Начало
Предыдущая глава
Так вот, я уже сказала, образно, конечно, что война для меня пронеслась одним мигом, мысли все были только там, в том глубоком снегу, куда провалился брошенный мной сверток – закутанный в одеяльце сын. Сама не знаю, как пережила других, сама не знаю…
Даже не болела, вся в струну напряглась на эти годы, да так и держалась чудом каким-то. Это я теперь понимаю, почему люди на войне гриппом не болеют – все болеют только одной эпидемией – выжить, остаться живым. Хотя, некоторые, дойдя до края, и сами просили смерти. Только не я. Цель каждого дня в лагере была – увидеть Петра за забором, засыпая благодарить Бога (уже Он для меня существовал тогда) за то, что муж жив, просить Его и завтра оставить мужа на этом, моем свете. И сына.
Нас никто не освобождал, нас стали бомбить сами немцы, когда началось их отступление. Закрыли ворота, выехали всем составом, а нас оставили. В лагере началась паника, люди ринулись в ворота, а с воздуха, сбрасывая часто, как картошку из мешка бомбы, стал заметать следы, просто уничтожая этот город рабов, самолет со свастикой на низко висящем брюхе.
И все- таки, бОльшая часть военнопленных спаслась, найдя силы добежать до леса. С Петей мы встретились далеко от лагеря и почти через сутки. А дальше были уже наши, была долгая и такая быстрая, незаметная по времени, дорога домой.
В лежащем в руинах Минске радость для нас была – уцелел совершенно и почти не изменился наш дом. Я тогда только подумала, что, наверное, для того, чтобы не отвлекать нас на устройство быта, нам провидение и устроило такой подарок. С утра до ночи мы вместе со всеми жителями города разгребали завалы, строили деревянные бараки – дома для вернувшихся минчан. А в свободное иногда время на отдых, в отличие от других, не валились от усталости и бессонницы с ног, а, наоборот, где на этих уставших ногах, где на перекладных все ездили, ездили, ездили по всей округе, пытаясь найти ту деревеньку, которая стала пристанищем нашему ребенку. Ни названия самой деревни, никаких других ориентиров, кроме направления, я вспомнить не могла. Куда бы мы ни приезжали, все мне казалось очень похожим на те места: и лес такой же, и дорога, вроде, эта, и домик, вон, такой похожий. Но все было не то, не то… Мы расспрашивали людей, не слышал ли кто о таком случае, в ответ нам рассказывали другие, пострашнее, от которых совсем уже близко приближалась безнадега. Было бы совершенным чудом, если бы Юрка наш выжил, но чуда хотелось, но следы, заметенные снегопадом у той веранды, я помнила, а потому верила сама и Петра заставляла верить.
Иногда, совсем уж отчаявшись, он спрашивал, не показались ли мне там темные круги от валенок, но я точно помнила, что видела их. И, если человек недавно ушел из дома, очень велика вероятность его скорого возвращения – куда ж идти отсюда, когда вокруг непроходимый лес, да немецкие эшелоны людьми грузят вокруг.
Прошло три самых несчастных в моей жизни года. Жизнь успокаивалась, люди стали потихоньку улыбаться, просто работать, просто есть, пить и жить. Однажды ночью Петр вдруг завел очень осторожно разговор о том, что детей должно быть много. Ну, не много, мол, но не один. Он, как бы оправдываясь, стал мечтать, что вот, дескать, и Юра найдется, и сестричка у него уже будет. Со мной случилась такая истерика, какой я не позволяла себе даже там, где на моих глазах убивали детей. Больше к этому разговору мы никогда не возвращались, а Петр, к тому времени уже работавший судьей в районном суде, используя все имеющиеся у него возможности, приступил к поискам сына с еще большими усилиями. Он делал запросы во все соответствующие инстанции, он знал все, что только мог знать о передвижении немцев в те дни, он разослал официальные запросы во все сельские советы, мы опять и опять объезжали все новые и новые деревни и села.
Однажды зимой, въезжая в очередную деревеньку, едва мы спустились с крутого лесистого холма по хорошо утоптанной широкой грунтовой дороге, меня вдруг словно молнией ударило – местность мне показалась до боли знакомой. А уже в начале улицы, я непроизвольно сфотографировала взглядом огромные заросли боярышника, которые служили с одной стороны крайнего участка забором – смысла нет ставить изгородь там, где сквозь колючки – шипы и коту не пролезть.
Огромные несобранные кроваво – красные замерзшие ягоды звенели на морозе колокольчиками, будто подсказывая мне: «Здесь! Здесь!».
Небольшая деревенька была выстроена новыми хатами, и только старенькое небольшое кладбище чуть поодаль слева подсказывало тот факт, что еще несколько лет назад здесь уже жили люди.
Когда в доме открылась дверь и выглянула женщина с огромной сумкой на плече, я только и заметила табличку над окошком — «Почта».
- Вам кого? Заходите, заходите. – Пригласила испугавшаяся, видно, казенной машины из города, молодая женщина. – Если позвонить, то — сюда, у председателя провод оборвался, вызывали ремонтера сегодня только. Заходите, пожалуйста.
- Извините, женщина, можно у Вас просто спросить… - Почти теряя голос от бессилия, проговорила я, все оборачиваясь и оборачиваясь по сторонам и приближаясь к почтальонке. – Вы местная?
- Ну, можно и так сказать. А что? – Женщина с сумкой писем на боку заинтересованно подошла. – Ну, не совсем местная, с соседняй деревни, с Уздянки мы.
- Мы? – Машинально повторила я. – А местные есть кто-нибудь в деревне?
- Не, местных откуда ж. Они когда уходили, под бомбежку попали. Всех, почитай, и убило. А сколько их там было-то, деревня домов в двадцать всего была, это сейчас вот выросла трохи. А тут хатка была малая, в ней, да, в ней Людмила – инвалидка оставалась, мужика своего ждала, он как уехал перед самой войной в город пенсию считать, так и пропал. А она матку хоронила, матка ее померла аккурат в день войны, двадцать второго.
