«выход, люди-звери, не надо искать под ногами, и вы, смотрящие вперед, помните: выход сверху!»
Сергей Юревич
1.Эта мёртвая кардиограмма и Кукин.
... Вячеславу Григорьевичу не нравилась эта прямая. Прямая, чуть подрагивающая в конвульсиях линия. Хотелось согнуть её, как когда-то, в молодости он скручивал на пари железные прутья, или взять и шибануть об колено, или хотя бы вылепить захудалый зигзаг из подыхающей на экране прибора змеи. Сотворить из мёртвой кардиограммы синусоиду. И чтобы - систолы и диастолы, фазы и амплитуды, пики и спады, но не плато. Плато…. Он уже сыт по горло равниной. Пусть будут провалы, но из них не очень трудно выбраться, пусть будет ток, напряжение, от которого, возможно, отбросишь копыта, лишь бы не прямая…
Они видят, все видят её и уже прощаются с ним, кивают грустно белыми колпаками, дышат марлевыми масками рядом и…. Уходят, все уходят по своим делам – жутко занятые, состоявшиеся, довольные
Им кажется, что в нём уже нет жизни, но это ведь видимость, конечно, видимость. Неужели это трудно понять?
Всего неделю назад....Этот старый пень, выживший из ума психотерапевт, через слово вставляющий «позвольте» и «простите», круглый и румяный, по фамилии Кукин...Его визит, сто пудов – результат реактивной деятельности заботливой маман. Где она его только откопала?
Он вошёл, поздоровался и одним махом превратился в толстый, красный палец, маячивший перед глазами:
- Извольте смотреть вот сюда и не дрыгайте так ножками. Вот так…. Какой вы умничка... Внутри вас дремлет непотухший вулкан, простите, и недалёк тот день, когда кратер очистится, выбросит раскаленную лаву.
Как же….Вулкан…. . Вот, чучело! Пойду, убьюсь от такой новости. И вообще, этот тип скорее проктолог, чем психотерапевт, - подумал Вячеслав Григорьевич и хмуро поддакнул :
- О-чис-тит-ся? ? Знаете, а я чувствую его. Кажется, он засел в прямой кишке.
Врач резиново сморщил лоб и продолжил:
- Не иронизируйте, молодой человек. Позвольте мне вас так называть, ибо для меня, простите,вы таким и являетесь.
Вячеслав Григорьевич радостно поплевал на ладонь и пригладил вихор на зарождающейся лысине:
- Какие наши годы…
- Вот именно, вот именно, - зачирикал специалист по душам и облизал губы. – И ещё, простите, я вижу там, - он указал куда-то в район пупка Вячеслава Григорьевича, - вижу море, целое море жизни. Оно умиляет и пугает одновременно. Нужно только окунуться в него и посидеть на бережке. На чистом песочке... Но кому это нужно? Никому. Простите меня…
- Море? Сааамое сииинее в миииире чёёёёрное моооре моёёё, -нежно запел Вячеслав Григорьевич.- Чуете, доктор? Я пою, а значит, мне уже полегчало. Вы кудесник. Разрешите пожать вашу исцеляющую длань.
- Пожалуй, вы и правы, - прослезился психотерапевт и закатил бесцветные глазки, - но оно, простите, совсем не синее, а наоборот, так сказать, слишком чёрное пока, и позвольте посочувствовать - всем до лампочки эти нюансы.
Вячеслав Григорьевич не удивился и не разозлился, он промолчал, а Кукин сначала медленно, треснутым шёпотом, а потом всё громче, распаляясь и придыхая, толкнул целую речь:
- Да , я повторяю, никому это не нужно. Никому – все уже похрапывают в своих пропитанных потом ночных кошмаров постелях, это их перинные крепости, берлоги, домашние офисы, где каждый, каждый – директор своей мечты, пьют молоко на ночь, надевают полосатые пижамы – бедные... Потное Кукинское лицо надвигалось всё ближе и ближе, оно расплывалось и пахло щами:
- Бедные арестанты. Спят. Спят, видят сны, делают детей, болеют, умирают - в своих постелях. Все-арестанты. Все-е-е-е. И вы, только вы отвечаете за свою жизнь. Вот...
Он резко тормознул стенания, протёр очки и высморкался:
- Ради Бога простите. Это шоковая терапия. Мой новый метод. Позвольте откланяться. Следующая встреча через недельку.
- Вы когда-нибудь трахались в сугробе, профессор? – стеснительно улыбнувшись, спросил Вячеслав Григорьевич и топнул ногой.
Кукин мячиком отпрыгнул в сторону и уронил новенький саквояж.
Стоптанная кроссовка пациента пролетела около уха доктора :
- А как вам запах герани?
