Когда остров твоего детства погружается в Океан (т.е. ни в каком не переносном, а в буквальном смысле остров погружается в самый настоящий океан) чувствешь себя ровесницей Атлантиды, сколько бы лет тебе ни было. А мне уже немало лет. Когда я остаюсь в школе после уроков проверять тетради, руки мои мерзнут независимо от времени года и ужасов текущего отопительного сезона: мне кажется, что они мерзнут от памяти лет.
Остров был небольшой, но настоящий. На острове стоял маленький гарнизон, в котором служил мой отец, молодой воевавший лейтенант, а Великая война только-только закончилась, и все, боясь ненароком в разговорах спугнуть долгожданный мир, ждали новой войны, теперь уже с Америкой.
Ночью наших отцов часто подымали по тревоге и они бежали из поселка в гарнизон и до утра мы не знали, это уже война или еще нет. Утром мама чуть свет спешила "к женщинам", где узнавались все новости и среди всех, конечно, самая главная: это еще не война.
В поселке едва было два десятка домов и почти все - полуземлянки с деревянными крышами. В нескольких сборных щитовых домах жили семьи старших офицеров, а такие, как мы, в землянке. Огромные крысы были настоящим бедствием, и маленьких детей не оставляли без присмотра. Продукты завозились морем в летнее время, когда Океан был спокоен, но зимой связь была только самолетом, да и то, когда не дул сбивающий с ног ветер и мокрый снег не превращал все в белое мутное марево.
Гарнизонный клуб, школа и фельдшерский пункт, - все размещались в большом сарае на краю поселка.
За край поселка нам, детям, выходить не разрешалось: там все было изрыто подземными ходами, там и тут виднелись разрушенные доты, оружие валялось где попало, а мины были установлены по словам взрослых везде, куда нас могло завести детское любопытство. Все это хозяйство осталось после японцев, как и трос на металлических колышках, который тянулся вдоль единственной дороги из поселка в гарнизон. За этот трос надо было цепляться зимой, чтобы не сдуло и чтобы не заблудиться, когда из-за снега не было ничего видно уже на расстоянии вытянутой руки.
Мы все мечтали о том, чтобы наших отцов перевели служить на Материк. Материк - это было волшебное слово, обозначающее место, где сбываются надежды. На материке можно было вволю есть яблоки и картошку, носить легкие белые платья и белые лаковые туфельки, как у Любови Орловой. Так нам казалось.
Той зимой выпало как никогда много снега. Сугробы стояли в рост взрослого человека, а с подветренной стороны полуземлянок снег накрывал крыши. Двери у всех открывались вовнутрь и наши матери почти каждое утро откапывали проход в снегу от дома к дороге, чтобы нашим отцам, возращающимся с ночного дежурства, дорога была желанней.
Я была у родителей одна и очень хотела брата. Я хорошо понимала, что могу только мечтать об этом, потому что не раз слышала как женщины говорили между собой, что рожать здесь ребенка может только сумашедшая. Так говорили все женщины, но, тем не менее, многие рожали, но моя мама не была сумашедшей и часто говорила отцу, чтобы он написал рапорт о переводе на материк. Отец почему-то сердился и родители ссорились. Когда они ссорились, то не ругались, а переставали разговаривать друг с другом и в доме становилось очень нехорошо. Тогда я старалась дома не быть, а убегала к школе-клубу, где играла и болтала с другими девочками. Если была непогода и дождь, я забиралась в дровяной сарай и читала, но книг было мало и все, что были в поселке я перечитала, и даже те, которые не разрешали читать детям по каким-то непонятным соображениям, известным только взрослым. Например, нельзя было читать Эмиля Золя.
