Анна Исакова
В - вокзалы, вагоны, воровство, валюта, винно-водочные изделия, воды, выборы, ведомости, военная кафедра, военкомы, война (гражданская, отечественная, народная, справедливая, героическая, победная, личная, общественная, кровопролитная и война за победу коммунизма), взятка .
Вокзалы располагались в центрах городов и считались мужским местом. На вокзалах можно было купить закусь и спиртное, когда магазины уже не работали, а также снять девочек. Я любила на вокзалах только заплеванные перроны, пахнущие гарью, спешкой и бесприютной тоской. И еще непонятную заперонную жизнь, людей в ватниках или синих фуражках с молоточками, всегда хмурых и погруженных в неведомые пассажирам заботы и беды. По эту сторону перрона все было просто и понятно: зареванные лица, смятые рубашки, завядшие от непродуктивного ожидания цветочки, сумки, баулы и тетки с озабоченными лицами, бесконечно пересчитывающие места, которые то пропадают, то неожиданно находятся. Было пять мест, осталось четыре, куда девалось одно место? Украли! Да вот же оно, место, к чемодану приторочено. И кто же это помнит, как и когда привязал сверток к чемодану в вокзальной спешке?! А в заперонной железнодорожной жизни никто никуда не спешит. Там медленно, перекуривая, постукивают молотком по железу. Бродят по путям что-то разыскивая, а что на них можно найти? Там в маленьких домиках посреди садового барахла живут стрелочники. Глядишь в окно летящего поезда, ничего не видно, кроме хмурой природы, и вот пролетел этот домишко, а на горизонте ни дымка, ни здания. Как они живут на этом своем островке посреди пустынности? К кому ходят в гости, кого ждут к себе? И еще бесконечные мосты, перекинутые через железнодорожные пути. А на мостах – деловито снующие фигуры. Куда? Зачем? Деловая жизнь вокзалов и проходящих через них железнодорожных путей завораживала. У нее не было никакой связи с привычной глазу, слуху и разуму вокзальной рутиной встреч и расставаний. Возможно, особое притяжение вокзалов определялось их тайным, но каждому советскому человеку известным значением: вокзалы, мосты и почты полагается захватывать в первую очередь. Это знал любой ребенок. И если бы нечаянно советская власть вдруг исчезла... нет, этого нельзя было себе даже представить... если бы среднестатистический двенадцатилетний пионер Вася вдруг оказался в некоей капиталистической стране, а в этот момент там сложилась бы революционная ситуация – верхи не могли бы, а низы не захотели... и нет вокруг никого, чтобы возглавить борьбу пролетариата за светлое будущее... да, если бы такая ситуация сложилась, то пионер Вася знал бы, что делать. Послав негритенка Джима на мост, а маленького индейца Джо на главпочтамт, пионер Вася немедленно понесся бы к вокзалу. И продвижение мировой революции по свету не задержалось бы ни на минуту!
