После внезапной откровенности моей «сиделки», я не дождался от Дугласа больше ни единого слова. Он идёт позади меня, с лёгкостью толкая мо кресло. Мне на мгновенье кажется, что я действительно стал невесомым призраком, плоть которого так же аморфна, как и факт его существования. Складывается впечатление, что на самом деле я давным-давно умер и попал… в ад? Мне всегда нравилась мысль Стю о том, что каждый человек строит свой ад собственноручно. Но, видит Бог, я не хотел ничего подобного. Ни словом, ни мыслью я не описывал ничего подобного и не верил вообще, что всё это может происходить именно со мной. Наверное, в этом заключалась моя главная ошибка. Я попросил чего-то у небес, но формулировка оказалась не достаточно чёткой, и кто-то решил всё за меня.
Дверь передо мной со скрипом открывается, и в лицо бьёт прохладный, свежий воздух. Врывается в моё тело, в лёгкие, загаженные никотином и запахом собственной крови. И мне кажется, что я вот-вот упаду в обморок от непередаваемости чувств. Почему никогда раньше я не обращал внимания на то, что у воздуха есть свой запах. Вот как сейчас. Судя по всему, несколько часов назад прошёл дождь. Меня окутывает запах озона и влажной земли. Уже совсем холодной. Я практически каждой клеткой чувствую этот холод. Но, благо, ноги мои хорошо укутаны пледом, и по телу разливается спасительное тепло.
Ещё некоторое время я пребываю в состоянии искусственной слепоты. Понимаю, Меркурий совершенно не хочет, чтобы я знал, где нахожусь. Это, наверное, каким-нибудь образом нарушит его конфиденциальность. И тем не менее я отчётливо запоминал каждый поворот, и с каждым новым метром мысленно проходил путь от моей кровати до ровно вот этого места. А потом – я хорошо это почувствовал – появился третий. Пришёл откуда-то славе и устроился рядом с Дугласом, позади меня. Я слишком остро чувствую его запах – резкий, мужской. Невероятно жёсткая, исключительно мужская туалетная вода и несколько приторный запах кожи. Так пахнут настоящие мужчины. Сильные, властные хищники. Мой разум судорожно пытается придать Меркурию (а я абсолютно уверен, что это он) каких-нибудь более ли менее людских черт. Прежде он был для меня совершенно бесплотным, но сейчас, когда я ощущаю его за своей спиной, когда я понимаю, что расстояние между нами не больше метра – слишком хочется облачить это существо в какую-либо оболочку.
- Можешь развязывать.
К моему сожалению и в то же время облегчению – я снова слышу голос пропущенный через декодер. Так, наверное, будет лучше для всех. Если я смогу окончательно убедиться в том, что Меркурий – человек из плоти и крови, я окончательно потеряю веру во всё на свете. Потому, что это не справедливо. Почему одни имеют достаточно силы, чтобы помещать себе подобных в такие условия, как те, в которых нахожусь я, а другие – нет? Почему одним хватает смелости и безрассудства выгрызть своё место под солнцем, а другим – никак не удаётся?
Но все мысли исчезают, когда с глаз моих снимают повязку, и я виду небо.
Тёмное, низкое, цвета мокрой классической джинсы. Оно, кажется, вот-вот готово упасть на землю, роняя крупицы звёздной пыли. Свет настолько холодный и пронзительный, что у меня начинают болеть глаза, но я не могу оторвать от него взгляда. Впервые за долгое время что-то кроме серого, серого, серого. Момент осознания того, что в мире всё ещё есть краски, глоток свежей воды после долгой засухи и зацветшей жидкости из пластмассовых бутылок.
В абсолютной тишине я слышу, как колотится моё сердце, как дышат двое позади меня, как что-то щёлкает внутри, ломается, высвобождая неизрасходованный запас сил и желания бороться. Кажется, если мне дадут волю, то я сорвусь с места и убегу навстречу горизонту, в неизвестность, в никуда. И там смогу начать новую, правильную жизнь, в которой больше никогда не придётся страдать и чувствовать ставшую уже привычной боль.
- Тебе нравится, Мэтью? – Меркурий выдёргивает меня из полёта. Голос камнем повисает на расправленных крыльях моей живой фантазии, и я практически болезненно возвращаюсь на грешную землю.
- Безумно, - тихо выдыхаю я. Большего сказать не получается. В голову просто не приходят нужные слова, и меня посещает сомнение: а есть ли такие на самом деле? Кажется, Меркурий прекрасно это понимает, и я слышу выдох, характерный для усмешки. Но доброй такой, без издёвки. Наверное, он понимает меня. Кажется, он что-то говорил о том, что сам бывал на моём месте. И мне становится почти интересно. Почти – потому, что сейчас слишком много острых и ярких переживаний кипит во мне, так что обратить внимание на что-то ещё, что находится за пределами меня самого – просто не получается.
