Мягкая влажная тьма обволакивала, нЕжила, смешно щекотала беспорядочным копошением вокруг, выталкивая наружу. Прилипала, затрудняя движение. Слышались рядом чьи-то осторожные шорохи, вздохи. Время складывалось в тесный ком, сворачивалось, сжималось, готовилось к выстреливанию во что-то, пока не видимое, но ожидаемое неумолимостью своей.
Серость холодного света испугала. Тепло было там, внизу, среди множества живых существ, не обозначивающих себя, прячущихся во тьме… Мгновение полной тишины, растянувшейся долгой-долгой паузы. Небытиё, становящееся чем-то иным, помесью звуков, движения, неопределённости… Женский голос, пробормотавший, словно бы нехотя и издалека, непонятное слово «энтропия»… И наваждение исчезло…
Дом проснулся. Прозрачны стали многочисленные окна. Дом видел пыльную, пустынную улицу, тишину пробуждения, ленивую, сладко тянущуюся, неохотно встречающую медленное рассветание, размывание ночной тьмы сероватым отливом. Чьи сны и чей голос приходили к нему по утрам в ясную весеннюю пору, Дом хорошо знал. Или обманывал себя.
Тополя стояли через дорогу. Они пока не знали, что это утро – последнее в их жизни, и потягивались, морщились старческими, узловатыми ветвями, хлопая тяжело, как бьётся по водному стеклу мокрое бельё, всхлипывая от тяжести ударов, подскакивая прежде, чем окунётся вниз, в ледяную прозрачность. Тополя были всегда. Они видели рождение Дома, его весёлое, бесшабашное взлетание, скорее даже подпрыгивание от венца к венцу, клоунское кривляние над умирающими, покосившимися от времени, соседними домами. Как вызов, как протест их неторопливой размеренной жизни, выстроился этот крепкий, молодцеватый, вполне гармоничный Дом. Тополя и тогда уже были серьёзны, рассудительны и осторожны в суждениях. Время было их союзником. Время и постоянство. Они знали, что такое неподвижность, невозможность перемены места, когда осенью улетают листья вместе с глупыми, но свободными, птицами. Листья не летали далеко, они падали, кружились, выписывали замысловатые вензеля, но всегда – вниз, к корням толстых шершавых стволов, меркли, превращались в прах по весне.
Дом, казалось, становился на цыпочки, пытаясь рассмотреть пространство, скрываемое тополями. Сердился. Мешала зелень листьев, затем, поздней осенью и зимой, воздух становился мутным от сеющихся бесконечных дождей или снежной пелены. Иногда удавалось, при ясной погоде, высмотреть огоньки других домов и лежащее перед ними поле. А хотелось дальше, туда, где неизвестность простирала покрывала неутолённого любопытства, куда улетали по осени птицы, откуда приезжали грязные после дождя грузовые машины, недовольно фыркая и пуская облачка голубоватого, ядовитого дыма. Тут Дом соглашался с тополями: дым был неприятен, но потухшие фары и весь облик усталых машин заставлял думать, что существует другой, иной мир, и отчаянно хотелось туда.
Тополя слушали детские разговоры, смешные считалочки, истории, прочитанные и рассказанные друзьям. Они были в курсе событий на отдельно взятом пятачке жизни. Дом только ловил обрывки слов, пытался зацепиться за тонкую паутинку, слетевшую с веток, втянуть себя в круг избранных. Долгими ночами рассматривал звёзды, вслушивался в разговоры людей, живших в нём. Помнил наизусть радиоспектакли, повторяемые часто, вслушивался в аплодисменты далёких, может быть, уже не живущих людей. Негромкий разноголосый гул зала тревожил, заставлял испуганно хлопнуть дверью, царапнуть веткой яблони по стеклу.
Дом привык к людям, их привычкам, суетности ежедневных забот, прятал внутрь, не позволяя выплеснуть наружу трагедии, случавшиеся внутри. А тополя презрительно шумели, шелестом своим рассказывая, что в мире всё неизменно кончается, такой закон. Время – единственное, не подлежащее переменам, неумолимое, властное время. Дом возражал. Ему казалось, что, засыпая, он останавливает время, подминает его под себя, как дети, что заворачиваются в одеяло, как в кокон, и зреют по ночам там, внутри, в тёплом безвременье, куда не долетают взрослые проблемы и только неострожная слеза выкатывается из-под ресниц. Ночь стала для Дома своеобразным праздником. Ночью можно остановиться и взглянуть на мир по-другому, без мелькания лиц и вещей, здесь было узнавание, медлительное приближение к чему-то, что вызывало протест при ярком свете, и только невидимость создавала понимание смысла жизни. Ночь и была этим забвением, истиной, что всегда прячется, выскальзывает, как тонкая верёвочка не удерживается в руках малыша, и он недоумевающее плачет, потеряв свою машинку.
