Вот это
голосина! Рештаков довольно усмехнулся: такого сердитого сигнала нет ни у кого в гараже. Опустив пониже стекло, постучал ногтем по сигнальным рожкам, укрепленным на кронштейне перед кабиной, по одному и по другому. Ну, конечно, рожки медные, потому и звук.
Долго, минут пятнадцать, он слушал мотор. Слушал, не шевелясь, даже глаза прикрыл. Дизель работал, как пчелка. Прищуренным взглядом, будто исподтишка, Рештаков посмотрел на манометр. Давление масла было отличное: восемь атмосфер. «Вроде ничего», — буркнул он, чтобы не сглазить. Вырулив машину из ряда, тихо повел ее по коридору «елочки». Он вел ее бережно, словно жених невесту. «Ничего, и вам тут не дадут состариться», — мысленно сказал он ее подругам, у которых, как ему показалось, вид был немного обиженный. На круге сделал поворот вправо, влево, сдал назад, затем несильным, но резким ударом включил скорость и погнал машину по широкому заводскому двору. О, знать, она сразу почувствовала, в чьи руки попала.
Ему в новом «КрАЗе» все понравилось, и лишь одно заставило нахмуриться: медленно опускался кузов. Он подымался быстрее, чем опускался. Для сравнения Рештаков подвигал кузовом на другом самосвале, — заведующий складом, высокий багроволицый мужчина ему такую вольность позволил, — оказалось то же самое. Значит, конструкторы недоработали: этот же недостаток был и на старых «КрАЗах».
— Ну? — спросил завскладом.
— Беру, — ответил Рештаков, снова усаживаясь на оранжевое сиденье. — Все, подписывай выезд!
— Погоди... Вон чего-то Груня бежит, контролерша наша...
С тревогой и нетерпеньем смотрел Рештаков на девушку, приближавшуюся скорым шагом. Какое лихо ее несет? Неужто заставит брать другой «КрАЗ»?
Другого ему не надо. И вообще, сколько можно человеку нервы трепать!.. У нее были щеки, как румяные яблоки, и на каждой щеке по мазутной запятой: видно, какой-то озорник удружил. Она сказала:
— У вас же ключа не хватает!
— Какого ключа? — не понял Рештаков.
— Двенадцать на четырнадцать — вот какого. Вам его в комплект не вложили.
— Да гори он ясным огнем, ваш ключ! — закричал Рештаков. — Браток, давай пропуск, я поехал!
— Э, нет, без ключа мы вас не выпустим, — сказала девушка. — Мы одного так недавно выпустили, а он на завод жалобу в газету написал. Подождите немножко.
Оказалось, ребята-практиканты, работавшие в инструментальном цехе, перестарались — загородили ящиками нужный стеллаж, а сами ушли обедать. Рештаков спрыгнул на асфальт.
— Где они, эти ящики?
Часа полтора он работал, как зверь. Один, без чьей-либо помощи взваливал на плечо четырехпудо-вый ящик, рысью нес его в угол склада, бежал за новым, а если попадались ящики поменьше, подхватывал их сразу по два. Он запыхался; смешанный с пылью пот катил по его лицу грязными ручьями, волосы разлохматились; вдобавок, зацепившись за какой-то гвоздь, он порвал на плече безрукавку. Сработав за целую бригаду, он в конце концов получил недостающий гаечный ключ.
— Ну, работник! Жаль такого отпускать, — смеялась девушка. — Оставайтесь у нас!
— А что платить будете? Я ведь работаю за троих, а ем за десятерых. Лучше ты к нам езжай, красавица. Садись, в рай привезу!
— В Керчь, что ли? Так у вас же там холера.
— Зато женихи какие! У меня два друга — один
шофер, другой капитан дальнего плавания. Оба холостые. Езжай, не пожалеешь!
Так, балагуря, под смех. молоденькой контролерши, он выехал из ворот.
Будь здоров, товарищ завод! Дыши, работай, не скучай!
                V
Кабинет Антонова, расчетные хлопоты с заводской бухгалтерией, ящики — все было позади. Под колеса мощно рокотавшей машины стлалось широкое и прямое шоссе. Впереди разворачивался волнистый горизонт, поля и села — то белые, освещенные солнцем, то затененные облаками; справа, за какой-то речушкой, за скирдами соломы, золотевшими на взгорье, волоклась плотная косая завеса дождя, посверкивали молнии в темной туче, а вдали, над самым острием шоссе, небо сияло чистейшей синевой. Рештаков едва сдерживался, чтобы не «придавить» на всю железку. От полноты чувств он сам себе ухмылялся и даже погогатывал. Придерживая баранку одной рукой, вдруг изо всей силы звезданул кулаком по колену: — Эх, елки-моталки!
Правда, он знал, что за этими сквозными просторами, за убегающим горизонтом его ожидает не только веселое и приятное. Было там и нечто мрачное, непонятно-грозное, но мысль об этом, тронув сердце холодком, отлетела как придорожное деревцо, — все его существо заполнила ничем не победимая радость. «Красавица ты моя, — бормотал он, поглаживая баранку жесткой ладонью.— Ты на меня не будешь в обиде, нет, не будешь. Мы с тобой сработаемся. Я те^я на руках буду носить, хоть меня некоторые прохвосты и зовут варваром. Ну, шустри, шустри, родимая! Хорошо берешь обороты. Двигатель у тебя приемистый. Ты не горюй, что мелкота нас обгоняет,
 «волги» там всякие и «газоны». За «волгами» и «газонами» мы гнаться не будем, а кое-кому дадим прикурить. Попозже. Сперва привыкни на средних оборотах. Мы и так идем по-королевски, — вон как издалека на нас оглядываются прохожие! Еще бы — не мелкая букашка, десять колес гребут дорогу, и бас у дизеля что у Шаляпина. Ах какой бас, мягкий, густой! Теперь пусть нам Карасев под колеса со своим «москвичом» не попадается... А что, Никитыч? Чья взяла? Ты хотел подорвать мой авторитет — не вышло. Гляди, поливаю на новой машинке!»
