Шатнётся сон, как лифт оборванный,
Слепое эхо в пустоте.
Забытый мальчик в темноте.
Скользящий призвук. Голос сорванный
Потом ещё мгновенье – буря!
Взовьётся вихревой узор,
Откроется чужой простор,
И нас, седеющих, окурят.
И мы - лишь тени прошлых лет,
Лишь блик в глазу пустого бога,
Лишь вонь в сырых потьмах острога.
В домах, которых больше нет,
Спечёмся, вместе, будто шлак
В золе, сплошной чугунный слиток…
Пройдёт потусторонний дождь,
Расклякнем , как папье-маше
Оно ползёт среди звёзд, ползёт среди нас. Оно за спиной, рядом, внутри. Нигде и повсюду, близко… Вот:
Вселенная. Планеты идут своим ходом. Бойкие парни и девушки, да, впрочем и все остальные, стиснув зубы, ведут яростную борьбу за крохотное тельце синей птички. На всех не хватит. Сынки и мамки, дедушки и внучки. Фейерия, чудесный спектакль. Яблочная трагедия. И вечный сюжет - Человек, с большой буквы, не оставляет попыток и надежд начать жить как следует, как нада.
Горят леса, а оно ползёт мерно, неотступно своим маршрутом.
Его Путь нам неведом. Порой, нам видится тень или слышится его дыхание, когда на пике несносности бытия агония стирает реальность. В эти мгновения не верим собственным глазам, собственным ушам.
И пока зверь сыт.
Жертва спит.
Не стоит жить одной ногой в могиле. Жизнь не любит тех, кто шутит с ней. Существо должно сражаться за смысл своей действительности. Существо обязано жить. Но самоубийственный протест, как кошка, тихо прыгает на колени. Замурлычет и согреет. Забудешь тех, кто верил в тебя.
Нет сил согнать кошку с колен.
Я вышел на улицу, залитую майским солнцем в девять утра, чтобы поймать такси. Мял в кулаке две сотенные купюры. Никто не останавливался. Водители объезжали с бранью и противно сигналили. Ночь я провёл в одиночку в алкогольном бреду. Мутило. Видел лишь размытые силуэты домов и людей.
Утром закончилась водка и я устроил скандал самому себе. Орал, что алкоголь не должен заканчиваться и непонятно, почему он закончился.
Впопыхах выбежал из коммуналки, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка и в соседней комнате проснулась глухая бабка.
Толпа людей неслась к метро. Я вытянул руку, чтобы тормознуть такси.
- Куда? Зачем?
Вдруг, мужской голос за спиной:
- Мужик, тротуар вон там, ты на проезжей части шаришься.Раскатают - виноватых не найдешь.
Я обернулся. Передо мной стоял коренастый паренёк в спортивной форме и злыми черными глазками прожигал моё рыхлое сознание.
- Что, простите? – спросил я недоуменно.
- Я те говорю, гуляй по тротуарам!
Мне показалось, что он только дернул плечом, когда я почувствовал резкий удар в зубы. Из глаз посыпались фиолетовые искры. Отрывисто тряхануло в затылке. Потерю сознания я перенес стоя и не заметил, как «ушастый» исчез. Я почувствовал вкус своей тёплой солёной крови во рту, губа распухала. Разжал ладонь - денег не было. Они были последние. Солнце грело затылок. Мягко, противно пульсировала хмель в голове, боль сжимала виски и тошнота подступила к горлу. Вырвало прямо на асфальт. Поперхнулся и закашлялся. Сморкался, плевался, кряхтел, сел на бордюр, схватил себя за голову и стал раскачиваться.
- Вот уж нехорошо, так нехорошо, - бормотал я,- Уж что нехорошо, то нехорошо.
Я поднялся и через тротуар вышел в сад, где был старый двухэтажный деревянный барак, и моя злополучная комната. Я снимал двадцать квадратных метров в коммунальной квартире. Ретро-мебель, бумажные жёлто-рыжие обои и бурый паркет без покрытия уже не впитывали табачный дым и он стоял косяком, не растворяясь.
