Полковнику никто

Виктория Любая
(из сборника рассказов "Ничего, кроме правды")




1.

Рита стояла на балконе и пыталась закурить.
- Ой, смотри, в доме, на той стороне, мужик голый! Баллон с огурцами тягает.
- Где? А… Это не мужик. Это жена, - равнодушно сказал полковник.
- Какая жена? Слепой, что ли? У него же причиндалы мужские виднеются, - Рита не любила, когда над ней подшучивали, особенно с таким высокомерным видом.
- Обыкновенная жена. А вон муж помочь вышел, - тем же равнодушным тоном добавил полковник и махнул Ритиной рукой с сигаретой в сторону, привлекшей её внимание,  сценки.

В самом деле, на порог балкона вышел, завернутый в простыню, высокий, пожилой мужчина и, хлопнув по голому заду другого мужика, легким движением отобрал тяжелую банку. После чего, оба нырнули в темный проем своего, отгороженного от постороннего взгляда, жилища.

- Блин… - нервно затягивалась Рита. - Они же - старые?
- Любви все возрасты покорны, - с невозмутимым видом перемещался по комнате, примерно в таком же, адамовом, одеянии, полковник и делал вид, что, чем-то занят.

- А ты, чего мотыляешься? - спросила Рита, возвращаясь в комнату и задергивая ажурную занавеску над дверью, ведущую на балкон.

- Пульт от телевизора никак не найду, - отозвался полковник. Ты сейчас домой поедешь? Я могу подвезти.

2.

- Кого мне только за свою, не скажу, какую жизнь, не доводилось видеть, - рапортовала вечером Рита, познакомившей её с полковником, подругой, - но такого!…

- Так плох? - задала, как бы шутя,  наводящий вопрос подруга.
- Ужас какой-то, - откинулась на спинку стула в чалме из полотенца, из-под которого торчали пряди свежеокрашенных волос, Рита. - Дерьмо. Собачье.

- Я же тебе честно сказала: просто жили по соседству. Сколько жила, не знала, как его зовут. Сама же попросила?…

- Я тебя, что ли, виню?! - возмутилась Рита. - Я понять просто не могу: нормальные мужчины, где-то есть? Пусть, не со мной, не для меня… Хоть поглядеть, одним глазком? Ну, к вам в детскую библиотеку, понятно, такие - только в «зачаточно-эмбриональном» состоянии подгребают…

- А твои подружки? С которыми работаешь? - подруга давно смирилась со своей «стародевичьей»  участью и на мелкие уколы Риты не обращала никакого внимания.

- Кто похитрей - помалкивает, а кто попроще, вроде меня, … Ой, тебе, женщине ранимой и всё близко к сердцу принимающей, лучше и не знать, как некоторые женщины в законном браке счастливо проживают, - сморщила она лицо и поинтересовалась: - У тебя что-нибудь покрепче кетчупа с кефиром найдется?  Тошно мне, что-то.

3.

- Ты же знаешь, я замуж по любви шла, - говорила, порозовевшая от рома - с кофе -в приглядку, Рита. - А забеременела, куда вся та любовь подевалась? Мне, чтобы грудью кормить, самой есть надо, а дома - шаром покати, и купить не на что. А и где же наш ненаглядный, драгоценный наш, папа? Папа, в своем таксопарке, в ночную смену девок по городу, за так,  развозит. «Дочечка, - скривила Рита лицо, передразнивая гримасой показную отцовскую нежность, - целует месячную дочь в попу.  Да ты у меня королева будешь!» И такой веселый, такой прям, растакой… Придет, к стенке отвернется и - хорош. Любовь. Дочь маленькая была, любила его очень, не понимала ведь еще ничего. Я ору, а она бежит его собой загораживать: «Папа - хороший!» А, выросла, сама с лестницы и спустила, папу своего, любимого.

- Как, с лестницы спустила?!  Анютка? - прижала, в испуге, руки к груди, подруга.
- Тебе, хоть ничего не рассказывай, добрая ты, наша, - махнула Рита на подругу рукой. - Ты бы сначала спросила: а что же он такое сотворил, что она его с лестницы спустила?

- В самом деле, что это я…  -  вздрогнула подруга. - Ничего плохого?... С Анюткой?!..

- О таком, только пусть подумать раз посмеет, я ему сама, в память о нашей светлой любви, все мозги вышибу, - пообещала Рита.

- Тогда, за что же?

- Пришел денег занять, чтобы с бабой какой-то, прогуляться культурно, - нарочно подбирая слова, сказала, чуть не отплевываясь, Рита.

- Ты говорила - семья у него, женщина с дочкой от первого брака.
- Женщина с дочкой папе нашему денег, видать, на культурный досуг, не выдают. А тут собственный спонсор на работу с сентября вышел: плохо ли? Девчонке одеться, обуться надо, на учебу копить, а этот…

- Ладно, не накручивай ты себя, Рита. Он ведь неплохой был, сама говоришь. Любили ведь друг друга, ты, не я сказала. Не надо, Рита.

- Может, ты и права. Обида во мне кричит. За что так?

- Не знаю, - тихо ответила подруга.

- Я ведь не ****ь, не проститутка, ты же знаешь, я просто человека найти хочу! А мне жизнь - всё дерьмо на лопате преподносит. Понимаешь? - хмелела, на глазах,  Рита.

- Рита, что же ты не кушаешь ничего? Давай, я тебе щей подогрею? Вчера сварила, на свинине, как ты любишь.

- Я лучше - картошечки с селедочкой, и хлеба дай, я не могу, как ты, без хлеба совсем…


4.

- И как Вы поживаете? А… Искренне рад, искренне рад. Что подруга Ваша? Ах,  вот как? Приболела, говорите? Обещала заехать и не заехала?.. Ну-ну…  Пусть лечится. У нее на продукты пчеловодства аллергии нет? Прополис хорошо помогает. Ну и сам мед, конечно, кладезь полезных веществ и витаминов. Могу поделиться, если что, у моей сестры дом под Одессой, так муж пчелами увлекся. Приезжала - столько привезла, мне одному не съесть. Ах, прошу прощения, конечно. Всего хорошего. Будьте здоровы.


5.

- Звонил. Интересовался, - говорила подруга Рите, выдавая тапочки в прихожей.

- Да, пошел он. Я его телефон в черный список поставила. Он же - вольтанутый, полковник этот. Знаешь, чем он меня угощал? Прокисшим супом! Сначала, нам обоим налил, а когда попробовал, что суп прокис, свою тарелку обратно вылил, а в мою - укропа накрошил. Я же видела! Я ему говорю: «Странноватый вкус что-то, сами попробуйте». А он мне: «Это я специально для Вас готовил, по рецепту грузинской кухни». Я потом у него до утра дристала, супом этим. Так ему и надо, козлу жадному. Он только ко мне с нежностями: «Риточка!...» А я ему: «Пардоньте…» - и - привет большой. Ты дома у него была?

