Дневники I-18 Ольга Моисеевна Наппельбаум, Студия художественного слова, Валентин Семёнович Непомнящий, сестра
Из дневников давних лет
эпиграф Ивана Алексеевича Бунина, цитирую по памяти: "Самое интересное - это дневники, остальное - чепуха."
Человек тогда находит себя, когда находит Бога.
Завидует ли поэт? Завидует ли камень цветку?
Каждая женщина – Богоматерь, приносящая в мир Христа.
Я – Ева, ищущая своего Адама.
Сколько чужих любовей тащу в себе и ни одной - своей. Всех люблю. Нет – одного. Я меняюсь, меняюсь.
Только не впасть в лицемерие и самолюбование. Только идти “дорогой, которой проходят дети” (стихи Гали Умывакиной).
И все мы умрём, Господи, неповторимые и похожие, трагические и смешные. Этот клубок желаний, нежности и коварства, глупости, бессилия и комизма распутается, наконец.
Тетю Лины Елену с помощью отца Владимира удалось крестить. Лина счастлива.
В Студии слушали запись нашего последнего вечера с Натальей Львовной. Когда я вошла в Литературный Музей – слёзы подступили. Лида, Ася и я читали. Я – Тютчева. Его трудно читать. Александр Михайлович, директор музея, требует от нас эмоций, говорит, что мы читаем сырые, неотделанные вещи. Диктор радио и чтец Ирина Ложкина читает Данте – прекрасно, в её чтении величие, благородство, темперамент, голос у неё низкий.
Снится письмо от Володи: “Прими от меня ту любовь, какая во мне есть, другой у меня к тебе нет”. Письмо написано на “Вы” и в конце: “Ваш Володя”.
Снился о. Владимир, какая-то кошка кусала и царапала меня, он сказал, что это так и надо, что так всегда бывает, когда человек ищет Бога.
Снилось, что я показываю своей мачехе Татьяне Павловне (я всю жизнь называю её мамой) много разноцветных своих рисунков, усаживаю её то так, то эдак. Рисунки мои во сне мне нравятся, они талантливые, я радуюсь им.
Покров Божьей Матери. Недолго повидались с Олегом Гостевым, он хочет писать портрет Достоевского.
Несколько часов провела у Мити Засецкого, внука Натальи Львовны. У него добрая улыбка, чистые глаза, прямой взгляд. Он с годами ожесточается, отказывается общаться с некоторыми людьми.
“Ты хочешь верить?”, - спрашиваю я. “Да”, - отвечает он. Митя нарисовал Христа, у Него синие волосы, жёлтые глаза, рука пробита гвоздем. Митя в пивном баре рассматривает лица рабочих, Митя называет их: “низы”. Они по мнению Мити честнее прочих, хотя их духовный уровень мал. Он называет их обездоленными.
Отец Владимир шёл домой, в голове у него звучали слова духовного писателя Амиэля, когда он пришёл домой, Антонина Федоровна предложила ему просмотреть книгу Амиэля. “Кого?, - переспросил он. Телепатия?
У Лины умерла тётя Леля–Елена, которую успели крестить. Мы долго с Линой разговаривали до ночи. В Хамовниках её отпевал о. Владимир – это чудо. Мы с Линой стояли рядом с хором и пели.
Зашла к Наташеньке. Состоялся короткий мой разговор с о. Владимиром о книгах. “Что же ты Галю не приглашаешь к столу, а в коридоре её держишь?”, - закричала Наташа. “Я растерялся”, - сказал он. Меня напоили чаем.
Из святых в разное время жизни я ощутила святого князя Владимира, святую Галину, святого Власия, святого Трифона, святую Женевьеву, святого Иоанна Богослова, святого Серафима Саровского, Дмитрия Донского (он находится в Кремле, пока не причислен к лику святых), святого Иосифа, обручника Девы Марии. Такие дни, как сегодня – открывают небо.
Друг Горького Савва Морозов застрелился из страха сойти с ума.
У меня такое ощущение, что всё в мире одно и то же: каждое время имеет своих Гамлетов, Дон-Кихотов, Дон-Жуанов, и всегда есть свиньи, терзающие людей. Вечная борьба света и тьмы в людях.
Ольга Моисеевна говорит, что лучше всего ей, когда она одна, люди тяготят её, что мы на людях неизбежно начинаем играть. Она рассказала о писателе Эмануиле Казакевиче, он был необыкновенный человек, в нём было много жизненных сил, могучая сопротивляемость, в нём всегда кипела энергия. Он был фантастический покоритель женщин.
С годами я трезвею. Более внимательно смотрю на людей.