Под шум мотора Рештаков то насвистывал, то своим сиплым и корявым голосом начинал напевать песню про шофера Кольку Снегирева, который в давние времена ездил по Чуйскому тракту и любил на свою беду девушку Раю. Грустную эту песню он пел на веселый лад. Пел и поглядывал по сторонам, где шла, в самом разгаре была уборка хлебов. «Вот кому сейчас достается!» — думал он о комбайнерах. Приподняв беретку, в улыбке до ушей приветствовал девчат, шагавших по обочине с деревянными лопатами на плечах, грозил кулаком шоферу, который на ухабе плеснул через борт зерном и не заметил; всем им он желал добра, хотя этого шофера, ясно, надо было бы сначала взять за душу, и крепко встряхнуть... В одном месте, на пересечении, трассу переезжала двуколка с бочкой; упираясь в оглобли босыми ногами и облокотясь на мокрую, хлюпающую водой бочку, лошадью лграв-ил загорелый, ладный такой мальчишка, — и Рештаков уважительно притормозил, пропуская его.
Не скучной была дорога. Он ехал домой. Правда, ехал не напрямую, ас заходом в Кривой Рог — там он должен был получить по доверенности металл для комбината, железнодорожные костыли. Не велик заход, плохо только, что. денег мало. Если не считать потайного «фонда мастера», десятки, сложенной вчет-
веро и запихнутой в кармашек (на эти деньги он хотел привезти подарок Надюхе и мальчишкам), то осталась сущая мелочь, вряд ли и на гостиницу хватит. Попадутся какие-нибудь попутные бабки — хорошо. А так придется доставать из «фонда мастера»... Впрочем, забота эта была пустяковая и настроения Рештакову не могла испортить.
Возле Александрии он посадил попутчика — щуплого сивоусого деда в приплюснутой кепочке, с плетеной кошелкой; ему надо было доехать до Желтых Вод.
— Ты у меня, батя, самый первый пассажир, — торжественно сказал Рештаков. — На этом месте еще не сидела ни одна живая душа.
— Да неужто? — обрадовался старик. — Я смотрю, идет блискучая, вроде военная. А тут, значит, вот какое дело. Ну, помогай тебе бог!

— Спасибо.
— Насчет меня не сомневайся: я на почин легкий... Обнова, стало быть?
— Обнова! Одна машинка на весь гараж. Больше никто не получил.
— Заслужил, выходит.... А что там у вас за работа?
— Вскрыша.
— Ась?
— Вскрыша, говорю! Про Камыш-Бурун слыхал? Землю возим. Стаскиваем землю с железной руды, чтобы экскаваторы могли ее взять.
— Вот оно что.! —старик надвинул пониже козырек своего блинка и вздохнул. — У нас тоже этим занимаются. Камень берут. Сколько пахоты зазря пропадает!..
— У нас не пропадает, — сказал Рештаков. — У нас бульдозер сперва отгортает чернозем на сторону, а потом, когда руду возьмут и котлован засыплют, снова его ровным слоем... Сей!
— Во, это.по-хозяйски, за это вы молодцы, — похвалил старик.
Скоро они взяли еще одного пассажира — здоровенного парня с какой-то шишкой на шее, заклеенной пластырем. Видно, шишка эта у него сильно болела, потому что, разговаривая, он почти не поворачивал головы и кривил губы. Оказалось, он тоже шофер, до вчерашнего дня работал на Александрийском угольном разрезе. Рассчитался, расплевался и теперь едет в совхоз под Кривым Рогом, на бортовую машину. Узнав, что у Рештакова была возможность взять бортовую, он удивился:
— Чего ж ты прошляпил?
Рештаков не стал вдаваться в подробности.
— Привычка, — засмеялся он. — Яна самосвале и без калыма двести пятьдесят выгоняю.
— Где это?
— В Керчи, на руднике.
— Так ты в Керчь едешь?
— В Керчь.
— Там же сейчас, говорят, карантин. Не пускают.
— Чужих, может, не пускают. Меня пустят.
— Гм... А то, слышь, поедем со мной в совхоз. Подзаработаешь, пока... Ну, мол, неисправность какая или чего. Мог же ты в дороге застрять? У меня там директор знакомый.
— Нет, спасибо. Я и так задержался, дальше некуда.
— Ну, как хочешь.
Глядя на стелющуюся под колеса дорогу, парень угрюмо замолчал. Дед порылся в своей кошелке, достал два больших зеленых яблока, махнул по ним рукавом и протянул одному и другому. Рештаков сразу откусил чуть не половину, так, что из яблока посыпались косточки, а парень отказался: оскома.
— Двести пятьдесят на дизеле, это тоже не сад-виноград,— вернулся он к прерванному разговору.— Общежитие у вас там есть?
— Само собой.
— А как насчет новой машины?
— Ха-ха!— гоготнул Рештаков.—-За это не ручаюсь.
— Ну, все-таки. Ты сколько ее ожидал?
— Пять лет.
— Ого!
— Понимаешь, я там с начальством заспорил, потому и ого. Был у нас деятель такой, завгар. А сейчас новый, из наших же. Человек!
— Еще бы не человек, — усмехнулся парень. — Машину тебе дал!
— Машину-то мне, считай, дал коллектив, — возразил Рештаков. — Ясно, и он был не против. Но дело не в этом...
Он положил руль немного правее, пропуская обгонявшую «волгу», проводил ее взглядом и начал рассказывать, каким был старый завгар и чем от него отличается новый, Савельев. Главное, с уважением относится к людям. Чтобы он от кого отмахнулся или наорал, этого теперь нет и в помине. И с запчастями другая картина: положено — получай. Лишь бы на складе были. Технику он знает дай боже. Сам слесарил, институт окончил заочно. Но трудно ему. Трудно, потому что мозги в руководстве не разработанные. Карасев — тот все с ходу решал. Прав или не прав, делай, и никаких гвоздей. А этот во все старается вникнуть. До ночи сидит в гараже. Бывает, если кто обломается, он сам, как маршал Жуков, под машину лезет...
Пассажиры слушали этот рассказ по-разному: старик сочувственно, парень с иронией.
— Ну, а сверху как на него смотрят? — спросил он.