- Так, а она сама-то жива? – Я уже почти за воротник дергала почтальоншу от нетерпения.
- Не, померла. Тоже. Она, вроде как партизанить ушла в лес. Долго тут одна куковала, а потом враз собралася и ушла. Так ее нашли. То есть, нашли могилку за нашей Уздянкой уже, в лесу. И табличка с именем ее стояла. А чего умерла, не знаю. Не от старости, еще не старая была, мож подбили каким снарядом, а партизаны схоронили, может, еще чего.
Мы вернули почтальонку Зинаиду в домик – почту, а там продолжили разговор уже вчетвером — внутри еще одна женщина сидела в окошке. Тоже уздянская. Я рассказала свою историю, но это ничем не помогло – про тетку Люду слышали, про мальца какого-то – никогда.
- Ну, значит, милая, партизаны его пригрели. Или замерз, скорее всего, по дороге. Идти-то к нам далеко и здоровыми ногами, а Людмила ж инвалидкой была, я ж говорила. – Сделала заключение «добра» Зинаида. – А где ж теперь искать чего, кто ж знает… А могилок больше никаких не находили. Да и безродного, может, так похоронили…
Видя, как я сползаю по стенке от обморока, Зина замолчала.
Петр, оставив меня в машине, обошел еще несколько дворов, сходил и к председателю. Информации другой не поступило, никто больше Зинаиды, как оказалось, и не знал.
Это был последний день, когда мы с Петром ездили на поиски. Дальше уже смысла не было, сдалась даже и я.
Мы вернулись в ту деревню, на ту дорогу смерти еще раз. Весной.
- Просыпайся, родная. Я тут одно дело замыслил. – Сказал вдруг однажды в воскресенье Петр. Поедем кое – куда.
Я без разговоров оделась, и мы вышли во двор. По дороге Петр рассказал свои догадки, я плакала, но согласилась. Мы нашли Зинаиду в Уздянке, и уже вместе с ней поехали на разговор к председателю. Увидев удостоверение Петра, тот сразу же согласился и даже предложил формальности не соблюдать, просто позвал двух мужиков, которым не впервой было хоронить на кладбище земляков.
Никакой официальной эксгумацией то, что мы сделали, назвать нельзя. В могилке под холмиком за Уздянкой находилось тело только одного человека – тетки Людмилы, малыша рядом не было. Не было и никакого холмика где-то в округе.
Мы попросили у председателя краску, на холм Петр прикатил огромный валун, а на нем я аккуратным своим, учительским почерком написала красной маслянкой: «Людмила Авдеевна Скуратович. Умерла зимой 1941 г.».
Мы еще несколько лет продолжали писать во все военкоматы, службы поиска, обращались в газету, куда я устроилась позже подрабатывать редактором. Работы в школе, где я учительствовала, как и до войны, хватало только до вечера, а вечера нужно было заполнить еще чем-то. Одна в квартире я не могла находиться ни минуты, а Петр возвращался очень поздно, можно сказать только и ночевал. Подозреваю, что даже не служба в суде держала его до полуночи – он просто старался сократить наши вечера, как и я.
В газете появилась возможность и мне самой продолжать поиски сына. Я писала заметки, отслеживала почту с похожими историями, я продолжала искать.
В тот год, в точности, как в сорок первом, я выпускала в жизнь свой новый класс – десятый «В». Теперь у меня была возможность провести с выпускниками всю ночь – причин оставаться дома не было, некого уже охранять, как в ту ночь. Да и как оставить одних моих взрослых и ставших такими родными за несколько вместе прожитых лет, ребят?
Всю ночь мы бродили по Минску, я даже ожила, даже пела с девчонками. И думала тогда, что вот и у моего Юрочки, если он жив, сегодня выпускной бал, и какая-то добрая женщина, его новая мать, сегодня всю ночь не спит, радуется и волнуется за своего сына. И за моего.
А на следующий день мы всем классом решили пойти куда-то на природу, в поход. С ночевкой в палатке, с костром, с купанием – в последний раз соберемся все вместе.
Петр организовал целый настоящий автобус, и мы, дружно и весело болтая, выехали за город.
За ночь никто не сомкнул глаз – ребята сейчас, ночью, у костра, так разговорились по душам, что казалось, раньше времени ни у кого на это просто не было. А утром, с первыми лучами солнца все отправились купаться. Лето было очень жаркое, а то июньское утро казалось необычно туманным и теплым.
- Грибы должны быть такою погодой. – Заметила я. – Ну, вы купайтесь, тут мелко, так что можно и без моей охраны, а я пройдусь, посмотрю, может, лисичек на супчик соберу.
- Я с Вами, Ирина Алексеевна! – Вызвалась Инга, моя гордость, отличница и активистка.
- Пошли, дорогая! – И мы отправились через дорогу в лес.
Мы шли и больше болтали, чем искали рыжие пятнышки в траве под березами. Уже через какое-то время стало понятно, что заблудились. Не было слышно криков с речки, а на наше ауканье никто не отзывался.
Успокаивая и подбадривая Ингу, я пыталась понять, в какую же сторону нам идти обратно. На наше счастье, вскоре где-то совсем рядом проехала машина.
- О! Дорога там, пошли, Инга. А там уж у кого-нибудь спросим. А может, это наша дорога и есть.
Действительно, буквально минут через пять мы вышли на грунтовку, на которой еще столбом стола пыль от проехавшей машины, из которой сыпался песок – дорожка ровно бежала куда-то вдаль.
- А сейчас куда же, Ирина Алексеевна? – Крутила по сторонам головой Инга. – Ой, смотрите, какой-то человек идет.
Вдоль дороги шел, покачиваясь и не спеша, долговязый парень.
