БЕГ БЕЗ ШТАНОВ
Мне пять лет. Мы живем на окраине города в военном поселке в беленой мазанке. Один домик - две семьи: мы и еще кто-то, кого мама называет "они". "Их" я не помню, потому что все время пропадал на улице. И отца своего в это время не помню, потому что он целыми днями пропадал в полку. Помню маму, потому что она пропадала только иногда, а потом вдруг появлялась, чтобы водворить меня в дом.
Поселок выходил на три стороны в степь. Ну, что такое знойная степь без края, где даже горизонт не полагает предела воображению маленького человека? Степь - это все! Лето, было знойное лето. Мы, мальчишки, убегали в степь и я не помню уже, что мы там делали, только одно дело - важнейшее из всех - только это дело я помню. Мы ловили тарантулов! Тарантулы это такие ядовитые пауки, которые живут в земляных норках, в таких дырках, которые то ли они сами делают, то ли природа за них, - такие дырки в твердой горячей земле. Ловить тарантулов научили меня местные мальчишки, смуглые, босоногие, поджарые, говорящие на корявом русском языке и относящиеся к нам, бледнокожим "солдатским детям" с легким покровительственным презрением. Ловят тарантула так: на нитку прилепливают маленькую пластилиновую колбаску и опускают ее в норку, подергивая. Тарантул хватает колбаску и прилипает к ней. С прилипшим тарантулом на нитке можно бегать по степи и бояться, когда порыв ветра кидает на тебя опасную игрушку. Про укус тарантула мальчишки рассказывали страшные истории.
Не знаю почему, мама не разрешала мне убегать в степь с детьми. Я не слушался и стоило ей выйти из дома - тут же убегал, готовый к любому наказанию. Ну, наверное, я просто не думал о наказаниях наперед. Мама наказывала, я снова убегал, - так все время, пока маме не надоело. Уходя, она стала запирать на ключ нашу комнату, и я оставался под арестом. Это не помогало. В окне была форточка, узкая, но достаточная - голова пролезала. Я стал убегать в степь через форточку.
Не знаю, кто надоумил маму решить вопрос радикально: снять с меня штаны и запереть их в шкафу. Она думала, наверное, что я воспитанный мальчик и не стану бегать по поселку без штанов, т.е. совсем голый. Почему-то, мне не показалось, что бегать без штанов - дурно. Я снова пролез через форточку и выбрался на свободу. Мальчишки стали показывать на меня пальцами и что-то выкрикивать на языке, которого я не понимал. Тогда я отделился от мальчишек и первый раз выбрался в степь сам. Почему-то я не стал ловить тарантулов, а просто побежал по степной дороге, которая вела непонятно куда. Вот что хорошо помню: никогда до этого и никогда после я не двигался наяву так легко и свободно - только во снах, когда летал. Это был какой-то особенный бег, когда голые ноги мои бежали, отталкиваясь не от земли, а от воздуха, сами по себе, а радость моя была сама по себе. А я был тоже отдельно и от этого легкого бега, и даже от радости без края, которую испытал впервые на этой земле. Может, поэтому так все и запомнилось? Позже, когда я познакомился с росписной древнегреческой керамикой, я смог увидеть себя, бегущего обнаженного мальчика, со стороны.
Чего не помню, так это в какой момент вечность прервалась и мама оказалась на моем пути. Она была рассержена и отшлепала меня, но я не помню самого наказания, - так, было что-то... Бег по степи помню, счастье помню, сердитую маму помню, а наказания не помню. Оно не имело никакого смысла и, значит, его и не было.
Такой случай. Может быть из-за него я не вырос высоконравственным человеком, но только счастливым.
ЧТО ПОЗВОЛЕНО ОДИССЕЮ
Это уже четвертый класс школы. Пропал классный журнал. Наша учительница стоит перед нами:
-- Кто это сделал? - спрашивает она. Она медленно обводит класс взглядом с недосягаемой высоты своего роста. Она, правда, очень высокая, у нее широкие плечи и красное лицо. У нее большие тяжелые руки и она, сердясь, как-то по-особенному перебирает пальцами рук, как будто ощупывает что-то или кого-то. У нее два глаза, как должно быть, но мне кажется, что у нее один глаз и прямо посередине лба. Она ощупывает овец, в густой шерсти которых под брюхом притаились мы, дети.
Я всегда знал, как пахнет овечья шерсть...
Рядом со мной за партой сидит Ирка. Она в очках и очень простая. Мне нравится другая девочка, а я нравлюсь Ирке, но совсем об этом не думаю, потому что даже и не знаю об этом. Но Ирка мой друг, и, если бы не она, если бы не ее отец, меня бы уже исключили из школы и определили в спецучреждение для детей с тяжелыми дефектами поведения. Иркин отец - член ЦК КПСС и кто-то еще. Он приходил к директору школы и просил за меня. Сам приходил и просил. Все говорят, что Иркин отец простой человек, даром, что член ЦК КПСС. Этого я тоже не знаю и не понимаю. Про это я узнаю потом, а понять все равно ничего не пойму.
