Андрей Сенников
Мёртвые — не выбирают...
Это дар Бога живым.
"Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло... Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты..."
Это свобода и... ответственность. Поэтому я не собираюсь что-то оправдывать, объяснять, произносить нравоучение, нет. Только рассказать.
Тот апрель выдался тёплым. Снег сошёл рано, и земля нежилась в солнечных лучах, потягиваясь к небу молодой порослью, яркой, свежей, словно сама природа готовилась к светлому празднику Воскресения Христова. Редкие облачка, прозрачные и невесомые, как пух, неспешно проплывали в ясном небе, солнышко "играло".
В ночь с предпасхальной субботы, после крестного хода, когда он протягивал настоятелю Свято-Cергиевской церкви кадило, а потом вместе со всеми запел радостный пасхальный тропарь - "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав", - так вот, в это самое время трое молодых подонков совершали насилие над его пятнадцатилетней дочерью в заброшенном доме, на южной окраине Сутеми.
В конце утрени, когда отец настоятель читал "Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста", провозглашая вечную победу Христа над смертью и адом - "Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый не един во гробе", - насильники продолжали своё дело, только теперь уже одновременно: девушка перестала сопротивляться. Четвёртый, которому через две недели исполнялось четырнадцать лет, снимал происходящее на камеру мобильного телефона. С самого начала...
Это продолжалось больше шести часов.
Жертву перетаскивали из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни в сени и обратно. Крошечный глазок камеры следовал за нею повсюду, пока в телефоне не разрядился аккумулятор.
Под утро насильники утомились, забава им наскучила, и они оставили истерзанное тело. Самому старшему шёл двадцать второй год. Двумя часами позже девушка смогла выползти на дорогу, где её и подобрал патруль ППС.
Сутемь содрогнулась.
Под пасхальный перезвон двухсоттысячный городок окунулся тягостный, леденящий кровь, кошмар слухов, сплетен, пересудов и недолгого судебного разбирательства, в котором потерпевшей оказалась дочь диакона Свято-Cергиевской церкви, отца Василия Скородомского. Казалось, люди ждали знака свыше, грома небесного, наказания Господнего, знамения...
Но был только суд.
Диакон редко виделся с семьёй. Когда-то давно, когда он принял решение посвятить остаток своей жизни служению, мать его дочери наотрез отказалась становиться матушкой. "Ты всё время прячешься от жизни!", - заявила она. - "Двадцать лет ты прятался от неё в армии, а теперь решил перебраться под крылышко церкви. Я — не хочу! Хватит с меня уставов!"... Он понимал её. Она не была злой или дурной женщиной, но натура её — суетная и мирская, - не терпела каких-либо сдерживающих рамок. Они тихо развелись до его рукоположения в сан. Бывшая жена контактам с дочерью не препятствовала, но и не поощряла. Для неё он почти перестал существовать... вплоть до этого дня боли и скорби.
"Ну, и где он был, твой Бог?!!" - кричала она в больнице, куда доставили их девочку, заламывая руки и вырываясь из рук медсестёр. - "Где он был, я тебя спрашиваю?! Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты!"...
Потом она обмякла и тихо заплакала. Её усадили на кушетку в больничном коридоре и он, высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледным лицом и глубоко запавшими глазами, немного нескладный в своей чёрной рясе и взъерошенный, словно ворон на колокольне, молча стоял рядом и гладил женщину по голове.
Она не была злой. Он мог бы сказать ей, что Господь каждый день и час стучит в сердце каждого человека, призывая принять дар жизни полной мерой, против смерти и зла, отринуть от себя вражду, пристрастия, себялюбие и ещё многое... Но Он никогда не войдёт силой, уважая человеческую свободу, которую даровал сам. Он будет стучать вновь и вновь, ожидая, когда отворит ему человек, вольный в выборе своём...