— Сверху? То есть начальство автобазы? — Рештаков хмыкнул-. — Правду сказать, плохо смотрят. Ругают. Кричат, живости у тебя нет, медленно скорости переключаешь, ничего для гаража достать не можешь... На последнем собрании его чуть в порошок не стерли.
— И сотрут, — убежденно и даже как будто с удовольствием сказал парень. — Обязательно сотрут. Им нужен план, и чтобы при этом их самих меньше беспокоили. Закон! Они там уже, наверно, совет держат: «Мол, слабак у нас завгар, ошиблись мы, надо другого придумать. Такого, чтобы план давал и голову не морочил». Вот твой хороший человек и слетит!
В его словах была правда или видимость правды. Насупясь, Рештаков молча покачивал руль. Он снова вспомнил, как распекали Савельева. Неужто все кончится, как говорит этот парень? Соглашаться не хотелось.
— Что ж, план дело святое, — проговорил старик.— Без плана коммунизма не построишь. Но когда в голове одна забота: план, план, то... С этим, с первым — как его фамилия? — хоть пять планов сделай, до коммунизма не дотянешь. С таким все тяги перегниют. Да все-таки ж прогнали его? Прогнали. Хорошего человека поставили? Поставили. Ну и ничего, овладеет. Не сразу Москва строилась. Помогнуть ему надо. Кадру надо воспитывать.
Парень засмеялся и поморщился: видать, сильно его донимала болячка.
— Может, и так, овладеет. А что с него будет года через три, через пять? Такой же станет, как и первый. Это же закон. Что ж ты, дед, думаешь: этого, первого, плохим мама родила? Не родила. Его таким сделали.
— Не спорю, сделали!-—закраснелся от возбуждения старик.— А кто сделал? Те самые, кому он только для плана был нужный. Их вина! Об этом и разговор: надо руководящую кадру особо воспитывать. До блеска ее надо доводить, как медный котелок, потому что с руководства люди пример берут. Жить учатся.
— Пример!.. Э, дед, все люди одинаковые. И начальники, и подчиненные. Все ищут, где лучше. Никто своей выгоды не пропустит. Каждый говорит: что положено, отдай, больше мне не надо, как подвернется сверх положенного, так уж, будь спокоен, не промахнет. Закон!
— Врешь, — сказал Рештаков. — Занесло тебя, кореш, на этих законах. Заврался.
Тот приложил к шее руку и с натугой повернул к водителю лицо.
— Ну, ну, объясни. Где я заврался? Или ты свой случай хочешь выставить, что мог сесть на бортовую, а сел на самосвал?
— Да я об этом и думать забыл! На том ты заврался, что говоришь: каждый. За каждого начинаешь расписываться.

— А ты сам что, без греха, ни разу не закалы-мил? Да я ж этому вовек не поверю, морда у тебя чересчур откровенная!
— За меня разговору нет. Я-то... Все бывало. Не безгрешный. А за моего бригадира Витю Гудова не расписывайся. За Савельева не расписывайся, за Леню Иваненко, за нашего Литвинова, бывшего танкиста Петра Акимовича, и за другого, за деда Литвина — тоже...
— И много у вас таких апостолов наберется?
«Весь гараж», — хотел сказать Рештаков, но подумал, почесал колено и сказал:
— Немало.
Его уже начинал тяготить этот подспудно озлобленный разговор. Видно, у парня произошла какая-то драма. Во времена карасевщины на Рештакова на самого находило иногда похожее настроение. Может, на старой своей «коломбине» он слушал бы такое по-другому, слушал бы и кивал, ничему не противореча? Может, это новая машина сделала его таким сознательным?
— Ничего, кореш! Перемелется, мука будет, — сказал он.
— К чему ты это?
— Не унывай, говорю. Все впереди!.. Верно, батя?
— Верно, сынок, — с готовностью откликнулся тот. — Верно, милый. Это уж у меня стариковское — запрягай вороных и погоняй до ямы. А у вас все впереди.
— Нам бы с твое пожить, — позавидовал парень.
— Э, поживете. Другое дело, переживать того не придется... Ведь что у меня было? Восьми годов от роду, шапкой накрой и не видно, а я уже кусок зарабатывал, в батраках ходил. Спал в конюшне. Ина-.че и не будили, как только ногой. С того и день начинался: пихнут, вскочишь, и...
— Ладно, — оборвал его парень. — Слышали. Как дед, так и батрак, спину гнул.
— Гнул, да. И потом три войны воевал.
— А сейчас чем занимаешься? На свадьбу едешь? — носком ботинка парень качнул кошелку, из которой горбом выпирал свернутый брезентовый плащ. — С такими гостинцами на свадьбу не ездят.
— Ну, сторожую, ну, на дежурство еду. Так что?
— А ничего, — ухмыльнулся парень. — Просто так. Для интереса...
«Ах ты, мордоворот, — покосился Рештаков. — Над старым-то человеком!..»
Дед всем телом повернулся к парню — белые усы задрожали, и кончик носа покраснел.
— Ты что, доказать хочешь, что я жизнь зря про
жил? Накось, выкуси!
Он был маленький, сухой — рука же у него оказалась большая, и толстые, грубые, с черными трещинами пальцы сложились пер%д носом у парня во внушительную фигу.
Рештаков захохотал.
Быстрым взмахом парень отбросил руку старика, проговорил:
— Полегче! А то я тебе такое покажу!..
Рештаков нажал на педаль тормоза. Подрулил к обочине. Машина стала. Перегнувшись, он открыл сначала правую дверцу, потом со своей стороны. Выпрыгнул на асфальт и спереди обошел машину.
— Вылезай!
— Я?
— Да, ты!
Нагнувшись, парень стал завязывать шнурок на ботинке. Потом, держась рукой за шею, посмотрел назад на дорогу. Она была пуста.
— Ладно, — буркнул он. — Вылезу. Дай. закурить.
— Бог даст!.. Да вылазь же ты, паразит, вылазь, падло, пока я тебя в гроб не вогнал! Закурить еще ему дай!..
Это уже был не Рештаков, а тот, другой, неистовый, которого звали варваром. Запавшие глаза его были страшны — вокруг зрачков втугую закручивался белый дым.