В голове неблагодарного сына Славика уже заливался возмущёнными трелями будущий неминуемый звонок от всполошившейся маман.
Кукин покраснел, сказал: «тьфу» и исчез за дверью.
Сначала Вячеслав Григорьевич долго хохотал, потом засомневался, а в конце концов проникся и признался себе: да, всё арестанты. И ты сам, блин, тоже зашуганный арестант. Бежишь от волн, шарахаешься глубины. Признайся, что на самом деле уже кучу лет эту хлопотливую, проблемную синусоиду на дух не переносишь и боишься - утащит, убьёт.
Только сейчас дошло… Прямая - изворотливая гадина. Опутает тело, притворяясь спиралью, сожмёт удавом, и не выбраться из этого пудового маскхалата, не вздохнуть полной грудью, не заорать: Я живооой!
Давным-давно он был голым, как младенец, и счастливым. Вера…. Она пришла, когда ему было девятнадцать – медноволосая, с солнечными глазами и треснувшим прошлым, старше на десять лет, но он пошло звал ей крошкой. Она легко говорила «да» и ненавидела бифштекс с кровью, обожала кошек и чай с заварными пирожными. У неё был муж-директор ООО, утонувший в оптовой торговле предметами бытовой химии, годовалый сын и ровные белые зубы. Вера пахла геранью и грудным молоком. Они любили друг друга в сугробе, снег хлопьями падал на её крутые рыжие завитки, растворял ресницы, и черные ручейки смешно выливались из прикрытых век к губам – припухшим, мокрым, солёным. Он целовал её грудь и выпивал из неё сладкие капли, и ничего не было вкуснее, ничего желаннее.
Потом, потом, когда она ушла от мужа, он наделал в штаны от страха, не захотел связывать себя по рукам и ногам чужим отпрыском, как говорила его маман, он рвался вперёд, к победам и к звёздам, которых хотел… Очень хотел смело хватать прямо с неба. А Вера…. Вера просто исчезла и, наверное, забыла. Вот тогда распрямилась его синусоида, и, чёрт его знает, почему это произошло. Почему именно тогда? Он переломил себя, как трухлявое полено, и думал, что умер не навсегда, и не заметил, как превратился в пластилиновую колбаску, уверился, что придут другие – простые, как одноразовая посуда или мудреные, как теорема Ферма, гламурные куклы или революционерки с бредом про реинкарнацию Клары Цеткин. В общем, разные. И он снова нырнёт с ними в жаркие сугробы, снова и снова будет мять гладкие тела и целовать до крови губы, что это совсем и не предательство, а мелкие шалости жадной молодости.
Он женился, разводился, – автоматически, хладнокровно, как будто лишь репетировал, не решаясь обзавестись детьми. Украденные звёзды оказались артефактом, они быстро замерзали в руках, в его ледяных пальцах, и рассыпались, впивались в кожу осколками забытой чужой боли, разносились кровью и отравляли мозг сомнениями. Вера, Верочка, где ты?
Нужно искать выход. Сейчас или никогда. Пока все спят, пока он ещё может двигаться, пока не отупел окончательно от этой змеи на экране.
2. Картонный город, бумажные люди и дождевые черви.
... Он шёл по ночному городу, мимо уплывающих в сон картонных домов и заглядывал в приклеенные окна, которые никогда не станут настоящими, своими, как и жизнь в них - намалёванная тёплыми красками.
Воняющие шашлыками и табаком забегаловки выплёвывали захватанные бумажные фигурки дешёвых ночных бабочек. Выплывал из фешенебельных ночных клубов бархат и шёлк светских львиц, а он провожал их взглядом и чувствовал лишь, как дрябловато подрагивают при ходьбе ягодицы и бёдра, как напористо рвёт пуговицы на рубашке пивной живот. Никогда…. Ни-ко-гда…Ни-ко-гда. Смешное слово. Как будто клюёт ворон. Прямо в небритый отёк щёки, в виски, в подслеповатые глаза.
Дверь привлекла формой и цветом – овальная, как люк в подводной лодке, и ядовито-малиновая, огромными буквами – строго и обещающе : ВЫХОД.
Он покрутил массивную ручку и упал куда-то в воняющую грибами темноту. Ползком выбрался наружу и сел прямо на тротуар, прижавшись спиной к стене. Заорал на всю улицу:
- Всё враньёёёёёёё!
Сухонький старичок, похожий на червя в плаще и шляпе, внезапно выпал из-за угла.
- Что Вы так кричите, мужчина, - дотронулся до плеча драной, скользкой перчаткой и посмотрел на светящуюся надпись. – Кому-то враньёс, а кому-то - в самый раз.
Вячеслав Григорьевич потрогал свой лоб и схватил старикашку за рукав, но тот выскользнул, зесемнел к двери - люку и скрылся в нём, проскрипев на прощание:
– Дождевые червячкис... они делают гумус. Вот так-то...