По ночам Дом вслушивался в молчание тополей, ему казалось, что их нет, и никогда не было, и утром, он, наконец-то увидит то, что они скрывают от него. Может быть, в той, открывшейся перспективе, он найдёт мечту, к которой так упорно стремятся люди? Или возможность увидеть необъятный мир, то, о чём молчат вечные тополя…
Резкие звуки визжащей пилы выдернули Дом от задумчивой дремоты. Тополя умирали, падали тяжело и некрасиво, вздымая падением пыльные языки, вытягивающие вверх мелкие ветки с набухшими круглыми почками, комочки мокрой утренней пыли… И молчали нерождённые листья, съёживаясь в плотные трубочки, прижимаясь к ветвям. Словно ища у них защиты. Дом с каждым упавшим деревом вздрагивал тоже. Дребезжали стаканы на кухонной полке, нервно пожимали складками пёстрые шторы, поскрипывали кряжистые основательные мебельные ножки. Рушился мир, а земля всё так же летела вдаль, подставляя круглые бока светилу.
Так вам и надо, выскочкам, первая мысль была вызывающе-радостна. Дом торопливо вглядывался в открывающиеся просторы, досадовал, что взметнувшаяся пыль долго не оседает, мешает рассмотреть то важное, о чём размышлял долгими ночами. Первая волна боли настигла его не сразу, но удар был ошеломляющим, обжигающе-ненавидящим. Как тогда, когда уехали, забрав свои пожитки, первые хозяева, первые жильцы, первые люди, принадлежавшие Дому. Небытиё иногда становится столь болезненным, что только безумие помогает выжить. И Дом выстоял, наперекор торжествующему ветру, хохотавшему в ветвях ненавистных тогда тополей. Он упрямо верил, что те, первые, вернутся… А потом бесконечно долго вслушивался в тополиные скрипы, воображая, что время вот-вот повернётся вспять, и всё станет прежним, привычным, успокаивающим.
Тополя шумели, роняли жёлтый высохший осенний убор, мёрзли ветви под зимними стужами, распускалась новая зелёная листва. Повторяющаяся ежегодно, эта смена казалась уже привычной данностью, теми правилами, что устанавливает жизнь. И Дом смирился, заставил себя поверить, что эта картина мира единственно возможна, и уже смотрел скучными глазами-стёклами на проезжавшую мимо каждый день бывшую свою хозяйку. Это её голосом говорил утренний сон, произнося непонятное давно забытое слово «энтропия». Раньше Дом часто слышал диковинные слова, даже целые предложения, выглядевшие совершенно бессмысленными, но имевшими удивительную вкусность. Хозяйка любила такие словечки, словно бы пыталась доказать прежде всего себе, что не потерялась, не истратилась в повседневности её любознательность, что не исчезло то, что было когда-то ею, а теперь постепенно отдаляется она от себя самой, становясь скучной обыкновенностью…
Когда спилили тополя, в самый первый день, Дом как ему казалось, вздохнул облегчённо, полной грудью. Мир простирался перед ним, широко распахивая объятья, признавая, что теперь Дом стал самой высокой точкой отдельно взятого клочка земли. И Дом горделиво смотрел по сторонам, упиваясь пониманием того, что теперь он станет со временем старше и важнее этих тополей, и все тайны мироздания будут подвластны ему…
Ночью снился ему всё тот же самый сон, где влажная рыхлая земля выталкивала тонкий росток из чрева своего… И шептали тополиные ветви о том, что всё повторяется в этом мире… И кажущийся беспорядок, это только наша память, переставляющая местами события, и предметы, и наши потери…
Примечания автора:
Энтропи;я (от греч. ;;;;;;;; — поворот, превращение) в естественных науках — мера беспорядка системы, состоящей из многих элементов. В частности, в статистической физике — мера вероятности осуществления какого-либо макроскопического состояния; в теории информации — мера неопределённости какого-либо опыта (испытания), который может иметь разные исходы, а значит и количество информации; в исторической науке, для экспликации феномена альтернативности истории (инвариантности и вариативности исторического процесса).