- Эй, стойте, стойте! – Закричали мы, не договариваясь, хором. – Подождите!
Высокий мужчина оказался парнем, молодым совсем и очень улыбчивым.
- Ну што, гарадcкія? – Спросил он, опуская полную грибов корзинку на тропинку, вьющуюся вдоль дороги. – Заблудзiлі трохі, бачу?!
- Да, вот заблудились, ты не подскажешь, как к речке назад вернуться? Мы там купались, и вот… Ты местный?
- Хадзіце за мной, пакажу зараз. Вось там павернеце з дарогі і ідзіце ўправа, пакуль рэчку не ўбачыце.
Мы поблагодарили парня и быстро пришли назад в лагерь. Даже грибов по дороге набрали немного – вдоль дороги их оказалось больше, чем в лесу. Или мы их не видели, пока болтали?
Всю обратную дорогу и потом дома весь вечер и ночь я не могла оставить мысли о том пареньке, говорящим по-белоруски в отличие от моих, столичных, ребят. Что-то он еще сказал тогда, но я никак не могла вспомнить.
- Так… - Пыталась я сложить обрывки короткой переклички с ним в лесу. – Я спросила «Ты местный?», а он что-то про партизан сказал. Что? Что?
Уснула только под утро, а проснулась от того, что вспомнила, вспомнила слово в слово. То ли во сне, то ли еще наяву в голове стучали его слова полувслух: «Ага, месны я, партызан тутэйшы, з Асееўкі».
- Партизан из Асеевки с черными, как смоль, как у Пети, глазами и с его утиной походкой.
На мой рассказ Петр отреагировал, как всегда, - принес валерьянку.
- Ну, тихо, тихо, успокойся, милая. Тебе в каждом мальчишке черноглазом с причудливой походкой Юра видится. Успокойся.
А я закрывала глаза и видела Петра там, в лагере, раскачивающегося, а потом – его, этого «партизана» из Асеевки…
***
Я постепенно, кажется, уговорила себя, что тот деревенский парень никак моим сыном быть не мог, просто общего много. Или даже это мне показалось…
Прошла целая неделя, а я все вспоминала, как он выглядел, что говорил, как голову повернул. И все можно не принимать во внимание, даже речь деревенскую, в Минске-то по-белорусски мало, кто говорил – перемешались за годы войны еще больше, на одном языке там все разговаривали, на русском. Но вот походка… Походка, как почерк, второй такой не бывает. Он топал по узкой тропке так, будто шел по палубе корабля, которого никогда в жизни не видел, как гусь впереди семейства, как мой муж.
Раз уж Петр не верит, подумала я тогда, съезжу сама. Попрошу кого-нибудь свозить или узнаю, как до этой Асеевки добраться. Страшно, одной страшно, но поеду. Вот завтра пятница, а в субботу уроков нет, вот завтра контрольную проведу в восьмом «А», и прямо после второго урока отпрошусь. Надо только расписание узнать.
Я так разволновалась в пятницу с утра, что вышла из дома, забыв в прихожей портфель. Только в учительской и заметила, что не смогу проводить контрольную – все необходимое осталось в портфеле. Слава Богу, Петр работает в двух шагах от дома, так что сможет выручить меня. И я набрала номер телефона его приемной.
- Доброе утро, Танюша! Пригласи к телефону Петра Ивановича, пожалуйста. – Попросила молоденькую новую девушку – секретаря суда.
- Ой… До… брое… утро, Ирина Алексеевна… - Татьяна, как пьяная затянулась в удивлении. – А… это…
- Что случилось, Татьяна? – Наступила моя очередь удивиться.
- Не знаю, Ирина Алексеевна, почему Петр Иванович Вас не предупредил, но он же с утра занемог и сказал, что на больничном. Просил перенести все дела на понедельник.
Домашний телефон не отвечал, потому я отправилась, встревоженная, к директору с просьбой перенести контрольную и срочно меня отпустить.
- Да идите, идите, конечно, Ирина. Нет вопросов даже, впервые у Вас такое ЧП районного масштаба. Перенесите контрольную, а сегодня труды пусть будут, идите, идите, я сейчас сам все организую. – Похлопал по плечу директор, фронтовик и добрейший из добрых — Адам Адамыч.
Как ни странно, дома не было никого. Портфель мой стоял приготовленным у порога, никаких признаков того, что Петр возвращался домой, тоже не было. Я пометалась по квартире, но потом решила, что за больничными, вообще-то, отправляются в поликлинику, а значит, надо искать там. Мне только странно было одно – еще никогда в своей жизни ни Петя, ни я не брали никакого больничного, так как-то, подручными травками лечились, терпели, а на работу ходили. А тут…
Подозрений в какой-то дуроте вроде измены, у меня никогда не было, и от этого я поникла совсем в своих догадках.
В поликлинике людей не было, врачи слонялись туда – сюда из кабинета в кабинет с кружками горячего чая. Спросила на всякий случай – нет, не был, не видели, не заходил.
Единственное, что пришло на ум – то, что, возможно, Петр устал, нервы или неприятности, и отправился к другу Мише, своему старинному знакомому, который много старше и пенсионер уже с недавнего, и который живет в Мачулищах.
Раз уж получился у меня незапланированный выходной, взяла с собой припрятанную до ближайшего праздника железную коробку с печеньем, и решила поехать к Михаилу и в разведку, и нервы свои полечить – он очень хороший доктор по этой части. Думаю, вот расскажу ему про свои догадки – печали, поговорю, и все пройдет. А, кстати, у Миши есть драндулет какой-то в рабочем состоянии – может, с ним и съездим в эту Асеевку, раз Петя наотрез отказался.