Я пил уже долго. Полгода назад меня выгнали из театра, когда зрители заметили, что «Клавдий-то бухой!» и ему трудно произносить тост за ум, который «должен справится с природой». Снова хлопнув дверью, я двинулся в ванную. Долго стоял перед раковиной, плескал холодной водой в лицо, глядя в зеркало. Мне тридцать пять лет. Еще не стерлась с лица некоторая моложавость, но тонкие морщины уже опутали веки и седина. Чёртова седина. Мутный, усталый взгляд без блеска - так смотрело на меня отражение.
Город впустил меня пятнадцать лет назад молодым и сильным. «Алтарь искусства», на которой я возлёг в качестве жертвенного барана, не слишком жаловал меня все эти годы. Жертва оказалась не принятой, ненужной и, попросту, начала разлагаться. Мне казалось, что я знаю то, что необходимо сказать. Я хотел открыть человечеству новые миры, хотя, с чего бы им взяться внутри серого сибирского валенка? Та искра божья, которую я некогда сам в себе разглядел превратилась в кострище, на котором догорала ныне моя молодость. Деньгу не скопил, детей не нажил, Гамлета не сыграл. Вот, проходит мой нерест. Стану я седым и старым гандоном. До каких пор будет звучать «Я»? Ни себя, ни других не надо. Что с того, если меня не станет сейчас? Боязно!..
Этап за этапом
Я шел в никуда.
Этап за этапом.
В легких плескалась густая вода
Этап за этапом.
Снились вожди.
Орды меченых слуг.
Этап за этапом
Снился костями украшенный луг,
Этап за этапом.
Пчелы, что туча над городом. Солнце, что белое море бескрайнее. Даже призраку хочется погреться. Вот оно, лето! Соленые загорелые ляжки гуляющих девиц. Ах, вам конечно же знаком тот особый безудержный сексуальный голод в состоянии похмелья. Постоянный лихорадочный голод. Рядом со мной в подъезде рыжеволосая. Вижу в сумраке влажный блеск её глаз.
- Подождешь в подъезде? Я зайду посмотреть, спит ли хозяйка…
Стараюсь без скрипа открыть дверь и оцениваю обстановку. Тихо.
- Заходи, - она юркает в комнату, словно мышь.
Начинается пир! Пир, будто в последний раз. Как-будто Они скоро придут за мной и надо нажиться всласть. До светлого утра - врага всей пьяни.
- Тебе пора? (Не спрашивать телефонный номер!) Я провожу. Не выходи без меня. Выйду посмотреть, ушла ли хозяйка… выходи». Лето летит! Уходит лето. На затоптанных лавочках в скверах. На замусоренных пляжах за городом. Вдоль ночных гранитных набережных издающих аммиачный запах. Натыкаться на глаза. Искать этих глаз. Голод. Жрать все, что дают. Глотать не пережеванные куски. Потом тошнота и вновь дикий голод. Все по-настоящему. Не прикасаюсь, боюсь, что полет закончится. Ей только кажется, что я шагаю рядом. На самом деле, если бы она присмотрелась, увидела бы, что ноги мои земли не касаются. И вот приступ голода, и она этому рада. Рука впилась в мою, как пиявка, как горячий собачий язык. «Подождешь в подъезде? Я зайду посмотреть, спит ли хозяйка… заходи», ночь. Ведьма танцует надо мноюй во тьме и трещит по швам: «Тебе пора? (Не спросить телефонный номер!) Я провожу. Подожди, не выходи без меня. Я выйду посмотреть, ушла ли хозяйка…все, выходи». Лето сквозь пальцы! Пусто. Лишь мешки под глазами полнятся. Реку эту я знаю. Ползу, как масло по гладким и жарким августовским камням в глотки. Пробуют меня новые дегустаторы. Рабы.
Письмо.