- Скажи, ты сейчас думаешь о том, как далеко бы мог уйти, развяжи я тебя?
- Да, - отвечаю я, и совершенно не стесняюсь своего ответа. Наверное, окажись мой исследователь на моём месте, он бы думал о том же, что и я.
- Ты дурак, Мэтью, - в голосе собеседника проскакивают нотки сожаления, а слова его ощущаются на физическом уровне. Как подзатыльник или пощёчина. – Скажи, ты ведь действительно хочешь свободы?
- Кажется, мы уже говорили об этом, Меркурий. И я неоднократно повторял тебе – да, хочу. Невероятно хочу. Но моё желание мало что меняет, правда?
- Правда.
Я чувствую, как рука мужчины ложится на моё плечо. Тёплая, огромная, тяжёлая ладонь. Вот только почему-то мне откровенно боязно опустить глаза и разглядеть её, пусть всего меня в момент охватывает невероятный интерес. А потому – продолжаю гипнотизировать звёзды, так, будто они моё спасение от какой-нибудь очередной глупой ошибки.
И снова тихо. Я слышу, как щёлкают зажигалки, как тихо трещит, сгорая, сигаретная бумага. Но сейчас мне совершенно не хочется курить. Растерзанные свои внутренности я заливаю бальзамом ночной свежести, в которой сигаретный дым практически растворяется, не раздражая хепорецепторы бронхов. Сколько продолжается это молчание? Сколько сигарет выкуривают мои спутники–надсмотрщики? А я не могу поймать и зафиксировать ни одной мысли, до того быстро проносятся они у меня в голове.
- Хоть в этом ты оказываешься прав, Мэтью. Хотя, мне кажется, ты просто попал пальцем в небо, - странно, голос Меркурия сейчас как никогда близок к простому человеческому голосу. Каждую интонацию так легко угадать, прочувствовать. И я отчётливо слышу какую-то болезненную горечь, почти что грусть. – Одного желания – мало. Тебе не хватило воли, дружище.
- Воли? – мышцы рефлекторно напрягаются, стараясь заставить меня оглянуться. Но вовремя вспоминаю, что в таком случае я - не жилец. А потому – вовремя одёргиваю себя.
- И-мен-но. У тебя, мальчик, голые, ничем не подкреплённые желания. Просто такое себе абстрактное «я хочу». Вот лежишь ты дома, на диване, и невероятно хочешь пить. Что ты сделаешь?
- Ну… - я даже как-то теряюсь. Простой такой вопрос, без всяких подвохов, к которым я уже в некоторой степени привык и старался найти во всём, что касалось Меркурия. А тут – не нахожу и впадаю в секундный ступор. – Встану и возьму воду.
- Видишь, как здорово всё получается. Ты ведь даже не подумал сказать «попрошу Клифа принести мне стаканчик холодной водички со льдом», а? Чувствуешь, к чему я веду?
- Не совсем, - пожимаю плечами. – Ты почти всегда говоришь загадками, а потому я уже не могу быть уверенным в том, понимаю я тебя или нет.
- Попробую объяснить иначе. Ты совершенно не искал возможностей. Ты думал: а вот если, то. Ты всё ждал, когда я наконец-то наиграюсь и отпущу тебя. А это совершенно неверный ход мысли. Твою мать, ты ни разу не предпринял попытки что-либо сделать. Лежал, и ждал, когда тебя развяжут. Но даже когда это произошло – ты не пытался. Покорный баран, наслаждающийся собственной виктимностью. Так – доступнее?
Мне не кажется. Я действительно слышу в голове раздражение, готовое вот-вот превратиться в ярость. Именно в этот момент я понимаю, что боюсь Меркурия. Не того, что может со мной сделать Клифорд, не замкнутого пространства, а того человека, чьего лица я не видел. В его руках была моя жизнь, моё психическое состояние и, по моей собственной ошибке, разумеется, моё доверие. Я совершенно не понимаю, почему так получалось. Наверное, этот грёбаный сукин сын взломал мой мозг, как сейф, и что-то поменял в моих установках. Сейчас я бы, пожалуй, даже постарался бы возразить, поспорить, припомнить, что отчаянно пытался вырваться или разодрать Клифу глотку. Но отчего-то мои аргументы и самому мне казались неубедительными. Да и как-то резко закончились все внутренние ресурсы. Я зачем-то вспомнил, что собирался спать, зачем-то подумал о том, что я ещё слаб для долгих разговоров.