Уже на подъезде к Мачулищам, я пожалела, что делаю это. Вдруг мужики по душам поговорить хотели, а я приеду. Никогда Петра не проверяла, а сейчас будет ситуация некрасивая. Но было уже поздно думать, кондуктор крикнула «Тормози!», когда автобус подъехал к продуктовому магазину – там я просила остановить, чтобы не возвращаться далеко от остановки к дому Михаила.
Увидев меня в распахнувшейся калитке, тетя Вера, жена Михаила, выронила тряпку из рук – домывала полы на веранде.
- Ирочка?! Да что там у вас стряслось-то? C утра пораньше Петр приехал, Мишку забрал «по делу», сказал до вечера, а, может, и больше, да укатили куда-то, тут – ты?..
Мы с ней понедоумевали немного, но предположений не было никаких.
- Может, Петру какой бандит угрожает или что-то там еще, ну, с судами его, имею в виду?.. - Предположила Вера Васильевна.
- Нет, теть Вера, точно нет. Я же в курсе всех его дел. – Вздохнула я, допивая третью чашку чая с повидлом.
- А что, рассказывает?
- Ага, конечно. Вы думаете, судья сам принимает решения? C женой по ночам советуется: что, да как. – Улыбнулась я в ответ.
- Ты что?! Правда? Это хорошо – женщина плохого не насоветует. Тем более, умная, как ты. Это хорошо, а то бы мужики так насудили, всех перестреляли б давно.
Двигаться не хотелось, и с мы с Васильевной проговорили до самого вечера, до последнего автобуса на Минск. Я и про мальчишку того, про «партизана» из Асеевки рассказала, она мне тоже горе все свое выплакала – они в войну детей потеряли под руинами, двух девочек уже почти взрослых.
Еще с остановки я увидела свет на кухне и до самого порога не шла – неслась пулей. Предчувствий не было никаких, ни тревожных, ни хороших. Просто очень уж волновалась до самой двери.
Я вошла в квартиру, не встретив у порога, как это было всегда, Петра, готового тут же помочь снять пальто и чмокнуть в щечку. Меня просто никто не слышал – в матовом стекле закрытой кухонной двери маячили фигуры.
- Выпивают. – Сразу поняла я и по смеху, и по громкому разговору, и по табачному дыму, который в нашем доме бывал редко, только с приездом Миши. Иногда и Петр курил и смешно на меня покрикивал «Молчать, женщина!».
- Ага! Все понятно! Застукала?! – Весело крикнула я, распахнув дверь.
И тут же забыла, что умею разговаривать, как все люди. Во мне все умерло на какой-то миг от увиденного – за круглым столом сидела целая компания: Петя с Мишей лицом к двери, а, сидящие ко мне спиной другие двое, повернулись и поздоровались, уставившись удивленными и виноватыми глазами, стали медленно подниматься из-за стола, приветствуя.
- Ну, тихо, тихо, Ириша. – Тут же подхватил меня Петр. – Давай, без валерьянки, прошу. Ты сына просила – вот тебе сын наш Юрка! Он Юрка и есть, представляешь?! Его так Юркой и назвали люди, чудо, понимаешь…
Он еще что-то говорил и говорил, плакал, хохотал, все шумели…
А я смотрела на растерявшегося совсем своего «партизана» и не могла протянуть онемевшие руки, чтобы его обнять.
- Здравствуйте… здравствуйте… - Говорил мой сын, стесняясь и улыбаясь как-то виновато…
Так в нашем доме появился, спустя почти семнадцать лет наш ребенок и, ставший теперь ближайшим родственником, его названный отец, бывший фронтовик Анатолий. Он и рассказывал всю ночь нам, родителям, историю о том, как выжил и как жил до сих пор наш Юра.
И думалось мне тогда, что наступило, наконец, мое счастье и больше уж в жизни желать просто нечего. Эх, кабы так и было…
- А догадались как люди назвать-то его так?! – Все не мог угомониться Петр.
- Так а его наш пацан из отряда нашел, Юрка. Мальца принес, мальца откачали, а его на следующий день подстрелили. Вот и назвали в честь спасителя Юркой.
А было так…
***
Если вы думаете, что дальше нас ждали долгие дни, месяцы и даже годы привыкания, приживания, вживания в семью, то я вас должна разочаровать немного. Юра, как появился в этот вечер в доме, так и врос в семью, будто вышел однажды из своей комнаты и вернулся теперь в нее. Ну, разве что, подрос за это время.
Удивительно, как мы повторяемся в детях – гены делают свое дело. У Юры были все повадки Петра: и улыбался так же, и так же морщил нос, когда что-то не ладилось, так же указательными пальцами тер виски, когда думал о чем-то, даже смеялся, как Петр, слегка запрокидывая назад голову. В нем, выросшем в маленькой деревушке, чувствовалась интеллигентность и тонкость закоренелого породистого горожанина. По-русски он говорил, оказалось, не хуже нас, но из принципа и патриотического настроения старался говорить по-белорусски с теми, кто мог его поддержать.Так объяснил это нам Анатолий Иванович.
Пока Анатолий Иванович рассказывал о том, как в партизанском отряде появился маленький и полуживой ребенок, мой сын, я сидела, онемев, на принесенном Петром из комнаты стуле и смотрела на Юру. Взяла его большие ладошки с длинными, как у Пети, пальцами и держала, вспоминая, как тогда, много – много лет назад, той тревожной ночью, точно так же перебирала его пальчики, мечтая совсем не о таком завтрашнем дне, который случился.
А Юра просто улыбался и, казалось, что всегда тут и был, не пропадал никуда, не терялся. Мне было страшно подумать теперь, что было бы, не брось я тогда его в сугроб к этой, ставшей мне теперь таким дорогим человеком, неизвестной женщине.