Вагоны были общие и жесткие или плацкартные, а также мягкие и купейные. Приличные люди ездили в купейных, которые, честно говоря, мягкими не были. Но в них были: синий ночник, прорезиненные обои в рубчик, влажные простыни и странные попутчики. Проводницы разносили чай, стукали двери купе, пол дергался под ногами, а над головой летали протяжные гудки. Часто возникали короткие поездные знакомства, основанные на обмене рассказами «о жизни». В этих рассказах должна была быть тоска, которую так и называли поездной. Тоска возникала не всегда, зато поездка всегда сопровождалась спорами о месте у окна, погоде и чем угодно еще, кроме политики. Если политика повисала на языке, ее переводили в поездную тоску. «Вот я живу, - рассказывал мне рябой мужчина в свитере ручной вязки, - от поезда до поезда. Кручусь, верчусь, чего-то такого делаю. Потом сяду в поезд и начинаю мучиться: чего кручусь, зачем верчусь, чем занимаюсь? Мой прадед в моем возрасте в скит ушел. А я дзеном увлекаюсь. И размышляю: сидит человек в скиту и не о пустоте мироздания думает, а об его наполнении. Вот она разница между православием и буддизмом. У нас мир тесный, а мы его еще и еще набиваем всякой всячиной. А у китайца мир просторный, так он его еще более пустым сделать хочет. Как вы это понимаете?». Ответом на подобный вопрос мог быть только вздох. Разобраться с сиюминутным предписанным отношениям к китайцам не мог никто. Их то без меры любили, то вдруг дружно ненавидели. Что они там такого делали, эти китайцы, вызывая наш справедливый гнев, знали немногие. А веера, составленные из сладко пахнущих и изящно продырявленных пластинок сандалового дерева, продолжали пылиться в витринах универмагов. Лаковые расписные шкатулки и вазы «клюзоне» с орхидеями и драконами – тоже. Вазами и веерами Китай расплачивался со своим старшим другом за помощь, которую, очевидно, продолжали оказывать, несмотря на расхождения. И, кроме ужасного случая на полуострове Таманском, когда многомиллионный Китай пошел на нас пешей войной, обещая каждому советскому солдату за предательство счастливую жизнь и две пампушки с чашкой риса, не могу вспомнить, что же такого обидного для СССР совершал китайский кули под руководством своего мудрого коротышки Мао.
Воровство. В поездах воровали. Воровали на вокзалах, в магазинах, на рынках, в очередях, на пляже. Но воровали не только деньги и сумки, воровали не только карманники. Как-то кардиолога Грубера вызвали на ковер за бесчисленные опоздания. «Валентина Петровна, - сказал Грубер, - в нашей поликлинике воруют все. Врачи крадут спирт и шприцы, сестры крадут вату и бинты, нянечки крадут простыни, а уборщицы - мыло. Я же краду время. Попробуйте прекратить воровство в целом, и я подчинюсь новым общественным нормам». «Терпеть не могу ваши еврейские анекдоты», - сказала Валентина Петровна и сделала Груберу знак рукой, чтобы убирался. Валентина Петровна относилась к евреям хорошо, а к Груберу – просто замечательно. Он был невероятно знающим врачом, Валентина Петровна часто с ним советовалась. Вот только с юмором у него было плохо.
Валюта. У нас была соседка, мощная усатая старуха с узелком черных волос на затылке. Звали ее Аида Генриховна. Иногда она приходила играть в карты. Аида гулко хохотала бочечным смехом и не глядя брала с тарелки бутерброды. Выигрывая, она становилась молчаливой и выглядела смущенной, а когда проигрывала, начинала рассказывать анекдоты. Когда соседку арестовали как валютчицу, я пыталась понять, где это Аида брала валюту. «У иностранцев», - лениво и вряд ли со знанием дела ответила моя невозмутимая подруга Надя. Иностранцы в нашем городе появлялись редко. На мой следующий вопрос: «А что она с этой валютой делала?», - скороврущая Надя ответила с еще большей осведомленностью: «Клала под пол». А это уж было так непонятно, что походило на правду. Непонятных вещей было в СССР великое множестово. Непонятными они были не сами по себе, а ввиду их полного несоответствия видимому принципу полезности. Вот зачем, например, в доме культуры обучают вождению паровозов по детской железной дороге? И зачем люди на этот курс записываются? В городе детской железной дороги нет, и где она есть, никто не знает. А народу на курсах немало. Я у некоторых спрашивала: «Зачем вам этот курс?». Отвечали, как сговорились: «Мало ли...».