- А сейчас, должно быть, звёзды померкли, да? – не без злорадства спрашивает Меркурий. Я ощущаю, как его сейчас колотит – рука на моём плече напряжённо подрагивает; почти ощущаю, как Дуглас ложит руку ему на плечо, легонько сжимает, стараясь успокоить. Но, кажется, система ядерного реактора ужа запущена. – Наверное, стараешься занырнуть поглубже в себя. Начти тысячу отговорок и причин для того, чтобы отложить этот разговор. Куда ты бежишь, Эндрю? Ты – прижат к стене. В лоб тебе смотрит дуло автомата. Куда, твою мать, ты пытаешься спрятаться? Сквозь землю не провалишься, проверенно опытом. Так какого хрена ты опять забиваешься в свою ракушку?!
- Потому, что я не хочу всего этого! Потому, что хочу открыть глаз и оказаться дома, в своей любимой постели! Потому, что хочу разобраться с МакЭванс, хочу жить так, как хочу этого я! – меня прорывает. И если бы не чёртовы ремни, сжимающие мои руки, я бы уже встал, и, вполне вероятно, съездил бы Меркурию по челюсти. Но мне оставалось только бессильно злиться и выражаться со всей экспрессией.
- Идиот, - от почти рычит, но уже куда тише. Почти спокойно. И от этого спокойствия у меня – мурашки по коже. Так обычно затихает море перед бурей. Выдержу ли я свой девятый вал? – Ты никогда не сможешь жить так, как ты хочешь. Потому, что ты не умеешь бороться. Не хочешь даже постараться.
- Да я устал, сукин ты сын! Я просто устал бороться. Всю жизнь, каждый день! У меня даже детства толкового не было, потому, что приходилось бороться!
- Ты вообще знаешь, что такое борьба?
- Меркурий… - тихо выдыхает Дуглас. Он видит что-то, чего не вижу я, но по его интонациям можно судить, что – ничего хорошего. И мне хочется превратиться в точку, раствориться в пространстве, чтобы так и не узнать, что именно он там видит.
- Не перебивай, - в обращении к своему партнёру он старается быть поделикатнее, но у него это получается с трудом. Слова срываются с некоторым нажимом, приобретая вполне узнаваемый окрас приказа. – Ты, Энди, чёртов неженка, который только и знает что размазывать сопли, жалея себя по поводу не удавшейся личной жизни и собственной нереализованности. Ты – стандартный, обычный, такой как все, хотя претендуешь на более элитное место. Пр-ротивно.
- Ч-чёрт, разве не все этого хотят?! Ты – не хочешь?! – у меня не находится никаких объяснений в защиту своей позиции, и я говорю что-то, что по моему мнению очевидно, а потому – фундаментально.
- В том-то и дело что все хотят. Значит, ты уже признаёшь, что такой, как все? – он почти смеётся, но смех этот больше походит на истерику. Странно. Мне казалось, что у Меркурия вовсе нет никаких чувств и переживаний, что он далёк от всего привычного мне, мирского. Оказывается – я ошибся. И даже этот монолит может дать трещину. Правда, я не понимаю, как мне стоит на это реагировать. Расслабиться наконец-то, создать для себя какую-то иллюзию безопасности? Вряд ли. Я неплохо осведомлён в том, насколько люди бывают изощрённы в своей жестокости. Пусть о психах прежде я только слышал, но почему не допускаю мысли, что этот – именно тот случай?
- Но ты ведь тоже такой? – бью наугад. В конечном итоге другой защиты, кроме попыток нападения я тоже не вижу.
- Нет, на такой. Иначе не пытался бы вправить тебе мозги, как думаешь? – Меркурий тихо раздражённо фыркает. – Хочешь несколько забавных фактов?
- Не хочу, но, кажется, мне придётся их выслушать, - огрызаюсь я.
- Ну, не хочешь – не надо, - наверное, он сейчас состроил самое безразличное выражение лица и пожал плечами. Не уверен. Вот только трюк удался. Так часто поступают с ребёнком, чтобы его заинтересовать.
- Говори уже, - я тоже срываюсь почти на рык. Ненавижу разговоры на повышенных тонах. Ненавижу ссоры. Ненавижу эту напряжённость, которая, кажется, ионизирует воздух покруче, чем разряды молний. Но раз уж я уже попал в такую ситуацию, раз не могу из неё уйти…
- Первое – проволока. Как думаешь, из неё легко петлю сделать?
- Довольно просто. Загнуть конец дугой и обмотать короткую часть вокруг более длинной части, - я не совсем понимаю, к чему он клонит, но отвечаю первое, что приходит в голову. Кажется, в ответах на такие вопросы нельзя ошибиться.