- А Вы, Ирина, не переживайте так, не переживайте. Вы, наверное, думаете, как Юра к Вам с Петром привыкать будет, как полюбит вас заново, и такое всякое волнительное себе представляете, да? Нет, Юрка – хлопец хороший, умный. Весь в Петра, батю своего, сразу видно. - Хохотнул Анатолий и похлопал дружески мужа по плечу. — И он ждал вас, он же все знает, ему все рассказывали. А я пообещал, что всю свою жизнь положу на то, чтоб найти родителей, если живы. А вы – вон какие! Живы! Еще как живы! Это ж надо такое, чтоб сами нашлись! Во как! Это ж надо заблудиться в трех деревах Вам тогда, чтоб найтись! Кому скажи – не поверит!
От такой радости общей обстановка становилась все непринужденнее и теплее.
- Мам, а дзе, то есть где, я жить буду? – Юра сказал это полушепотом, стараясь не вовлекать в разговор мужчин. – Папа говорит, чтоб я с вами жил, домой возвращался, но… А ты, как скажешь? Я не обижусь. И я, наверное, пока не смогу к вам… Мне там, в деревне, пока жить надо. Я потом все объясню.
- Еще чего, Юра! – Возмутился муж. – Мы же все обсудили, да и обсуждать нечего – домой, срочно домой! А с Анатолием видеться будешь, когда захочешь. Нам много дел порешать надо: и бумаги в порядок привести, документы, и наши, и твои, и, самое главное, надо же с учебой что-то решать. Ты учиться-то дальше собираешься? Поступать куда-то?
- О! Планов у нас – громадье, люди! Мы ж в хирурги решили податься! Юрка у нас тихоня – тихоней, а себе на уме. Сейчас вам как родителям уже пожалуюсь, наконец! - Потер руки и подмигнул Анатолий. - Влюбился, так влюбился он…
- Дядь Толь… - Под столом, стесняясь, одернул Анатолия Юра. – Не надо…
- Чего не надо?! Это твои мамка с папой, все знать должны! – Отмахнулся Анатолий Иванович. – Так вот, влюбился, втюрился в Лизку. А она у нас хорошая девушка. Но беда с девкой. Краса-а-авица, с ума сойти какая! С одного бока. Она с одной стороны красавица, а с другой лицо война попортила, спалила. Прячется, стесняется. Так Юрка пообещался хирургом стать, чтоб это безобразие ее с лица убрать. Говорит, кожу поменять можно, будет на это учиться. У нее правая сторона красная вся, опаленная пожаром. Деревенские дети дразнили и головешкой, и замарашкой, в стороны разбегались, как видели. Долго она приживалась у нас в деревне. Мы и нашли-то ее недавно. Лет пять назад, да, Юр? Она, Лизавета, за ним хвостиком ходит, книжки медицинские зубрят по ночам, в институт медицинский оба собрались поступать. С фельдшером нашим по больным ходят, учатся и уколы колоть, и бинтовать, и все такое. И ждет наш Юрик, когда ж восемнадцать исполнится, чтоб жениться скорее, а я говорю, что рано, женилка еще не выросла, да и никто от тебя красавицу твою не уведет.
- Ну, пап… - Юра зарделся и обиделся в этот раз серьезно.
- Юрочка, - я подошла и обняла его за плечи, - не обижайся, мы про все, про все с тобой поговорим еще, все успеем, все решим. Не обижайся на… Кстати, а что это ты то по имени, то папой Анатолия Ивановича? Ты, если привык, так и продолжай его отцом называть, мы же все понимаем. Лучше пусть теперь у тебя два отца будет, чем ни одного.
- Да Юра всегда так. Я его учил всегда, что и я – отец, хоть и не настоящий, и есть где-то кровный, родной. Только не знал, что рассказывать, ни одной ниточки, чтоб зацепиться, не было. Мы же вас искали, он знал, что я – приемный, что просто помогаю жить, пока не найдем кого-то. Начали с тетки Люды поиски…
Юра впервые так тепло сжал мои руки, что я поняла – оттаял, понял, что дома, что наш. Глядя на нас, Петр расплылся в улыбке мимозой и все приговаривал: «Это ж надо… это ж надо…». А Михаил наливал по полрюмки, и каждый новый тост повторял предыдущий – «За победу! За встречу! За нас!».
- Так вот, - продолжал Анатолий Иванович, - значит, начали мы с тетки Люды, ну, той, что Юрку-то нашла в палисаднике своем. Решили так, что, если именно к ней кто-то дитя принес, так, значит, какое-то знакомство с ней имеет. Обнаружилось… обнаружилось, значит, когда всю семью-то я из архивов ее достал, что и муж ее, и дочка с зятем, и внуки, погибли в первые же дни. Накрыло их во время бомбежки. Сразу, всех. А выжила только маленькая. Лиза. Ей еще и года не исполнилось тогда, зимой она родилась. Так вот, Лизку нашли, ее соседка, бабуля столетняя забрала. Нашли мы ту Лизку, а она, как бродяжка, голодная, холодная, у бабки этой заместо котенка в доме. Обогретая, досмотренная, да и всего-то. В школу не ходит, от людей прячется. Еле-еле, правдами-неправдами, силком, можно сказать, забрали ее сюда же в деревню. Решили, что надо Людмилу Авдеевну нашу отблагодарить хотя бы так – внучку ее в люди вывести, на ноги поставить. Вот и живем так, втроем, да, Юр?
Юра поддакнул грустно. Теперь мне стало понятной его грусть – влюбленный парень ни за что не бросит девчонку, если у них там все серьезно. Если бы не этот рассказ про то, что это за девочка, чья она, я бы, наверное, по примеру любой другой матери, тут же воспротивилась внезапной преграде моей любви, но случай особенный, тут надо пока помолчать – есть персонажи не менее важные теперь.
Всю ночь мы проговорили. Юра сдался первым. Мы уложили его спать, посидели рядом с Петром, как над маленьким, и вышли на цыпочках из спальни только, когда он, уставший от волнения и внезапно обрушившихся на него переживаний, наконец, уснул.