«Мало ли...» напоминало сетку-авоську. В Советии многое делали не ради сиюминутной пользы, а про запас. Мало ли, что сможет пригодиться при столь непредсказуемом строе? Запас мыла, сигарет и спичек был, почитай, у всех. Но валюта – не мыло и не спички. За валюту сажали и расстреливали. «Мало ли....» тут вроде объяснением служить не могло. А зачем сажают кукурузу квадратно-гнездовым методом там, где она отродясь не росла и расти не может, ни так посаженная, ни этак? Тут следовало применить иной принцип: с генеральной линией не спорят. Если велят разводить на наших болотах не кукурузу, а, скажем, высокогорные эдельвейсы, будем выращивать эдельвейсы. «Им там виднее». Но к собиранию валюты и данный принцип никак не подходил. Одно было понятно, раз кто-то валюту продает, значит, кто-то ее и покупает. А покупая, возможно, прячет под пол. Чтобы было. Мало ли. Но чем это так мешает советской власти, что она до высшей меры доходит? Тут следовало применить принцип «чтобы неповадно было». По этому принципу власть многое делала и с большим запасом: целые народности вырезала, целые области знания выводила в тираж, уничтожала огромное количество людей. Так что, с точки зрения власти арест Аиды Генриховны был делом понятным. Но зачем преподавательнице музыки далась эта валюта, от которой не так уж много проку, а риск огромный? Этого я в толк взять не могла. В газетах писали про злостные пережитки буржуазного строя и подрывную антигосударственную деятельность валютчиков. Пережитки буржуазного строя Аида любила и была бы не прочь подорвать основы советского строя, это правда. Но с риском для самой себя? Нет, это вряд ли. «Квартира у нее была слишком броская, - решила Надя, - приглянулась кому-то». Вот это было похоже на правду. Но что там действительно случилось с Аидой Генриховной, мы так и не узнали. Она отсидела недолго, квартиру дочь сохранила. Играть в карты валютчицу, пусть даже бывшую, а возможно, и не бывшую, больше не приглашали. И ученики разбежались. С год она еще появлялась в окне, потом исчезла куда-то, унеся с собой свою тайну. А доллары я впервые увидала, когда получила разрешение уехать в Израиль. Мне выдали тонкую пачечку странного вида бумажек, и я положила их во внутренний карман пальто. Они начали плавиться. Я была убеждена, что доллары прожгут в пальто дырку, и все их увидят.
Винно-водочные изделия продавали в специализированных магазинах, гастрономах, продуктовых лавках, ларьках и сельпо. Ими торговали шоферы такси и сторожихи. Ночью алкоголь можно было купить у истопника в котельной. Но таким прямым способом добывали максимум «Столичную» или «Плиску». Хороший коньяк доставали. А самогон гнали. Когда пить было совсем нечего, варили клей. Пили и одеколон, и медицинский спирт. Пили всегда, пили всё, пили все. И без конца повторяли: «Пить надо меньше!». Пили от тоски, с горя и на радостях. Чтобы прийти в себя или забыться. Пили на встречах, проводах, по любому поводу и без повода, утверждая, что отсутствие повода и есть наилучший повод. Вопрос: «почему пьешь?» вообще не задавали. А вот с непьющими разбирались подробно. Непьющий человек вызывал всеобщее подозрение. Кроме того, он был общественно неэффективен. Непьющий человек ни с кем и ни о чем не мог договориться. Полагалось выпить с штукатуром, чтобы штукатурка хорошо легла. Чтобы диссертация хорошо пошла, приходилось пить больше. Бутылка водки решала почти все проблемы бытия, но распитая вместе с получателем этого дара, она решала те же проблемы лучше. Непьющий начальник казался чудовищем. Непьющий подчиненный представлялся начальнику опасным зверем. Собутыльник, даже случайный, переходил в разряд «своих». Отказавшийся от совместной выпивки немедленно становился чужаком. Умение пить и вести себя в рамках этой процедуры считалось основным общественным умением. Человек, с которым приятно выпить, мог расчитывать на хорошую карьеру. Если не спивался, разумеется. Путь к сердцу любой проблемы через совместную выпивку считался мужской прерогативой, но и женщина должна была уметь «поставить проблему». То есть бутылку. А заодно и помочь с ней справиться. Вообще-то в пьющем советском мире женщинам, делающим карьеру, приходилось непросто, несмотря на эмансипацию. Но женщины справлялись. У моих знакомых появилась внучка. Вопрос встал ребром: либо найдется няня-домработница, либо совсем еще не старая бабушка должна стать и тем и другим. Нашли няню-домработницу. Но с молодой бабушкой что-то произошло. Три ночи кряду семейство слышало как кто-то блюет в туалете, потом оттуда выходила нетвердой походкой мать семейства, факт рвоты отрицала, но на ногах держалась нетвердо, а по утрам не могла проснуться и начала страдать головными болями. Ко мне обратились как к врачу, но конфиденциально. Смущенная дочь призналась, что от матери... ну, в общем, попахивает спиртным... Разговор с милейшей дамой оказался несложным. Пить кагор ее заставляла няня. Одна эта няня пить не могла, так и спиться можно. А других напарников в непьющем доме не нашлось. Значит так: либо пьешь со мной, либо сама возись с внучкой. Кризис решился по-доброму. Два дня в неделю пить с няней вызвался отец семейства, еще три – зять, один день – выходной. У няни, разумеется. А один день пришлось бабушке все-таки взять на себя, поскольку дочь была кормящая.