- Нет. Зачем? Я же тебе рассказывала, он мне случайно, в магазине попался, буквально, перед тем, как мы с тобой встретились.

- Да, я не об этом, ладно. Короче, смотрю, у него на обоях, по всем стенкам, чего-то  понаписано. Зренье у меня, сама знаешь, четыреста процентов… Чего это, спрашиваю?

- Сказал?

- Сказал. Ты его биографии тоже, наверное, не знаешь?

- Кроме того, что он полковник, и муж его сестры разводит пчел под Одессой, - ничего, - согласилась подруга.

- Он - вдовец, со второй женщиной просто жил, не расписываясь, года два, кажется. Сказал, сама ушла. Охотно верю…  - с удовольствием, тут же, добавила Рита. - Представляешь, у него в ванной комнате, на полу, земля по кафелю валяется, - вдруг вспомнив, еще поразившие её моменты, перебила сама себя Рита. - И брюки он, знаешь, как снимает? Как дети полуторагодовалые: встает одной ногой на штанину, а другую – стягивает…  Да. Настоящий Полковник, одним словом, как у Пугачевой, в песне…
В семидесятых годах какая-то авиакатастрофа была, тогда ж ничего не говорили, не то, что сейчас, так вот он один остался. Причем, не только жив и невредим, но и ни одной царапины. А первая его молодая жена к тому времени уже умерла. От рака.

- И что? - теряя суть, в наборе нарастающей, как снежный ком, информации о полковнике, спросила подруга.

- Как, что? Рехнулся мужик. Всем говорит, что он - полковник, а его уже тогда комиссовали, в семидесятые… Кругом иконы стоят. Перед выходом - крестится, а сам – матершинник страшный.

- Он?!

- Не знала?

- Ни за чтобы не догадалась. Вежливый такой, на Вы со мной здоровался, дверь придерживал…
Ничего не понимаю, - искренне не понимала подруга. - А, как же он, живет? В том смысле, что ты говорила, с ним женщина жила?..

- У него еще и сыновья есть. От первого брака, законный, так сказать: женат, семья, компьютерщик,  у своей жены живет. И второй -  школьник, что ли, или студент, не поняла.  Говорил, что какие-то задачки ему по телефону объяснял. Врет, наверное. Как с такой головой, можно задачки решать? Бедный парень… Тоже, дал Бог, папу.

- Погоди, - остановила Риту подруга, ты меня запутала совсем. Я хочу сказать, ты сначала одну мысль доскажи, а потом уже - про остальное рассказывай.

- Так, на чем я, значит, остановилась? Ага, про обои. Это, говорит, я с той женщиной, что со мной после второй жены жила (он вторую, я так поняла, за жену гражданскую считает, сын, опять же) - разговаривал.  Нормальный человек? В молчанку с ней играл. Она его чем-то достала, что ли, он с ней  говорить перестал. Но когда, видать, невтерпеж было, он, значит, на стенке высказывался. Я сейчас не помню, да я и читать не стала, в шоке была. Первую прочла, над кухонным столом: «Сначала сделай человеку так, чтобы он улетел, а потом - спрашивай», - вот, - постаралась, слово в слово, вспомнить фразу Рита. - Я,  почему запомнила? Я же не поняла тогда еще, что у полковника проблемы, мягко говоря. Думала, умный мужик, мыслями разбрасывается, как … Да. Спрашиваю: это о чем? Про секс, оказалось. Из его немногословного рассказа на эту тему я поняла, тетка ушлая была, на квартиру глаз положила. С другой стороны, какая ж ушлая, когда у него – двое сыновей? Неважно. Кто, что –  дело хозяйское. Другое любопытно: она, эта тетка, видно, поняла, что он такое, и начала «гайки закручивать», да перестаралась. Начала от секса отвиливать, а, со своей стороны, чего-то требовала. Вот он ей и написал! - рассмеялась подруга. - Ой, не могу, держите меня! Прости, Господи, да бывают же!... - смеялась она, до слез.  - Эта, похоже, сама уходить не хотела, думаю, именно потому, что поняла, с кем дело имеет, не хотела шанс упускать. Но он, полковник этот, придурок, конечно, как человек, и сволочь, похоже, та еще, но где-то у него чего-то в голове срабатывает. Выпер он её. До сих пор стопки журналов, косметики дешевой, мелочи всякой, по всей квартире валяется. Сказал – нарочно раскидала, а у него руки не доходят: собрать и все выбросить. До чего они у него доходят, интересно, и как?  - говорила Рита,  и было видно, что она говорит не в шутку, а начинает злиться. - Мне тут по делу съездить нужно. Не рассчитала я, что-то. В другой раз договорим. - И она убежала, не допив своего кофе, без кофеина.


6.

Рита заехала к подруге только через два месяца.
Некогда было, всё - бегом. Подруга кивала и собирала на стол: она любила угощать домашним, вечно куда-то бегущую, перекусывающую на ходу, Риту.

- Рыбный день сегодня, не возражаешь? - поинтересовалась она у Риты, намывающей руки по самые локти.

- Давай, - согласилась Рита. - С утра во рту маковой росинки не было.

Подруга улыбнулась. Это была обычная присказка Риты.
Она разложила полукругом на блюде румяные котлеты, посыпала их рубленной зеленью, выложила на порционные тарелки горячие разваристые цельные картофелины, порезала мягкий душистый «дарницкий», открыла баночку болгарских корнишонов.

- Чего-то явно не хватает, - потирая руки, по-мужски, крякнула Рита.

Подруга открыла холодильник и достала непочатую «лимонную».

- Вот, теперь всё в ажуре, - подтвердила Рита. На самом деле, она не была «пьющей», но от жизненных тягот, постоянно на нее сваливающихся, другого выхода «для расслабления» она пока не находила. Выпив, обязательно закусывала и дожидалась, пока хмель сойдет, только тогда выходила из гостей. «Был прецедент», - как говорила сама Рита, - «чего по второму разу Бога гневить»?  В чем было дело, вспоминать не любила, считала, что сама виновата.

- Как там Анютка? - ухаживая за Ритой, пододвигая то хлеб, то баночку с хреном, спрашивала подруга. Рита, иногда, так стремительно подхватывалась и убегала, что подруга привыкла расспрашивать её во время еды, хотя сама этого и не любила.

- Ничего, вроде, тьфу-тьфу-тьфу! - постучала Рита себя по голове, с аппетитом уплетая вторую котлету, на радость подруге. - Работает пока. Плачет, но работает.

- Плачет?

- Ну, она ж без блата, без денег… Посмеиваются над ней иногда, подшучивают, а она там - молчит, улыбается, а дома - плачет.

- Ох…

- Ничего, - махнула рукой Рита и налила себе и подруге, - это не горшки выносить. Можно и поплакать чуток, раз делать нечего.