Незаметно подкралось утро. За окном стояла такая тишина, что казалось и она слушает тревожный и такой нужный нам всем рассказ Анатолия Ивановича.
Партизанским отрядом разношерстную группу людей, слегка вооруженных, слегка одетых в лютый мороз и вконец оголодавших назвать можно было с натяжкой. В отряде было много и женщин, и детей из окрестных, захваченных фашистами деревень. Если от холода еще как-то можно было согреться в построенных землянках, то кормиться в лесу зимой было нечем.
В тот день решили рискнуть – отправить в ближайшую деревню Асеевку разведку. У Юрки, веселого рыжего парня из отряда, лет семнадцати, но очень серьезного и рассудительного не по годам, в Асеевке жил дед. Он, Юрка, потому знал там все ходы и выходы. Вот и вызвался сходить, да разузнать обстановку и раздобыть какой-то еды, чтобы хоть детей прокормить. А дальше нужно было решать, как действовать, чтобы выйти на своих, присоединиться к настоящим партизанам, если еще кто-то уцелевший в округе есть. Юрка и немецкий хоть немного знал.
Говорят, что нет безвыходных положений. Есть. Положение было безвыходное. Зима вся еще впереди, вокруг – немцы, а, главное, нет информации, что вообще вокруг твориться, есть ли кто-то рядом из своих, или самолеты немецкие летают уже по своей новой стране.
Почти сутки прошли в ожидании, которое было не напрасным. Юра наш вернулся с нагруженными доверху санями. Едва показавшись на горке, поросшей молодыми сосенками, он упал, и сани, груженные доверху поклажей, медленно сползли к нашим ногам сами. Юра истекал кровью, и как он дошел до лагеря, было просто непонятно – при таком ранении и при такой потере крови, казалось невероятным то, что он вообще мог передвигаться.
Последнее, что он успел рассказать – в деревне немцев нет. Были и ушли. Назначили его деда полицаем. Так что с провизией помогать будет. Как сможет. Но в деревню показываться не стоит, опасно. Только к нему. Он живет в крайней хате, возле старой фермы, собаки нет, приходить ночью с заднего двора, зовут Станиславом. Медикаменты, какие – никакие, соберет.
Мы слушали его, понимая, что это последние слова нашего рыжика - весельчака и разведчика, забыв даже про санки с едой. Юра «уходил»… Женщины плакали, дети, сильно перепуганные, стояли, онемев вокруг все больше расплывающегося на снегу кровавого огромного пятна - озера.
Вдруг сани пискнули тонко в этой слегка шумящей лесной тишине.
- Ребенок там… в мешке… тут, за горкой… недалеко… бабка обмороженная… живая… Людмила Авдеевна... дитенок этот… с ней… привезите ее… не смог я… меня там… за Асеевкой… на грузовике немцы… я через поле шел… не успел… заметили, уже в лес входил когда… очередью из авто… ма…та… - И Юркина голова упала, как подрубленная. Мы сняли шапки…
Мальчика женщины понесли в землянку и долго колдовали над ним, пока не сообщили через какое-то время, что, мол, жив, и даже нет обморожения.
Продуктов нам Юра привез немало – видно, дед пошерстил не один дом и не один погреб, собирая провизию товарищам внука.
Женщины варили суп на весь отряд, а я и еще двое ребят, взяв сани, пошли по Юркиному следу искать ту, как выразился Юрка, обмороженную старуху.
Тетка Люда прошла с мальчиком на руках километров с двадцать по заболоченному лесу. У нее были полностью обморожены и ноги, и руки. Вдобавок, в одном, незамерзшем болотистом месте, в самом начале своего пути, она потеряла валенок. Достать его из жижи и не смогла, да и смысла не было. Так и шла, совершенно босая, по морозу с ребенком на руках. Это тоже успел рассказать нам Юра. Про ребенка он и сам, видно, не понял ничего. Только какие-то обрывки про пленных, про немцев, про то, что мальчика нашла в сугробе в своем дворе. Подкинул кто-то.
Не приходя в сознание она прожила чуть больше суток, да так и простилась с этим миром, не вымолвив ни слова.
***
Я не могла дождаться утра – скорее хотела видеть сына, чтобы опять говорить с ним, опять обнять за плечи, опять смотреть в его черные глаза, опять улыбаться.
Юра проснулся в хорошем настроении, но, когда мы собрались той же компанией за завтраком, твердо объявил свое решение – он очень рад, он счастлив найти и меня, и отца, но, к сожалению, пока не сможет жить у нас – Лизу он бросить не сможет.
- Ладно, Юра. – Нарушил повисшее над головами молчание Петр. – Не будем делать резких движений. Как решил, так и сделай пока, но думай. Ты думай, мы будем ждать. Ты до понедельника хоть останешься?
- До понедельника останусь. Хорошо.
Но он засобирался уже на следующий день, оставив нас с этой неожиданно появившейся проблемой наедине.
- Н-да-а-а… - Сказал Петр, вернувшись с вокзала. – Ну, что, Ириша? Нашли, встретили, поплакали, проводили? Да?
Я молча плакала.
- Не расстраивайся, милая. Главное – он жив. Он наш. И просто у него есть любимая девочка. Все нормально. – Все повторял и повторял то же самое Петр, просматривая свои рабочие бумаги за кухонным столом. – И плакать… плакать перестань, а то накличешь, елки – палки…
А как я могла не плакать – вот только что рядом сидел мой ребенок, который в принципе, еще ребенок и есть, а вот ушел…и все – опять его нет рядом, моего Юрочки.
- Петя, брось бумажки! – Приказала я, взяв себя в руки. – Петр, мы должны что-то срочно решать, слышишь?!
***
В следующую субботу мы с Петром собрали вкусненького и отправились В Асеевку за Юрой. Ждать, пока он доберется автобусом, да думать, что вдруг застесняется, пока привыкнет, ехать сам, или вдруг эта Лиза его не отпустит, не хотели. Решили поехать, заодно и с ней познакомиться. В прошлый раз Петр Лизу не видел – то ли спряталась, то ли вовсе в доме ее не было.