Воды - вешние, родовые, минеральные и газированные с сиропом. Вешние воды были символом обновления и природным... скажем так, наваждением. Когда они разливались талантами в журнале «Юность» - это было позитивно. А когда хлюпали под ногами, срывали дамбы, затопляли поля, портили проселочные дороги и виды на урожай – это был сплошной негатив. Можно было бы называть вешние воды наводнениями, но наводнение как бедствие, пусть даже стихийное, было в СССР запрещено. Никаких бедствий в стране коммунистического будущего не случалось и случиться не могло. Поэтому в большинстве случаев в газетных статьях разливались все-таки вешние воды. С обязательным упоминанием какого-нибудь Деда Мазая и чего-нибудь, напоминающего зайцев. В смысле: кто-то, любующийся вешними водами из лодки или с моста, вдруг кого-нибудь или что-нибудь одновременно спасал. Первая половина статьи была посвящена красотам вешних вод. И только во во второй половине их дозволялось пожурить за причиненные убытки. Книги и фильмы, в которых фигурировало наводнение, уносящее даже не человеческие жизни, а в основном только тракторы, считались критическими, а потому - авангардистскими. Но даже в них трактор всегда спасали. Иногда его спасал отрицательный герой, превращавшийся по вылезании из ледяной купели в положительного. А люди во время наводнений, если случайно и топли в газетных статьях, то с перепоя, а также по собственной небрежности. В крайнем случае виноватым оказывался зазевавшийся милиционер, или какой-нибудь другой мелкий блюститель порядка. В литературе и кино утопленники не фигурировали. «Вешние воды» обязаны были сохранить свою положительную коннотацию в умах советских граждан. Такова была сила русской и советской литературы. Между тем, реальных наводнений я видела, сколько угодно. Паскудная штука – не дойти, не доехать и все ругаются, что, мол, можно было и предусмотреть, и предупредить. А один дядька из одного со мной автобуса, каким-то образом въехавшего в уездный городок во время разлива вешних вод и не знавшего, как из него выбраться, сказал при виде обрушенного озверевшей рекой моста: «Давно надо было этот мост обрушить и новый построить. Люди не осмелились, так природа вмешалась». Автобусная публика сочувственно покивала. И тут же принялась ругать исполком, областные власти и почему-то директора местного цементного комбината. Был ли этот директор виноват в обвале моста, или нет, пропустить случай облаять власть было невозможно. Но, узнав, что автобус застрял безнадежно и надо выбираться на сушу, кто как может, люди побрели по колено в воде, помогая старичкам и оберегая малолеток. И не ругались на власть, а призывали друг друга полюбоваться на окружающую красоту.
