Хорошо гулять по ночному городу. Особенно ранней осенью и особенно по Москве. Под ногами шуршат опавшие листья, изредка проносятся по пустой дороге машины набольшой скорости.
Иногда во время таких прогулок Максим надолго выключался из жизни, растворялся в этих ночных огнях, словно действительность превращалась в фильм. В этом кино не было действий, но было очень стойкое ощущение какого-то грустного и, в то же время, светлого чувства. Того самого чувства, когда из боли только что пережитой неудачи потихоньку зарождается чуть заметная, трогательная надежда. Такое ощущение возникало у Максима только ранней осенью, и поэтому он любил осень, сохраняя этот крохотный огонёк в своей памяти в другие времена года.
А ещё ему всегда нравились большие дома. Он знал, что многие считают панельные девятиэтажки уродливыми, портящими исторический облик города, но всё равно любовался ими. Исторические здания с богатой лепниной, колоннами и узорами мозаики были неживыми. В них давно уже умерла настоящая жизнь, простая и обычная, но человеческая, маленькая жизнь. Та самая,которой наполнены окна современных домов, горящие в осенней ночи как глаза, полные той же самой грустью и такой же надеждой.
Бесцельно передвигаясь по городским окраинам, он окидывал взглядом эти окна и представлял за каждым из них людей с их историей, бытом и разными жизненными проблемами. Максим любил этих придуманных людей и иногда тихонько утешал их. Придуманные люди всегда казались добрее и несчастнее реальных, поэтому с ними было легче найти общий язык. Втайне он был уверен, что почти все люди на земле несчастны, а те, кто лучше других умеют это скрывать, кажутся остальным успешными.
Ещё Максим любил дождь. Вода делала все очертания расплывчатыми, она словно придавала разрозненным фрагментам жизни вид единой картины художника-импрессиониста. Лишая смысла и индивидуальности каждую деталь в отдельности, осенний дождь взамен награждал действительность некоторым скрытым смыслом. Так рождалась какая-то древняя загадка, решив которую, Максиму бы удалось раз и навсегда разгадать один важный, но так и не поставленный напрямую вопрос собственного бытия.
Вообще все чувства его в это время года резко, почти болезненно, обострялись: сквозь темноту и туман он видел лица незнакомых людей, слух улавливал малейшее шевеление засыпающей дикой жизни в пожухшей траве. Но главным становилось обоняние. Ни летом, ни весной не доводилось Максиму чувствовать тех удивительных запахов, буквально преследовавших его, начиная с конца сентября и заканчивая тем днём, когда первый снег неуверенно укрывал землю белым покрывалом. Этих запахов он ждал каждый год и если они по каким-то причинам не приходили, то им начинала овладевать тоска, должно быть, та же самая, что овладевает собакой, не дождавшейся любимого хозяина и с горя воющей на луну.
Бывали дни, когда Максиму тоже хотелось завыть. Это не было чем-то похожим на желание плакать – плакать ему уже много лет не хотелось, это даже как-то не приходило в голову. Скорее, желание выть было связано с предельной близостью к природе, к её простому и мудрому устройству, надежным первобытным законам. Иногда во время своих ночных путешествий он заходил в лес, останавливался и подолгу слушал шум насекомых и маленьких ночных животных в траве. Ночной лес не пугал, а скорее завораживал Максима. Растворяясь в его торжественном шепоте, можно было ощутить причастность к ещё одной не выражаемой в словах, но живущей в подсознании тайне природы.
На выходных он нередко, захватив с собой палатку, ехал на автовокзал, садился на первый попавшийся межгородской автобус и ехал на нём в незнакомые места пока не ощущал внезапного чувства нарастающей тревоги, а может быть скрытого восторга. Тогда он просил удивлённого водителя остановиться, выходил на пустынную обочину и тут же напролом решительно уходил в чащу.
Максим никогда не брал с собой компаса и карты, так как всегда безошибочно определялсвой путь. Неуверенный и замкнутый в городе, в лесу он моментально преображался и быстро двигался между деревьями словно леший, никого не боясь и ни в чём несомневаясь. Он не был охотником, не любил рыбалку. В городе ему часто доводилось подкармливать и лечить голодных зверей, но у него никогда не возникало мысли взять их домой, тем самым привязав к себе. Максим любил дикую жизнь в естественной среде обитания.
Если ему в лесу встречались звери, то они никогда не трогали его, принимая за своего собрата. Примерно так же в городе к нему относились незнакомые дети, чей разум ещё не был заслонён родительскими нравоучениями о правилах поведения.
Больше всего Максиму нравились одинокие животные, блуждающие с кажущейся праздностью по лесу: неуклюжие медведи и гордые лоси. Встретив такого зверя, он подходил к нему вплотную и подолгу говорил ему какие-нибудь добрые, сокровенные слова. Зверь отвечал ему утробными беззлобными звуками, и Максиму казалось, что они понимают друг друга.
Когда в лесу наступала ночь, человек долго сидел у костра, слушая крик совы или жалобный плач сыча. Он глядел на взлетающие в небо искры и наслаждался внутренней гармонией. В такие минуты он чувствовал себя по-настоящему счастливым.
К началу рабочей недели Максим всегда возвращался в город. Он внимательно работал, практически никогда не болел и очень редко с кем-либо ссорился. Окружающие не считали его каким-то чудаком или ненормальным, а некоторые странности поведения вполне можно было списать на чрезмерную замкнутость. Такое отношение полностью устраивало Максима, днём не питавшего особого интереса к людям.
А с наступлением ночи он снова выходил из дома и до утра бродил по Москве, глядя на бесчисленные квадраты окон. Однажды Максим подумал, что любит живущих за окнами людей именно за то, что в своём однообразии они напоминают животных, а каждая квартира за окном – это маленький лес, где живут грустные, по-своему одинокие звери.
Первый лучик рассвета всегда наполнял сердце этого человека щемящей грустью. Максим глубоко вздыхал, вздрагивал от внезапной утренней прохлады и нехотя шёл домой. Дома его давно уже не ждал никто.