Рита, сразу после восьмого класса, пошла в медицинское училище и там, с практики, осталась работать в больнице медицинской сестрой. Родители были, категорически, против: отец преподавал в «Высшей комсомольской школе» политэкономию, мать была завкафедрой математики в техническом вузе. Но Рита слушать никого не стала: как-то после школы она пришла домой раньше времени и застала отца с какой-то девицей. Мать, оказывается, была в курсе «папиных шалостей» и не придавала им значения… С тех пор родительский авторитет перестал иметь для Риты какое-либо решающее значение.  «Им, понимаешь ли, - саркастически кривила губы Рита, -  вот-вот должны были дать от работы отца квартиру!…К чему было выносить сор из избы?!..  А на психику дочери - наплевать».

Рита завораживала подругу одновременно своей принципиальностью и точно такой же величины - беспринципностью. Сама Рита на этот вопрос подруги отвечала так: «Раз, в равных частях, значит - гармония». В принципе, верно.

- Этот гавнюк-то тебе не звонил? - поинтересовалась Рита.

- Это кто? -  не поняла сразу подруга, почему-то, сначала подумав, на бывшего мужа Риты.

- «Настоящий полковник», - усмехнулась Рита.

- Да нет. С тех пор и не звонил.

- Помер ведь.

- Как?! - всплеснула подруга руками и что-то неаккуратно зацепила на столе, чуть не опрокинув бутылку с водкой.

- А как все, так и он. - Сказал Рита. - Давай, помянем, что ли? О покойниках, вроде, плохого не говорят. Ну, так мы его так, без слов, - сказала Рита и опрокинула стопку водки.

Подруга только пригубила рюмку и поставила на стол, всё еще, буквально,  остолбенев, от услышанного.

- Рассказываю, - закусывая картошкой с огурцом, начала свой рассказа Рита. - Месяца два назад, получаю я по почте письмо.

- По обычной? - почему-то спросила подруга.

- То-то и оно: конверт с маркой, штемпелем погашенной, а в нём - записка… - Рита замолчала, с хрустом пережевывая огурец, устремившись взглядом в свое воспоминание. - Знаешь, когда я в последний раз такое письмо, по почте, получала? Когда Аньку родила. Был у меня тогда один ухажер в больнице, я – в декрет,  а он: «Жить без тебя не могу, ребенка усыновлю!...» - псих, короче. Я его отшила, так он мне потом письмо написал, где-то в больнице адрес, наверное, раздобыл. Хорошее письмо было, со стихами. Мне таких записок никто никогда не писал: ни до него, ни после. Я потом часто его вспоминала, когда совсем хреново было…

- Ухажера? - снова невпопад спросила подруга.

- Да какого ухажера! Письмо то вспоминала, слова всякие, какие любая нормальная женщина слышать хочет. Хранила сначала, под стопкой белья постельного, в шкафу, потом, правда, от греха подальше, порвала на кусочки и в унитаз спустила.

- А полковник? - спросила подруга, - Про что в записке написал?

- А… - без особого удовольствия возвращаясь из своих приятных воспоминаний, отозвалась Рита. - Написал, что выследил, где я живу, но не хочет навязываться. Все свои телефоны на огрызок бумажки какой –то упаковочной выписал, если я их, вдруг, в телефоне стерла навсегда.

- И всё? - удивилась подруга.

- «Прости», - в конце приписал, - вздохнула Рита. - Больше ничего.

- Короткое письмо. Зато пересказывать недолго, - тоже слегка захмелев, кивнула подруга Рите.

- Ну и вот… - нехотя отозвала Рита.

- В смысле? - не поняла перехода подруга. - Позвонила, что ли, все-таки?

- Ну и позвонила, а что. И встретились. И вот. - Почему-то снова сказала Рита.

- И вот. И вот? И что? - не понимала подруга. - Ты же сказала, что он умер?

- Ну не сразу же он умер, - пояснила Рита. - Сначала - поболел. - Рита, видимо, от выпитого спиртного переставала быстро соображать, впадая, в сомнамбулическое состояние.

- До самой смерти, что ли, встречались?

- Ага.

- А что с ним было?

- Рак был, с метастазами уже. Он это только после того, как выпроводил меня тогда, помнишь, узнал. Надеялся еще на что-то, хорохорился. «Мне, - говорил, - химию сделают, - так я, как мой отец, лет, семь, а то и больше проживу!» Ага, как же, с такой степенью и химию-то делать бесполезно. Зря только мужика мучили, - сказала Рита, то ли погрустнев, то ли задумавшись. - И зачем, всё это, а? - спросила она вдруг, вскинув на подругу большие, цвета спелого меда, глаза.

- Может, тоже, надеются, что организм как-то мобилизуется?.. - неуверенно предположила подруга. Тема была тягостной и даже страшной. Наверное, так в средневековье в доме побаивались говорить о чуме.

- Да, я не об этом, - откинулась на спинку стула Рита, - я о жизни, вообще. Разве ж это –  жизнь? То, как мы живем? А по-другому у нас все равно не получается. Понимаешь? Мать с отцом квартиру на Аньку отписали, я знаю. А я до сих пор долги за эту квартиру, в которой живем, кредит выплачиваю. Ну, выплачу. Анька туда жить уйдет. А ведь тоже, гордая такая, говорила: «Мне от них ничего не надо!»… И всё? Нафиг, я всё это время, как белка-то в колесе крутилась?

- А ты бы хотела разругаться с ними так, чтобы они квартиру государству отписали? - спросила подруга.

- Да, я не про то, - вздохнула Рита. - Не понимаешь ты.

- Понимаю, - кивнула подруга. - Про тщетность всех наших потуг, про ничтожность наших желаний и достижений, и скоротечность жизни.

- О, за тобой, хоть записывай,  - улыбнулась Рита довольной улыбкой, но тут же сморщилась.  - Блин, ну вот, уже все слова позабыла, а как хорошо сказала… Слушай, я прилягу тут немножко, лицом, на столе? - в самом деле, прилаживаясь, улечься на руки, заплетающимся языком промямлила, похоже, совсем опьяневшая Рита.

- Зачем, тут?  Давай, на диван переползай, я тебя пледом шерстяным укрою, чтоб не раздеваться, - не столько предлагала, сколько командовала подруга, вытягивая засыпающую Риту из-за стола. И та, как ребенок, послушно пошла за подругой, плюхнулась на, вовремя подставленную подругой большую пуховую подушку. - Я - чуть-чуть, - были последние слова Риты, перед тем, как она окончательно провалилась в глубокий сон.


7.

- Знаешь, Рита, почему у тебя женского счастья нет? - спрашивал полковник. - Только ты такого лица не делай, что всё, как будто, у тебя в порядке. Сказать? Сказать? - дергал он Риту за руку.