На днях с Борей Талесником и Ларисой Карповой моей крестницей были в гостях у супругов Риммы и Андрея Былинских, я всех рисовала. Они все художники, в их работах тепло, доброта, свет.
Каждый вечер я с людьми. Уже назначены встречи с папой, со Светой Фрумкиной. Снился Володя – у ног моих.
Была в гостях у Нины Никольской и Олега Евтушенко. “Привет. старуха”, - сказал он при встрече. Слушали прекрасную музыку, я от неё плакала.
На дне рождения у Веры Хализевой были Юра Апрысян с Мариной. Потом мне приснился необычайно обаятельный Юра – светлейший человек, он просил меня позаниматься с ним старославянским языком. Я смотрела на него во сне и молилась, чтобы не влюбится в него. Стало быть, у меня во сне работает сознание.
До того, как начался вечер пушкиниста Валентина Семёновича Непомнящего, мы с Асей Мамоновой зашли к нему за кулисы, подарили билет в ЦДРИ на наш концерт. Ася предложила ему поставить с нашей Студией “Пир во время чумы”. Он отказался.
Когда мы вошли в комнату, где он был, он пил чай. Он занервничал, стал искать свою трубку. Мне почему-то его лицо показалось неестественным, даже почудилось что-то мефистофельское в нем, прости меня, Господи.
Он спросил нас: “Ну, как дальше будем жить? Что вы будете делать?” Я сказала, что едва ли мы сможем найти режиссера, никто нам Наталию Львовну не заменит. Он сказал, что без режиссера нельзя.
Я спросила его, хочет ли он вообще читать “Пир во время чумы”, независимо ни от каких причин. Он туманно ответил, что не хочет. Говорил он умно, интересно, как всегда. Пересказать это невозможно. На сцене он улыбнулся и похорошел.
Зашли к Серафиму Николаевичу, мужу Наталии Львовны, разговаривали о предстоящем вечере–концерте. У меня навёртывались слезы о Наталье Львовне. Попили чай, Ася ушла. Я ушла несколько позднее – со слезами горькими о потере, плакала по дороге к метро и в метро. Сердце встрепенулось и ожило в скорби.
У Лины есть фотография Натальи Львовны, там Наталья Львовна написала: “Вот так я хочу смотреть на тебя всю твою жизнь”. Как прекрасно.
В Литературном Музее я встретила Колю Розина (друг Веры Хализевой) и Машу Андреевскую, некогда она работала в Музее Пушкина. С Машей (она подруга Наташи Романович ) мы ехали в троллейбусе, она спросила, кого из современных поэтов я люблю. “Витю Мамонова и Бродского”, - ответила я.
Маша пригласила к себе, я читала стихи ей и её маме. На кухне мы разговаривали о Лидии Евлампиевне. У Пушкина ученики Лидии Евлампиевны ищут фразы со словами “слёзы”, “вдохновение” и подобные им. Его стихи омыты слезами, вдохновение у него – дар свыше.
Когда я сидела ещё в музее, я молилась, чтобы Бог вразумил меня, как мне прожить этот вечер. Появляется Маша. Меня потянуло к ней, во мне проснулась энергия, как у гончей собаки зашевелились ноздри, образно говоря. Зачем мы встретились – не знаю.
Я иногда чую в себе силы влиять хорошо на людей. Но я не умею мыслить и говорить, как филолог. Я очень импульсивна. Мои мысли скачут с предмета на предмет. Я больше художник и музыкант, чем писатель, хотя хотела бы им быть, но в каком-то узком жанре.
Была в гостях у Веры Х. Она спрашивала тех, кто был на её дне рождения мнение о других людях. Юрий Апрысян сказал, что я свечусь идеализмом, во мне есть зажатость, скованность. Коля Розин год назад говорил, что во мне есть внутренняя сила.
Говорили о том, как надо читать стихи. Лида Савченко права, вероятно, критерия нет.
Вера говорит, что я читаю стихи философически, созерцательно. Вера говорит, что не чувствует себя умной. Она разговаривала с одним негром – своим учеником, он утверждает, что все – умны, но у всякого свой ум. Если же человек считает, что он глуп, то он себя не понимает.
Мои наблюдения над Валентином Непомнящим не колеблют моей любви к нему, моего интереса к его работам о Пушкине. Я желаю ему добра.
В некоторых людях я ищу тех людей, на груди которых (образно говоря) я хочу отдохнуть и быть слабой. Не послан мне был такой человек. Я вынуждена была становиться сильной и отмаливать души тех людей, которых сердце моё почувствовало и полюбило.