Парень поспешно вылез. Рештаков с силой хлопнул дверцей. Вернулся на свое место, и, зарокотав, машина тронулась, стала набирать скорость...
А в зеркале за окном кабины уже дрожала вечерняя малиновая заря; на востоке, куда гладкой свинцовой полосой уходило шоссе, сгущались сумерки. За скошенными полями и темными гривами камыша блестели озера. По ту сторону озер на бугре стояло село, окна в двух-трех его домах плавились и будто горячими каплями стекали в ясную тихую воду. Над дорогой, скользя на трепещущих крыльях, пронеслась стая уток.
Рештаков шумно перевел дыхание.

— Фу-у! Бывают же такие мордовороты!.. Плюнь, батя Не расстраивайся.
— Да нет, я ничего, — промолвил старик, отворачиваясь и смаргивая. Он полез в карман, достал мелочь и начал выбирать серебро.
— Батя! Не копошись. Не возьму.
— Не возьмешь? Тогда, сынок, я тебе жареной рыбки дам. Ты не думай, я ж ее сам и ловлю. Я тут на водохранилище сторожу. Вот... Повечеряешь.
От рыбы Рештаков отказываться не стал.
— Так ты мне и хлебца отломи. А то что ж!..
Старик с радостью дал ему хлеба и еще несколько яблок в придачу.
Возле села они распрощались. Стоя на асфальте с закинутой за спину кошелкой, старик щурился, теребил усы — видно, ему хотелось еще что-то сказать, но он только рукой махнул.
И Рештаков поехал дальше.
                VI
Прежде не раз бывало, что он кулаками доказывал свою правоту — не поспеши парень вылезти из кабины, могло бы такое случиться и сейчас.
Ведя машину в густеющий сумрак, в россыпь далеких огней, Рештаков морщился, очень недовольный собою, и думал об этом парне. «Сам виноват, — сердито размышлял он. — Если у тебя на душе муторно, сиди и помалкивай, я тебя хоть до самой Керчи довезу. Так нет же — и роет, и роет!.. Старика чуть до белого каления не довел. Ну вот, в другой раз умней будешь. Лоб здоровый, пройдешь немного пешком, а там тебя какая-нибудь машина подберет...»
Он будто оправдывался — за старика и за себя,— потому что, хотя и неприятный был этот тип, замутненный какой-то, и много он напорол чепухи, а все же нельзя было с ним так поступать. Нельзя человека ссаживать за то, что он с тобой не согласен. Иначе что ж, — на чью машину сел, тому и поддакивай? Надо было с ним по-мирному доспорить. Парень-то не дурак. Физиономия, говорит, у тебя чересчур откровенная... Вспомнив об этом, Рештаков потрогал свои щеки, еще более запавшие после всех последних мытарств, провел пальцами по носу и с хрустом поскреб жесткие баки. Ничего не поделаешь, никто не виноват, что у него такая разбойничья физиономия. На лицо глядя, легко в человеке обмануться. Вон у Кара-сева какие ясные голубые глазки!.. Карасев... Да, парень про него верно сказал: он плутом не родился. Подростком воевал на фронте. Хлебнул всего, что выпало на долю поколения. А потом как-то незаметно стал сбиваться с прямого пути, ловчить, хитрить, изворачиваться. Почему? Что его заставило? В гараже были об этом разговоры, люди пытались разобраться. Одни объясняли натурой — мол, в натуре заложено. Другие находили ту причину, что постоянная нехватка запасных частей, нужда в самом необходимом заставляли смекалистого и полного энергии молодого начальника приспосабливаться, выкручиваться,- идти на сделки — сначала, может быть, через великий стыд и нехотение, а потом все привычней. С двух сторон его «вгоняли в форму»: с одной стороны руководство автобазы, с другой шоферы. За расторопность руководство прощало ему мелкие грехи и даже не очень мелкие. А в гараже, видя, что Карасеву все прощается, начали к нему приноравливаться. На что уж Рештаков крепок, и то чуть не согнулся — в той-то истории, со швеллерами. А разве не было таких, которые в глаза Карасеву засматривали: «Никитыч, Никитыч, не беспокойся, не подведем, будь добренький, оставь мне раздатку, а я тебе тоже кое-чего подкину»... И подкидывали. И мало-помалу он стал это принимать как должное. Как признание ума и заслуг. Вот и получилось, что Карасева портили с двух сторон,
сверху и снизу. Сделали, «вогнали в форму» — и выгнали. Один ему оставался путь: за ворота. Хорошо еще, что в тюрьму не угодил. А ведь с запчастями положение не очень-то изменилось, их по-прежнему не хватает. Значит, опять завгару надо заводить знакомства, ездить в далекие инстанции, у кого-то из-под носа выхватывать, выкручиваться? Значит, со временем и честнейшего Савельева может постигнуть та же участь? Или характер ему не позволит? Ведь не последнюю же роль играют в таких делах характер, убеждения. Взять начальника автобазы Скляренко. Умнейший мужик. И честный. Через все прошел и остался таким, что комар носа не подточит. Но тот же Скляренко раскладывал Савельева на все корки. Получит Савельев еще два-три таких разноса, а потом почешет затылок и скажет сам себе: «Ну, что, Захар, хочешь, увольняйся за неспособностью, а хочешь — раскинь мозгами, как дело сделать. И если надо где кинуть обходной крюк, не стесняйся. Карасеву это сходило...» Может такое произойти? Может. Но вряд ли: не пойдет Савельев таким путем. Не с того мате-рьяла скроен. Он будет ночами сидеть, набираясь честного опыта, и работать, работать. Он уважает себя и людей. Это у него в крови. Он помнит, как возмущались, чуть не плакали люди от обиды за рабочий класс при виде карасевских «штучек», — ведь Карасев тоже считал себя рабочим человеком!.. Трудно Савельеву, и старик прав: надо ему помочь. Свой в доску, институт закончил, надо, надо ему как-то помочь!..
Такие непривычные, совсем новые для Рештакова мысли горячили его голову, а навстречу, торопливо подымаясь из мглы, из темных обочин, спешили кусты, деревца, дорожные знаки и бежало под колеса белое шоссе с мотыльками, искрами вспыхивающими в свете фар.