- Ну, скажи! - раздраженно отвечала Рита.

- А вот за то, что со мной, старшим по званию, таким тоном разговариваешь, и не расскажу тебе самого главного секрета твоей жизни. Узнала бы секрет, стала бы самой счастливой на свете, - хихикнул полковник. - А теперь, по твоему секрету, я сам жить буду!


8.

- Хорошо поспала, - зевнула Рита. - Водка была, что надо: отдохнула и голова чистая-чистая. Давай, чаю, что ли, сообразим, во рту пересохло.

- Сон приснился, - прихлебывала чай из большого бокала Рита, - она любила большие глубокие бокалы и горячий, обжигающий чай. - Полковник обещал рассказать секрет моего женского несчастья. Или счастья. Не помню, - зевнула Рита и отхлебнула еще пару глотков. - Уф! Хорошо! - отдувалась она.

- Ну и в чем же оно, твое счастье или несчастье, - подтрунивала подруга, любуясь,  как Рита, с удовольствием, пьет даже пустой чай. «Вот бывает же у людей талант!» - думала подруга, глядя на Риту, завидуя ей белой, как она сама считала, безобидной, завистью. «А я и сяду так, и чашку так возьму, а всё одно – не то», - продолжала размышлять сама  с собой подруга.

- Не сказал, сволочь, - кивнула Рита. - Даже на том свете таким остался: сам, сказал, буду жить и пользоваться твоим секретом. Ну и пусть подавится, - добавила она, словно речь шла не об умершем, а о реальном, живом человеке.

- Ты как-то странно  рассказываешь, - заметила подруга. - Что-то тут не то.

- Конечно, не то, - кивнула Рита, ставя бокал на стол. - Я же влюбилась.

- В кого?! - чуть не вскрикнула подруга. Только что, светившаяся здоровьем и радостью жизни Рита, показалась ей, как говорят в таких случаях, не совсем душевно здоровой. Или - «не в своем уме». - В мертвого полковника?

- Когда я съехала с квартиры своих прекрасных родителей, - по-видимому, очень издалека, начала отвечать на вопрос подруги, Рита, -  к своему, как они его называли, сожителю, то они всё равно не прекращали дергать меня всякими просьбами: то уколы матери витаминные проколоть позовут, то капельницы отцу поставить. А, как-то раз, позвонили мне, чтобы я усыпила нашу собаку, старого сенбернара Борю. Он уже ослеп и ходил еле-еле, а они, гуманисты вшивые, вместо того, чтобы вызвать ветеринара, вызвали единственную дочку. Сказали, что лекарства нет. До сих пор, грех на душу, думаю, что мать – наврала. Короче, отдает она мне, после, Борин ошейник и говорит: «А это тебе на добрую память». Прикинь? На добрую память о чем? Вот такая мама. И когда я с полковником общаться начала, я поняла: блин, это ж моя родная мама, во всей, так сказать, красе!
Умница, красавица, вышла замуж за какого-то партийного молодого козла- вожака и… - всё, дальше – улёт и ничего интересного. Даже моё рождение не смогло внести в её жизнь ничего существенного. Это была не её жизнь, понимаешь, она жила не своей жизнью и тихо ненавидела за это всех нас.  Думаю, с полковником произошло что-то подобное.  Мне, по большому счету, без разницы, когда именно и что у него произошло, знаю (то есть он мне хвастался), что уже с военного училища «брал, что хотел». Если он и в полтинник такой был, представляешь, что это был за «мальчик» лет в 27-32? - усмехнулась Рита, вроде бы, не совсем уместно, но в данном абсурдном контексте, как будто, так и надо. - И вот - бах! - приехали. Всё закончилось. Не начавшись, практически, как у большинства, кстати, а кажется, что – только у тебя… - снова о чем-то своем,  задумалась Рита. - У тебя ведь курить нельзя? - спросила она вдруг. - Пойду, на лестничной площадке курну. Что-то снова тошно стало, - пояснила свой поступок Рита, так как давно уже старалась не курить, и раньше ей это, хотя бы в гостях у подруги,  удавалось.

9.

- Я смерти боюсь,  - говорил полковник, хватая Риту за руки, как маленький мальчик маму.

- Я понимаю, - кусала губы Рита, - но я-то чем тебе могу помочь? Сексом заниматься я с тобой сейчас не могу, да ты и сам вряд ли сможешь, а что еще?

- Я же «там» был, Рита, понимаешь? Во время авиакатастрофы, тогда. Мне же показали, как оно «там» и что. И как нужно тут жить, чтобы и «там» потом все в порядке было, понимаешь?

- Конечно, - кивала Рита, почти уверенная, что это у полковника какое-то помутнение рассудка, временное или навсегда, учитывая отягчающие обстоятельства.

- Они мне показали, спросили: «Понял, как надо? Будешь, как надо?» - я сказал, что «да», что «понял и буду».  Со страху, понимаешь? Жить хотелось. Нет, не то… Не то, чтобы совсем со страху… Трудно объяснить. Ну, то есть, вроде, ничего сложного там не было, ясно все и легко. Как бы эйфория даже была, что теперь «знаю». А потом… Стал, короче, жить, как раньше, как привык. Вспомню, спохвачусь, испугаюсь, покаюсь… А потом - опять.  Пока не влип по самое, это самое… И теперь мне страшно. Очень. Рита, как избавиться от этого страха? Он ведь всё время со мной, понимаешь?  Я же – военный. Мужчина. Взрослый.  Двое сыновей у меня. Мне стыдно о таком говорить.

- Ну, так и не говори. Мне. Бабам своим говори. Вон их у тебя, сколько было, за всю твою жизнь! - усмехнулась Рита.

На что полковник побелел, как полотно и сказал, тихо, сквозь зубы:

- Ненавижу! Всех вас, сук, ненавижу! Рожаете нас, а потом бросаете, на произвол судьбы!..

- Чего ты несешь? - стараясь подбодрить полковника, разговаривая с ним в привычном задиристом тоне, отвечала Рита. - А жена, а сыновья? А внуки? Ты же говорил, что старшему - машину подарил…

- Приходила… жена. Сообщил ей «новость», так сказать. Знаешь, что она сказала?  Что ОНИ ВСЕ мне сказали, эти суки? Сказала, что очень рада и нарочно зайдет поглядеть, как я буду корчиться от боли.

Рита не поверила своим ушам. Уж на что она могла вести себя, мягко говоря, не очень прилично: повышать голос, говорить всяко-разно, но… Тут уж… очень жестоко, бесчеловечно. Полковник не нравился Рите, но вслух, пожалуй, даже после того, как он заставил её съесть прокисший суп, таких вещей говорить бы не стала. На трезвую голову.  В конце-концов, все под Богом ходим.

- Ладно, полковник, не дрейфь, а то раньше времени в штаны наложил, - нарочно подколола полковника Рита. - Я тебя не брошу.