После дня рождения Веры мы шли рядом с Колей Розиным и хорошо молчали. “Вы читали Метерлинка “Сокровище смиренных”?”, - спросила я. “Я читал две его пьесы”, - ответил Коля. Я сказала, что нужна сосредоточенность, а она требует уединения. “Есть опасность впасть в тоску... Я хочу на старославянском читать Псалтирь и Евангелие”,- сказал Коля. Хочу дружить с мужчинами.
Удачный вечер нашей Студии – первый после смерти Натальи Львовны. Были коллеги с моей работы, мне подарили большой букет хризантем. Всем, кто читал, я дала цветок из этого букета. Моё чтение Цветаевой вызвало бурные рукоплескания, пришлось выйти ещё раз. Я стараюсь читать разнообразней и свободней держать себя на сцене.
На людях я теряю сосредоточенность, мне трудно собрать свой ум, чтобы молиться.
У меня была в гостях Маша Андреевская, я по её просьбе читала ей свои стихи, они ей понравились. Я рада, но удивлена, однако. Я не пишу стихи уже семь лет, хотя хотела бы писать.
Сижу одна дома, блаженствую.
О, время, время, как ты торопишь меня. Скоро полночь, хочется заняться дневниками или же читать, или просто посидеть, ничего не делая, вспоминать людей, думать.
Муж Ларисы Карповой испанец Дионисий считает, что в храм ходить не надо, а надо жить просто и делать своё дело.
Несколько часов провела с Машей Андриевской. Я читала ей “Моцарта и Сальери”. Я читала её стихи – разум, сухость, холод, отчуждённость от людей. Я говорю ей об этом. Она кого-то очень любит. Мир души Маши почти во всех стихах – чужд миру моему. Поэтому её стихи не трогают меня.
На вечере скрипача Сергея Ширинского (он играет с Федей Дружининым в квартете Бетховена) от музыки Хачатуряна начинала плакать, душа поднималась вверх, обретая крылья, невыразимое чувство сладости и боли наполняло меня. Бог пришёл. После музыки я была, как после храма. Ко мне подошёл Сергей Васильевич Шервинский, здороваясь, протянул мне руку, его рука необыкновенно мягка, моя рука утонула в этой мягкости. Поговорили с Анютой, его дочерью.
Мне снилось больное лицо Коли Танаева.
Внутренне я стою рядом с Володей Самородским. Я никогда не видела глаз Володи, с любовью обращённых на меня.
Сбылась одна моя ранняя молитва о том, чтобы прошлое я могла вспоминать без боли.
Записала разговор с Леной сестрой:
Я: Что тебя потрясает?
Лена: Иногда стихи, музыка, дети, сознание того, что я живу, и что знаешь, это очень трудно выразить словами. Меня потрясает, когда я начинаю задумываться о вечности, потрясает и пугает.
Я: Ты интересна сама себе?
Лена: Я себе надоела. Хм. Да, очень надоела. Мне скучно с самой собой, я постоянно нуждаюсь во внешнем будоражении, чтобы иметь пищу для раздумий.
Я: Ты чувствуешь когда-нибудь, что у тебя обжигается сердце от любви?
Лена: Да, у меня всегда любовь была со страданием.
Я: Нет, ты не поняла. Чувство любви обжигает сердце.
Лена: Давно не было... Боря мне сказал, что мы с тобой одинаково дрыгали лицами. Забыла тебе сказать, я ехала в автобусе и увидела прелестное дитя. Все дети прелестны и милы, но это дитя напоминало мне миниатюру XIX века – тонкое, печальное лицо. Она опустила глаза и думала о своём, потом стала смотреть на меня, что-то в ней такое трогательное было, такое нежное, такое просящее о чём-то. Ещё я поняла, что я люблю, когда дети печальны. Это очень редко можно увидеть. Это отвечает настрою моей души. Мне кажется, что они ближе к Богу. А печальны они потому, что много видят. Я дитя без Бога.
И чайник готов, и каша готова,
И все они ждут хорошего слова.
На 40-ом дне после ухода Натальи Львовны Феде приснился сон: он тоскует о маме и ищет какого-нибудь утешения или музыки, или пения вместе с отцом того, что любила мама. Он видит у себя на столе тетрадь с почерком Натальи Львовны, он смотрит с радостью на неё, узнает знакомый почерк, и вдруг он чувствует, что мама сзади подходит к нему и крепко обнимает его за шею, прижимая к себе. Оба начинают плакать. “Мама была легка на слезы”, - говорит Федя.
Поминки были у Мити, у всех были светлые лица. Серафим Николаевич читал воспоминания Натальи Львовны о его брате Александре и об актёре Борисе Щукине – учителе Натальи Львовны, они прекрасно написаны.