Ночевал он в Кривом Роге, во дворе Дома колхозника, и хоть несколько дней назад сам показывал молодому шоферу, как с помощью проволоки запирать на ночь кабину, способа этого применять не стал, — подремал до утра на жестком сиденье, а утром, получив на складе «Металлосбыта» две с половиной тонны железных костылей, отправился через Запорожье прямой дорогой в Крым.
На буфере его машины красовалась надпись: «Перегон Кременчуг—Керчь»; слово «Керчь» Рештаков догадался вывести покрупней, и с этой надписью посты ГАИ пропускали его, не задерживая. Едва он начинал притормаживать, как милиционер, вглядевшись, отводил жезл в сторону, по ходу машины, еще и ладонью примахивал, мол, поливай, браток, путь открыт. Пропустив, уважительно смотрел вслед. Так, должно быть, во время войны смотрели регулировщики на машины, направлявшиеся к фронту. И у Рештако-ва тоже мало-помалу начало пробуждаться это суровое чувство, что он едет навстречу опасности-.
Один молоденький лейтенант, высокий, в куцем плащей все же остановил его, подошел медленными шагами и, отдав честь, спросил, куда направляется машина. Рештаков достал папиросу, прикурил — бросил спичку под ноги лейтенанту.
— А ты зайди спереди. Там написано, — сказал он.
Милиционер поглядел и отступил в сторону. Это Рештакову понравилось. Он дружелюбно поинтересовался:
— Ты, случаем, Четвертака не знаешь? Лейтенант Четвертак, здоровый такой, чернявый... Знаешь? О!
Ну, тогда передай ему привет от водителя Рештакова. Скажи, от того, который «колхиду» стукнул. Это здесь было, недалечко, на подъеме перед Васильевной.
Лейтенант прищурился, вспоминая.
— Это зимой которую?
— Ну да, зимой! Четыре калеки шли в капиталку!
— Так мы этот случай разбирали,— заулыбался, заалел юными щеками лейтенант. — Четвертак рассказывал, говорил, что «колхида» сама же и виновата была. Еще говорил, как ловко вы груз достали из-под горы... Было дело с грузом? Ну, вот!
— Ах, язви тебя! — изумился и растрогался Рештаков. — Молодчина, и это он запомнил. Молодец на все сто. Где же он сейчас?
— У нас в ГАИ. Уже старший лейтенант.
— Еще бы! Да я бы его генералом над всеми дорогами назначил, такого молодца!.. Скажи ему, поздравляю и приветствую! Скажи, Рештаков уже на калеках не ездит. Глянь, какая у меня красавица! А? Слышишь мотор? Пчелка...
— Да, — протянул лейтенант и языком поцокал.— Хороша. Только с завода?
— Тепленькая, с конвейера прямо на руки. Одну на весь гараж получили. Так ты ему передашь?
— Передам.
— Пусть приезжает ко мне в Камыш-Бурун. Вместе приезжайте. У моего свояка хата здоровая, хоть год гостюйте.
— Ага, гостюйте, — улыбаясь, лейтенант почесал за ухом и с чисто мальчишеским любопытством спросил: — Не боязно ехать?
Рештаков, уже сидя в кабине, пожал плечами:
— Чего же мне бояться? У меня там семья. Работа. Да и страшного там ничего нет. Я со своим начальником по телефону разговаривал. Говорит, у какой-то бабки живот схватило.
— У бабки? — переспросил лейтенант и с сомнением покачал головой.— Ох, боюсь, что не у одной бабки...
Рештаков так и впился взглядом ему в лицо.
— Тебе чего-нибудь известно? Я ж туда еду, назад все равно не поверну. Говори!
— Ничего я не знаю, — ответил милиционер и зарделся. — Откуда я могу знать? Странный вы человек.
С минуту Рештаков пристально и с укором следил за его смущенным лицом, как он сперва поглядел на часы, потом застегнул воротничок френча и начал озабоченно всматриваться в конец шоссе, давая понять, что у него свои важные обязанности и разговоры на эту тему ни к чему. Рештаков вздохнул, хлопнул дверцей и дал газ.
С этой минуты и до самого конца пути его не покидала тревога. Уже на подходе был Мелитополь. От Мелитополя до Керчи триста пятьдесят километров. Это- расстояние он мог бы покрыть за пять-шесть часов. И сделать это легко — двигатель богатырский, приемистый; чуть нажмешь на педаль, сразу отзывается, прибавляет обороты. Сам просит. Но нельзя. Шестерни должны притереться на малых нагрузках. Как ни хорошо они сделаны и подлажены друг к другу, все же на них есть незаметные глазу неровности, бугорки. Если дать скорость, сильно ударить по этим бугоркам, они выкрошатся и — двигатель обречен. Рештакову ли этого не знать! И он притворялся перед самим собой, что торопиться ему некуда.
Он много курил. Почти всю дорогу папироса торчала у него в углу рта и глаз жмурился. Локоть левой руки свободно покоился на дверце, а правая лежала согнутая на баранке, пальцы легко покачивали рубчатое колесо; из-под синего выцветшего берета дыбился вихор ржаво-седых волос. Вид у Рештакова был почти ухарский, только очень уж он отощал за эти дни, глаза совсем ввалились в черноту, и нос еще больше выдался, покрупнел. Привычным взглядом он оценивал обгоняющие машины. Даже неуклюжие длинные панелевозы его обходили, и он пропускал их без ревности. Пускай идут, пускай. Скоро и он будет дома... Но что это за холера, черт бы ее побрал, какая она из себя? Наверное, как этот череп с костями на столбах высокого напряжения... Откуда она взялась, кто ее к нам занес — враг какой или пыль в черных бурях? Как она передается? Скляренко говорил, что пацаны бегают... Лучше им не бегать, а дома сидеть, не показывая носа на улицу. «Вот приеду, я вам задам, — бормотал он с прикушенной в зубах папиросой. — Я вам побегаю! А ты, Надюха, куда смотришь? Раз такое дело, оставь работу, будь с детьми. А то запри их в комнате на ключ!..» Но это уже была пустая воркотня, он и сам понимал, потому что не мог представить своих мальчишек запертыми на ключ, в четырех стенах. Да они окно выставят, стену прогрызут!.. Еще когда он дома, возится с мотоциклом, то и они крутятся около, помогают. Это они любят. К технике у них интерес. Особенно у старшего, Сережи. Тринадцать лет парнишке, где-то понаходил разрозненные велосипедные части — там раму, там колесо, руль и сам своими руками собрал велосипед, гоняет быстрее всех мальчишек на улице. Уже и с мотоциклом запанибрата — оба, и Толька не отстает. В гараж прибегут, и, пока отец заправляет машину, они верхом на мотоцикл и ну крутить по бетонке! Удалые ребята...