Дом председателя сельсовета Анатолия Ивановича Кравцова находился в самом центре деревни, так что о приезде Юриных нашедшихся родителей знали уж все – в калитках, воротах домов стояли любопытные односельчане.
- О!!! Здрасьте на вас! – Распахнул объятия Анатолий. – Так рано?! А мои уж отправились в амбулаторию, они по утрам к фельдшеру нашему ходят, Аркаша с ними занимается часок анатомией или еще чем-то там медицинским. Вы проходите, проходите пока, чайку попьем.
Мы чувствовали себя долгожданными гостями в просторной и чистой хате – Иванович суетился, быстро вытаскивая из шкафчика варенья, какое-то печенье домашнее, сальце, заваривал чай и все говорил, говорил, расспрашивал, как мы, словно не неделю, а год не виделись. Лицо его было природой так устроено, что оно всегда улыбалось – смешливые морщинки у глаз придавали лицу этого пожилого уже человека такое тепло и веселость, что и в ответ тоже хотелось постоянно улыбаться и говорить только хорошее.
- Анатолий Иванович, а ты сам-то из местных? Как в Асеевке оказался, скажи. – Задал мучивший нас вопрос Петя. – Ты ж, вроде тогда говорил, что из Асеевки только парень тот был, Юра. Ну, который нашего детеныша в отряд на санках в мешке привез?..
- А? Я-то? Ага, вот до этого момента не дошли мы, точно. – Усмехнулся, разливая по чашкам ароматный чай, Анатолий. – А было так… Мы, в конце концов, в эту Асеевку-то всем отрядом и вернулись. К деду Антосю, Юриному деду – полицаю, мы время от времени наведывались. Он еду нам потиху собирал, самогон делал на растирку, на лечение, помогал, как мог. Когда про внука-то узнал, даже сбежать с нами хотел, но потом забоялся за односельчан – могли немцы и пострелять других за такой его поступок. Остался. А однажды пришли мы ночью, а он дверь – нараспашку, да чуть не орет на всю деревню: «Добро пожаловать, господа партизаны»! Мы испугались – не сошел ли дед с ума – а, оказывается, в этот день наши немцев погнали с этих краев, в Асеевке расквартировался настоящий партизанский отряд. С командиром, с оружием уже, с кое-каким даже транспортом. Дед уже к ним и записался вместе со всем оставшимся пенсионерским контингентом.
Юрка к тому времени сильно заболел. Он все время болел, кашлял, температурил, такой слабый был, что, если честно, не верили мы, что сможем вашего хлопца живым сохранить на этом свете.
Ну, короче, надо было парня спасать. Сунулись к одним – боятся, к другим – «Не справимся», ходили, ходили из двора в двор, да выдохлись. А в деревне той был один очень жидкий клиент, Юзик, – из бывших поляков раскулаченных, из зажиточных. Он бы с немцами тут пожил, если в полицаи не Антося новые хозяева назначили, как самого грамотного. Покумекали мы на общем собрании и решили, что от Юзика этого порча одна идет, из-за него много дел нужных сделать не можем: мальца больного в хату к кому пристроить, да и наших, таких же слабых вояк, баб с детишками из погорелых деревень, тоже бы не мешало тут, в селе, оcтавить. Куда им воевать-то?!
В общем, секретное вам сейчас рассказываю…
Позвали мы этого Юзика, поговорили с ним еще для очистки совести – что, мол, да как, как к политике относишься, к немцам, к ненемцам. А он голову задрал, да стал нас поганить – кто, мол, такие, его тут отчитывать, посмотрим, говорит, что из вашего партизанства еще получится. Ну, мы его тихонько и того… Прикончили, короче. И тогда оставили в хате Антося семью одного нашего бойца – жену и двоих мальчишек – подростков, ну, и Юру им всучили с надеждой, что можно и выжить.
Вот… А вскоре и я вернулся уже на постоянку – контузило меня, ранение поучил нешуточное, а от Асеевки невдалеке находились. Вот, как вернулся тогда, как забрал к себе Юрку, так тут и остался. Семьи у меня не стало с первых денечков – жена с дочкой в то лето в Брест поехали к тетке гостить, там их и накрыло обеих. Ну, я и решил, что теперь моя семья – ваш малый, мужику хватит для жизни, раз уж так вышло все. – Анатолий Иванович вздохнул тяжело. – Чайку еще? С тех пор тут верховодить привык, с бабами, с коровами управляться, так после войны и не думали, кого председателем назначить, так и остался тут. Вот…
- Дядь Толь, я за водой! – из приоткрытой двери на террасу раздалось звяканье ведерка и голос девушки, такой же звонкий, как это ведерко. – Юрка там, в амбулатории еще остался.
В открытое окно слышно было веселое мурлыканье девушки, проходившей под окнами к колодцу.
- Ой, дядь Толя, а что за машина тут? Это к нам? – Она пришла домой, видно, со стороны огорода и наш автомобиль увидела не сразу.
- Юркины приехали. Мама с батей. Приходи, приходи знакомиться. – Выглянул в открытое окно хозяин.
Песенка замолкла, и ведерко в дом неслось очень долго.
- Здравствуйте. – Едва слышно, сильно смущаясь, Лиза вошла в дом.
- Присаживайся, Лизавета. Чего поникла-то? Да не грусти ты, никуда твой Юрась не денется. Приезжать будет.
У меня сердце сжалось от того, что язык не поворачивался сказать правду – девочка удивительно хороша! Ее короткая стрижка была сделана ассиметрично, так (выучилась, видно, за долгое время прятаний от людей своего изъяна), что одна сторона ловко прикрывала обожженную, багрово- красную щеку, сморщенную и такую вялую, что глянь на Лизу с этой, поврежденной стороны – сразу поймешь – перед тобой столетняя бабка, никакого отношения не имеющая ко второй половине лица, к красавице писаной.