На лечебные минеральные воды ездили в Кисловодск, Евпаторию и Мацесту (см. курорты). Минералку пили стаканами и прямо из горла. Она хорошо шла после запоя. А в киосках «Воды» продавали газировку с сиропом. Это – незабываемый вкус детства и неомраченного счастья. Красная, желтая, оранжевая, она манила издалека, неременно ассоциируясь с мороженым, летом, каникулами и радостным зовом жизни, которая должна задаться, что подтверждалось долгим послевкусием, оставшемся от сладких пузырьков, щекочущих нёбо. Химия тогда была еще недоразвитой, сироп – густым и плодово-ягодным. Он сверкал в узких и длинных стеклянных мензурках и просительный взгляд нередко убеждал продавщицу повернуть сверкающий краник еще раз и добавить в стакан яркого детского счастья. Потом открыли магазины «Воды». Там торговали еще и квасом, а также томатным соком. Чистый томатный сок пили школьники и дамы. Мужчины брали томатный сок с подмигом, нюхали его, сыпали на край стакана соль и пили. Потом заказывали еще один стакан и просили у продавщицы: «Добавь сути». Имелась в виду водка, которой в «Водах» торговать не должны были.
Выборы. Этот широкомасштабный фарс был самым феллиниевским из всех советских зрелищ. Выборы были объявлены праздником, но, в отличие от других советских праздников, не имели ни собственной аттрибутики, ни расписанного ритуала, что намекало на несоприродность выборов советской системе. Ну, не нужны они были власти. И гражданам эти выборы были ни к чему. Даже не повод для выпивки. Не повод, но суровая необхидимость. Чем еще можно заниматься в такой странный день? Реяли стяги. Их было больше обычного, но меньше положенного для других канонических праздников. Голосование должно было быть стопроцентным. Поэтому тащиться на избирательный участок, чтобы опустить бюллетень в урну, надо было. Опускали и разбредались. В воздухе висела круто заваренная скука. Лица были пасмурные и опухшие. Единственные очаги искреннего веселья вспыхивали в этот день среди народных представителей на этих самых участках. Там пили и ели, подсчитывали явки, подбивали отчетность, куда-то звонили и кому-то докладывали. И хорошо бы симулировали бурную деятельность, так нет – деятельность и была бурной, но при этом совершенно бессмысленной. Словно вертели швейную машинку без ниток. Явка все равно будет объявлена стопроцентной, а кого решили избрать, тот без сомнения будет избран. Для чего же вся суматоха? И если не развеселить себя приемом внутрь, действительно, есть от чего впасть в уныние.
Война лексически в СССР никогда не кончалась. Сразу же после окончания Второй мировой, она превратилась в войну за мир во всем мире и за победу коммунизма. Эта война шла на двух фронтах – внешнем и внутреннем. На внешнем фронте мы воевали с капитализмом, на внутреннем – с его пережитками. На внешнем фронте шла борьба за угнетенные народы и против империализма. На внутреннем социалистическое общество вело войну с пьянством, казнокрадством, прогулами и за сохранение советской семьи. За железным занавесом воевали отважные советские разведчики и бойцы невидимого фронта, на внутренний фронт призывали, начиная с ясельного возраста. Октябрята воевали за сухие трусы и прочие атрибуты хорошего поведения, пионеры - за успеваемость, комсомольцы - за чистоту морального облика. Дружинники воевали с отдельными нарушителями общественного спокойствия. Нарушители и казнокрады делали подкоп под советскую действительность. Все производства находились на передовой, шли в атаку, окапывались на местах или прорывались вперед. Доярки выходили в тыл противника, достигая надоев, каких не получали фермеры Канзаса. Рабочие штурмовали планы пятилеток. Студенты штурмовали науку. Неуспевающие тянулись в обозе. Прогульщиков называли дезертирами. А Витька Одинцов, получая очередную двойку, предавал Родину.