Узнал я недавно - спёкся мой закадычный дружок. Погиб. Пил день и ночь. Ритуалы ему не помогли. А я ему говорил - чудес не бывает. Суждено было случится тому. Я узнал недавно. Он метался, бился башкой о стены, бросался на прохожих, плевал в попрошаек и нищих. Его до смерти забили пьяные подростки. Я не жалею его. Чем сильнее он мучался, тем яростнее желал я ему зла. Мой дружок был извращенец и вор. Он был исчадием ада. Мы не часто с ним виделись. Когда мы напивались, он становился сильнее. Теперь он где-нибудь в мирах Шекли охотится на аборигенов. У его подруги соломенные волосы , широкие бёдра и синие, как боль, глаза. Он счастлив и больше не просит моего позволения жить. Умывается по утрам в ручье. Вода в нем кристально-чистая и прозрачная, но не отвратительно ледяная, как на Земле. Он мочится в раковину на кухне. Он добряк, но жену изредка покалачивает. Бывает, за завтраком, ни с того ни с сего, даст ей пощёчину - она разрыдается. Ему того и надо - называть себя дураком, когда она в слезах уткнётся в его колени. Он убивает с десяток врагов ежедневно. И плевать ему на то, что все они, если разобраться, неплохие люди. Он знает, что делает.
И я остался здесь один. Выношу мусор по утрам и хожу в опостылевший театр. Забирать чужого ребенка из детского сада? Но, я не бью свою жену. Но, её у меня и нет. Я смотрю на свободных и молодых издали. Я хожу в публичный дом, а коллеги нет. Они едут семьями на пикник по выходным. Шашлычок кушают, Елда-радио слушают. И жгут себя, не спеша, как и я.
Осень. Сон. Луна. Сваленные бурей деревья. Высокая трава кажется во тьме черной. Пляшут меж грозных стволов кривые тени. Лес дремлет, но не спит. Он видит каждого, даже тех, кого здесь еще не было. Он ждет их прихода. Я, раненый зверь, хожу задом наперед, чтобы сбить с толку тех, кто идёт по моим следам. Лес не выдаст меня, но и укрывать не станет. Я бормочу заклинания, ставлю ловушки, но хитрости мои уже раскрыты и след взят. Они настигают. Слышу крики загонщиков. Могут настичь в любую секунду. Книги говорили о чудесах веры, но мне не верилось и потому волшебника из меня не вышло. Лес не вмешивается, ему безразлично, кто снует в его мехах, спорах и сосудах. Ему все безразлично. Стая настигнет его неизбежно. Бывают исключения, и они отстают, но тогда зверь погибает от одиночества и безумия. Конечно, если полюбишь одиночество, то не умрёшь, но полюбить его невозможно. Они питаются себе подобными. И нет ничего в том, чтобы съесть себе подобного. К чему жалость, если он такая же бессмыслица, как и ты? Себя не жаль ничуть. К чему жалеть убийце убийцу? Может быть - это счастье. Когда-то, в юности, я мечтал уйти из леса, думал, что есть края, в которых пусто-пусто и нет фонарных столбов, турникетов, библиотек и мифа об объективной реальности. Места, где не нужно быть Богом, чтобы жить. Там детей ставят на крепкие лапы, а не бросают полуслепых, еще мокрых. Но там, где заканчивается лес, лишь мёртвая ледяная равнина. И мне не выжить за пределами, как и всем и всему. Вот, теперь, плетусь я, оставляя шерсть на траве и по её седым клокам преследователям не трудно будет меня найти. Ничего не поделаешь - линька.
Если зверь не овладел магией вовремя, он становится трусливым и страх не даст проклюнуться вере. Вера издохнет, не вылупившись, изгниет. Магия – ничто без веры. Все кончено, я уверен. Если уверен - так тому быть. Это круг. Я смирился и спокоен. Последние моменты пройдут без суеты. Сейчас меня найдут или через неделю - какая разница? Ползу по мостовой, мокрой от утреннего тумана в свою берлогу. И лучи нового Солнца, и щебет пробудившихся птах, приветствующие новый день, напоминают мне, что этот день не для меня. Мой день был вчера и его бездыханное прохладное тело я, надрываясь, расходуя последние капли жизненных сил, волоку в свою берлогу, чтобы бросить его, поруганное и уже сейчас изъедённое опарышами воспоминаний, в пыльный угол за сальный диван и, наконец, налакаться водяры до чёрного бархатного занавеса перед мысленным взором под фоном работающий зомбоящик. Лес… лес.