Лиза, уже, видимо, по отработанной привычке, присела за стол боком, так, чтобы мы видели только красивое. Это красивое было образцом, идеалом женской привлекательности: черные глаза, точь-в-точь, как у Юры, даже не черные, а какие-то темно – бордовые, как спелые вишни; в них задорный, хоть и временно сейчас погрустневший, чертик – смешинка; прямой точеный нос и пухлые с капризинкой губы. А волосы – чистый лен, да еще и пышные, тяжелые.
- Ну, как Лизавета наша?! – С гордостью представил Анатолий Иванович свою воспитанницу. – Чем не принцесса английская?!
- Да всем принцесса! Ну, вы тут и красавиц прячете от народа! – Искренне совершенно ответил Петр, смутив до розовых щек Лизу. – Да… теперь я сына понимаю, никак ее тут одну оставлять нельзя! Уведут враз!
- Лизавета, говорят, один в один на бабку свою Людмилу похожа: и повадками, и разговором, и внешне. Так, будто портрет с тетки Люды писали, а он и ожил! – отрапортовал с той же гордостью Анатолий. – Хотите Людмилу Авдеевну лицезреть – вот и любуйтесь – вот она, ваша благодетельница, бедолага, ровно такой и была! Ну, разве что, постарше лет на сорок с хвостиком. – Он вздохнул, вспомнив видно, тетку Люду, умирающую в лесу на глазах у лесных беженцев – партизан.
Не осудите меня, люди, а только скажу вам сейчас – когда я Лизоньку видела, я разволновалась больше, чем неделю назад от встречи с сыном. Таким теплом и домом, таким родным от нее потянуло, что сердце заныло так, будто его сейчас кто-то на ниточки тонкие разматывает, подергивая при этом до резкой боли. Я встала, подошла к Лизе, обняла ее крепко – крепко и впервые за только лет разрыдалась без стеснения вголос.
- Доченька, девочка моя, красавица… - Целовала я ее щеки, и здоровую и пунцовую, шершавую, и обе они мне одинаково своими казались, одинаково мягкими и одинаково родными. – Ты собирайся, Лизонька, мы вас с Юрой обоих решили забрать. – Говорила я почти шепотом, но так уверенно, будто, все было уже распланировано заранее, - Вам обоим надо в городе быть, раз поступать надумали вместе.
- О! Точно! Какая ты у меня, жена, умная! Точно! Мы ж дочку всегда хотели – так вот она – и дочка тебе сразу к сыну в придачу. Вот так дела! Не было бы счастья, как говориться…
- Стоп! Стоп! Что-то вы тут уже все распределили, расписали по клеточкам. – Завозражал игриво Анатолий Иванович. – Сейчас Юра придет, он и скажет. Он у нас – мужчина!
В общем, разбогатели мы тем летом нежданно – негаданно – Юра с Лизой, решив пожить у нас до поступления вдвоем, так и остались в доме навсегда.
Оба поступили без помощи. Сдали успешно экзамены сами, хотя для подстраховки Петр с кем-то там разговоры имел. Ну, на случай недобора баллов, и все такое. Но воспользоваться не пришлось.
Анатолий Иванович приезжал часто, мы всей семьей в Асеевку ездили тоже нередко, дружили хорошо, по – настоящему. Лиза с Юрой, соблюдая порядочность, согласились жить в разных комнатах – места на всех в квартире хватило. Но иногда то я, то Петя замечали нерастеленную с вечера кровать то в Юриной, то в Лизиной комнате – никуда уж не деться, да и прятаться чего – любовь у них неподдельная, а возраст для жизни взрослой походящий.
И, когда в конце третьего курса сын однажды пришел с двумя огромными букетами роз, я поняла, что сегодняшний вечер будет самым за это время торжественным.
Очень трогательно, стоя на одном колене, как в кино, Юра делал будущей жене предложение, спросив благословения, как положено, у нас с отцом.
Мы рады были искренне – лучшей партии для сына, лучшей партии, само собой, для ставшей уже нам дочкой Лизаветы, придумать было невозможно. Жизнь шла красивой широкой и солнечной дорогой.
Вечером, после ужина с шампанским, мы все вчетвером отправились гулять в парк.
Свадьбу собрались делать скромную – так молодые захотели. Сами, мол, пока зарабатываем мало ( а они в больнице подрабатывали по ночам иногда), да и не в свадьбе ж дело, давно уже вместе живем. Но скромно никак не получалось – у Юры с Лизой много друзей – однокурсников завелось хороших, Михаил с тетей Верой, Анатолий Иванович, папа номер два наш, деревенских, асеевских, несколько… В общем, большая красивая свадьба получилась.
Ну, а пожелание, которое все говорили, сбылось незамедлительно – через год мы уже стояли на крыльце роддома и позировали фотоаппарату, протягивая вперед руки с нашим внуком Антошкой. Единогласно в честь деда – полицая, дедушки того разведчика Юры Антося, решили назвать.
Говорят, дважды в одну реку не входят. Входят! Я сейчас держала на руках такой же маленький комочек, в таком же, как тогда зимой, синеньком одеяльце. И во мне кипело все сразу: и радость, и страх, и какая-то нарастающая, подкрадывающаяся, казалось, беспричинно откуда-то из-под облаков, жуткая, тяжелая тревога… А в ушах колокольчиками звенели мерзлые красные ягоды боярышника со двора тетки Люды.
Разве могла я тогда, стоя на крыльце приемного покоя, с этим комочком новой жизни, прижатым к груди, думать о том, что чувство тревоги никогда не может придти из ниоткуда.
Вы еще здесь? Я вас не утомила своим рассказом? Ну, так вот…
(продолжение следует…)