Дневники I-21 Сальери у тебя потрясающий, а Моцарт
В литературе самое интересное — дневники. Остальное — чепуха
И. А. Бунин
1970 год
Когда однажды в Михайловском я долго стояла у калитки и смотрела на Венеру, Володя подошёл ко мне, стал звать в дом, потом сказал: “Могу и на руках отнести”, - он положил тихо руки мне на плечи. Но я почувствовала, что его руки легли на сердце моё.
Когда сестра уходила из дома Володи, он говорил мне: “Ты хоть не уходи. Тебя я не пущу”.
Москва
Посетили мы с Любой и Инарой в музее Андрея Рублева Вадима Кириченко, посмотрели иконы. Нас покормили обедом, ели уху, пили чай. В центре стола огромное деревянное блюдо для хлеба. У Вадима добрые, лучистые глаза. Художники иконописцы не ставили свои подписи на иконах, для Бога работали, не для себя, рассказывал Вадим.
Снилось, что в доме у Наташеньки Маша её дочь меня целует и не выпускает. Коля, её сын улыбается. Я сметаю пыль с круглого стола, мы смотрим образы Иисуса Христа, написанные разными художниками на белых листах бумаги.
Вспоминаю, как в Тригорском, куда мы с Володей пришли, он отдаёт мне свои часы, я иду на могилу Осиповой Прасковьи Александровны, потом Володя пьяный появляется с Андреем Ариевым. Мы идём к Андрею, пьём сухое вино, я пью, чтобы меньше досталось Володе. У Андрея ветхая рубашка, я прошу позволения зашить её, зашиваю дыры, говорим мы о наших общих ленинградских знакомых, потом идём с Володей до трёх сосен, сидим на лавке, он говорит о смерти, об аде, о цирке, который любит. На дорожке появляется зверек – енот. Мы постепенно трезвеем. Идём домой и спрашиваем друг друга, как мы выглядим.
Голос человека может лгать. В метро вижу арабов. Лица русских по сравнению с их лицами надменно холодны.
Я боюсь смотреть на мужчин, чувствую в себе женщину влюбляющуюся, жаждущую любви и счастья.
Витя Мамонов ушёл от Аси. Трагедия. Ася занимает себя выступлениями в ЦДРИ.
В Обыденском храме ко мне подошел человек средних лет с бородой, голубоглазый, сказал мне: “Блаженны Вы, потому что страдаете”. Я ответила: “Все страдают”. Он сказал: “Блаженны чистые сердцем. Не закрывайте мне рта, что хочу, то и говорю”. Спросил моё имя, но я не сказала. Он снова сказал: “Блаженны Вы”. Я насторожилась: “Не говорите так”.
К Ольге Моисеевне Грудовой-Наппельбаум ненадолго приходил Лев Ефимович Рубинштейн, он воспитывает сына поэтессы Ксении Некрасовой. У него доброе лицо, очень хороший взгляд, густые седые волосы, он естественен, говорит ясно, умно. Он мне понравился.
На поминках Артемия Григорьевича Бромберга было много знакомых. Дувакин рассказывал об открытии театра Мейерхольда.
Художник Яша Симкин читал стихи Давида Самойлова, у него есть теперь мастерская, он спросил, нет ли у меня телефона.
Мама матушки Наташи говорит, что у меня строгое лицо и без кудрей холодное, кудри делают его более женственным.
Когда пишу Володе С. письмо, стараюсь писать без нежностей, в черновиках прорывается поток любви. В какие-то минуты душу обжигает как бы огнем.
Люба спросила – в чём заключается в наше время любовь. Я сказала: “В том, чтобы думать о другом больше, чем о себе, в самоотверженности. Если человеку с тобой плохо – уходить. Если хорошо, то всячески помогать делами и словами”.
Моя изумительная знакомая Майя сказала, что в любви нужна смелость. Во мне её нет. Я боюсь, что любовь оставит меня, если я начну проявлять инициативу. Я устала страдать, устала молиться о нём. Люба сказала: “Прежде всего я тебе желаю семьи”. Я: “Это самое сложное”. Люба: “И самое необходимое”. Ещё Майя говорила, что нельзя всё время пылать.
10/II. День памяти Пушкина, в Музее его нашлось для меня место. Поразительно пела женщина с огромными глазами в сопровождении арфы. Душу переворачивала она своим пением. Чистый, тонкий, трепетный голос. Я утонула в слезах. Пришла скорбь о Пушкине.