Да, он мог бы всё это сказать, но там, у постели истерзанного ребёнка было не место и не время. Скучно и тускло поблёскивал серый линолеум, визгливо скрипели колёсики каталок, буднично бубнили в приёмном покое, пахло карболкой, нашатырём и казённым дерматином обивки на кушетках. Он задыхался. Его родительский гнев, глубокое отвращение мужского начала к насилию над женщиной, ужас и кощунственность содеянного людьми пронизали не только сознание, но и каждую клеточку тела, задевали каждый нерв и душили, душили...
Преступников схватили очень быстро. Они и не думали скрываться...
На суде диакон Василий не следил за ходом разбирательства. Не мог. Он беспрестанно молил Бога даровать насильникам прощение. У него на это не хватало сил, как и на подробности дела: кто, как, почему, зачем? Скованный внутренним холодом, он смотрел на скамью подсудимых в беспрестанных попытках понять. Ведь и в их сердца стучит Господь, к ним обращается с призывом. Как можно простить того, кто даже не осознаёт своей вины?
Они вели себя очень дерзко. Перемигивались, посмеивались, отпускали скабрёзные комментарии, пока судья не пригрозила удалением из зала и продолжением разбирательства в отсутствие обвиняемых. Адвокат не протестовал. Те немногие слова, сказанные им за время разбирательства, проскальзывали почти незамеченными никем, кроме судебного секретаря, словно засаленные от частого употребления в процессуальной процедуре. Солнечный свет лился из зарешеченных окон, в косых лучах плавали пылинки, буднично, неспешно. Отец Василий поймал взгляд одного из обвиняемых...
И отшатнулся, пальцы пронизала дрожь. Он глубже просунул руки в рукава рясы.
Глаза молодого человека были пусты.
В них не было печати порока, страха перед наказанием, злобы на притесняющих его, отчаяния от невозможности исправить содеянное, других проблесков человеческого, божьей искры. В них не было тьмы и зарева сатанинского огня, словно сам Ад отвернулся от него. Зеркала души не отражали ничего, как будто сама душа этого человека отсутствовала в теле.
Взгляд священника заметался от одного лица к другому, ногти вонзились в предплечья, но он не чувствовал боли. Несколько долгих минут спустя, отец Василий обессилено обмяк в кресле и зажмурился. Глаза подсудимых походили друг на друга, как стеклянные бусины на нитке. "Тело разобщённое с душой — лишь мёртвая плоть", - подумал диакон заученно, а потом мысль эта отозвалась в сердце с силой громового раската. "Мёртвая плоть... мёртвая плоть... мёртвая"...
Он пришёл в себя на чтении приговора.
Старший из преступников получил восемь лет строгого режима, ещё двое — семь и пять лет. Подростка приговорили к трём годам условно с отсрочкой приговора до достижения им четырнадцатилетнего возраста. Суд постановил взыскать с обвиняемых материальное возмещение причинённого ущерба здоровью и морального вреда в пользу потерпевшей в размере шестидесяти пяти тысяч рублей. Сотовый телефон, на камеру которого снималось преступление, был возвращён владельцу — условно осуждённому подростку. Запись, естественно, была удалена...
"Это тебе на память. Гы-гы!", - сказал кто-то из старших осуждённых.
Отец Василий вздрогнул. Он знавал жестокосердных и некогда сам крепил сердце и черствел душою, чтобы сохранить рассудок, но это... И много дней спустя тревожила диакона жадная, сосущая пустота в глазах-шариках осуждённых, знакомая до боли безжизненная муть умершей плоти, которую уже не заполнить ни Светом, ни Тьмой.
Привычный, спокойный порядок жизни священника нарушился. Он сделался задумчив и молчалив, стал рассеян на службах. Скорбные складки у рта угадывались под окладистой бородой, глаза потухли. Он не находил привычного утешения в молитве, о чём и пожаловался настоятелю.
-Крепись, отец Василий, - сказал настоятель, - Неисповедимы пути и дела Его. Тяжкое испытание ниспослано тебе. Молись!..
И диакон молился.
В середине мая на территории больничного комплекса, где находился храм Спаса-На-Крови, уничтоженный большевиками в двадцатые годы, поставили и освятили крест. Заложили первый камень. Великопермский приход, в административном подчинении которого находилась Свято-Сергиевская церковь, прислал своего представителя и решение о начале сбора пожертвований на восстановление некогда поруганного храма.
