Давным-давно, когда старшая сестра Нина долго и безуспешно учила меня завязывать шнурки бантиком, у нас в семье любили сказки. Помню, светит керосиновая лампа, а кто-нибудь из старших рассказывает очередную, всегда со счастливым концом, но и с жуткими картинками, сказку. Братишка Анатолий выдавал даже «в ролях». Баба Яга и Кощей Бессмертный говорили у него только скрипучими голосами. Змей Горыныч в ту пору был для меня таким же реальным, как гуси-лебеди или курочка Ряба.
И кобыла Семь Вёрст тоже существовала где-то рядышком. Это, говорили мне, отличная лошадка, добрая, умная. Но вот обидел её кто-то, и ушла она от хозяина, и много уже дней ищет нового, обязательно тоже доброго, и запрягать чтоб умел терпеливо и без ошибок. Найдётся такой ; потом горя знать не будет: кобыла домчит его хоть на край земли. И не мудрено, ведь сама она длиной в семь вёрст. Сделает шаг ; семь вёрст позади, снова шаг ; ещё семь вёрст. А семь вёрст ; это как во-о-он до той сопки…
Тогда я был шестым и самым маленьким в семье. Старшие уверяли, что кобыла выбрала почему-то меня, что часто доносится по ночам топот её копыт в ограде. А Анатолий клялся, что слышал однажды тихое ржание у самых дверей. Не мудрено, что вскоре мой словарный запас заметно пополнился словами с конно-тележным уклоном, а обрывок верёвки, что я повсюду волочил за собой, был поочерёдно то уздой, то вожжами, то чересседельником. Я постоянно запрягал и выпрягал свою кобылу ; неширокую лавку за печкой. С кошкой не получалось ; царапалась. Часто подключались старшие, и как-то незаметно была отработана пантомима на весь этот процесс…
Вот я широко расставляю руки и снимаю что-то со стены. Это хомут. Его теперь надо развернуть клешнями кверху и напялить на край лавки, то есть на голову. Снова развернуть. И в этот момент нелишне будет сказать: «Надо поработать, милая».
Всё быстро шло к счастливому концу, кобыла вот-вот откроется мне, просто надо ещё сдать экзамен. Чёрный и проворный как жук Анатолий взял на себя роль распорядителя. Смежная с кухней отгородка для спальни родителей была им объявлена конюшней. «Комиссия» в составе сестёр Нины, Галины, Лидии и Клавдии с грохотом «завела» туда мою лавку-конягу. Брат тут же выдал мне последние вводные: «Вот здесь штырь, значит, здесь сбруя, дуга и седёлка у телеги, чересседельник тоже там. Можно начинать…»
Помню, долго я запрягал ту «кобылу». То, не затянув супонь, я глушил чересседельник. То, не заправив удила, уже с вожжами усаживался на телегу. То, когда мне уже готовы были открыть ворота, выяснилось, что я не взял торбу с овсом. А когда вмешалась мама и сказала, что овёс можно и по дороге купить, то зловредная «комиссия» обнаружила, что я не проверил подковы, а левая передняя расковалась. Значит, надо выпрягать кобылу и вести до кузнеца…
Прошли годы. Отца уже давно погубили где-то на Колыме, и никогда больше у нас под навесом не стояли розвальни, в которых можно было так надёжно спрятаться. Сам я к тому времени обучался в группе судовых машинистов в Благовещенске. Около учебных мастерских была конюшня училища. Иногда во время перерывов я подходил к бочке с бардой, черпал её горстью и протягивал коняге. Прикосновение тёплых лошадиных губ к ладони вызывало необъяснимое чувство радости общения с животным и тихой грусти о чём-то потерянном. А стойкие запахи конного двора и вид сбруи на штыре под навесом уводили от действительности в ту далёкую пору, когда в такой обстановке я обязательно кувыркался бы через голову или сидел, затаившись, в яслях под охапкой душистого сена.
Как-то в один из таких моментов к конюшне быстрым шагом подошёл завхоз дядя Коля. Он выкатил из кладовки колесо, забросил его на телегу и коротко сказал мне: «Запряги Гнедую, кати на «Лазо»,; там ждёт конюх, колесо у них распорухалось». Я раскрыл только рот, а он: «Мимо не проедешь, тут недалеко ; за библиотекой»,; и так же, как появился, тихо ушёл в сторону мастерской.
Я остолбенел. Я не успел даже сказать, что ни разу в жизни не запрягал коней, разве только кобылу Семь Вёрст, да и то ни разу не выехал на ней за ворота. Неуверенно шагнул я под навес. Руки потянулись к узде, звякнули удила… Умница Гнедая высоко подняла голову и, глядя на меня, тихо одним горлом, заржала. Я понял это как: «Не трусь, дурачок, справимся…» Гнедая потянула морду навстречу, и узда как-то очень просто оказалась на месте. Выбрал слабину повода, повёл лошадь к навесу и, кажется, всей макушкой почувствовал, как в меня впились все пять пар глаз той родной, далёкой «комиссии». Снял хомут, провёл ладонью по войлочной прокладке ; репейников и других колючек не было, ; погладил ладонью плечи коняги, развернул хомут, немного волнуясь, подвёл к лошадиной морде, и Гнедая, милая Гнедая, сама потянулась к хомуту, и вот он уже глубоко на шее. Вот и шлея на месте, дуга на моём плече, идём к телеге. Лошадка спокойно перешагнула через оглоблю, переступила с ноги на ногу и вдруг сделала два размашистых, сверху вниз, кивка головой: «Так, так!» Сбруя не потрёпана, хорошо подогнана, дуга удобно встала в петли гужей.
Затягиваю супонь, подтягиваю и глушу чересседельник, пятернёй тычу под хомут. Вожжи пристёгнуты, удила заправлены. Что ещё? Торба? Торбу не надо, а вод подковы… Коняжка спокойно даёт осмотреть копыта. Подкова как подкова. Я погладил её зачем-то ладошкой и отпустил. Беру другую, третью, наконец, последнюю. Ещё не успел поставить её, как рядом на одно колено опустился дядя Коля: «Что тут?» «Тут нормально, ; говорю, ; а вот левая передняя подкова хлябает, разобьёт копыто…» Тот хлопнул меня по плечу: «Я давно заметил, что ты ; крестьянский сын. И что ты только в машинисты пошёл? Завтра займусь подковой, а пока сгоняю сам. Спасибо за услугу».
Он обошёл вокруг возка, потыкал пятернёй на плечах под хомутом, высвободил небольшую прядку гривы, взял вожжи и с каким-то шиком бросил себя на площадку телеги, причём висеть осталась только одна нога, вторую он вытянул на площадке перед собой. Встряхнул вожжами. Гнедая легко взяла с места и сразу перешла на бег…
Светило солнце. Оно улыбалось мне, а я ; всему свету. Запряг я всё-таки свою Семь Вёрст. Сам запряг! Да только сам ли? Откуда-то появилось улыбающееся лицо Лиды. Вот Анатолий учит меня через локоть собирать вожжи и завязывать их особой петлёй. Вот Галя сказала, как отрезала: «Седёлку кладут уже в оглоблях поверх спинного ремня…» Нина всё беспокоится о здоровье лошади, ходит вокруг, выискивая потёртости, и мажет, мажет их дёгтем до тех пор, пока и до меня не доносится его запах. Я ловлю его, а вместе с ним в памяти вдруг возникают другие запахи, звуки, видения той, уже такой далёкой, но и близкой сердцу поры.
© Ю.Афанасьев, 2005.