Как в дом вселяется радость?
Нина Изюмова
Однажды, перечитав гоголевских «Старосветских помещиков», мой сын сказал: «Их так жалко потому, что они совершенно не живут духовной жизнью». Мне захотелось заступиться за бедных старичков, и я спросила: «А разве их любовь друг к другу не духовна?». Сын с грустной уверенностью ответил: «Нет у них любви – это только видимость, потому все так беспросветно и бесплодно».
Вспоминая своих предков, я пытаюсь понять, как получалось, что при всех ниспосланных им испытаниях, их Дом струил радость, согревающую нас, потомков, уже более полувека, и, похоже, эта струя не иссякает...
Наш дед, Николай Петрович Изюмов, женился в 1910 году и поселился с молодой женой в прекрасной пятикомнатной квартире на Большой Подъяческой в Петербурге. Став супругой высокопоставленного чиновника Святейшего Синода, бабушка моя, дочь деревенского священника, совсем не изменилась. Она перевелась с Московских Высших женских курсов на Петербургские и спокойно продолжила учебу, против чего ее муж, немало удивленный таким необычным для тех времен решением, не стал возражать, испытывая к жене глубокое уважение. Сам он, сын многодетного дьякона, смог получить блестящее образование благодаря покровительству своего родственника, преосвященного Агафодора (Преображенского). Впоследствии его фотография всегда стояла на дедушкином письменном столе, а нам, советским детям, чтобы мы не окончательно одичали, объясняли, что это – дедушкин благодетель. Непонятным отзвуком давно минувшей эпохи звучало для нас это слово. Оно должно было быть каким-то смешным, но смешным не было.
Сейчас я вижу, что преосвященный Агафодор облагодетельствовал весь наш род, ведь образование, полученное дедушкой, отразилось на моем отце, его братьях, моих дядях, во многом определив культурный уровень последующих поколений. Этот капитал оказался куда надежнее банковских сбережений Николая Петровича, в одночасье погибших после большевистского переворота.
Большой поборник просвещения, автор учебника Закона Божия, по которому училась вся Россия, владыка Агафодор, без труда разглядевший в племяннике способности и любовь к знаниям, сказал ему: «Коля, учись где хочешь и сколько хочешь, а я буду тебе выдавать стипендию». Ясное дело, два раза предлагать не пришлось! Дедушка сумел закончить несколько высших учебных заведений, в том числе, Петербургский университет, но больше всего он гордился дипломом Казанской духовной академии. Одно только название темы вступительного сочинения, «Материалистическая метафизика – может ли служить основанием для отрицательных нравственных выводов?», просто поражало нас, внуков, и в значительной степени обезвреживало антирелигиозную пропаганду, в условиях которой мы росли. Верующими мы тогда не были (к большинству из нас это пришло позже), но возникало понимание того, что религия не имеет ничего общего с той карикатурой, которую рисовала школа. По тем временам и это было немало. Николай Петрович, рассказывая о вступительных экзаменах, с юмором вспоминал двух диаметрально противоположных абитуриентов. Один из них был небольшого роста, полноватый, скромный священник. Войдя в огромный экзаменационный зал, он неторопливо перекрестился на все четыре стороны, поклонившись экзаменаторам, потом, все так же степенно, перекрестил бумагу и ручку и только тогда прочел название темы. Неподвижно просидев несколько минут, он глубоко вздохнул, отложил письменные принадлежности, точно таким же образом, крестясь, поклонился на все четыре стороны и медленно покинул зал. Другой был высокого роста священник, жгучий брюнет, с решительными, уверенными манерами. Ознакомившись с названием темы, он тут же принялся безостановочно писать, разбрызгивая чернила, а когда время истекло, сдал работу и со словами: - «Я от этого материализма камня на камне не оставил!», - стремительно удалился с победоносным видом. Когда несколько дней спустя дедушка подошел к списку с отметками, «ниспровергатель материализма» уже был там и, полный недоуменья, восклицал: «Ничего не понимаю! Единица с минусом!».