Никто из тех далеких моих до сих пор еще не знает, что я теперь не удел. Случается такая осень, такая, как тяжёлое испытание. Хочу, казалось бы... Проснулся. Холодная, немытая посуда. За стеной что-то сверлили. Я чувствовал, как однообразные существа, населявшие дом, копошатся за стенами, благоустраиваются, постигая однобокость простоту и прочность окукливания. А я запирался изнутри. Мертвенно бледное лицо девушки с длинными чёрными волосами из сна. Грязный стол. Кисло и больно вискам. Поет совесть. Без мыла и зубной пасты ледяной осенней водой. Осенью воду отключают. Кому-то это нужно. Вышел. И улицы с проспектами заплясали, замелькали как-то, по-скоморошьи. Избегая встреч с весельчаками, которые хотят орать перегаром. Дядьки, спросят: «Как жись?» и забудут. Встречные молодые и задорные, позитивные и целеустремлённые. Я из всех уже где-то видел. Они все как будто уже были. Вот ты идешь с мужем, ищешь моих глаз. Выберешь меня - стану обнимать. Ты лишь боготвори меня. Лишь плачь и трепещи. А я начну копать под тебя, выбирать твои самые вкусные, слабые места. Трогать. Трагичен в высшей степени. Поэтик эдакий. В самых грубых формах грызть энергию и кости. И проглотить, как питон косулю(если косули водятся там, где водятся питоны) Подай мне левую руку, или же правую – не важно. Руку или живот. Грудь. Мутные глаза жертвы. Трагедия случится все равно. Трагедию заказываю! Смерти пожелаешь, я же и это пойму. Творчество – не люблю. Я жил с ним гражданским браком тридцать пять лет. Оно прошлое теперь, как бывшая. В обувной мастерской накуренно. Сапожник-кавказец спросил, чего я желаю. Я желал жить и не отвечал. Я молча смотрел в его лицо и думал, что скоро сон закончится. Потом шел по мокрым тротуарам под небом цвета золы. Шагал по городу, а в воздухе летала водяная пыль. Ломило кости, хотя не был простужен. Я шагал и не мог задать себе вопрос. Я не понимал ничего. Изначально не понимал, что я не понимаю, и от этого ломался процесс производства годных мыслей. Шел медленно, не спешил. Не понимал, куда спешить и оттого досаднее. Смотрел в глаза прохожих, а они - нет. Я понимал - одиночество невозможно, но и возможности быть с ними не допускал. Умереть не хотелось. Бояться было лень. Вспоминал любовниц. Подробности встреч – фразы, слова, ситуации. Еще очень хотелось хотеть. Не знал чего хотеть. Очень захотелось зареветь, но выходило как-то не по-настоящему. Не было прорыва и становилось только хуже, как после бухла или курева. Что хотеть? Все плохо, но чего хотеть? Существую ли я? Мысли ударялись одна о другую. Им было неуютно, потому что тело не защищает душу от пасмурной погоды и воды, летающей в воздухе. Убийца во мне хотел убивать. Трус оправдывал себя как мог. Еще кто-то религиозный внутри меня твердил что-то о боге и грехах. Самоубийца хотел скорее, но религиозный затыкал ему рот. Крови хотелось очень. Убить, уничтожить, распылить на атомы за все. За все! Чего хотеть? Как? И хотелось наклониться, приподнять асфальт, как одеяло, лечь, свернувшись калачиком и накрыться асфальтом. И бесконечно.
Видятся мне постоянно бескрайние асфальтовые поля. Тысячи гектаров. Я люблю бывать на них. Тут газоны между асфальтовыми полями. Стоит лишь захотеть, и взлетишь, а можно остаться ниже, чем асфальтовые ковры, чем земля. Гудрон и щебень – гениальное сочетание. Гудроновая каша. Едва касаясь поверхности, несется мое тело. Лишь только мне скучно станет – я уже исчез.