- А почему ты об этом не подумал раньше, когда только оклемался и понял, что связан? Ну ладно, допустим это была не проволока, а леска. Перегрызть – слабо? Ну просто немного подтянуться на руках и – перегрызть. Ноги-то тебе никто не фиксировал. Или вот например, когда Дуглас тебе курево принёс и освободил одну руку… Чем ты был прикован к кровати?
- Наручниками, - хрипло выдыхаю я. Вы знаете, как чувствует себя человек, которого начинают тыкать носом в его глупейшие промахи? Особенно когда им довелось пережить самое страшное, что он мог себе только представить? Наверное, знаете. В нём просыпается злость. Почти ненависть. И ненависть это поначалу направлена на того, кто так бесцеремонно окунает в дерьмо. А потом, когда ты понимаешь, что в целом это был именно твой провтык – хочется что есть силы вмазать себя ладонью по лбу и сказать что-то вроде «как я раньше не догадался». А ведь не догадался. И теперь, когда на тебя выливается кипящее масло правды, становится обидно до слёз.
- Здорово. А какими? – и я уже слышу ликование в голосе мужчины. Он знает, что я отвечу и отвесит мне ещё одну моральную оплеуху. И понимание это спазмом сжимает гортань, не позволяя мне сказать и слова, а на глаза накатывают слёзы бессильной злости. Наверное, это худшее, что может чувствовать человек – бессилие. Как, чёрт возьми, часто мы сталкиваемся с ним по жизни. И – привыкаем. – Ну, не молчи. Или не хватает духу, а? Весь такой загнанный и бессильный, да? Самое паскудное, Эндрю, в том, что такие как ты так привыкают к этому бессилию, что начинают использовать его как заслонку, как объяснение любому своему поступку. «А что я мог сделать в этой ситуации?» - вот что вы все говорите. Херня. У каждого есть миллионы путей, но вы предпоитаете пустить всё на самотёк. Эскаписты чёртовы. Сами лелеете свою слабость, сами подрезаете себе крылья, а потом делаете виноватыми всех вокруг. Чем тебе не угодил Клиф? Тем, что ты позволял ему над собой издеваться? Или чем тебе так нравилось валяться на кровати у меня в подвале, когда ты мог встать и уйти? Энди… - Меркурий сжимает мои плечи и встряхивает, - Энди, мать твою, они даже не были застёгнуты на ключ. Знаешь, продаются такие в секс-шопах, с кнопочкой. Нажал и открыл. О чём ты думал, скажи мне?
По моим щекам текут слёзы. Мне кажется, что и Меркурий сейчас расплачется от обиды и разочарования. И мне стыдно. Чёрт возьми, мне невероятно стыдно. Но я ничего не могу с собой поделать. Ничего не могу поделать с правдой и пониманием того, что я облажался. Что именно я издевался над собой всё это время. Но мне не хочется этого признавать. Никому не хочется. И я ищу ещё хоть одно оправдание. Но уже не для Меркурия. Для себя.
- Но ты следил за мной… - я стараюсь не всхлипывать, не реветь во весь голос. Я стараюсь хоть как-то держаться, но понимаю, что получается с трудом на троечку. – Ты бы прикончил меня, если бы я… мне было страшно. Ты вообще знаешь, что такое страх, терминатор хренов?!
- То есть, тебе было бы страшно столкнуться со мной лицом к лицу, где наши шансы были бы равны, да? Тебе было менее страшно терпеть всё то, что с тобой происходило?
- Но это был Клиф! Я знал его. Я привык к нему… А тебя я не знаю. Да ты посмотри на себя! Огромный, сильный мужик. Я бы ни за что с тобой не справился.
- Синдром жены алкоголика на лицо, - вздыхает Меркурий. – Да и с чего ты взял, что я бы встал у тебя на пути? Я тебя не умирать сюда притащил, а бороться за свою жизнь, сечёшь разницу?
Я секу разницу. Слишком хорошо. Сейчас мне кажется, что меня выгрызли изнутри, оставив бессмысленную скорлупу. Становится невероятно холодно. А Меркурий убирает руки у меня с плеч – единственный источник тепла. И мне хочется уснуть. Просто уснуть, чтобы проснуться прикованным к кровати и переиграть всё. В глубине души я понимаю, что всё это бессмысленно. Что реки не воротятся вспять. Но идиотсткое чувство, которые люди называют надеждой – живучая сволочь, которая никак не хочет покидать мою душу. Я закрываю глаза.
Щелчок. Кажется, я слышу гром у меня за спиной. А потом…
А потом ничего не чувствую. Теряюсь в спокойном и тёплом нигде, по дороге растрачивая свои мысли и, кажется, себя самого, ощущение себя как чего-то целого, значащего, единого. Последнее что я успеваю подумать – «Свобода».