Этот разговор состоялся еще до того, как полковника положили в больницу, куда тоже, втайне ото всех, бегала навещать его Рита.


10.

- Значит, правду сказал, что больше ни к кому не обращался и даже не пытался заговаривать, - кивала Рита своим мыслям.

- Если ты обо мне, - отвечала подруга, - то точно – нет. Только я не поняла, ты это с иронией, как черный юмор, что ли, сказала, что «влюбилась»?

- Короче, видела его родственничков, - словно не слыша вопроса подруги, все также, глядя, куда-то, в невидимое, сказала Рита. - Я сидела на краю его кровати, в белом халате, они думали, что я - медсестра. Хотела уйти, но он меня удержал, наверное, хотел, чтобы сама убедилась в том, о чем он мне говорил.

- Убедилась?

- Ага. Только,  если совсем честно -  я и ему потом об этом сказала, ты не думай - что такое отношение к себе он, на мой взгляд, вполне заслужил. Но то, как ведут себя его близкие, это уже зависит от них самих.  А они, действительно, ведут себя, чтобы не сказать грубо, как гады. … Ну, - сказала, вдруг, Рита, - а дальше - всё ясно и интересно только медикам, пишущим какую-нибудь работу по ентой теме. Человек угасает и бороться ему - не чем.  Кто бы ни был рядом, но помочь ты ему, кроме как, вколоть обезболивающее или наркотик,  не можешь. Был бы он, на самом деле, верующим (помнишь, рассказывала тебе: у него дома иконки повсюду дешевые  расставлены, и что сама видела, как он на них крестится), пригласила бы священника, что ли.  Верующим - помогает, я слышала. Но у него же это не вера была, а какое-то помутнение в голове. Может, оно на него только время от времени «находило»… Не знаю. Но священника приглашать он наотрез отказался.
Еще, когда на него «находило», а, может, от страха, - матерился громко, - вздохнула Рита, практически, закончив эту печальную историю.

- Что ж, по человечески, всё это и страшно и печально, - не зная, что сказать, сказала подруга. - Но, как же ты, при всем при этом, умудрилась влюбиться? В кого? Или во что?

- Да, - сказала Рита, удерживая паузу, - действительно: «вопросец – на засыпку».


11.

- Когда Анька маленькая была, я ей гордилась очень. Я и сейчас ей горжусь, конечно, но речь не об этом. Приходит в гости ко мне кто-нибудь, хоть чужой человек, я Аньку «на табуретку ставлю»: Анечка, а ты свою маму любишь?!
 Ребенок, естественно в улыбке расплывается: «Да! Лю-лю!» А покажи, как ты маму любишь? «Кепко-кепко!» - обовьет она меня за шею, чуть не удушит… Ну, ты помнишь, я и тебе дочернюю любовь демонстрировала. Думаешь, зачем я эту показуху устраивала?..

- Какая ж это показуха? – невольно возмутилась подруга, припоминая такие сценки. - Это материнский инстинкт, нормально.

- Ага. А двадцать лет до того, точно также, «на табуретку» ставили перед гостями меня: поклянись, деточка, что родителей своих любишь, при свидетелях, поклянись! – дурашливым тоном изображала реплику родителей Рита. - И деточка лепетала: «Кепко-кепко! Лю-лю, лю-лю!»

- Что ты такое говоришь, Рита, какая ещё «клятва при свидетелях»? Все так делают! Гордятся, сама же говорила, детьми своими, и собой немного, что такое чудо на свет произвели.

- Не понимаешь… - вздохнула Рита и, не спрашивая разрешения, закурила на кухне. - Любовь не надо демонстрировать с подиума, и клясться в ней - не надо. И выпрашивать, выклянчивать - смысла нет.  Выклянчил - радуешься, как «дурак», а ведь это и не любовь вовсе…

Подруга вздохнула и потянулась за чашкой с остывшим чаем, чтобы не пришлось что-то отвечать, потому что она не знала, что.  А от Ритиных слов становилось жутко:  уж очень они походили на правду.

- Рядом с полковником в палате мужик один лежал. Тоже, как и полковника, Сашей звали. Никто его не проведывал. А когда я приходила поддерживать боевой дух полковника, он, если не спал,  деликатно выходил из палаты. Пока мог.

Рита сделала несколько глубоких затяжек и тоже отхлебнула, судорожно,  несколько глотков холодного горького чая.

- Саша…  Пришла я, как-то, как договаривались, а «мой» полковник - спит: пока ехала, ему хуже стало, и вкатили ему чего-то, со снотворным. «Мой», значит, Саша, спит, а этот - сидит, спиной ко мне, в окно смотрит. Я сначала уйти хотела, но что-то меня удержало, будто.  Сидит он, смотрит, а я, значит, тоже стою, смотрю на то, как он сидит и смотрит… Да... - затушила она сигарету так, как это делают мужчины, сильно вминая в пепельницу (а, на самом деле, в розетку для варенья). - И, вдруг, вижу! ..

- Ох.. - испуганно охнула подруга.

- Да не «ох», а - осень за окном! - упрекнула за излишнюю эмоциональность подругу, Рита. - Окно большое, под окном - деревья старые.  Этаж невысокий, видно, как ветки на ветру полощутся, как в немом кино. Ветер не очень, чтобы сильный, но порывистый был: то туда ветки перекинет, то сюда. И тут внутри меня, словно что-то оттаяло и оторвалось, поплыло самостоятельно, как кусок льдины. Вспомнила я, как в детстве заболела двусторонним воспалением легких. Забрали меня в больницу, поместили в «бокс». Мне -  лет пять,  остальным - от семи месяцев, до трех лет. Я в этом «боксе» самая старшая была. И вспомнился мне отчетливо этот мой детский ужас и полная беззащитность перед ним, а потом вдруг отчетливо так припомнилось, как  я сама себе придумала «спасение».
Дело тоже осенью было, но уже батареи, помню, топили.  Вставала я на кровати, на колени, облокачивалась на широкую каменную плиту подоконника (кровать – холодная, а плита снизу, чугунной батареей подогреваемая) и сидела так, не шелохнувшись, смотрела на, раскачиваемые «на воле»,  деревья.  А  между, почти оголившихся, ветвей – небо чистое, голубое.
Тогда, как и теперь, осень стояла погожая, теплая, листья на деревьях держались крепко. Одно слово – «бабье лето». Они же после похолоданий резко опадать начинают…  Чем я «спасалась», о чем тогда думала? Не о Боге же. Родители - коммунисты оба. Отцова сестра в церковь ходила. Но к ней, для поправки здоровья, на козье молоко,  меня только  с будущего лета в деревню привозить начали.
Я и слова такого, кажется, не знала: «бог». Но, наверное, именно о чем-то таком и думала, когда смотрела в окно и мысленно, то ли  разговаривала, то ли… не знаю, как это сказать… в общем, без слов общалась, с тем небом, деревьями, птицами, солнцем… Я даже не помню, чтобы в такие моменты просила их, меня отсюда спасти. Я почему-то была уверена, что они и так всё прекрасно понимают: надо. Просто смотрела молча и ждала. Часами.