Сумерки. Вот я и дома. Постель холодна.
Раненный свет. Беспощадная ночь разорвала остатки холодных воспоминаний последней бутылкой. Размахнулась и хлестнула. Прицелилась и выстрелила в меня безумием. Поплыли перед глазами злорадные фиолетовые пятна. Желания огрубели и усилились. Стал я совсем обыкновенным животным. Стал я бескровным донным сомом, прожорливой маткой, тошнотой.
6. Тетрадь.
Я писал тогда не то. Я-таки тебя вспоминаю. Часто я тебя вспоминаю. Тогда я писал какую-то умозрительность, а сам о тебе подыхал. Сам я рвался. И рад теперь этому, потому что и тогда, когда подыхал, счастлив был. И сейчас люблю тебя. Или мне кажется это? Кого люблю? И к кому я всё-таки обращаюсь? Что? И я тебя за себя нынешнего благодарить должен. И хочу просто поговорить о вражде нашей. О смертельной схватке. Кто оказался побежденным, ты не хуже меня знаешь. Кто на коленях оказался, ты знаешь не хуже меня. И подруги твои знают. И вот, много времени прошло, а я вернуть хочу то, чего не вернешь. Мы не увидимся? А кому сказать-то, если не милой бумаге? Не осуждаю. Нет, я не осуждаю. Это не нарочно, исподволь, бесконтрольно. Знаю, что виноват Никто. Я тогда искалечен был. Время прошло… прошло ли? ….
…
…
Стану! Я стану! Слышишь?
Я обязательно стану, слышишь?
Я клянусь, что стану
Ты увидишь.
И поймешь…
«Черт знает что» ты поймешь…
И я не зря буду я буду порхать стану как Он… а жизнь…
Звонок.
- Алло… привет… не смог…да…да , нет, не могу… ну ничего, не так уж часто я…я сейчас не в том настроении, чтобы поболтать… да все в порядке… хорошо…хо-ро-шо! до свиданья!
Не вижу правоты Творца
В никчемности людей.
И нет начала и конца
Любимой мгле моей.
Торжество грязи от рода до года.
Люди людям льют памятники
Людской породе
Раскол смысла и нас.
- Завтра станет легче?
- нет
Нам?!
Не станет
И через миллиард
Лет.
Побег.
Чего бояться? Боюсь боятся. Не оправдать надежд… и боюсь смерти. Страх смерти правит миром. Оставь меня, тонкого!
И среди ночи свежая мысль. Спасительная. Кому я здесь молюсь? Я сам заключил себя в этой комнатенке. Это смешно! У кого я тут выпрашиваю милостыньки? Исчезнуть! Прямо, как Чадский! Поспешно я собираю вещи. Я как-нибудь зайду попрощаться, но сейчас – прочь! Мне нет дела, сколько я оставлю тут беспорядка. На пол затхлые простыни. Нагадить напоследок и съебаться прочь! Прощайте жертвы мои, попрошайки и слуги. Души ваши я забрал - и что? Болт на ваши души. Болт тебе на лысый череп! Пусть сгину там, но только не здесь, среди сладости ваших щупалец, среди приторных хоботков. Нахожусь в неведении и надеюсь. Так надеюсь! И чудесный эскейп по грязи под дождем! Рыжая лисица смотрит черными глазами.. Убегаю намеренно бездарно, закрывшись от себя. Нет возможности открыться даже себе. Самоотречение: «Я тебе не верю, понял!» И город напоследок хочет уколоть побольнее. Злые изуродованные обитатели. Вокзал, что гроб встретит враждебно. Обижусь. Обижусь! Тоннели! Они извиваются, петляют. Слишком быстро. Ничтожество, мерзость. Ах, поскорей бы! Путь мой на Восток.
Окно.
