1987, ноябрь. Общественный университет печати. Занятия по четвергам (через четверг) в зале заседаний на 11 этаже Дома печати на улице Тургенева с 18 часов. Сегодня нам лекцию читал корреспондент «Вечёрки». Начал с пребывания Маяковского в Свердловске.
«В филармонии рядом был ресторан… Посидел за столиком, принял, пошёл играть в бильярд. Подходит девушка: «Дайте автограф!» Он вынул пачку папирос, расписался. Потом смотрим, она сидит грустная. А он написал на пачке – «Иванов».
Маяковского насаждали силой, как картошку (Пастернак).
Лавут – организатор выступлений…»
1991, апрель. При сносе частных домов по улице Блюхера друг нашёл переписку, датируемую 1952 годом. В целом, ничего особенного, банальный любовный треугольник юристов-однокашников. На фото от 1945 года размашистая надпись: «Жизнь – комедия для тех, кто мыслит, и трагедия для тех, кто чувствует!» В одном из писем – два пожелтелых листочка, убористо заполненные другим почерком. Наверное, перепись с давней публикации. Надо бы сверить по выходившим тогда собраниям сочинений Маяковского. Кажется, из нынешних самое полное то, что издали в красном переплёте.
«Затем Маяковский отвечает на записки. Он запускает руку в большую груду бумажек и делает вид, что роется в них.
– Читайте всё подряд, что вы там ищите? – громко кричат из зала.
– Что ищу? Ищу в этой куче жемчужные зёрна…
С беспощадной неиссякаемой находчивостью отвечает Маяковский на колкие записки противников, на вопросы любопытствующих обывателей и писульки литературных барышень.
– Маяковский, сколько денег вы получите за сегодняшний вечер?
– А вам какое дело? Вам-то ведь всё равно ни копейки не перепадёт… Ни с кем делиться я не собираюсь… Ну-с, дальше…
– Как ваша настоящая фамилия?
Маяковский с таинственным видом наклоняется к залу:
– Сказать?.. Пушкин!!!
«Может ли в Мексике, скажем, появиться второй Маяковский?»
– Гм! Почему же нет? Вот поеду ещё разок туда, женюсь там, может… Вот и вполне вероятно может появиться там второй Маяковский.
«Ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас самого забудут. Бессмертие – не ваш удел…»
– А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!
«Ваше последнее стихотворение слишком длинно…»
– А вы сократите. На одних обрезках можете себе имя составить.
«Маяковский, почему вы себя так хвалите?»
– Мой соученик по гимназии Шекспир всегда советовал: говори о себе только хорошее, плохое о тебе скажут твои друзья.
– Вы это уже говорили в Харькове! – кричит кто-то из партера.
– Вот видите, – спокойно говорит Маяковский, – товарищ подтверждает. А я и не знал, что вы всюду таскаетесь за мной.
«Маяковский, вы сказали, что должны время от времени смывать с себя налипшие традиции и привычки, а раз вам надо умываться, значит вы грязный?»
– А вы не умываетесь и думаете поэтому, что вы чистый?
«Маяковский, попросите переднего сбоку сесть, вас не видно».
– Ну, проверните в переднем дырочку и смотрите насквозь… Что такое?.. А, знакомый почерк. А я вас всё ждал. Вот она долгожданная: «Ваши стихи непонятны массам».
– Значит вы опять здесь. Отлично! Идите-ка сюда. Я вам давно собираюсь надрать уши. Вы мне надоели.
Ещё голос с места:
– Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
– Надо иметь умных товарищей!
– Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают.
– Мои стихи не море, не печка и не чума.
– Маяковский, зачем вы носите кольцо на пальце? Оно вам не к лицу.
– Вот потому, что не к лицу, и ношу на пальце, а не в носу.
Как-то он сосёт конфету в перерыве после выступления. И какая-то девица – губы… (Первая страничка на этом кончается).
– Не резвитесь… Раз я начал говорить, значит докончу. Не родился ещё такой богатырь, который бы меня переорал. Вы, там в третьем ряду, не размахивайте так грозно золотыми зубами. Сядьте! А вы положите сейчас же свою газету или уходите вон из зала: здесь не читальный зал, здесь слушают меня, а не читают. Что?.. Неинтересно вам? Вот вам трёшка за билет. Идите, я вас не задерживаю… А вы там тоже захлопнитесь. Что вы так растворились настежь? Вы не человек, вы шкаф.
Становится жарко. Он снимает пиджак, аккуратно складывает его. Кладёт на стол. Подтягивает брюки.
– Я здесь работаю. Мне жарко. Имею право улучшить условия работы? Безусловно!
Некая шокированная дама почти истерически кричит:
– Маяковский, что вы всё подтягиваете штаны? Смотреть противно!..
– А если они у меня свалятся?.. – вежливо интересуется Маяковский. Молниеносные ответы разят пытающихся зацепить поэта.
– Что?.. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.
– До моего понимания ваши шутки не доходят – ерепенится непонимающий.
– Вы жирафа! – восклицает Маяковский. – Только жирафа может промочить ноги в понедельник, а насморк получить лишь в субботу.
Но вдруг вскакивает бойкий молодой человек без особых примет.
– Маяковский! – вызывающе кричит молодой человек. – Вы что, полагаете, что мы все идиоты?
– Ну, что вы! – кротко удивляется Маяковский. – Почему все? Пока я вижу перед собой только одного.
Некто в черепаховых очках и немеркнущем галстуке взбирается на эстраду и принимается горячо, безапелляционно доказывать, что «Маяковский уже труп и ждать от него в поэзии нечего». Зал возмущён. Оратор, не смущаясь, продолжает умерщвлять Маяковского.
– Вот странно, – задумчиво говорит вдруг Маяковский, – труп я, а смердит он.
И оратор кончился. Когда хохот стихает, в одном из углов зала опять начинают что-то бубнить недовольные.
– Если вы будете шуметь, – урезонивает их Маяковский, – вам же хуже будет: я выпущу опять на вас предыдущего оратора.
Маленький толстый человек, проталкиваясь, карабкается на эстраду. Он клеймит Маяковского в гигантомании.
– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – говорит коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается:
– От великого до смешного – один шаг, – и показывает на себя и на коротенького оратора.
А зал надрывается от хохота.
Какой-то крикливый оппонент, всё время пытавшийся сострить, шумевший с места и требовавший слова, неожиданно получает таковое. Но он оказывается «раздумал», да и вообще «не собирался». Маяковский торжественно возглашает:
– По случаю сырой погоды фейерверк отменяется.
Маленькая, хрупкая на вид поэтесса подымается на эстраду и начинает спорить с Маяковским по поводу одного раскритикованного им стиха. Маяковский очень тихо, почти беззвучно шевеля губами, отвечает ей.
– Громче, не слышно, громче! – кричат из зала.
– Боюсь, – говорит Маяковский, прикрывая ладонью рот и глазами показывая на поэтессу. – Боюсь: сдую…»