Дедушка получил «отлично» по всем номинациям: грамотность, стиль и содержание. Окончив Академию, он защитил диссертацию на тему «Воспитание детей у древних христиан» и сделался кандидатом богословия. Сана он принимать не стал, так как, по его словам, не имел веры, хотя и глубоко чтил христианство. Мы, внуки (а нас было десять человек!), знали об этом, но, опять же, вразрез с атеистическим воспитанием, которое мы получали вне дома, нас каким-то образом научили воспринимать этот факт как несчастье дедушкиной жизни. Я совершенно не помню каких-либо разговоров на этот счет, но это как-то «зналось», несмотря на то, что впечатления несчастного человека «всегда благородно-спокойный Николай Петрович» никак не производил (такое обращение употреблено на хранимой мной фотографии, подаренной дедушке его гимназическим товарищем Михаилом Покровским). Нам было известно также, что бабушка несколько раз отклоняла предложение дедушки выйти за него замуж. Уже будучи взрослой, я связала два этих обстоятельства, но утверждать ничего не решусь. Зато отец бабушки, Димитрий Павлович Вознесенский, с самого начала воспринял будущего затя с благосклонностью, уверенно сказав: «Этот по нам». Николай Петровиич глубоко уважал тестя. Зная, что его род оставался без продолженияи и имея братьев с многочисленными сыновьями, он даже предложил о.Димитрию добиться через Синод разрешения взять его фамилию. Ответ был краток: «Если бы Бог желал сохранить наш род, Он бы это сделал». Я помню фотографию с детским гробиком и надпись на ней: «Петя Вознесенский, последний представитель нашего рода». Однако как бы ни было больно, Божья воля не оспаривалась.
По всей вероятности, Димитрий Павлович не верил в «окончательность» безверия своего зятя, считая это временным поветрием, в то же он ясно видел его трезвый ум, образованность, практичность, уменье безошибочно оценить обстановку и принять быстрое и точное решение. Он провидел, что такой человек в любых обстоятельствах сумеет спасти семью, и не ошибся!
Еще до женитьбы, параллельно с учебой, Николай Петрович начал служить в Святейшем Синоде, весьма успешно продвигаясь по служебной лестнице. В 1912 году родился мой отец, Владимир. Сохранилась его детская фотография в белой меховой шапочке. Большая Подъяческая располагалась поблизости от Никольского собора. Последняя квартира Блока, в которую он вселился в том же 1912 году, тоже была не слишком далеко. В отрочестве мне весело было думать, что именно при виде бабушки, ведущей за ручку в церковь маленького «Бобу» в белой шапке, Блок написал эти стихи:
Ты проходишь без улыбки,
Опустившая ресницы,
И во мраке над собором
Золотятся купола.
Как лицо твое похоже
На вечерних Богородиц,
Опускающих ресницы,
Пропадающих во тьме,
Но с тобой идет кудрявый
Кроткий мальчик в белой шапке,
Ты ведешь его за ручку,
Не даешь ему упасть
....
И стою я, вспоминая,
Как опущены ресницы,
Как твой мальчик в белой шапке
Улыбнулся на тебя.
Не то чтобы я верила, что Блок именно бабушке посвятил эти стихи, но нарисованная им картина как –то очень хорошо примерялась к бабушкиной манере держаться, ее любви к храму, нежным и доверительным взаимоотношениям, которые всю жизнь связывали ее с сыном. Бабушка была единственным оставшимся в живых ребенком рано овдовевшего о.Димитрия. Его брата, тоже священника, Александра Павловича, постигла такая же судьба. Таким образом, на двоих братьев, очень любящих друг друга, была одна Оленька. Нужно ли говорить, что оба души не чаяли в девочке. Двухметрового роста красавец, о.Александр служил по дипломатической линии, много ездил (ему довелось даже сопровождать царя в Китай) и из своих странствий он привозил девочке заморские наряды, что вызывало недоуменье Димитрия Павловича, не умевшего отличить новомодный шедевр портняжного искусства от старого сарафана няни. «И к чему это?- восклицал он, - у Оленьки платьев, как у императрицы Елизаветы Петровны!». Дядюшка и племянница весело и хитро переглядывались друг с другом, и инцидент бывал исчерпан. Зато отец со всей серьезностью занимался нравственным воспитанием и образованием своей дочери. Поповны чаще всего становились попадьями, и кому, как не о.Димитрию, было знать, как велика роль матушки на приходе, не говоря уж о роли матери в семье! Братьям, с Божьей помощью, удалось добиться того, что Оленька не только получила прекрасное образование, но у нее выработался ровный, радостный храктер, лишенный неуверенности и угрюмства , так часто свойственного детям, выросшим без матери.
Когда разразилась первая мировая война, о.Александр отправился на фронт полковым священником. Я хорошо помню его фотографию в «Ниве» - на коне впереди войска с крестом в руке. Он погиб в день Преображения Господня в1915 году на «галицийских кровавых полях». Царство ему Небесное!