Никому в родном городе Рештаков не желал зла, ни кошке, ни воробью, ни единому человеку, даже Карасеву, а уж своим мальчишкам... От одной лишь мысли, что к ним может близко подойти беда, он цепенел. Двумя руками сжимал баранку и стискивал зубы, едва удерживаясь, чтобы не давануть на газ. Но что, что с ними может случиться, если Надя рядом? Надя все сделает, веб учтет во сто раз лучше его. Хорошая все-таки у них, у мужиков, мамка. Сколько бывало всякого, и ссорились, и чуть до драк не доходило, а как подступит настоящая беда, так нету
друга надежнее. «Молодец, Надюха! Мы все за тобой, как за каменной горой!..»
Отсюда, с дальней дороги, вся домашняя жизнь была Рештакову видна с особой отчетливостью, и не в мелочах повседневности, а в самом главном. Случалось, на какой-нибудь вечеринке свояк или кто из родни начинал ему выговаривать — вот, мол, дожил ты до седых, волос, а ничего не накопил, хата у тебя неважная, одна комната — почему так? Мол, погляди у других людей... Что ж, правда. И в этом он не винил никого. Только себя. Работал как зверь. Но ведь и пил же! Не складывалась жизнь. Не было мира ни в гараже, ни дома. Но потом, как подержал на руках первенца, неумело тыча ему соску в беззубый ротик, как понянчил его больного, горячего несколько ночей, так все прежнее пошло на спад... Нету в семье богатства, это точно. Но и бедными их тоже не назовешь. Телевизор есть, мотоцикл, баян для Сережки. Что еще надо? Хату надо. Вот хату действительно надо. Одна комната тесна для четверых. Был бы порасторопней, давно бы записался в профкоме на квартиру— глядишь, и подоспела бы очередь за столько лет. Не записывался. Собирался свой дом строить. Собирался— «коломбина» не отпускала. С новой-то машиной время не завязано, можно приступить к стройке по-настоящему. Эх, все, все теперь будет по-другому. Только минула бы их эта беда!..
Думал он и о гаражных делах, о своих друзьях-товарищах. Как им сейчас там работается, в карантине?
Чем ближе он подъезжал к границам Крыма, тем меньше было на трассе машин. И трасса-то не захудалая, московская; обычно в чэту пору года на ней оживленно, тысячи легковушек бегут в оба конца. Опустела. Редко «москвич» или «волга» вылетит из-за спины — шшу! — и пронесется по прямой. Да и то, по номерам видно, из местных, до какого-нибудь поворота. Правда, грузовые идут. Идут одиночками и порой целыми косяками, с кузовами, накрытыми брезентом. Неизвестно, что там, в кузовах, но почему-то смотреть на них тревожно...
И тут вдруг Рештаков понял, догадался, на что ему намекал попутчик с болячкой на шее. Тогда и в голову не пришло, а сейчас осенило: ведь он не только обещал ему левую работу, калым, — он думал еще, что Рештакову страшно ехать в эпидемию, предлагал укрыться, переждать, пока минет опасность. Ну да, по своей мерке... Все-таки не зря его ссадил, надо было еще и по загривку дать!
Рештаков ругался с такой яростью, словно его оскорбили при всем честном народе. Но и руганью он не мог заглушить тревогу. Она в нем жила, от нее некуда было деться. И в пласты морщин, нависших над бровями, все глубже/впечатывалась вертикальная складка.
Впереди него серединой шоссе катил старенький «ЗИЛ-164», нагруженный щебнем. Он шел с такой черепашьей скоростью, что Рештаков его догнал и хотел обойти слева, но тот чапал себе и чапал, не уступая дороги. Раза два Рештаков вытыкался сбоку своим тупым радиатором — тот и ухом не вел. Заснул он там, что ли? Или замечтался? Надо его привести в чувство. Рештаков надавил ногой кнопку воздушного сигнала. Струя воздуха, сжатого под большим давлением, ворвалась в медные рожки — и над шоссе раздался неистовый, оглушающий рев. «ЗИЛ» шарахнулся вправо, к обочине. Из его кабины выглянуло перепуганное лицо водителя, бледное, толстое,— он покачал головой и, приставив палец к виску, покрутил им: дескать, в своем ли ты уме?
— Заснул, раз-зява? — вырываясь вперед, закричал на него Рештаков. — Или первый раз за баранку сел? Я тебя научу ездить, галоша чертова!
                VIII
Весь Крым он проехал со сжатыми зубами.
Тихий, нежаркий август стоял над равниной. Необычное для этих мест умеренное лето не успело высушить траву — в придорожных посадках, под акациями, под легкой, как дым, зеленью тамарисков цвела разбойница сурепка, розовел дикий горошек и даже кое-где из зарослей выглядывали ярко-красные огоньки. Хлеба уже были убраны: масляно блестела на полях густая пшеничная стерня. Тракторы только начинали подымать зябь. Перевернутые пласты земли, еще не распавшиеся от солнца и ветра, лоснились свежим срезом. В синем небе шныряли стаи скворцов и голубей.
Богат красками был нынешний август, Рештаков это все видел, но единственное, что он хорошо запомнил, что отпечаталось в его памяти, были сорокопуты, которые, печально нахохлившись, сидели на проводах вдоль дороги. Такой длинной она показалась! Наконец вдали над горизонтом поднялся, хлебным караваем забурел Агармыш, за ним волнистой грядой мягко засинели старокрымские горы.
