Любовь Селезнева
Продолжение повести "Расправа". 1часть Горькое детство, 2часть Четыре побега.
Почти каждое воскресенье Харитонович (так его все называли) совершал обряд сбора на барахолку: рано утром до зеркального блеска чистил высокие яловые сапоги, одевал тщательно отглаженный китель с темно-синим гарусным кавалерийским галифе, тщательно брился, обильно обливая себя "Тройным" одеколоном. И выглядел, как новая копейка!
Затем часа два выклянчивал у жены рублишко или трояк. Мать думала - это опять на пропой и долго сопротивлялась. Но Харитонович обещал ей к вечеру вернуть долг и мать сдавалась, хотя перспектива видеть его слюнявым пьяным её мало привлекала. Так что, вовсе не жадность заставляла её с трудом расставаться с рублём.
Как ему удавалось из рубля сделать капитал и вернуть кредит матери - знал он один. Только к вечеру он возвращался уже весёленьким и не только с чекушкой водки в кармане, но и с двумя сумками: одна - с продуктами, другая - с обновками жене и дочке.
И пусть это были не новые платьишки или туфли, пальтишко или портфель, но он видел, как сроду не знавшая внимания и подарков девчонка радовалась и этому.
Примеряла обновы, вертясь перед зеркалом, смеялась, затем подпрыгивая к нему, повисала на шее с поцелуями в обе щеки и "спасибочком!".
Харитонович тоже всю жизнь прожил без ласки- первая жена его Ганна умела любить его молча, вся в заботах о нем, но без нежностей.
Вторая, Мария, пьяница и грубая скандалистка, вообще понятия не имела, что такое ласка или нежность. В её лексиконе были только оскорбления, насмешки, да вечные укоры и упрёки.
Евдокия, мать моя, в жизни любила только своего мужа, сгинувшего на войне, да Логина.
А Харитоновича терпела только за то, что он в доме хозяин, мужик. Он исполнял эту обязанность хорошо. Но страсть к выпивке отталкивала мать от него и ласки особой он от нее не знал.
Его родные дочки выросли без него, приехали к нам уже семейными. Никаких поцелунков и прочих нежностей от них он никогда не испытал.
Поэтому был по-детски рад объятиям нежных детских рук падчерицы, согревающим его одинокое и забытое, захолонувшее от обид судьбы сердце. Её восторженные благодарности умиляли, звали радовать ребенка и далее.
И вообще, здесь мало понятно, кто больше радовался - или даривший, или принимающий?
Наверное, дарить радость куда приятнее.
Эта его особенность и стала ключиком к детскому сердцу.
Оно, девчоночье сердечко, постепенно оттаивало. Оно поверило в Добро. Оно всей душой потянулась к нему, найдя понимание, друга и защиту.
Даже за проделки, что стоили ремня, отчим не разрешал осердившейся матери наказывать дочь.
Загородит, бывало, собою, глаза выпучит, губы сожмёт до белизны, затрусится весь, а то и табуретку для острастки над собою поднимет:
- Не трогай дытыну! Я ии ныкому в обиду не дам!
(Я ему рассказала про Логина. Так он побелел, кулаки сжал: «Я дитэй сроду не быв. А того сволоту за тэбэ так удавыв бы!»)
Видно, при этих сценах виделись ему свои родные дочери: кто - то их там обижает, кто защищает без батьки?..
И я защищала его перед матерью ...за чекушечки. Ведь в такие дни обычный молчун становился весёлым, ласковым, пел своего любимого «Кармелюка*».
Зза Сібіру сонце сходить,
Хлопці не зівайте,
тай на мене - Кармелюку,
всю надію - майте.
А то на мягком украинском так увлекательно рассказывал интересные случаи из жизни или о войне.
И плакал.
В его карих глазах над густыми чернявыми бровями, казалось, навсегда поселилась грустинка невысказанности.
О чём он молчал? О чём плакал?.. Это терзало меня долгие месяцы.
Продолжение следует: 1. Кони, мои кони