пианист Михаил Воскресенский
На концерте пианиста Михаила Воскресенского я плачу от молитвы, рождаемой музыкой, от музыки, вызывающей молитву. Римма Былинская ведёт меня за кулисы и знакомит с Михаилом Александровичем Воскресенским. Он так приветливо здоровается со мной, будто давно меня знает. Мы приглашены к нему домой, едем к нему на метро, с нами ученик его Стась Иголинский. Михаил Александрович В. ласково встречает меня, дверь его квартиры не заперта, он говорит, что я скромная и “такая мягкая”, он говорит Римме на её слова "Полюби Галю": “Я и так её полюбил. Можно я Вас поцелую в щёку”, - он целует меня.
За столом я сижу недолго, смотрю на всех, у Стася юное спокойное лицо, тип лица Жерара Филиппа. “Так спокойны лица праведников”, - думаю я. Михаил Александрович подвижен, весел, лёгок, ко мне внимателен, спрашивает: “Вам понравился концерт?” Я киваю, как бы отдавая поклон ему.
Он спрашивает: “Что понравилось?” Я говорю: “Всё. Почему Вы спрашиваете?” Он отвечает: “Готовишься, готовишься и раз – отыграл, и всё кончилось”. “Какую музыку любил Пушкин?”, - спрашиваю я Римму. На эту тему возникает разговор.
Михаил Александрович говорит, что кроме оперы музыка была салонная, чище воспринималась, чем теперь. В Россию приезжал Ференц Лист.
В прихожей он помогает мне надеть пальто. Я говорю ему: “Если Бог даст, ещё увидимся”. Он реагирует: “Мы мало поговорили”. Я приглашаю его на наш вечер Пушкина, но он занят в этот вечер в Консерватории.
Речь заходит о возрасте, он спрашивает, сколько мне лет. Отвечаю: “У человека два возраста: внешний и внутренний. Вы моложе своего внешнего возраста”. Прощаюсь с его женой Инной, она улыбается, зовёт приходить к ним. Она архитектор, у них трое детей: Маша, Катя и сын Саша. Рука Михаила Александровича в пожатье очень мягка, нежна.
Мы идём к метро вместе со Стасем Иголинским, я рассказываю ему о своих руках, что они устают от фортепианной игры. Он немногословен. Мы больше всего с ним любим музыку. Я рассказываю о статье Марины Цветаевой “Искусство при свете совести”, у неё там есть мысль о том, что искусство это та же природа. У Стася большие тёмные глаза, он немного напоминает мне также Игоря Куклеса.
Перед знакомством с Михаилом Александрович я наблюдала его за кулисами. Он держался непринуждённо, благородно, с изяществом, напомнившим мне Федю Дружинина. Лицо его было красиво, выразительно, радостно, улыбка светла. Глаза у него подвижные, быстрые взгляды кидал он на людей.
Стась мне очень понравился. Я стала молиться: “Господи, скорей помоги мне”. Мозг мой был очень возбуждён. В метро за стёклами поезда по одиночке сидели люди. Я сказала Стасю: “Как интересны вечерние лица”. Стало грустно, когда простилась с ним.
У меня пушкинское, блоковское, цветаевское, ахматовское сердце, я любуюсь людьми, я жажду их любить. Ночью во сне я подпрыгивала и улетала от преследования.
Сладостное, волшебное чувство любви к Михаилу Александровичу сегодня. Я помню его облик, он светел, обаятелен.
Хочу играть на фортепиано. Господи, даруй мне учителя. Михаил Александрович - ученик Льва Оборина. Влюбляюсь в Стася. У него хороший низкий голос.
В Студии художественного слова из-за чепухи поднялся сыр-бор, все кричали, не давали мне слова сказать. Я обиделась на Асю. Уходя, однако, улыбнулась ей. Она мягко сказала: “Приходи в среду”. Она взвинчена, быстро раздражается. Я тоже закричала на неё. Это её успокоило. Странно.
Видела театроведа Марину Бабаеву – неизменную. Она много интересного мне рассказала о народовольцах, перво мартовцах, покушениях на Александра II, о своей клинической смерти, о больнице.
Володя неизменно в глубине моего сердца – родное существо.
Играла на пианино больше 3-х часов. Слава Богу за всё.
Репетировали у Наташи Кистовой. “Тебе надо сделать репертуар. Сальери у тебя потрясающий, а Моцарт мне не нравится, он слишком идеален, невесом, неземной”, - говорит Наташа. Мы работали над маленькой трагедией Пушкина "Моцарт и Сальери". Наташин папа был выдающимся актёром в Минске - Александр Фёдорович Кистов.
Днём мы гуляли с художником Олегом Гостевым, зашли к нему. Впервые в жизни, глядя на работы, которые он мне показал, я сказала ему, что в его картинах холод, что они не согревают меня. На это он ответил: “Может быть, вся наша жизнь ошибка?”