Отец Василий трудил себя бесконечными заботами: искал фотографии, рисунки и чертежи, выезжая в архивы Перми и Соликамска; хлопотал в администрации о разрешении на строительство и согласовывал размеры площади под застройку; вместе с инженерами-строителями и геодезистами подрядчика искал остатки фундамента прежней церкви.
Дел было много, но не проходило и дня, чтобы отец Василий не навестил дочь, Надежду в больнице, и потом, - когда её выписали — дома, в обычной "хрущёвской" двушке, которую оставил семье. В Сутеми не существовало центра психологической поддержки жертвам насилия. С девушкой работала штатный психолог женской консультации, но результат оставался неутешительным. И хотя молодой организм быстро залечил физические раны, девочка оставалась безучастной ко всему, являя собой лишь тень того человечка, каким она была. Чаще всего она лежала на постели, отвернувшись к стене, почти не разговаривала и не ела.
"Сделай же что-нибудь!" - твердила её мать отцу Василию сердитым шёпотом. - "Ты же поп! Ты должен знать нужные слова!.."
Он молчал, глядя в дверную щель на худенькую спину под покрывалом, остренькое плечико и чёрный хвостик волос на подушке. "Поп", - думал он с тоской, - "Поп, да не тот!". Она не поворачивалась, когда он входил. Они не разговаривали. Он усаживался у постели, клал широкую, шершавую ладонь на плечо дочери и молился про себя, испрашивая сил для неё, утоления горестей. Несколько раз он пытался заговорить словами утешения, участия, но привычные обороты пастырской речи застревали в горле. В девичьей комнате с компьютером, яркими (частью — страшными) постерами на стенах, фотографиями каких-то знаменитостей, горкой DVD-дисков у плеера такая речь казалась ещё нелепей, чем в больничной палате, как литургия он-лайн передаваемая прихожанину-пользователю с помощью веб-камеры.
Отец Василий сжимал челюсти и молился истовее. Уходя, он не забывал перекрестить спину дочери, беззвучно шевеля губами, а потом приходил снова. В один из вечеров июня, едва он опустился на стул у постели, девочка вдруг спросила:
-Почему ты стал священником?
Он радостно замер при звуках её голоса, а потом смысл вопроса достиг сознания, и у него перехватило горло: горечи и затаенного упрёка там было больше, чем интереса. Он не нашёлся ответить и через некоторое время вышел, хрипло пробормотав на бегу:
-Потом... Обязательно...
На следующий день геодезисты закончили работы по определению остатков фундамента церкви Спаса-На-Крови, был вычерчен план. Специалисты предполагали хорошее состояние каменной кладки. Отец Софроний, настоятель Свято-Сергиевской церкви немедля отписал об этом в Великопермский приход. Решение о восстановлении храма на старом фундаменте вызревало само-собой...
Церковь была построена в 1702 году, под призором местного рудознатца и промышленника Михайлы Ведимова, держателя железного рудника в недрах горы Стылой и царского поставщика. В архиве Великопермского прихода диакон Василий отыскал свидетельства, относящиеся к 1732 году, о мирроточении иконы Пресвятой Богородицы в церкви Спаса-На-Крови, начертанные рукой тогдашнего настоятеля — отца Амвросия. К сожалению, не сохранилось бумаг, проливающих свет на дальнейшую историю этого чуда, а в 1923 году храм был уничтожен воинствующими безбожниками. Трагично оборвалась жизнь и последнего настоятеля, великого страстотерпца и мученика — отца Феодосия Игнатова: он был подвергнут жестокому публичному поруганию, замучен и утоплен в Стылой Мглинке.
Всего этого оказалось достаточно, чтобы главы светских властей вняли просьбам святых отцов. Надзирать за работами поручили диакону Василию.
Несмотря на протесты больничной администрации, жалобы на шум и запылённость, тяжёлыми машинами сняли верхний слой почвы, обнажили фундамент и вскрыли старый церковный подвал. Отец Василий дивился умению старых каменотёсов: столь ровно обтёсаны и точно пригнаны друг к другу оказались старые камни. Строители приступили к обследованию фундамента, а диакон получил небольшую передышку.