Глаз учительницы не просто так скользит по классу. Так осуществляется справедливость дознания. Это ритуал справедливости. Учительница знает, кто украл журнал. Она знает, что это я. Я не брал журнала, но по справедливости - брал. Его должен был взять я. В этой пещере классные журналы краду я. Всё это знает только Ирка, а учительница - знает только часть. Ирка требует полноты:
-- А вы опять думаете, что это он ? - Ирка показывает взглядом на меня. Ирка портит учительнице триумф справедливости. Это против правил. Лицо учительницы покрывается пятнами, красными пятнами на красном лице. Это значит, что она побелела. Единственный глаз учительницы упирается в меня, ее взгляд выдергивает меня из пряной теплоты овечьей шерсти. Она не может ненавидеть Ирку, ей нельзя, ее муж прапорщик, а не член ЦК КПСС.
Глаз учительницы сверлит меня - я теперь вместо Ирки - глаз спрашивает:
-- Ты кто, чтобы хамить мне?
Никто! Никто! - меня зовут Никто. Если бы я был герой, то украл бы этот журнал. Я выжег бы заостренным горящим деревянным колом единственный глаз классного журнала.
Не удивительно, что учительница не любит меня. Я ведь на самом деле опасно укусил за шею Сережку Р., а потом во время урока бегал за ним с палкой. И залез по пожарной лестнице на крышу. И на уроке физкультуры во время эстафеты, задумавшись, сбился с курса и сшиб Сашу М. и Веру К. и Нелю М. и снова Сережу Р. Сшиб их так сильно, что все подумали, что я нарочно. Потом вырвал страницы из дневника с замечанием "возмутительно ведет себя!" и даже не попытался сделать это аккуратно, - вырвал, оставил лохмотья и дело с концом! Потом, я выкрикиваю на уроках. У меня грязные тетради. У меня неряшливый внешний вид, потому что на переменах я участвую в соревнованиях по борьбе. Соревнования проходят в школьном дворе, все вываливаются в пыли, но я больше всех, потому что у меня особенная техника борьбы, которую я сам придумал, когда прочел "Илиаду" и "Одиссею". Так должен был бороться хитроумный царь Итаки. Это хорошая техника, но только из-за нее меня сразу валят на землю, прямо в пыль, а уж потом я оказываюсь сверху. Я уже поборол всю начальную школу, но есть один второгодник, с которым у нас ничья. Он гораздо сильнее меня, а у меня техника борьбы. Мы боремся всю большую перемену и - никто никого!... Потом еще часть урока мы продолжаем бороться, потом нас ведут к директору, вызывают родителей, потом дома я прячусь от отца в туалете, хотя я все еще боюсь туалета, но отца я боюсь больше.
-- Что ты так долго делал в туалете?! - требовательно спрашивает отец.
Как же я скажу, что прятался от него? - У отца один глаз посреди лба, как у учительницы.
-- Ничего! - отвечаю я.
Отец злится. Его глаз говорит мне: кто ты такой, чтобы дерзить мне?
-- Никто!
Если бы я был герой и аристократ, как Одиссей или как Ирка, я бы дерзил ему.
И учительница, и отец не ошибаются. Они знают, что на самом деле я хитер, своеволен и ищу только славы, и готов обмануть богов, и готов сражаться с ними. Это только зреет, только будет, но они уже знают про это и хотят схватить меня. Я стану повторять "Никто!", "Никто!" и они не сумеют завладеть мной. Нельзя завладеть человеком, если не знаешь его настоящего имени.
Мое настоящее имя знает только Ирка. Кто-кто, а она не выдаст меня. Она никогда не обращается ко мне при всех по имени, а только смотрит. У нее голубые глаза и она очень простая. Смотрит на меня, улыбается так странно: и строго как-то и как-то просительно. В коридоре она никогда не подходит ко мне, а только смотрит. А если я подхожу к ней в коридоре или на школьном дворе и никого нет близко, она всегда произносит мое имя. Тихо так произносит, запинаясь. А, вообще, она веселая, не то, что я.
Если бы я был герой, как Одиссей, мне бы нравилась Ирка, а не та, другая девочка. Ирка ждала бы меня, а я бы явился, переодетый нищим стариком, и убил бы всех ее женихов из тугого лука. Всего-то надо переплыть моря и взять Трою. И проделать обратный путь.
Позже я так и сделаю: пересеку моря, возьму свою Трою, вернусь, но не успею. Итаки не станет.
Я знаю историю Иркиной жизни, но никому не расскажу ее. История ее жизни, это ее настоящее имя, и я тоже не выдам Ирку. Никому не надо знать ее настоящее имя. Я знаю, и ладно! Странным образом оказалось, что я тоже любил ее, но не был Одиссеем и стал им, только когда совершил свой путь и опоздал...
Еще нужно найти и вернуть Итаку. Любовь есть.