У Феди Дружинина глаза Наталии Львовны.
Митя проводил меня до дома. Я была молчалива и грустна.
Я почувствовала его благородство и чуткость, в глазах его порой мелькала какая-то весёлая хитрость.
Рядом с Митей я почувствовала, что живу своим миром, и этот мир мне интересен.
Я хотела открыть настежь двери души своей перед Володей С. – ему это не нужно. Я жду Володю всё равно, я говорю себе: зачем бороться с мыслями о нём? Пусть он живёт во мне. А будем ли мы вместе, не имеет значения.
Любовь к Богу искупает все муки. Душа полностью открывается только Богу, и Он единственный, Кто может полностью утешить. В такие минуты страданий больно смотреть на мир. Я плачу от адских мук и одиночества, моя душа изнемогает в плаче.
Я спрашиваю Сашу Морозова: “Что главное в человеке?” Саша: “Мысль о смерти”. Я: “Ты любишь смеяться?” Саша: “Нет. Как Блок”. Я: ”Блок разве не смеялся?" Саша: “Нет”. Я: “Ты любишь плакать?” Саша: “Да”.
Я благодарна Алику Гинзбургу, Лине, Артемию Бромбергу, Шуре Гринбергу, Наташеньке Диваковой, её маме Антонине Федоровне, Одику Черкаеву, Толе Салымову, Грише Ковалёву, Свете Ворониной – многим, многим – за их тепло.
Переписываю дневник о Косте Кузьминском. Опять оплакиваю свою любовь к нему, опять она жива во мне. Бедный мой мальчик, как же ты живёшь на свете? Когда же ты обретёшь Бога? Я почти всегда молюсь о нём, о всех своих любимых.
Я не люблю наши одежды ни мужские, ни женские, я люблю одежды греков и Апостолов на иконах.
Я спрашивала моих учеников: "С кем, кроме людей, ещё разговаривают люди?". Они отвечали: с музыкой, со своими мыслями, но не говорили, что с животными, с деревьями, пока я не наталкивала их на этот ответ.
Перечитываю дневники свои: я из вполне обычного свидания делала прямо-таки решающий миг в судьбе своей. Когда я хотела видеть любимого, я умирала без него – а он трудился и не подозревал о моих мучениях. Я же обрушивала на него слова: “Я без тебя жить не могу”. У меня никогда не было терпения. И поэтому так всё плохо выходило со всеми. Эта спешка во мне от внутренней огненности.
В поэте соединяются музыкант и художник с философом.
Два часа разговаривали с Одиком. Он сказал, что заполняет себя то наукой, то комментариями и размышлениями о Библии.
Когда ему было 16 лет, он был в восхищении от своего ума. Он живёт рассудком, в жизненных ситуациях им движет чувство долга, то есть доброта, но доброта, прошедшая сквозь ум. Он читал мне книгу о Франциске Ассизском.
Вера Х. зашла ко мне, мы говорили о том, что людям интеллектуальным трудно найти себе родного человека из-за большой внутренней сложности. Людям простым легче найти друг друга.
Беседовали с Борей Талесником. Он говорит, что не ощущает себя, что в искусстве сейчас упадок.
Когда мы гуляли, он показывал мне разные дома и спрашивал мое мнение об их архитектуре. “У тебя не испорченный вкус и свежее восприятие архитектуры, так как ты почти ничего о ней не знаешь”, - сказал он.
Боря считает, что у меня лицо женщины эпохи Возрождения, что меня мог бы рисовать Леонардо да Винчи. Он читал мне наизусть “О совершенной радости” святого Франциска Ассизского.
В Скрябинском музее на вечере памяти великой пианистки Юдиной Марии Вениаминовны Толя Кузнецов читал отрывки из писем её и воспоминания. Стиль её отчасти похож на цветаевский или рейснеровский (Лариса Рейснер), она любит слова сие, коих. Хорошо пишет о людях. Она знала Сигети, упоминает о совершенно неизвестных мне композиторах.
На вечере со своей юной, женственной, милой женой был Евгений Борисович Пастернак, похожий на отца.
Маша Анлреевская позвала к себе, я видела её рисунки – портреты и цветы, они добры. Её мама рассказала, как они с Марией Вениаминовной Юдиной ходили в храм на окраине Ленинграда, Мария Вениаминовна любила церковную службу, в последние годы говорила, что храм – её дом.
В юности она пела в церковном хоре, играла на органе, училась дирижированию. Говорила про пианистов: “Они хорошо играют, но лучше меня играть не будут”.