В декабре 1916 года у бабушки с дедушкой родился второй сын, Димитрий. В 1917 году Николай Петрович ожидал серьезного повышения по службе, но не тут-то было... Вот когда проявилась удивительная мудрость дедушки, который сразу же сумел понять, что такое большевики и что это надолго. Он без колебания покинул Петербург, оставив там почти все свое имущество, и вместе с женой с двумя сыновьями поселился в деревне, у своего тестя. Там он умудрился наладить настоящее натуральное хозяйство с коровой, овцами, курами, пчелами, садом и огородом, а также сушеной сахарной свеклой вместо исчезнувшего сахара. В эти страшные годы семья не голодала и была в тепле и уюте, хотя приходилось самим шить сапоги из добытых в своем же хозяйстве кож. Бабушка тоже обучилась непростому крестьянскому труду и даже многому из того, чего не умели ее деревенские соседки. Например, она освоила технологию выделывания сыра. Кроме того люди со всей округи просили ее сеять хлеб, так как знали, что у нее легкая рука и урожай будет хорошим.
Усадьба, которая стала для семьи Николая Петровича Изюмова настоящим Ноевым Ковчегом, находилась в селе Николо-Замошье Мологского уезда Ярославской губернии. В советские времена Молога со всеми своими церквями, подобно Китежу, ушла на дно морское, только не в сказке, а наяву...
С юга, как и положено усадьбе священника, она граничила с церковным двором и погостом, с которым ее разделял невысокий деревянный забор и густые заросли малины, так что кладбища из сада было не видать, зато колокольня воспринималась как его часть. С запада, где были картофельные грядки, лужок и большой сарай, постепенно заполнявшийся в течение лета душистым сеном, к усадьбе примыкал образовавшийся на излучине речки Ильди «тихий омут», весь заросший кувшинками. Там же был вырыт так называемый «дальний» пруд с купающимися в нем ветвями плакучей ивы. В середине участка находился «ближний» пруд, обсаженный кустами ирги, ягодами которой мы так любили лакомиться в детстве. В центре сада находился колодец с двумя шайками по бокам, где прогревалась вода для полива овощных грядок, расположенных тут же рядышком. Колодец служил «холодильником», в его студеную воду в плотно закрытых бидонах опускали масло, сыр, колбасу. На внутренних стенках колодца иногда вырастали прекрасные опята, которые палкой сбивали в ведро и жарили. По всей усадье было разбросано множество кустов белой, красной и черной смородины, крыжовника и черемухи, а также деревца рябины. Под яблочными деревьями помещались улья, а в тени старой липы рядом с домом иногда накрывали большой стол с самоваром и пирогами. Но это бывало в исключительных случаях, например, когда разросшаяся семья: трое сыновей с чадами и домочадцами, а также соседи и съехавшиеся из разных мест родственники - праздновали в 1960 году золотую свадьбу бабаушки и дедушки. Обычно же летом трапезы проходили на большой застекленной террасе, под окнами которой благоухал цветник. Чуть поодаль были две березы – около них устанавливались на лето высокие качели с двумя расположенными друг против друга скамьями. Их выписал из Финляндии Николай Петрович по рождении первенца. Сработаны они были на славу и за 60 лет так и не сломались, а перешли к новым хозяевам вместе с домом. Я помню, как иногда на них усаживались бабушка и дедушка и, слегка раскачиваясь, вели тихую беседу, а мы, внуки, почтительно держались на расстоянии, чтобы не мешать их отдыху. Это получалось само собой, без каких-либо замечаний, а тем более – окриков.
С севера забора не было, а пролегала неглубокая канавка, отделявшая наш сад от соседского, где проживал с семейством дьякон Иван Васильевич Софийский, который 17 октября 1918 года помогал о. Димитрию отслужить последнюю для него литургию в Богоявленском храме. Отсюда священника и повели на расстрел по деревянному настилу, возвышавшемуся на обочине раскисшей в осеннюю распутицу глинистой дороги, которая вела на железнодорожную станцию Некоуз, в трех километрах от села. Название «Некоуз» идет со времен татарского нашествия, когда нападающие не нашли «кого узить», но священников не расстреливали даже тогда...
Еще в 1993 году, узнав, что в Свято-Даниловом монастыре работает комиссия по канонизации российских новомучеников, я представила на ее рассмотрение записку, в которой подробно изложила события, связанные с обстоятельствами гибели о. Димитрия Павловича Вознесенского, которые были мне известны по рассказам бабушки, отца и дяди, а также записи, сделанной бабушкой на страницах Иерейского Молитвослова в те страшные дни. Благодаря Интернету, мы в 2002 году, с большим волнением, обнаружили синоидальное постановлении 2001 года о причислении о.Димитрия к лику святых. Получилось так, что это решение буквально в днях совпало с драматическим моментом в жизни семьи: после несчастного случая находился при смерти праправнук о.Димитрия, Георгий. Один из друзей молодого человека, Михаил, попросил своего знакомого священника помолиться о его исцелении, что тот и исполнил. Через некоторое время, когда Георгию, несмотря на безнадежные прогнозы врачей, стало лучше, священник спросил Михаила о его состоянии. Михаил ответил: «Вашими молитвами он начал выздоравливать», на что священник, совершенно не знакомый с историей семьи, неожиданно заявил: «Что мои молитвы? За него предки крепко молятся!». Услышав это, мы уже не сомневались, что Георгий выживет, и, Слава Богу, так и произошло.