Тяжело было у него на сердце. Дело уже не отвлекало от мыслей о состоянии Надежды, и ему было немного стыдно, что до сих пор он так и ответил на её вопрос, который мог бы звучать и так: "Почему ты нас бросил?" Он решился. Его "потом" наступило...
В тот июньский вечер он заехал в свою старую квартиру прямо с работ на территории больницы. От рясы пахло солнцем и пылью, под ногтями — грязь. Он уселся как обычно, но руки спрятал в рукава и сразу заговорил, словно боялся, что ему не хватит духу, неотрывно глядя в стену, на постер в мрачных синих тонах, изображающий несколько молодых людей, у каждого из которых на одной половине лица проступал под плотью оскаленный череп.
Рассказ диакона относился к последним годам его армейской службы. Большинство дел и тогдашних мыслей совсем не предназначались для девичьих ушей. Он не смотрел на дочь, но ничего не таил. Память вела всё дальше, приоткрывая дверцы, которые, как ему казалось, он заколотил навсегда. За ними хранилось время, которое он проводил в ожидании и рядом со смертью. Время, заполненное тяжёлой, жестокой работой, потерями, победами, ложью, предательством и снова смертью. Тогда он почувствовал, что ещё чуть-чуть, и он не сможет вернуться к семье, которую так любил. Жизнь отличная от той, которую он вёл, начала казаться ненастоящей и игрушечной, как лубок, и смысла в ней было не больше, чем клочках разорванных фотографий, припорошенных жирным пеплом. Стоило ли туда возвращаться? Что он туда принесёт? Грязь, пот и кровь? Надсадный крик по ночам и зубовный скрежет?
На плановом курсе реабилитации он вывалил всё это на психолога с мятыми погонами майора. Тот подвигал морщинами на лице, напоминающими складки на морде шарпея, и почиркал авторучкой в медицинской карте, назначая лечебный курс препаратами в сочетании с аромотерапией и релаксационными водными процедурами. Больше он ничем не мог ему помочь...
Через день в палату вошёл священник. Большой, грузный, ростом под два метра. Ему пришлось пригнуться, чтобы скуфьёй не задеть о притолоку. Он тяжело уселся на кровать (сосед ушёл на процедуры) и молча уставился на Скородомского ясными синими глазами. Василий остался почти равнодушен. Многое из того, что он видел и делал утвердило его в мысли, что никакого Бога нет, но едва завидев огромного попа, он почувствовал всплеск злого озорства и острое желание съездить тому по физиономии. Просто так, посмотреть, что он станет делать...
"По канону Святого Василия Великого", - начал вдруг священник таким густым и глубоким голосом, что, казалось, модерновые двойные стеклопакеты в окнах вот-вот треснут, - "Солдат, исполнивший свой долг на войне, не допускается к причастию три года. Грех должен быть очищен, даже необходимый"...
То ли от того, что святой оказался тёзкой, то ли от спокойной мощи голоса священника, но злость тут же ушла, оставив только горечь.
"Чем?! Чем ты его очистишь?" - спросил Скородомский, садясь на кровати, а память уже волочила его сквозь строй мертвецов с пустыми глазами, своих и чужих, рваных осколками, культяпых, в кровавых ошмётьях, с двойными улыбками от уха до уха, обугленных, в красных сочащихся трещинах...
"Молитвой. Покаянием"...
Скородомский криво усмехнулся, перед глазами поплыло.
"Покаяние — это дар, о котором тоже нужно молиться", - услышал он сквозь гул крови в ушах. - "Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением. Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешили вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух и зачем вам умирать?" Новое сердце и новый дух, понимаешь? Есть всего два пути. Это просто, только надо услышать, не пройти мимо"...
Нет, качал головой Василий, всё ещё не видя ничего, нет это не может быть так просто, но голос густой и сильный звучал в голове:
"Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло... Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты..."