Зимой в сарае было холодно, и я устроила себе снежный дом в сугробе с подветренной стороны нашего дома. Когда после очередной метели и оттепели ударил мороз и уплотненный снег схватился, я вырыла саперной лопатой снежный туннель длинной метра два и устроила внутри сугроба грот, в котором могла даже ходить пригнувшись: четыре шажка в одну сторону и четыре в другую. Вход закупоривался изнутри толстым тяжелым поленом - от собак и для уюта. Я назвала этот грот "Ледяным Домом", потому что видела такое название на обложке книжки. Книжку эту я не читала, так как от всей книжки была только обложка, да и та не то подранная собаками, не то поеденная крысами. В Ледяном Доме у меня был постелен полосатый старый половик. Вместо стола был снарядный ящик, застеленный латаной розовой скатертью. Вот еще было: патронные ящики, которые я поставила один на другой и превратила в шкаф для посуды, керосиновая лампа, поломанная, но еще немного годная керосинка и настоящий тяжеленный железный чайник, который я нашла в разбитом японском доте. Еще на этажерке у меня стоял пустой конверт из-под пластинки с песнями Леонида Утесова. Там были изображены роскошный Утесов и, кажется, - очень красивые нарядные девушки - точно такие, какими бывают люди на Материке. Конверт этот с почетом стоял на кружевной салфетке, которую я же и сплела из распущенных парашютных строп.
Прямо напротив нашей землянки через единственную поселковую дорогу стоял щитовой дом командира гарнизона, выкрашенный зеленой краской. На нашу сторону выходили два маленьких окошка. У одного из них всегда стоял, прижавшись лбом и носом к стеклу, дурачок Витька, сын командира гарнизона и тети Зины. Говорили, что Витька вместе с младшей сестрой и бабушкой был завален в подвале во время бомбежки. Сестренка и бабушка погибли, а Витьку успели откопать, только он стал дурачком. На вид Витьке было лет 16 или даже больше, но он не разговаривал, не реагировал ни на что и боялся закрытых помещений до того, что начинал задыхаться, если только не стоял у окна. Тетя Зина не выпускала Витьку на улицу одного, потому что он совсем не ориентировался в пространстве и шел, куда глаза глядят без всякого смысла, и мог, конечно, забрести куда угодно. Летом Витька часто гулял по поселку за руку с тетей Зиной или с отцом, а зимой почти все время проводил у окна. Сначала я не знала Витькиной истории и сердилась на него, потому что он все время не мигая следил за мной сквозь оконное стекло, когда я выходила во двор. Он глядел на меня без всякого выражения на лице, и провожал меня тяжелым неподвижным взглядом, куда бы я не пошла.
У Витьки была дурацкая челка и нос казался толстым, уродливым от того, что был всегда прижат к стеклу.
Я злилась на него и завидев его у окна на наблюдательном посту отворачивалась и пожимала плечами, а то и показывала ему язык. Однажды я все же не выдержала и пожаловалась маме, и она мне рассказала, что говорили женщины про сына тети Зины. С той поры я старалась жалеть Витю и пыталась улыбаться ему, но, честно сказать, я делала это, потому что знала, что так надо, и он стал куда меньше занимать мои мысли, чем когда сердил меня.
Приближался Новый Год. На счастье несколько дней стояла хорошая погода и на гарнизонную взлетку сел маленький самолет. С материка прислали этим бортом почту, яблоки, весовой шоколад и одну маленькую елку. Яблоки и шоколад - по два яблока и двести грамм шоколада на ребенка - раздали для офицерских детей, а елка была одна и ее взял себе в дом командир гарнизона, Витькин отец. Насчет елки женщины что-то говорили между собой с какими-то нехорошими выражениями лиц, но скоро все прояснилось и исправилось: командир гарнизона пригласил всех офицеров с женами и детьми к себе домой встречать Новый Год.
Вечером 31 декабря мы должны были идти в гости, а 30-го - мама разрешила мне съесть одно яблоко и половину шоколада. Второе яблоко и оставшиеся сто грамм шоколада мама собиралась взять в гости - "на общий стол". Я съела, что мне разрешила мама, а потом не выдержала и съела второе яблоко и весь шоколад. Я понимала, что поступаю очень нехорошо и даже плакала, когда доедала шоколад, но остановиться не могла.