Мария Вениаминовна любила и хорошо знала поэзию, владела немецким и английским языками, была знакома с латынью, всю свою жизнь писала стихи, воспоминания, статьи о Шостаковиче, о поэте Николае Заболоцком.
Блок ходил в 1920 г. на исповедь к одному старому священнику на площади Труда.
Я жалею, что сожгла дневники с 13-ти до 18-ти лет. Переписывание старых дневников дало мне уверенность в себе – я не глупа.
Я переоцениваю прошлое. Я виновата перед Ником, я оплакиваю эту вину, я жалею его, теплее теперь к нему отношусь, прощаю его.
Я спросила Одика, заглядывает ли он в своё сердце. Он ответил, что заглядывает, а потом плюется.
Лена сестра придумала слово толпянин.
В метро меня окликнула матушка Наташа, брови мои радостно и удивлённо поднялись, мы поговорили о событиях. Я сказала Наташе о комплексе неполноценности. Она ответила: “Вы умнее других, у Вас очень развита самокритика”. Она сказала, что в детстве боялась обращаться к людям с какой-либо просьбой. Помогла работа в радиокомитете, она раскрепостила Наташу.
Наташа Дивакова спросила, пишет ли Володя. “Я вытянула из него письмо, решила пока не писать”. Наташа сказала: “Он сыграл свою роль”. Я: “Растревожил мыслями о семье”.
Хочу увидеть Сергея Васильевича Шервинского и показать ему свои стихи.
Я всегда люблю Блока.
В течение жизни совершенствуешься любить истинной любовью. (да так и не научаешься)
Приехала Люба из Михайловского. Володя погибает, пьёт.
Люба читала мне вслух Достоевского, читала гениально. “Мне, наверное, надо пожить у тебя”, - сказала Люба. Она страдает от неустроенности своей жизни.
Из дневника Лены сестры: “...после общения с Галей невыносима всякая фальшь, лживость глаз, жестов”.
Из моего раннего дневника: “Весна проходит мимо, без меня, я же вожделенно хватаю её за край развевающийся одежды, раздувая ноздри. А я хочу бежать по лужам и смотреть, как умирает снег, и почки вздуваются под губами. И не хочу я страдать, хочу быть зверюгой и обнюхивать следы весны”.
Из дневника Лены: “На Галю очень возбуждающе действуют люди. Она меняется, и я иногда поражаюсь её страстности в речах, детскому веселью, меткости замечаний”.
В Обыденнском храме я чувствую, как душа моя становится огромной, я стремлюсь к бесконечному, к бесконечной любви. Дай мне Твою святую любовь к людям.
Были с Любой у Одика, Одик расспрашивал Любу, откуда она, чем занимается. Она ему понравилась. Не хотелось уходить, так было тепло на душе. Одик принёс змею медянку, я подержала её в руках. Люба тиха и деликатна.
Были с Любой в храме, где служит о. Всеволод Шпиллер.
Я плакала о Рихтере, гениален он. Люблю этого человека постоянно, благоговею перед даром его. Я сказала сестре, что у неё должна быть благодарность к жизни. “Нет”, - ответила она.
Испытания моей любви ещё не кончились.
Меня поразила сегодня вечером красота моего лица.
“Стиль мышления в эпоху Ренессанса”. Лекция Леонида Михайловича Бахтина. Барский вид у него, капризный. Слушала я без внимания, несмотря на интересные мысли и факты, слова обильные струились мимо. Многословные повторы.
Меня сковала надменность. Я себя иногда на людях чувствую человеком не совсем обычным.
В студии репетировали Тютчева, Александр Михайлович доволен.
Снился Серафим Николаевич, приходит Наталья Львовна, потом внезапно уходит. С. Н. говорит: “Она мучается. Я измучаю, истерзаю себя...” Что-то в этом роде.
На лекции видела Вячеслава Иванова, он сидел сзади меня, был похож на Сократа и Вакха.
Была на занятиях Лидии Евлампиевны Случевской, чувствовала себя свободно.
Лидия Евлампиевна читала цитаты Пушкина со словами: мысли, разум, думы, ум..., я записывала разговоры людей друг с другом. Меня раздирает жажда жизни. Все люди ассоциируются у меня с кем-либо, либо с образами, либо с портретами разных эпох разных художников.
Марина Цветаева в письме Маяковскому в конце пишет: “Люблю Вас”. Все-таки смелая женщина.
Как горестно, что когда человек умирает, мы любим его горячей, будто тело его в этом мире мешает нам любить его, и наше тело нам мешает. Инна говорит о жаре сердца Пушкина – он пылал. Инна говорит, что есть люди, у которых недостатки приобретают вид странностей.
иллюстрация: я рисовала подругу свою