-Так началось моё возвращение домой, - сказал отец Василий, глядя на постер в мрачно-синих тонах с лаконичной подписью: "Пункт назначения". - По-другому я не сумел, а я очень хотел вернуться к вам,.. к тебе...
Он замолчал, к горлу подступил комок. Диакон заставил себя посмотреть на дочь. Она давно повернулась к нему, и глаза её чистые и глубокие, как закатное небо, кричали о жизни. Она всё понимала...
-Пап, - сказала она. - Я хочу покреститься.
Диакон Василий заплакал...
Таинство совершил отец Софроний, через несколько дней. Лицо Надежды под скромным ситцевым платочком светилось, словно снизошла на неё благодать. Простенький оловянный крестик на чёрном шнурке невесомо лёг на грудь.
Только тогда отец Василий ощутил какой камень свалился с его души, и в радости своей он испытал греховной гордыни, - самую малость — за своё дитя. Она выстояла. Вынесла боль, поругание и обратилась к Свету. Выбрала жизнь...
Через два месяца, в начале сентября, она дождалась момента, когда мать ушла на работу в ночь, набрала ванну, погрузилась в воду, как была — в одежде, - и вскрыла себе вены. Крестик она сжимала в кулаке. На столе в её комнате остался чистый лист бумаги с одним единственным словом, адресованным не то матери, не то отцу Василию: "Прости".
Он не поверил.
Он не поверил в это, когда рано утром к дому при церкви, где он жил, прибежала его бывшая жена: босиком, простоволосая, в слезах и с размазанной по лицу помадой. Он ещё не верил в это, когда стоял у гроба и смотрел в бескровное лицо, казавшееся таким маленьким, детским и удивительно живым...
Он читал погребальный канон самовольно, прямо в квартире. Отец Софроний запретил отпевать покойницу в церкви.
-Ты знаешь сам, - сказал он дьяку, красные пятна уродовали обычно добродушное лицо, - ОН — никому не даёт непосильного креста! И совершить такой грех! Не проси! Нет, нет... и в поминальных службах имя её чтобы не звучало! Запрещаю!..
"Как же так?" - думал диакон Василий. - "Как же это?"
И мерещилась ему долина смертной тени, куда рукою Божией был взят пророк Иезекиль, долина смерти и отчаяния, долина мертвенный пустоты и бесконечной тьмы. Здесь ничто не имело дыхания жизни, только мёртвые сухие кости.
"Ну, почему, почему?" - спрашивал он беспрестанно, то ли у Господа, то ли у мёртвой дочери.
Никто ему не отвечал.
После похорон он сник, сгорбился, согнулся. Стал ходить тихо, словно старик. На людей не смотрел, отводил глаза в сторону. Строительство Спаса-На-Крови не занимало его, но он ходил на площадку по-прежнему, стоял подолгу, скользя бессмысленным взглядом по растущим ввысь стенам, и губы его беззвучно шевелились. И всегда, возвращаясь обратно, к Свято-Сергиевской церкви, он заходил в знакомый двор, в подъезд старой пятиэтажки, поднимался, шаркая, на четвёртый этаж, в квартиру бывшей жены.
Она впускала его без слов, если была дома, и уходила куда-нибудь: на кухню или в зал, всегда плотно притворяя за собой дверь, а диакон Василий шёл в комнату дочери, где всё осталось так, как было при её жизни, вплоть до клейких постиков на мониторе компьютера с какими-то быстрыми, летящими пометками её рукой. Её вещи - что-то из одежды, - небрежно брошенные на кровать, её сотовый телефон с севшей батареей на тумбочке, потрёпанные учебники на книжной полке, ощетинившиеся закладками — всё это ещё хранило её прикосновения, создавая ауру присутствия: здесь, сейчас...
Наверное, он хотел говорить с ней. Объяснить...
"Смерть — не есть освобождение бессмертной души из-под непосильного гнёта физического тела. Это распространённое заблуждение, чуждое духу Святого Писания проистекало и греческих, языческих источников.
Смерть — это наказание за первородный грех. Прах не станет источником жизни. Умершее однажды — умерло навсегда. "Мы умрём и будем как вода пролитая на землю, которую нельзя собрать". Такова участь человека без Бога, вне Истины. Прах и пепел в долине сметной тени, пустота и тьма.