Зелёный локомотив с красными полосками и звездой на носу стоит у небольшого оштукатуренного и побелённого ветхого вокзальчика. Он стоял, от него пахло мазутом , всего-то минутку, а потом ушёл. А я остался. Сорок минут ходьбы по земляной дороге через грязно-жёлтые заброшенные поля, где вянет осенняя трава. Расстояние, от одной березовой рощи до другой, около пяти километров. Иду быстро, почти бегу. Сердце стучит в горле от волнения. Как будто там, за рощами встретит бабушка. Потому, что раньше, пятнадцать лет назад, если я шел по этой дороге, это означало, что через пятнадцать минут встречусь с бабушкой. Но это было раньше, а теперь никого нет. Подошел к бревенчатому дому, заросшему лопухом. Каким он стал маленьким! Через бурьян к крыльцу, где низкая дверь заскрипела под давлением неожиданно громко и надрывно. Я вошел в пустой дом. Дом, где я родился и рос.
Днем был запах ультрафиолета, а сейчас – сырости. Множество безымянных мерцающих звезд. Далеко за огородом, за полем и рекой, далеко, идет поезд. На крыльце доски замшелые и остатки отрубяной жижи в некогда эмалированных ведрах. Травяной летний вечер. Бабка глядит лукаво. Лузгает семки. Кожура висит на подбородке с волосатыми родинками. Мертвая лягушка плавает на дне погреба среди полусгнившей моркови и заплесневелой свеклы. Двоюродная сестра, как предмет неосознанных сексуальных желаний и мне не тридцать пять, а четыре года. Черные глаза. Качели, которые тошнят макаронами.
-Тебе показать?.. а теперь ты мне…а теперь ты у меня…
Тьма кромешная. Ставни закрыты. Душно. И кислые блины. И большой кот.
И, даже, соленые удары в нос.
Но это было раньше, а сейчас.
Теперь-то я один тут. Потребовалось три телеги, чтобы вывезти весь мусор, что находился в доме. После, я помыл дощатый пол. Я скосил траву в огороде. Получился очень даже миленький газончик. Скошенную траву отдал коровам, которые бродили по улице без присмотра. Выгнал всех соседских кур, что бродили в зарослях росшей вдоль забора малины, а одну поймал на бульон – соседи не узнают. Малину выкорчевал, все равно ягод на ней не было.
Тот случай произошел на этой улице, тогда, мне было семь лет. Кто-то выбросил котят в пакете в мусорный контейнер. Пацаны бросали в пакет камни. Пакет тихо мяукал, потом перестал. Я не бросал, но и не останавливал. Смотрел. Они не заметили, что мне жаль. Но это было тогда, а сейчас:
Великолепный дождь!
Пахнет облако
Ватной плотностью.
Великолепный дождь!
Влага глубоко
В грядках, в зрелости.
Срываю тени
Отцветшей ткани
Лепестков.
Ловлю запахи,
Ароматы
Прелых трав,
Березовой ваты.
Резкий вдох –
муравьи
Жалят пятки мои
Каменные берега водохранилища. Ветер с востока. Весла вязнут в тине. Вот на этом берегу все повторилось в двенадцать лет. Мы рыбачили. Я увидел птичку с длинным клювом. Какой-то маленький куличек. Он плыл вдоль берега. Я показал другим мальчикам и они начали бросать в него камни. Мальчишки смеялись. Куличёк и впрямь, как-то комично суетился в попытках спастись. Он нырял, чтобы укрыться и выныривал, когда кончался воздух. Сначала он скрывался на полминуты, но быстро устал и всё чаще показывался на поверхности воды. На этот раз я всё же осмелился сказать им, чтобы пересталина, но говорил я слишком робко и хихикал, вместе с ними. Чтобы не было заметно, что мне жаль. Мальчишки смеялись от души и до слёз. У них не было злобы, им было весело. Я досмотрел, как они убили куличка и он всплыл и распластался на поверхности воды, как клочёк серой ткани закачался на частых мелких волнах. Я хихикал, чтобы они не заметили, что я готов в одежде бросится, спасать. Но, боялся, что они узнают, что мне жаль. Что я слабак и убьют меня. Это было раньше, а сейчас:
Случай удачный. Я наловил окуней. Резиновая лодка забита колючими колючими рыбинами. Не спеша, гребу к берегу.