Зазвонил сотовый телефон, прервав рассказ Риты на самой, казалось бы, высокой ноте. Обычно, она сама отключала оба своих сотовых, так как приезжала именно выговориться, поплакаться или напротив, похвастаться (что, к сожалению, в последнее время, стало большой редкостью).

- Извини, - тут же, сорвавшись с места, ринулась  к весящему на вешалке в прихожей пальто, Рита, в кармане которого, голосом  солиста группы «Уматурман» верещало: «Девушка Просковья, из Подмосковья…».

Взять кредит, чтобы купить квартиру в Москве, Рита не могла, это было абсолютно нереально. Поэтому она уже несколько лет ежемесячно  выплачивала  за однуху в Жуковском и, как она сама говорила, моталась с дочерью между двумя городами. Песню про «Девушку Прасковью» записала на «свой номер» дочь Аня - это был её «позывной».

- Специально, из-за Аньки не отключила, должна была позвонить: останется ночевать у деда с бабушкой или домой вернется. Конечно, - не удержавшись, с досадой хмыкнула Рита, - от них  ей - до всего – рукой подать…   

- В кино собралась? - постаралась переключить разговор с болезненной темы, подруга.

- Да нет, на работе день рождения у кого-то, в кафе отмечать будут. Сказала, если решит пойти, то, наверное, останется заночевать у них. Сомневалась: идти или нет. Там, понимаешь ли, ей один товарищ - женатый, конечно, -  звезды с неба достать обещает, проходу не дает. А ей парень из соседнего отдела нравится, ровесник. С мужиком пока ссориться – резона нет, она же в институт поступать на будущий год хочет, а он -  из начальства. Не её личный начальник, но всё равно. Ну, сегодня, кажется, и «волки сыты и овцы целы», - улыбнулась Рита. - Мужик повез жену отдыхать, а ребенок мой, счастливый до соплей, хоть наедине со своим «счастьем самоварным» пообщается.

- А чего это ты так мальчика обзываешь? - усмехнулась подруга. - Раз Анютка выбрала, плохим, вряд ли может быть.

- Да вот именно что, - усмехнулась, но по- доброму, Рита. - Хороший. Робкий только слишком. Как папа её, в молодости…

Потом она с грустью посмотрела на часы, висящие над столом, как та самая Золушка, ожидающая, в скором времени, волшебной кареты из тыквы, с кучером-крысой, которые вернут её обратно: с «бала на корабль».

- Что-то я сегодня не в меру расчувствовалась, - вроде, как пожурила самою себя, Рита. Но тут же добавила, с нескрываемой грустью: - А, где я это себе еще могу позволить и пред кем?

Вопрос не требовал ответа. Это был, во всех смыслах, Риторический вопрос: обе подруги знали: здесь и только здесь, если вообще хватит духу позволить себе, хоть на время, стать самой собой, а не той «маской», которую ты, чуть ли не с младых ногтей, привык разыгрывать и перед окружающими, а теперь - и перед самим собой…

12.

- Полковнику становилось всё хуже, он уже перестал меня узнавать. На этом свою миссию можно было бы считать законченной. Печальная история, согласна, но ведь он мне, к счастью, так никем и не успел стать. Так, жалко человека стало, по человечески же, и всё. Сколько я такого за годы работы в больнице перевидала… Эх, да ладно, все мы там будем. - Рита потянулась, было, за новой сигаретой, но одернула себя. - Тпру, погодь, дорогая, притормози. - И обратилась к подруге. - Понесло, блин. Давай, что ли, кофейку уже и покрепче, а?

К счастью, у подруги оказался заранее намолотый кофе. Оставалось, только засыпать в «турку» и довести до кипения.
Пока подруга суетилась возле плиты, Рита, незаметно, опрокинула еще одну стопку водки, закусив маленьким кусочком черного хлеба (как партизаны, в наших фильмах про войну). Муть, поднимавшаяся со дна души, стала постепенно оседать обратно. Рита облегченно вздохнула.
Она обвела взглядом верхний ярус кухни и, прикрыв глаза, начала читать наизусть, с выражением, словно на торжественной школьной «линейке»:

«Как повяжешь галстук, береги его,
он ведь с нашим знаменем цвета одного!
Пионерский галстук, нет его родней
он от юной крови стал ещё красней..»

- Ба, вспомнила!  Чего это ты?! -  обернулась на Риту от своей стряпни, удивленная подруга.

- А это, помнишь?
«Измену изменой смыть, не любя, мальчишеством жалким утешить себя!»

- В песенниках писали такое, кажется, между цветочков, бабочек и фотографий с любимыми артистами или,  завернув «уголок», - ответила подруга, разливая кофе и выкладывая к нему, на десерт, соленые орешки фисташек в полосатой пиале. - «Кто откроет уголок, того любит паренек», - процитировала она, смеясь.

- Про измену - это я у своей тети в дневнике прочитала и запомнила, чтобы потом, где-нибудь, самой «ввернуть». До сих пор не знаю, сама она это сочинила или  кто другой. Помню, под другой цитатой подпись была: Есенин, а под этой - ничего. Тогда спросить не могла, я же без спросу в чужой дневник нос засунула, – она его  от собственной матери, под скатертью на столе  прятала. На семь лет старше меня была, а ведь какой взрослой казалась, в семнадцать-то лет!

-  Так сейчас спроси, дело прошлое, посмеетесь вместе.

- Уже не посмеемся. Несколько лет назад умерла. Сердце.

- Ох, - снова вздохнула подруга. - Молодая какая…

- Да. Молодая. И красивая.  А жизни не получилось, и личного счастья не вышло. А я ей, дурочка, в детстве, можно сказать, завидовала…

- Ты же не этому завидовала, - подкорректировала мысли Риты, подруга. - Ты –
«тогда» и ты –  «сейчас» – это же совершенно разные Риты.

- Верно подметила, - кивнула Рита, всё еще настроенная саркастически, - совсем, можно сказать, разные.

- А чего это ты про стихи о пионерском галстуке вспомнила и вообще? - улыбнулась подруга.

- А… Так. Сама не знаю. Удивляюсь только, сколько барахла в нас напихать успели, и где и зачем только оно всё в нас хранится. Иногда такое, вдруг, со дна, поднимется… Стою утром, умываюсь в ванной, вдруг, как запою, во весь голос, - и Рита заголосила на всю кухню:

«Что легенды нам о боге,
Если бы не мы с тобой.
Наши боги - две дороги,
Что ведут в последний бой.
   