Был наш вечер памяти Натальи Львовны в музее Пушкина. Серафим Николаевич говорил, что Наталья Львовна была прекрасным чтецом с огромным темпераментом, что читая своему учителю актёру Борису Васильевичу Щукину, она иногда мчалась вперед, закусив удила, Борис Васильевич говорил тогда: “Тпру, полегче, полегче”. Наталья Львовна любила своих учеников, восхищалась ими, не давила их индивидуальность.
Читали на вечере актёр Валя Грачев, Лида Савченко, Ася, Миша Захаров, Юра Аржанов. Я прочла 1-ю сцену Маленькой трагедии Пушкина “Моцарт и Сальери”. Я читала довольно спокойно и более менее свободно, слушали внимательно. Федя Дружинин потом подошёл ко мне, поцеловал, прижавшись щекой к моей щеке. Сказал, что Сальери надо прибавить тяжести, в душе его заноза.
Я попросила Федю найти мне учителя фортепиано, он обещал узнать. Федя сказал, что в моем чтении не было ни одной фальшивой ноты. Кате Шервинской, его жене понравился в моем исполнении Моцарт. “Он такой светлый”, - сказала она. Яша Макаровский сказал, что все мы на высоте и не стали читать хуже после смерти Натальи Львовны.
Моя душа ищет прекрасное в людях. Я была в консерватории на прослушивании к конкурсу Чайковского, слушала игру Стася Иголинского, узнав о его выступлении у Инны, жены пианиста Михаила Воскресенского, позвонив ей. Стась играл благородно, страстно, изумительно.
Оглядываясь на свою жизнь, вижу, что я не умела любить, не хватало мне поэзии, нежности, терпения, великодушия.
Стась заикается, говорит мало, он как бы немой. Он прекрасен, я счастлива своей любовью к нему. У него мраморной белизны спокойное лицо. У него трудная жизнь, сказала мне Римма.
Снилось, что я и Стась объяты нежностью друг к другу. Эту нежность я несла в себе весь день. Хочу его видеть. Ругаю себя за это безумие. Человек принимает в своё сердце того, кого любит. Он хочет блага любимому, он хочет отдавать себя другому, служить ему, любоваться им. Скольких я любила, о скольких пылало сердце. Пройдёт и эта нежность. А жаль.
В консерватории играли ученики Михаила Александровича Воскресенского. Перед выходом на сцену Стася я молилась, чтобы сердце моё не разорвалось. Он выходит, кому-то на балконе улыбается, кланяется публике, играет.
Я начинаю плакать. Мне кажется, что это явление гения, так прекрасно он играет. С Михаилом Александровичем, играющим на втором рояле партию оркестра, они единое целое, но мне кажется, Стась играет лучше своего учителя, хотя такого не может быть. Во II отделении я сажусь на последний ряд, чтобы меня никто не видел, чтобы свободней плакать.
Стась и его учитель играют Брамса. Я думаю, слушая их: почему красота рождает в сердце боль? Израненность музыкой. Я испытываю к ней почти вожделение. Она по-разному действует на меня, вызывая либо восторг, либо усиленную, углублённую молитву.
С женой Михаила Александровича Инной идём в артистическую, я благодарю Стася за игру. У него приятный глуховатый низкий голос, глаза тёмно-серые, длинные округлённые брови, в глазах тепла нет, в них также нет и живости, он морщит лоб, курит. Инна сказала мне, что Стась человек редких качеств, к дару своему относится очень требовательно, скромен. Он из Питера, живёт в общежитии. Ему всего лишь 20 лет. Из консерватории мы выходим втроем: Михаил Александрович Воскресенский, Инна и я. По моей просьбе он стал сразу называть меня на “ты”.
Все, кого я начинаю любить, недоступны мне. В мои годы в одиночестве есть что-то унизительное. Ни моя бесконечная жажда любви, ни жажда прекрасного – не утолены. То, что сейчас загорелось во мне, обречено на страдание. Кроме того я боюсь, что подобные душевные бури отдаляют меня от Христа.
Друзьями моими стали те мужчины, которые меня любили: Боря Талесник, Митя Засецкий, Олег Гостев. Из тех, в кого я была влюблена, другом стал только Олег– Володя Иванов.
Плача и рыдая, рассказывала я Богу то, что со мной происходит. Я продолжала горько оплакивать свою жизнь, придя домой. При этом у меня был взгляд на себя со стороны, и какой-то оттенок юмора шевелился во мне при всех моих страданиях.
фотография моего друга, художника и архитектора Бориса Иосифовича Талесника