Осень. Уют. Окуни
Пересолены висят,
Но их не едят.
Вяленая рыба, спроси у себя: «Кто будет выражать мое мнение, если у меня нет ни мозгов, ни, даже, голосовых связок?»
И должно все теперь сложиться. Я сел на пол деревянный и смотрю в окно. Из этого положения мне видны лишь ветви черноплодки, постукивающие в окно, а за ними тяжелое серое осеннее небо. Пролетающие грачи напоминают хлопья сажи. Смеркается. В доме темно. Свет я не зажигаю. Тепло от топящейся печи и пахнет теми самыми кислыми блинами. Мне уютно и хочется нежиться и тянуться, как кошка. Да, вот кошки, пожалуй, и не хватает. Она бы села на колени, мурлыкала бы, и грела. А люди. Что они? Что они мне? Я сам себе человек. Тут, в самом центре мира один. Одинешенек. Один пришел в мир и уйду один в никуда. Как и не было. Мне тридцать пять лет…45, 50, 60, 70, 80, 90, 100, 110, 120, тринадцать! Стой! Сто-о-о-о-Ой!
У меня кадры запрыгали перед глазами.
МОР!
Сотни деревень.
Мир –
Земляные комья.
Прах
Кровь укроет
Красной тканью,
Скользкой, как рыба,
Как теплая соль
Внутри окуня.
Одурь. Омут. Смех.
Колкий плавник.
Тревога.
Трава как волосы на ветру
Иглы в глотке,
А Он
Поможет лишь лежащему в норе.
Смотри, великолепный еж!
По зарифмованной коре
Идешь.
Там, в поле, ночь клонится к заре
И бледное, холодное, но что, не разберешь.
Как мышь, в водою залитой норе.
И этот сизый день, и снова дождь.
Изба в овраге струит свет из щелей межбрёвенных. Птицы паклю повыклевали. Как межрёберных.
Крышу треплет ветер,
А за серыми облаками,
Не здесь,
За черными дырами
Они Там!
Они Есть!
Кишат кишмя, как кишки.
Их много,
Вот только
Тут,
Под серыми облаками,
Пахнет сосновым соком.
Я на деревянном полу. Пол ходит ходуном.
Вонзается солома в кожу,
Царапает и ранит. С холодными и липкими ногами.
Кости холодны тоже
Жуется пол и дышит.
То клочья моей жизни, что
Проходит день за днём.
Мысли хлюпают как в соломе и вот,
Одна заползла так далеко,
Что не изловить. Она теперь сама себе хозяйка. Вот она какая: Помни лето летнее! Помни тех добрых людей
И ту девушку.
Им скверно живется, а говно живёхонько. Скучное, серое говно. Обывательски-серое. Я чудесно воспарил над серым говном. Гляжу сверху вниз.
Пусть копошатся! Это их планета!
Вот он Я наедине с собой. Заглянул внутрь, чтобы проверить, убедиться.
Боишься?
Боишься!
Вот и ответ.
И я понял.
Самовыражение как самовырождение,
Самовыворачивание, мыслеизвержение. Вечно преждевременное.
И я понял. Однажды поселившись в тебе, люди не отпустят уже никогда. Тут иначе не бывает.
Если когда-то рождение (читай распад) был допущено, как процесс.
То вот тебе: прогрессирует процесс становления чудовища.
Запущенный в никуда серебряный диск. Агонизирующий мальчик. Дикий мальчик. Я соскочил с деревянного пола и выбежал из дома. Без оглядки, что есть сил.
И вот, вдоль каменистого пляжа, истекая бессилием, милыми мне ручьями безволия страха и истерики.
«Полевыми тропами,
С ветром наравне
Я несусь в безвременье
На седом коне»
Чайки кричат уныло.