В Феодосии он решил не останавливаться — скоро перед ним открылось море, Золотой пляж. Светло-зеленые водны неторопливо подходили и рушились на песок, вскипая молочной пеной. Было заманчиво искупаться. Но и здесь он не остановился — проехал пляж, Дальние Камышы, и опять потекла степь, уже своя, керченская, не разглаженная, как скатерть на столе, а мятая-перемятая, вся в буераках и каменистых гребнях.
Недалеко от Горностаевки шоссе перегораживал шлагбаум. В него упиралась пестрая колонна машин — бортовые, автофургоны, «волги» с красными крестами. Тут была граница карантина, санитарный кордон. Рештаков стал в хвост колонны и вышел поглядеть, что там делается впереди. Номера на машинах его изумили — они сюда съехались со всей страны: с Украины, Белоруссии, из России и даже с Прибалтики!
— Мать честная, — проговорил он, потирая подбородок.— Загорелся кошкин дом! Сколько же вас, братцы мои, набежало...
— И каждый со своим ведром, — засмеялась женщина-шофер, сидевшая в открытой кабине «ЗИЛа», груженного целой скирдой ящиков. Дожидаясь своей очереди, она ела колбасу и хлеб. — А вы откуда? — спросила она.
— Я-то здешний, домой еду, — ответил Рештаков, и, хоть, может быть, он этого не хотел, в его словах прозвучало откровенное хвастовство.
Перевалочная база напоминала ярмарку. Ни шума, ни криков тут, однако, слышно- не было. Рабочие в халатах быстро разгружали машины, ставили ящики на белую черту, я другие рабочие, с керченской стороны, принимали эти ящики и снова грузили в машины, направлявшиеся в Керчь. Какие-то приборы в контейнерах, раскладушки, постельное белье, медикаменты, холодильники, продукты — много тут было добра, все самого лучшего качества. «Не пропадем»,— сам себе сказал Рештаков.
Спорить с охраной у шлагбаума ему не пришлось — у него лишь проверили документы. Дежурный предупредил:
— Смотри, товарищ, туда ты проедешь, а назад
потом не просись. Ясно?
...Через час Рештаков уже въезжал в город.
IX
Сначала справа, за неровной линией горизонта, белыми тугими шарами, как над жерлом вулкана, заклубился дым аглофабрики, выткнулись толстые трубы, за ними блеснуло море, потом все это опять ушло за горизонт; но скоро шоссе, вынырнув из ложбины, взбежало на холм, вдали широкой гладью засинел пролив, и весь город, от окраин, от рассыпанных окрест малых деревенек до кораблей, стоящих в порту, и домов, тесно обступивших склоны Митридата, открылся взору — одним взмахом, вдруг.
Как всегда, дымили его трубы, неторопливо поворачивались над портом шеи кранов, катера бороздили бухту, и по улице Чкалова, в которую Рештаков въезжал, веселой стайкой, с длинными кистями на плечах шли обляпанные известкой девушки-маляры.
— Привет, ласточки! — он приподнял беретку и
снова ее пришлепнул. — Как вы тут без меня живете? Как ваши животики?
Ответа он не расслышал, увидел только, как самая рослая из девчат похлопала себя по животу, обтянутому комбинезоном, и все ее подружки захохотали.
Странное дело, он не замечал ничего особенного, словно вовсе не существовало беды, из-за которой он столько напереживался в дороге. У калитки, лузгая семечки, судачили пожилые женщины; шли парни — один с гитарой, другой с магнитофоном, перекинутым через плечо; старик в шерстяных носках и галошах носил ведром уголь, нагребая его из кучи, насыпанной возле ворот... Все было спокойно, обычно. Только возле поворота на Аршинцево, когда он, остановив машину, заскочил в магазинчик за папиросами, его задержала в дверях курносая девчонка в длинном белом халате с подвернутыми рукавами:
— Дядя, дядя, постойте!
— В чем дело?
— Ни в чем. Вот тазик. Пожалуйста, мойте руки... — Девочка держала кружку.
— Гражданин, не нарушайте, — строго сказала дородная продавщица; в это время она взвешивала масло и даже не посмотрела в его сторону.
«Хлорка, для дезинфекции»,— понял он. Ему было неловко подставлять этой чистенькой девочке свои черные пригоршни. Она плеснула из кружки.
— И это всё?
— Все... Ну, проходите, дяденька, вот вы какой!.. Рештаков купил «Беломор», вернулся в машину и закурил. Да, в дороге, по ту сторону кордона, ему все представлялось по-другому. Он готов был увидеть траур, изможденных людей, санитаров с носилками... Наверное, какие-то случаи все же были, иначе зачем перевалочная база, кордон, зачем эти меры предосторожности в магазине? Но разве такое ему мерещилось!
Он выжал сцепление, слегка придавил педаль топлива— двигатель -загудел, набирая ход. И сразу будто у него, у Рештакова, мягко двинулись в груди блестящие цилиндры, полыхнули форсунки — радость за
бурлила в нем: «Жива ты, Керчь, жива! И я жив-здоров, гляди, еду на новой машине!»
Он сидел откинувшись, держа руль в вытянутых руках. Он держал его крепко, будто быка за рога, будто свою судьбу. О болезнях и бедах он уже не думал, а думал о том, как его встретят в гараже — как все сбегутся, толпа в комбинезонах облепит машину, сразу десяток голов сунутся под капот, а он будет хлестать их ветошью, тормошить, чтобы они, черти, не ободрали краску на крыльях; не жалко, смотри, да не лезь же ты, охламон, на краску подошвами, коленками, коленками становись!.. Все это виделось и слышалось ему так ясно, что последнюю фразу он со смехом и ожесточением пробормотал вслух. Будут ему поддавать под ребра, говорить с завистью: «Счастливый же ты, варварюга, — такую машину отхватил!» Что ж, и правда, он счастливый. Кто знает, может, он так и не радовался бы, даже если б выиграл «москвич»
по лотерейному билету. Выиграть по билету — случайность. Личная удача, ни от кого не зависящая. А тут все законно, люди уважили, коллектив. К тому же, самосвал — это не забава... Да, пошумит народ вокруг машины!..