Истинное бессмертие души человеческой заключается в постоянном пребывании человека в познании Отца и Его Единородного Сына, Господа нашего, в силе Духа Святого. Только тогда слава Креста и Воскресения будет явлена в собственной нашей жизни".
Так писал отец Георгий Флоровский, так думал диакон Василий, оплакивая дочь.
Он проводил в её комнате около часа и уходил с тяжёлым сердцем. Замок на двери щёлкал, словно иссушенная кость. "Умершее однажды — умерло навсегда".
Но он приходил снова, на следующий день или позже. Может быть, он приходил бы ещё много раз, но в первых числах ноября, когда небо роняло на мёрзлую землю колкие снежинки, сидя в прохладном сумраке комнаты дочери, он почувствовал что-то.
И включил компьютер...
Так же бездумно, отец Василий открыл электронную почту. Почтовый сервер послушно скинул в ящик шелуху спама. Он не обратил на это внимание. Сердце отчего то замедляло свой бег. В теме последнего прочитанного сообщения стояло: "Приколись, чё нарыл!!!" Дьяк щелкнул мышкой. В тексте письма была только одна ссылка. Щелчок. Очнувшийся от спячки, Эксплорер стремительно перебирал адреса, а потом распахнулся, словно окно в Содом и Гоморру.
Сердце отца Василия замерло.
На экране, в маленьком дополнительном окне для просмотра файлов видео, он увидел искажённое страданием лицо дочери. Рука дьяка дёрнулась. Белая стрелка курсора метнулась и остановилась в кружке с треугольником запускающим просмотр. Над курсором всплыла любезная подсказка: "Продолжить".
Отец Василий понял в долю секунды.
Всё.
И закричал, вцепившись ногтями в лицо.
Теперь уже не имело никакого значения кто и когда поместил в мировую паутину на англоязычный порносайт видео с насилием над его дочерью. Было не важно, кто прислал ей эту роковую ссылку. Важным было другое.
В ту пасхальную ночь ничего не закончилось.
Все эти месяцы кто-то продолжал насиловать Надежду, пусть мысленно, но источая каждой порой вполне реальные похоть и пот, извергая горячее семя в экран, раз за за разом щёлкая мышью: "Продолжить... продолжить... продолжить"...
Возможно, кто-то делал это прямо сейчас.
Полторы тысячи просмотров. Шестьсот двадцать пять скачиваний. Три сотни комментариев.
Она не вынесла этого.
Крик застрял в горле дьяка, воздух в лёгких кончился. Что-то рвалось в груди и лопалось с пронзительным звоном, но мысль работала ясно и чётко. Он твёрдо знал, что больше не хочет быть пастырем стада — носителя заразы смерти и горя. Ему будет слишком невыносимо заметить в глазах своих прихожан, где-то на самом донышке, крошечную язвочку пустоты мёртвой плоти...
И его не стало. Как не стало офицера спецназа внутренних войск в отставке, "крапового берета". Не стало двух чеченских компаний и тяжёлых снов о "зелёнке": бесконечной, шепчущей, источающей угрозу и ненависть.
Остался только я.
И я услышал: "Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло... Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты..."
Я слышу это и сейчас, но не сомневаюсь ни единого мгновения. Всё, как тогда.
Трудно было ждать, когда освободятся твои дружки и не выпускать вас из виду, а собрать всех в одном месте оказалось несложно. Достаточно было взять одного. Знаешь, некоторые услуги операторов сотовой связи могут оказаться полезны не только для разговоров. "Розыгрыш", например...
Не хнычь. Мёртвые не выбирают...
Вот, возьми. Это телефон моей дочери. У него отличная камера. Тебе придётся припомнить свои операторские навыки. Не забыл?
Открой глаза! Открой глаза, я сказал! Иначе, я вырежу тебе веки. Ты не поверишь, как быстро можно унять кровь... Ты отснимешь всё. До последней секунды...
Теперь, держи руку повыше и смотри туда.
Прямо в темноту...