Дезертиров было много. Молодые специалисты дезертировали из чертовых куличек, куда их загоняли по распределению. Комсомольцы дезертировали с великих строек коммунизма. Актрисы дезертировали с голодных и холодных гастролей. Доярки и учетчицы дезертировали из колхозов и совхозов. Трактористы и шоферы тоже оттуда дезертировали. Переход человека с худшей работы на лучшую часто обсуждался в армейской терминологии: покинул поле боя, оставил товарищей в беде и забыл о долге. О тех, кто считал нужным осмотреться на новом месте, пусть даже курортном или дачном, говорили, что он произвел разведку, а если во время этого приключения случалась драка, речь шла уже о разведке боем. Любое выяснение обстоятельств могло именоваться рекогносцировкой на местности. На службе рыли подкопы и организовывали круговую оборону. При жизненных неудачах ложились на дно и наблюдали за происходящим в перископ. Когда кто-нибудь из единомышленников попадал в беду или умирал кто-то из сверстников, говорили, что снаряды рвутся рядом. Часто рекомендовали не высовываться из окопа, то есть, не выражать собственное мнение слишком явственно или не лезть в опасное дело. Когда шли ва банк, говорили, что взрывают мосты. Проваленную диссертацию кто-то пустил под откос. И никогда не давали прикурить третьему от той же спички, поскольку так долго видимый противником огонек мог навлечь артиллерийскую атаку. Где затаился враг, никто не знал. Врага выискивали, выдумывали и разоблачали. К бдительности призывали плакаты, агитаторы и старшие товарищи. Бди!
Бжу! Бду! Бдю! В мое время песню про пуговицу, потерянную шпионом и найденную пионером, пели уже с юмором. Старики, заслышав эту песню, еще вздрагивали. Их поставили в караул, а снять с поста не считали нужным. Бдила военная кафедра, бдил первый отдел и бдили его представители на каждом предприятии. Бдили даже смотрительницы в музеях: внимательно вслушивались в произносимые экскурсоводами фразы и доносили по начальству о любом отклонении от курса.
Держать курс в кино, идти по выбранному курсу, сойти с курса, завидев очередь в билетную кассу. Попасть в засаду – встретить соседку не в том месте, где тебя ожидали бы увидеть в данный момент родители. Взять языка – закрыть подслушивавшую младшую сестренку в чулане. Пленных не брать – бороться за первое место на математической олимпиаде до последнего. Бороться до последнего... Чего? Солдата, разумеется.
Военное дело. Нашего школьного военрука звали Василий Степаныч. Он любил кричать: «На первый-второй расчитайсь!». Потом подходил к Саше Чуркину, заглядывал снизу в его ненавистную насмешливую морду, потрясал кулаком и говорил: «Я научу тебя Родину любить!». «А вас кто учил?», - спросил как-то Сашка. «Партия!», - крикнул Степаныч. «Сами вы не догадались?». Степаныч дал Сашке оплеуху, о чем потом сильно жалел. Папа Сашки был инструктором ЦК. На военном деле мы изучали устройство пистолета «Макаров», ходили строем и отдавали честь. Еще смотрели диафильмы про гражданскую оборону.
Вот текст с сохранившегося у меня диафильма:
Необходимо знать: внешние признаки и поражающие факторы атомного (картина – проклятый гриб), химического (облако на тротуаре перед домом) и бактериологического оружия (слева - апокалиптического вида муха и тараканы, справа - нечто непонятное); осколочных, зажигательных и фугасных бомб (на картинке – бабах! Прямое попадание в дом - вид с воздуха). УМЕТЬ: определить размер и подобрать себе и членам своей семьи маску противогаза (на картинке: Родина-мать с пятном сажи на щеке, которой Родина-дочь измеряет длину носа деревянным прибором, похожим на астролябию); носить противогаз в положении: «походном», «на готове» и «боевом» (на картинке Родина-дочь в плащ-шинели по-матерински заботливо укладывает противогаз в брезентовую сумку); правильно надевать противогаз из положения «на готове» и «боевое» в течение 10 секунд для лиц в возрасте до 55 лет и 12-14 секунд – старше 55 лет (на картинке: Родина-дочь в противогазе).