А в субботу, под вечерок, он пригласит бригаду на обмывку машины — надо только заранее предупредить Гудова и всех ребят. По традиции, как всегда в праздники, — вместе с женами. Можно собраться возле стадиона, в чебуречной, но лучше у кафе «Дельфин», над морем. Сдвинуть два столика, на десятерых как раз хорошо. Жены, ясное дело, принесут с собой домашнюю закуску, так что не очень придется тратиться. Посидим, выпьем по чарке за обнову, песню споем. Завторит, соловьем зальется Надюха, кинет голос под самые звезды, — уж ей ли не порадоваться новой машине!.. Будет и разговор. Расскажет он им историю, как получил «кразик». Они потребуют. Да и ему самому не удержаться: в этой поездке все же было кое-чего интересного.
* «Эх, братва, — растроганно думал он, — если вместе, если дружно, никакая холера не страшна, никакая карасевщина. Все переборем».
В неспешном и непреклонном движении «КрАЗ» подминал под себя последние километры. Он уже шел по Аршинцево, мимо старых домов «самостроя», мимо причудливых голубятен, разномастных крыш и двориков, появившихся здесь сразу после войны, когда комбинат только начинал восстанавливаться, и мимо кварталов, застроенных недавно, где до третьих и четвертых этажей подымались по проволокам зеленые лопушистые плети винограда и на балконах вялились связки бычков; он проехал по улице Льва Толстого, резко свернул направо в переулок, потом, задевая ветви кленов, на малом ходу, еще в один, совсем узкий, в котором на высоких шестах вдоль штакетника сушились рабочие комбинезоны и детское белье, и,
громадный в этой тесноте, начал подруливать к розовато-серому дому с оббитыми и выкрашенными ступенями цементного крыльца.
У соседнего дома, за палисадником, Рештаков увидел своего младшего, Тольку, с палочкой, сильно хромающего на одну ногу.
— Ты что с ногой сделал? —закричал отец, высунувшись из кабины.
— Ничего, — ответил Толька; он раскрыл рот, ахнул и бросился к машине. Машина, еще рыча, вползала в переулок, а он уже стоял на подножке и что есть силы дергал дверцу. — Папка приехал! Папка! — орал он.
— Ты почему хромал?
— Да я просто так, тренировался. Открой, папка!
Тут и старший, Сережка, коршуном слетел с крыльца.
— Гур-ра! Приехал! На новой машине!
Рештаков обнял сразу двоих и с остервенением,
ветошью вместо платка, вытер Тольки сопливый нос.
— Мама на работе?
— Да.
— Жрать хотите?
— А ты чего привез?
— Ничего, братцы. Самому не хватило... Эй, эй, лыцари, эти дудки не про вас. Толька, перестань крутить!
Мамку дожидаться не стали, поехали в гараж. 10-лик умостился посредине — сбросил сандалету и поджал под себя ногу, чтобы удобней было смотреть по сторонам, а Сергей выставил из окна свой сбитый и поцарапанный локоть —не так для солидности, как для друзей: если в лицо не узнают, то пусть хоть по локтю догадаются. Толик ерзал и тянулся вверх, беспокоясь, что его трудно заметить рядом с отцом, Сергей же сидел почти невозмутимо и даже как бы небрежно, — небось не маленький, чтобы выставлять
напоказ свои чувства. Отец лишь изредка на них поглядывал, но все, что он сейчас видел перед собою —встречные машины, зеленые шары деревьев, прохожих, пацанов на велосипедах, — все он видел счастливыми глазами своих мальчишек. Вернее и глубже всех взрослых понимали они истинную ценность машины. Этот светло-зеленый «КрАЗ» ими признан равноправным членом семьи, другом, лучшим доказательством того, что мир устроен справедливо и, значит, впереди их ожидают еще большие чудеса. Если бы за все тревоги и мытарства, перенесенные в командировке, была лишь эта одна награда, этот сыновний праздник, и то стоило бы съездить.
— Ну, докладывайте, что у вас новенького? —
спросил отец, покачивая баранку.
Толик мигом откликнулся и доложил, что на втором Черноморском руднике живет лиса с лисенятами. Их там чуть не каждый день видят. Шоферы сидят, обедают, а лисенята выглядывают из кустов и ждут, чего им останется. Совсем ручные, только в руки не идут. Там у них нора. А еще одна новость не совсем хорошая — не разрешают купаться на пляже и ловить бычков. Зато шоферам теперь в гараже выдают минеральную воду на газу, в бутылках, чтобы они на руднике не пили из бочки.
— Папа, — сказал Сергей, — хлопцы говорят, что
из-за холеры нам на целый месяц продлят каникулы!
Это прозвучало так: эх, и наездимся мы с тобой, папка, на новой машине!
— А баян ты брал в руки? — спросил отец.
— Брал, пусть Толька скажет.
Толька счел за лучшее промолчать.
Выехав на магистраль, они спустились под гору, к железнодорожному переезду, и тут пришлось остановиться: закрылся автоматический шлагбаум. -Закрылся перед самым носом, а гараж — вот он, двести метров. Справа, из-под черных закопченных бункеров
аглофабрики, позванивая, отходил состав с агломератом. Он шел медленно. Положив обе руки на руль, Рештаков прищурился, вглядываясь в деревца, что росли перед гаражом, — не мог понять, увяли или еще зеленеют. В прошлом году их сажали, а почва неважная, солонцы.
Тепловоз, помалу прибавляя ход, вышел на переезд. В окне высокой кабины, как портрет в раме, красовался круглолицый машинист в фуражке с лаковым козырьком. Узнав Рештакова, он ожил и просиял — вдруг выставил большой палец и зачем-то надул щеки, мол: «Важная у вас, братцы, обнова. Поздравляю!». Рештаков покачал в ответ ладонью.
— Дай я ему за это разок в дудку бибикну! — загорелся Толик. — Дай, папа!
— Хочешь, чтобы человек с перепугу с рельсов соскочил? — сурово спросил отец. — Сиди.
Да и минута уже была упущена. Гараж, деревца, дороги — вся панорама впереди закачалась и поплыла в струях жара, подымающегося над вагонами с только что испеченным агломератом.
Состав прошел. Шлагбаум поднялся и стал, будто по стойке «смирно».
— Поехали! — крикнул Толик.