Мама наказала меня, - сказала, что я не пойду встречать Новый Год к соседям, а останусь дома. Тетя Зина, узнав про это, пыталась уговорить маму не наказывать меня. Она трясла половик, стоя на крыльце, и кричала моей матери:
- Вер, да ну тебя, совсем девку завоспитываешь!
Мама, однако, стояла на своем.
Витька глядел на меня в окно ничего не выражающим взглядом, и я снова рассердилась на него и, показав язык, удалилась домой "переживать".
- И ладно! - думала я назло всем, - Встречу Новый Год сама у себя в Ледяном Доме.
И вот родители ушли в гости, а я, наказанная, забралась в свой Ледяной Дом и пыталась убедить себя, что мне хорошо и что я вовсе не огорчена тем, что меня не взяли. Я вскипятила чай, но чаю не хотелось и я стала мечтать и вот я уже видела себя в белом платье, легко сбегающую по ступенькам прекрасного дома-дворца и внизу меня ждало что-то такое удивительное и чудесное, что я даже не могла придумать, что бы это могло быть. Я снова и снова возвращалась в воображении к этой волнующей и непонятной сцене, и, кажется, я начала засыпать.
Вдруг стена Ледяного Дома осыпалась, образовалась дыра, в которой что-то шевелилось. Это могла быть только собака: собаки - голодные и злые, как черти - почуяв что-то съедобное готовы были на все, а уж забраться в мой Ледяной Дом, прорыв ход в снегу, - для них это была ерунда. Я стала искать, чем отбиваться от собаки, но тут стало ясно, что это не собака. В отверстии показались руки. Одна рука держала яблоко, а другая - кусок шоколада. За руками показалось лицо, это было Витькино лицо. Я вскрикнула. Огромные широко раскрытые на пол лица наполненные ужасом белые, совершенно белые глаза, сине-черное перекошенное лицо, черные распухшие губы, которые шевелились, будто Витька говорил что-то. Он мычал и тыкал в меня руками. Он хотел, чтобы я взяла яблоко и шоколад, - это я поняла, - но мне было так страшно, что я хотела убежать, - не знаю, что удержало меня. Я сидела, оцепенев, а Витька приближался ко мне, он полз на коленках, мычал и протягивал ко мне руки. Я выхватила у него яблоко и шоколад и положила на стол. На этом Витькиным силам пришел конец: он захрипел и вцепился в меня руками, как утопленник. Он задыхался, и я почувствовала, что он сейчас умрет. Не знаю, как получилось, что я обхватила Витькину голову руками и прижала его к себе. Я стала гладить его и целовать в голову и только повторяла как заведенная:
- Братик, братик, перестань, братик, братик, перестань!
Не знаю, сколько продолжался этот кошмар, а потом Витька обмяк, и я с ужасом подумала, что он умер, но он не умер, а вдруг сказал невнятно, но все-таки так, что я поняла:
- Идти надо, - отец задницу надерет.
Я не сообразила, что Витька заговорил, а только подумала:
- Вот глупый! Его же отец никогда пальцем не трогал. Они же трясутся над ним. Вот сказал, - "задницу надерет"!
Тут я вспомнила, что Витьке нельзя быть в закрытом помещении, я испугалась, что припадок может повториться, и потащила его за руку прочь из Ледяного Дома.
Мы выбрались наружу. Витьку уже искали. Я увидела мелькания фонариков и еще тетю Зину у крыльца. Тетя Зина страшно кричала, прижав пальцы к вискам: Витя! Витя! Витя!
Витька вдруг рванулся от меня и побежал к матери:
- Мама, - закричал-замычал Витька, - Мама, я живой, живой!
Так Витька вдруг заговорил, - не слишком хорошо и внятно, но для всех это было настоящим чудом.
У Витькиных родителей снова появилась надежда, и они перебрались на материк, чтобы водить ребенка к профессорам.
Вскоре и мы покинули остров.
А еще через некоторое время случилось землетрясение и цунами и Остров погрузился в Океан.
В моей жизни было немало радости, но чудо было одно-единственное. Я о нем рассказала.