3.Лес стонал во сне, а кирпич улыбался.
... Лес окружил тьмой, разбавленной надеждой, он мокро дышал и стонал во сне. Здесь не было декораций и сцены, под ногами хрустело, храпело и резко пахло, свет фонарика облизывал пни, коряги, норы, споткнулся об муравейник. Муравейник казался мёртвым. А… Здесь все спят. Работяги. Они знают, зачем жить. Чтобы в этом лесу, на этом месте был муравейник. Вот и всё. Так просто. Хоть бы один выполз…. Я бы спросил у него: где выход, брат? Ты не знаешь, где выход? Где дорога? Куда она приведёт? Чёрт…Какая разница! Лишь бы убежать отсюда. Кстати, а ты болван, Славик. Не надо, не надо смотреть по сторонам и под ноги. Только вперёд, и чтобы горизонт съедал дорогу, и чтобы поле - вширь, и трава с росой. Он выпрямился и зашагал с высоко поднятой головой.
Лес кончился, что-то больно и с хрустом врезалось в лицо, метко ударило прямо в лоб. Стена…. Из электрического пятна фонарика на него изучающее смотрел…. кирпич, старый, рябой кирпич. С проросшими сквозь прорехи в цементе хилыми лианами волос, с грязной сединой плесени и зелёной щетиной мха. Он даже понимающе улыбался щербатой трещиной.
Пришлось сделать несколько шагов влево, потом вправо – стена крепким монолитом стояла на пути. И тогда он пошёл вдоль неё, ища выход, но не было стене конца. А усталость уже разлилась по телу, выжала из него пот и страх, и сожаление, что решился, ушёл в никуда, чтобы найти то, что, видимо, не суждено ему, что не способен увидеть, потому что слаб, потрёпан и выхолощен для таких подвигов. Потому что туп…. Туп? Да. этот тупик…. Неужели это тупик?
Он опустился на колени и стал лупить по ни в чём не повинной кладке кулаками, не чувствуя боли, а лишь отчаяние и злость. Клял эту осточертевшую анестезию, себя, своё сдавшееся вдруг тело и то, что ещё теплилось внутри – испуганное и растерянное, многие годы играющее в поддавки с голой физиологией. Когда руки уже перестали слушаться и превратились в кровавые колотушки, он боднул стену головой и застонал, и захлебнулся от липкой, сладковатой струи, попавшей в рот, и упал навзничь…Запахло геранью и грудным молоком.
4. Вера и счастливый змей.
... Пришла Верочка, взяла его за руку, повела куда-то, вдоль стены, затащила в заброшенный каменный двор, повернулась, задышала в шею, прижалась мягкой тёплой грудью, животом, бёдрами, а потом стала вытирать ему лицо и руки своим платком – таким белоснежным, с цветочками, пахнувшим геранью и грудным молоком. Он даже отшатнулся, потому что не привык…. Потому что уже давно сам зализывал раны.
Вера велела ему снять полосатую пижаму, скомкала её и выбросила , накрыла его голое, синюшно-бледное тело пледом и забросала пахучим сеном. Они сидели, обнявшись, и молчали. Рыжие волосы Веры согревали его грудь, щекотали подбородок. Он захватил шёлковую прядь губами и закрыл глаза, вспоминая сугробы.
Утро уже вовсю хозяйничало над землёй. Вера показала пальчиком: - Посмотри, посмотри…. Это то, что ты искал? И ещё... Ты знаешь... У тебя есть сын.
Он вздрогнул, сначала втянул голову в плечи, а потом несмело глянул вверх и то ли хохотнул, то ли всхлипнул. Там, где сердце, что-то больно ёкнуло и вломилось горячими толчками в стылые руки и ноги, и встряхнуло, как землетрясение, и наплыло видением извергающегося вулкана, проснувшегося и способного, наконец, выплеснуть лавой всё, что накопил.
Из опрокинутой арки строгих кирпичных стен летел, летел в распахнутое небо старый, уже немало повидавший на этом свете синий купол, и не было там ни угрозы, ни замков, ни мощных дверей, ни изгороди, ни тёмных ям, а лишь голубая, в пуховых облачных клочках лёгкая, проницаемая занавесь. В центре её метался красный воздушный змей. Он то падал прямо во двор , то взмывал высоко, высоко, к солнцу - почти птица и почти свободный, связанный с землёй лишь крепкой нитью. Порыв ветра позволил ему выписывать замысловатые фигуры. Нить неожиданно ожила.
Прямая превратилась в синусоиду, и она запульсировала, забилась новорождёнными пиками над куполом.
Пахло геранью и грудным молоком.
Фотография Бовари