Это основополагающее умение тщательно отрабатывалось. Десять секунд уходили только на то, чтобы разобраться с ремешками из плотной резины, которые не хотели растягиваться и крошились под руками. Военрук делал скидку на антиквариат и увеличивал количество секунд до двадцати. Но нужно было еще сидеть в этом удушающем монстре. Диафильм требовал даже работать в нем на токарном станке. По норме находиться в проивогазе в спокойном положении следовало час, в движении – полчаса. Милочка Селиванова упала в обморок после пяти минут, но противогаз не сняла. Тихо и достойно отключилась и сползла под стол. После этого испытание на выдержку отменили. Но оставили тест на надевание противогаза товарищу за 30 секунд. Первое испытание прервал звонок. Второе было назначено через неделю. Все это время наш класс проявлял невиданную активность. Составлялись компании – кто против кого. Это на случай, если надевание противогаза будет не индивидуальным, а групповым. «Придушим, придушим!», - слышала я, проходя школьным коридором, злорадный шопот-смех за спиной. Я фантазировала, что урок пройдет по принципу игры в фантики. Видение задыхающегося в противогазе Василия Степаныча меня не оставляло. Саша Чуркин присоединился, как только узнал о моих планах. К следующему уроку военного дела в нашем полку состояла большая половина класса. Но Василий Иванович был хоть и глуп, но жизнью научен. Он правильно оценил алчно сверкающие глаза бурсаков и лес рук, трепещущих в воздухе от возбуждения. Руки поднялись в ответ на вопрос: кто хочет надеть противогаз на товарища. «Ну ладно, - мрачно произнес Василий Степаныч, - зачтем желание и инициативу. Считайте, что эту часть вы сдали. Перейдем к трассировке щели». Класс раздраженно зашелестел. Что такое «трассировка щели» помнили немногие, потому что диафильм смотрели невнимательно. А означало это рытье траншеи и превращение ее в землянку. Трассировать щель на пустыре, где земля напоминала железобетон, смог бы разве что тракторист. «Ладно, - сказал Саша Чуркин, хмуро обозревая покрытые кровавыми пузырями ладони, - берусь взамен вскопать пятую часть школьного огорода. Так на так. Идет?». Он поглядел на Степана Ивановича с надеждой. «Копай, Чуркин! – развеселился Степан Иванович. – Копать другим могилу, это ты можешь. А что может иметь секретарь райкома против сдачи норм ПВО? Ничего он не может иметь! Копай, копай!» – и бодро замурлыкал мотив военно-патриотической песни «Бьется в тесной печурке огонь». Я честно пыталась помочь Сашке трассировать щель. «Оставь! – велел он, понаблюдав за тем, как беспомощно елозит по корням и твердой земле моя лопата. – Я ему вырою такую землянку! Там его взрывной волной и накроет». Накрыло. Исчез наш Степан Иванович, как испарился. Шутить с сыном инструктора ЦК было ему не по чину. А его преемник налегал уже на иприт, люазит и тушение пожаров. И поверьте мне, нет лучше способа закончить школьный год, чем с могучим брандспойнтом в руках или с огненно-красным пенотушителем, мощную струю которых – брандспойнта и огнетушителя – ну, просто невозможно удержать в указанном военруком направлении.
Взятка . Могла заменить блат (см. выше), но давать взятку надо было уметь. Особенно опасной была денежная взятка. Продуктовая и товарная назывались подарками. Подарки дарили секретаршам, врачам, приемщицам в ателье, учителям, начальству и тому, кто мог оказать услугу. За подарки не сажали, а за неумелую дачу денежной взятки могли посадить. Я была обучена только одному виду денежной взятки: при подаче паспорта гостиничному администратору, в паспорт вкладывались деньги. Если администраторша грозно спрашивала: «Гражданка, вы предлагаете мне взятку?!», нужно было ответить: «Что вы! Это просто заначка, я о ней забыла». Впрочем, не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь задал мне этот вопрос. А вообще-то люди делились на тех, кто умеет давать взятки, то есть деляг, и на тех, кто этого делать не умеет, то есть на интеллигентов. Интеллигент, дающий взятку, был таким же неопрятным зрелищем, как плачущий большевик.