Мы обнаружили, что в интернетной версии изложения событий присутствуют неизвестные нам ранее подробности. Это означало, что Церковь располагала какими-то иными документами, помимо моей записки. Приходило понимание того, что семейная история стала частью церковного предания. Тогда одна из правнучек о.Димитрия, Ирина Владимировна, подданная Грузии, не без труда получив российскую визу, решила навестить родные места. Она взяла с собой выполненную по ее заказу икону о.Димитрия, а также видеозаписи воспоминаний потомков о.Димитрия и членов их семей, касающиеся семейной истории, и отправилась в Ярославль. Однако живущая в Ярославле школьная подруга Ирины Лидия Павловна Ватлина убедила ее, что такая поездка не является лишь частным делом семьи. Она связалась с представителем Ярославской Епархии архимандритом Вениамином и организовала их встречу. В многочисленные обязанности О.Вениамина входят дела, связанные с канонизацией российских новомучеников. Выслушав Ирину Владимировну и просмотрев видеозаписи, он был глубоко растроган. Оказалось, что в Епархии хранится докладная записка, посланная вторым священником Николо-Замошского храма о.Сергием Розовым «Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Агафангелу, Митрополиту Ярославскому и Ростовскому» в 1918 году. Она была составлена сразу после трагических событий, чудом сохранилась в архивах ЧК, а потом была возвращена Церкви. Опираясь на этот документ, именно о.Вениамин ходатайствовал о канонизации о.Димитрия, что и решило дело. Он рассказал Ирине о том, какие горькие мысли одолевали его при чтении этой записки. «Расстреляли – и концы в воду», - думал он. Поэтому для него было настоящей радостью встретиться с правнучкой расстрелянного священника и убедиться, что связь времен не порвалась.
Для поездки в Некоуз Епархия выделила автомашину, что смутило Ирину. Чтобы успокоить ее, о.Вениамин полушутя-полусерьезно сказал: «Не каждый день к нам правнучки святых приезжают».
Перед посещением родных мест Ирина написала такие стихи:
Что ждет меня в родном краю,
Где стынут чахлые осины?
Войду ль в тот дом, чтоб жизнь свою
Закончить песней лебединой?
А может, дома-то и нет,
И пруд засыпало землею,
Лишь в грустном небе силуэт
Качелей прянет надо мною,
Да колокольня с высоты
Меня приметив, не поверя,
Вздохнет: «Неужто это ты?»
Но тихо отворятся двери,
Волнуясь, в церковь я войду,
Что домом будет мне отныне,
Родные образа найду,
К забытым припаду святыням...
...
В Богоявленском храме служил о.Севастьян, которому, несмотря на скудность средств, удалось содержать храм в благолепии. Он хорошо помнил Ольгу Дмитриевну, а также сестру Николая Петровича – Евгению Петровну Дроздову. Как радостно было Ирине преподнести в дар родному храму о.Димитрия его икону! И с каким умилением принял этот дар о.Севастьян. Это стало одним из последних утешений священника в его земной юдоли, через несколько месяцев он скончался. Царствие ему Небесное!
Составление документа такого содержания, какой была докладная записка священника Розова, в то страшное время было актом высокого гражданского мужества, тем более, что о.Сергию тоже угрожал расстрел. Поскольку массовое уничтожение духовенства, осуществляемое по тайному приказу Ленина, проводилось втихаря, сохранилось очень мало документов, отражающих эти беспрецедентные в русской истории события.
Ненависть к духовенству большевиков совершенно понятна. Ведь для них было недостаточно эксплуатировать народ и помыкать им, как это часто делали помещики. Нет, они претендовали на роль духовных вождей и учителей народа. Об этом красноречиво свидетельствует все эти трескучие выражения: «вождь пролетариата», «партия – наш рулевой», «отец народов» и прочая, и прочая. Узурпировав место истребленных ими истинных пастырей, они сами стали пасти народ, но пасти - «посохом железным».
Вспыхнувший в Ярославле антибольшевистский савинковский мятеж перекинулся в Рыбинск, а потом и в село Николо-Замошье. Как ни отрицательно относился о.Димитрий к большевикам, он призывал паству не принимать участия в кровопролитии.Однако люди, подстрекаемые эмиссарами из центра восстания, все настойчивее требовали провести крестный ход и благословить их на «ратный подвиг», хотя и были знакомы с новым декретом Советской Власти, запрещавшим крестные ходы и молебны в общественных местах. И тогда о.Димитрий вместе с о.Сергием решились: они должны быть с народом в этот роковой час.
(Окончание следует)