И однообразен прибой! Иногда пригреет из-за пыльных покрывал солнце – предатель. Я бегу, лечу по кругу. Летит по кругу, запущенный в пустоту серебряный диск. Холостой патрон, обреченный сперматозоид. В сумраке сквозь женщин, ложь, воровство и .
Водохранилище. Пустой пляж, камни, драные шерстяные носки, пот.
Одиночество, одиночество, одиночество.
Одиночество, одиночество, одиночество.
Толкается в груди рваный, скользкий, заторопленный пульс.
Процесс рождения дьявола.
- Ты меня вызывал?
………………………
-да.. да, звать есть хотеть немного победителями чтобы чуть-множко шум может быть…………………………………………………………………………………………………
Вот: за пределами сонных обрывков,
Ночь порождает без повода страх
Нам, неспокойным, в уюте униженным
Тычется в лица наш прах.
Только на доли бесстыдных мгновений
Снимем свой кожаный плен,
Так же – жуем свои челюсти бритвами,
Жизнью облепленных вен.
Капли дождя на увядшей траве. Я ступаю осторожно и смотрю на небо, как оно летит, как улетают фиолетовые клочья перезрелых небес. Как засасывает их восток. Осенний березовый лес наполнен влагой и пахнет запревшей листвой и грибницей. Лес - фрагмент печальной симфонии. Березы - звуки. Морочный воздух плывет среди белых стволов. Может это - туман счастья? Вот, среди деревьев, туман счастья. Я дышу водой. Хлюпают ботинки в мокрой траве, разрывая ее, и проваливаясь в жидкую землю. Мои мокрые, неуютные ботинки. Осенняя тихая радость щекочет горло. Пустой желудок хочет вылезти наружу и самостоятельно найти себе еды, но я успокою его, усыплю. Голодные искры в глазах дробят туман белыми вспышками: «Стравить траву с землей». Я снял вязаную шапку и вот, уже волосы мои дышат туманом. Я лягу на траву, и теплая шерстяная кофта намокнет. Намокну и я. Сольюсь с травой. Буду жить в корнях и уснувших муравейниках. Исчезну навсегда. Стану невидим для асфальтового полотна и жителей каменных лабиринтов, которые некогда так занимали меня, завербовали и выдернули из моего леса с корнем. Вновь невидим и теперь уже навсегда. Тут есть еще кто-то. Но не люди и не звери. А оно. Оно опять... Деревья начали шептаться. Луна глядит на меня. Ползу по земле, с таким трудом, будто бабочка продирается сквозь тугую шёлковую использованную кукольную оболочку. Луна гонит меня, заставляет искать. Видится мне дом, и слышатся родные голоса за столом. «Метаморфоза, метаморфоза» - застряло в голове странное слово. Трудно. Больно. Будто, кожи нет, а та, что еще осталась, царапает голое мясо. Ползу по траве, задыхаюсь: «Это конец. Это есть мой час» Зверь растет. Не человек. Оно.
Юноша, на вид, лет шестнадцати. Веснушки на лице. Веснушки на носу с упругими крыльями детскими и на щеках. Выгоревшие на солнце волосы мягкие. Смуглая кожа. Пухлые губы. Сила, что кроется в его стройном и изящном смуглом теле, немыслима. Красота нереальна, недопустима, запретна, беспредельна, недоступна и нежна. Цвет сверкающих глаз может меняться от рубинового к изумрудному. Взгляд же его не юношеский, и это не взгляд мужчины. И не человека. Из этих глаз смотрят звезды. Солнечный огонь. Этот взгляд может сжечь вплоть до физического возгорания, до превращения в прах, в ничто. Он заставляет дрожать, трепетать, нервно смеяться или плакать, или улыбаться, не помня ни о чем. Взгляд Бога. Взгляд Смерти. Так глядит Космос. Взгляд, который может быть взглядом щенка, в момент игры или высшей преданности к хозяину, и может в единое мгновение стать взглядом Сатаны. Ледяным, бесчувственным взглядом Хаоса. Демон плывет, как пожар, стелется, как кошка. Демон может летать. Демон может исчезать, становиться невидимым.