Барабан старается,
Трубач играет сбор,
И нет среди нас белоручек.
Ты гори, гори мой костер,
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.
Ты гори, гори мой костер,
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.
   
Кто куда, а мы лишь прямо
Через мрак на свет костра.
Прощай папа, прощай мама,
Прощай младшая сестра!…».

Анька прибежала. «Мама! - пытается меня перекричать, - Ты свихнулась, что ли, чего ты так орешь?! Соседи милицию вызовут!»

- Знакомое, что-то, - рассмеялась, вслушиваясь в слова песни, подруга.

- Так это же из многосерийного детского детектива, про бронзовую птицу! Помнишь, был такой фильм?

- Конечно! - обрадовалась подруга. - Там еще мальчик в главной роли чернявый, положительный такой, Мишка, кажется.

- «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?...» - снова пропела Рита, но, к счастью,  только одну строчку из песни.

- Талантище! - смеялась подруга. - Певица Жанна Фриске!

- Да ну, Фриске, какая-то, - деланно обиделась Рита. - Шульженко, Клавдия Ивановна,  собственной персоной! - И вдруг добавила, как она могла, без предварительного перехода от одной темы к другой: - А Мишка твой, красавец юный, вырос и стал авторитетом бандитской группировки. Но не в кино, а в реальной жизни. Свои же бандюганы его, в собственном подъезде и шлёпнули. Не знала? И ведь из интеллигентной семьи мальчик был, вот как я!.. А про «Наши боги - две дороги, что ведут в последний бой…», - Окуджава написал, кстати. В своем старом детском песеннике неожиданно обнаружила: переписать-то переписала у кого-то, а кто такой этот Окуджава - и знать не знала, конечно.
Так и живем: ничего не знаем, ни про что толком не понимаем, - закончила свой эмоциональный монолог Рита.

- Ты, по-моему, Ритуся, к рюмочке без меня приложилась, а? - хитро улыбнулась подруга. - Нет? Ну, извини, значит, померещилось, - смеялась она благодушно. - Давай, горячий, как ты любишь, - протянула она гостье чашку с густым душистым варевом. - И печенюшку, давай, съешь. Хорошие такие печенюшки, сдобные, рассыпчатые, на «курабье» похожи, - продолжала привычно суетиться вокруг Риты подруга.

- Да, сядь ты, в глазах рябит! - сказала Рита. Надо бы в шутку, но вышло - грубо.

Подруга поджала губы и села на свой стул, ей были обидны слова Риты.

- Умерли Сашки, умерли Мишки, умерли Клавки… - вдруг сказала Рита. - Но мы-то пока еще живы - и это тоже хорошо!

Подруга сидела, насупившись, глядя в кофейную непроницаемую темноту своей чашки.

- Хватит уже, не дуйся, - попросила прощение Рита. - Не видишь, что со мной творится?

- Вижу, - кивнула подруга, всё еще немного обижаясь.

- Выговориться во мне что-то хочет, а другое, понимаешь, как будто не дает. Знаешь, когда хочется плакать, а слез нет?.. - обратилась она к подруге.

- Угу, - кивнула подруга.

- «Угу, угу и больше не гу-гу», - снова в рифму, нараспев, продекламировала Рита. - По началу у нас с Сашей секса не было, - внезапно продолжила Рита свой, также внезапно прерванный, рассказ. Вероятно, ей  действительно трудно было обо всем этом говорить, но и не говорить она не могла, поэтому и вела себя так странно. - Если честно, глядя на его худобу и бледность, мне вообще было не понятно, где это в нем всё теплилось… Знаешь, уже тогда, когда он смотрел в окно, а я видела только его уставшую от болезни и сомнений спину, я поняла, куда меня привела моя «мама» - полковник, я имею в виду, - сказала Рита очень серьёзно, хотя и несколько витиевато, аллегорически выразившись.  - к моей Настоящей любви, которую я так долго искала, окликая всех, кого не попадя.


13.

- А я всё думал, почему же никак не умру? - улыбался Саша. - Тут народу, знаешь, сколько уже сменилось? Медсестры меня за это «сторожилом» прозвали: «ситуация стабильно плохая, но - стабильная», - шутил он сам над собой. - Когда «полковника» прикатили, ну, думаю, всё – мой Архангел Гавриил. Оказалось, тяжело больной бог Аполлон. Хотел сказать «купидон», но никак не могу без смеха представить себе такую серьезную картину, - улыбался он Рите странной, но, несомненно, доброй улыбкой.

- Зря ты из больницы ушла, - говорил он Рите. - У тебя к этой профессии - призвание. - У тебя отзывчивость ненаигранная, такое теперь редко в больницах, где встретишь. Да и не только в больницах. Вообще, дефицит страшный.

- Это у меня к мужчинам только отзывчивость такая, - усмехалась Рита.

- Ну, так и работала бы на «мужской половине», - парировал Саша.

- Работала бы, если бы платили по-человечески, - кивала Рита. Или муж прилично зарабатывал. Если бы таковой был.

Они выходили в коридор, находили себе уединенный уголок и разговаривали, часами не могли наговориться. В какой-то момент даже сама болезнь Саши стала казаться нереальной: так, дешёвая декорация для их встречи.

- В детстве хотел, когда вырасту, стать клоуном, чтобы всех смешить. Когда отец спросил, кем ты, сынок, хочешь стать, рассчитывая, что я, шести лет отроду, скажу: «Экономистом, как ты, папа! (тогда в нашей семье уже заменили слово «бухгалтер» и называли папину профессию - «экономист», так звучало солиднее), я бодро ответил, поразив всех своим выбором и мечтой: «Клоуном!» -  ожидая, что мой ответ всех обрадует. Но все только удивились. Первым «очнулся» от шока отец: «А почему именно клоуном, сынок?» - спросил он невозмутимо. «Я хочу смешить людей», - ответил я. Он вскинул брови и сказал удивительную для меня тогда вещь: «Но  знаешь, сынок, не все клоуны людей смешат». Я был заинтригован. Как? Зачем же тогда они нужны? Ведь это их прямая обязанность! Может, это какие-то неправильные, плохие клоуны, которые своим неуменьем не радуют, а огорчают, пришедших посмотреть на них, людей?

И вот отец принес мне запись всех выступлений клоуна-мима Леонида Енгибарова, какие сумел найти, конечно. Я вообще удивляюсь, откуда он их тогда отыскал: обычные такие, «немые» черно-белые кинопленки, на «катушках». А лет в тринадцать «грустным клоуном» я уже «заболел» по-настоящему: стригся под Енгибарова, изучал о нём книжки в библиотеке, выискивая информацию о его любимых привычках, фразах, чтобы выучить их и быть таким же, как он, или очень похожим.  Тем более, что и он и я, как оказалось, родились в марте. Я, например, твердил всем и каждому, опять же, подражая своему кумиру, что умру в тридцать семь…  В тринадцать лет такие вещи, почему-то, не пугают, тридцать семь – этого кажется вполне достаточно. Как видишь, «накаркал». Думаю, о своем педагогическом эксперименте отец успел пожалеть ни один раз.

«Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же еще не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его обидите – он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей. Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек – Моцарт, и все же не надо, а вдруг…
Не обижайте человека, не надо.
Вы такие же, как он.
Берегите друг друга, люди!»*

С этой миниатюрой «грустного клоуна» я поступил в цирковое училище. И снова мои зрители «хватались за сердце» или тихонько плакали, особенно те из приемной комиссии, кто когда-то видел этот номер вживую, на сцене. А я радовался: мне хотелось, чтобы светлый талант этого удивительного, сердечного клоуна продолжал жить, пробуждая и в других людях настоящую жизнь.

Говорили, что Енгибаров в армию идти не хотел, всячески от неё увиливал. Но я - пошел, отслужил положенные два года в войсках связи. А когда вернулся из армии домой, понял, что больше не хочу «стать» клоуном: потому что я и «есть» - «белый клоун», и этого теперь никто не  сможет у меня отнять. Оно сидело у меня внутри и уже не зависело ни от семейного положения, ни от профессии, ни от возраста.

Теперь, где бы я не появлялся, чтобы я не делал, я смешил людей, и люди… плакали. Они обхватывали лицо руками, бормоча: «Боже мой… боже мой!...» и убегали из моей жизни навсегда. Не пугайся, и улыбались,  конечно… Пожалуй, только для родителей и деда я не был тем зеркалом, глядя в которое, они увидели бы о себе нечто новое: всё это о себе они знали и  раньше и насмешливо беседовали с отражением, на равных…

Я был женат. И, как остроумно заметил писатель Сергей Довлатов, «оба раза счастливо». Мы жили - пока жилось и расходились, когда начинали понимать, что отношениям приходит конец. Почему это происходит -  ни в первом, ни во втором случае, мы выяснять не стали, считая при этом свое решение абсолютно верным. Родители в нашу жизнь не вмешивались, откликаясь лишь на наши, надо сказать, нечастые, просьбы о помощи. Мы как бы справлялись со всем сами. Всех всё устраивало. Как бы.  А потом всё стало, то ли искажаться, то ли рушиться…
Мой дед, которому тогда было лет 90, будучи в добром здравии и светлом уме, сказал мне: «Тревожный знак. Я бы на твоем месте, задумался». Он не заканчивал Академий, но был мудр жизненным опытом и чутьем, которые, как и настоящий талант, «не пропьешь».

Но я его не понял. Я собрал вещи и поехал «странствовать». Было ли это здорово? В общем и целом, наверное, да. Я немножко любил, немножко смешил, немножко странствовал. Дед  и родители умерли. Обе мои жены снова вышли замуж и живут отсюда очень и очень далеко. Вот, собственно, и вся моя жизнь.  А теперь я, с марта этого года, выходит, как и просил,  - жду своего конца. Страшно ли мне? Конечно. Я же настоящий клоун! А настоящий клоун может выходить и  смешить других только тогда, когда понимает, когда на своей собственной шкуре успел прочувствовать, как мало в жизни смешного. Поэтому, собственно, в клоунах и есть необходимость. Вот чего я не мог постичь в шесть лет.

- Но ты же говорил, что от твоего смеха люди плакали? - спрашивала Рита.

- Да. Так и было, - кивал Саша. - Потому что и в этом есть большая восстребованность. Но только, - тут он хитро улыбнулся, - если, по-настоящему, понимаешь?


14.

- Думаешь, он понял что-то особенное, что-то ему открылось? - спросила подруга, замолчавшую Риту.

- Откуда я знаю? Я же не такая умная, как, ты, - перевернула на блюдце кофейную гущу Рита. - В первый раз в жизни, понимаешь, я встретила человека, которого смогла бы любить всю жизнь, просто так, Любовью. Но чуда не произошло. Слишком поздно мы встретились.

- Чудо произошло… - тихо возразила подруга, боясь обычными словами, какими они могли показаться темпераментной Рите, обидеть её чувство.

- Да, знаю, Сашка тоже так говорил, - вовсе не обиделась, а только тяжело вздохнула Рита. - В самом деле, он прав, могло бы ведь и ничего не произойти, вовсе. Как солнце из-за туч: показалось, разок, да и скрылось… Эх… - и она снова тяжело вздохнула. - Что ж, зато я точно теперь знаю, что и за тучами оно есть! - улыбнулась Рита своей знакомой, обезоруживающей жизнеутверждающей улыбкой. - А еще он меня спросил: «А ты полковнику кто?» «Полковнику?» - усмехнулась я, чуть ли не рассмеявшись над умирающим полковником. Не по бессердечности, ты должна меня понять, а потому, что поняла: наше знакомство с полковником – это, как будто, так… необходимый элемент  для ЭТОЙ  встречи.

«Тебе - всё. Полковнику - никто», - сказала я. И, не знаю, как, но поняла, что это -  мои последние слова ему. Они, представляешь,  как-то неестественно зависли в воздухе.

Потом мы попрощались, как обычно, я уехала домой. А ночью его не стало.
«Ушел», - как говорят, между собой,  медики. «Ушел твой Сашка, ночью, в одиннадцатом часу», - сказала мне дежурная сестричка. «Долго же ты его не отпускала»…

В одиннадцатом часу… Я лихорадочно пыталась, зачем-то, вспомнить, что я делала в одиннадцатом часу. Анька ночевала у родителей. Я приехала домой, дома было убийственно тихо. Ощущение это я очень отчетливо помнила. Сняла с балкона высохшее постельное белье. Включила утюг. Стала гладить белье. Обычно, я включаю телевизор, чтобы не так занудно было водить туда-сюда утюгом, с юности не люблю гладить. Было часов девять вечера. Потом – провал. Пила чай? Курила?.. Я легла спать только с рассветом. А что же я делала около одиннадцати?!.. Я так и не смогла вспомнить.

- Смотрела в окно...  - сказала подруга тихо.

- Как?.. - Рита посмотрела на молчащую подругу, и зрачки, от напряженного всматривания, у неё расширись.

- Знаешь, как еще называла Леонида Енгибарова зрители? - спросила подруга, много лет тихо восхищавшаяся талантом клоуна-мима и перечитавшая о нем всё, что, удавалось найти. - «Клоун с осенью в сердце». И прочла под, наконец-то прорвавшиеся, горькие, жаркие слезы Риты стихотворение Высоцкого:

«… Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты -
Грустные минуты у людей».



*) текст миниатюры Л. Енгибарова



17.09.10, 21ч 06 мин.


© Copyright: Виктория Любая, 2010
Свидетельство о публикации №21010081383